– Мне не суждено было больше увидеться с Гюнтером, – так начала свой рассказа Хелена. – Я все еще убеждаю себя, что он просто забыл, куда я собиралась направиться в Америке, и все еще ищет меня. Мне хотелось бы верить, что я почувствовала бы, если бы он погиб, какое-то щемящее чувство в сердце сказало бы мне, что его больше нет на свете. Но все мое прошлое было построено на глупых заблуждениях, в которые может верить только юность. Я всегда была убеждена, что, если желаешь чего-то всем сердцем, это желание обязательно сбудется. Мы с Гюнтером планировали встретиться по окончании войны, и я не сомневалась, что это произойдет лишь потому, что когда-то мы дали друг другу неосуществимые обещания.

Она тяжело вздохнула.

– Думаю, в глубине души я всегда знала, что он погиб, иначе он давно бы разыскал меня. Иногда мне кажется, что я по-прежнему жду его. Он был единственной любовью в моей жизни, так же, как и Бенджамин для Бернадетт, и мы готовы были ждать их вечно. Для нас никогда не существовали другие мужчины. Я продолжала ждать Гюнтера, словно он был жив и все еще искал меня. Думать по-другому – означало бы навсегда расстаться с надеждой. Я много раз видела, что Бернадетт была на грани отчаяния от безнадежности ситуации, как ни пыталась она скрыть это от меня. Это было хуже смерти. Так что, несмотря ни на что, я все еще полна надежд.

Я сжала ее ладонь, чувствуя почти птичью хрупкость ее пальцев.

– Оказавшись в Америке, Бернадетт окрепла, но сердце ее по-прежнему страдало из-за разлуки с Бенджамином и Самюэлем. Я написала кучу писем во все инстанции, где, как мне казалось, нам могли помочь, и она ходила со мной на почту всякий раз, когда я отправляла очередное письмо, и произносила молитву, когда опускала их в ящик.

Но в первые годы после войны, когда в Венгрии не было стабильного правительства и к власти пришли коммунисты, было невозможно получить информацию. Я старалась ни о чем не думать и не искала Гюнтера, но все же делала все, чтобы прояснить, что случилось с Самюэлем и детишками из монастыря. Мы жили в состоянии неопределенности и ожидания. Я, конечно, знала, что случилось с Бенджамином, но, понимая, что Бернадетт на грани нервного срыва, не сообщала ей об этом. Даже спустя много лет, заслышав шорох шин на аллее, она бросалась к окну в надежде, что это приехал Бенджамин и привез их сына.

Я пристально смотрела ей в лицо, пытаясь обнаружить признаки усталости или нервозности, но видела лишь странное спокойствие, словно она ждала этого момента всю свою жизнь.

Между тем Хелена продолжала свой рассказ.

– Я не находила себе покоя, зная, что случилось. Мне надо было непременно удостовериться, что план Гюнтера сработал и все дети оказались в безопасности. Мне надо было в это верить. В противном случае я бы потеряла всякую надежду, и с ней – смысл существования. А кто тогда бы стал заботиться о Бернадетт?

Мы провели в томительном ожидании долгие пять лет, и здоровье сестры день изо дня ухудшалось у меня на глазах. Я больше не могла спокойно смотреть на ее страдания, вот и придумала новую ложь. Сказала ей, что, наконец, получила известия от венгерского правительства, что мне позвонили из посольства в Вашингтоне. Они якобы нашли документы, согласно которым Самюэля во время войны вывезли из Венгрии, и он живет в семье у приемных родителей, где, помимо него, еще есть брат и сестра. Они живут на ферме, и он счастлив.

Я заставила ее поверить, что Самюэль, которому к тому времени исполнилось шесть лет, не узнает ее. Он знает только свою новую семью, и, даже если мы его разыщем, будет жестоко отбирать его у тех людей, которые уже стали для него родными. – Она сглотнула. – По крайней мере, я тогда и сама верила, что Самюэль жив, и, когда обстановка станет поспокойней, я сама поеду в Будапешт и привезу ребенка домой, к Бернадетт. А уже после этого смогу сообщить ей правду о гибели Бенджамина. В этом случае ей будет легче пережить горе, ведь у нее будет сын от любимого человека.

– Можете мне ничего больше не рассказывать. – Мне было трудно говорить из-за подступающих слез. – Если для вас это слишком тяжело…

Она похлопала меня по руке, словно утешая.

– Все в порядке, Элеонор. Мне надо это сделать ради себя самой. Жаль, что пришлось так долго ждать, чтобы выговориться.

С розового бутона на кусте у подножия памятника взлетела стрекоза и, несомая невидимым воздушным потоком, приземлилась на могилу Магды. Мы с Хеленой смотрели, как ее радужные крылья трепетали на мраморной плите.

– И от этой лжи она стала счастливее? – спросила я, а перед глазами стояла Бернадетт в красных туфельках, с развевающимися юбками, весело танцующая чардаш.

– Конечно. Если она и не стала счастливее, то, по крайней мере, успокоилась. Она с головой ушла в служение церкви и общине. Верила, что искреннее раскаяние поможет ей вернуть потерянных близких.

– Искупление грехов, – тихо произнесла я.

– Да. Сейчас к этому другое отношение, но она всегда стыдилась того, что родила ребенка, не состоя в законном браке. Брак с Бенджамином тогда был для нее невозможен, так как это не одобрили бы представители и той и другой веры. Но их любовь была сильнее предрассудков, и она подарила жизнь Самюэлю.

Голос Хелены сорвался, и я попыталась встать, чтобы уговорить ее прекратить печальный рассказ. Она покачала головой.

– Пожалуйста, позвольте мне закончить. Считайте, что это моя исповедь. Я наказана за то, что недостаточно любила сестру, чтобы сказать ей правду.

Я покачала головой.

– Нет, Хелена. Вы ее любили достаточно, чтобы в одиночестве нести бремя правды. – Я смотрела, как стрекоза расправляла крылышки, через которые просвечивали солнечные лучи, переливающиеся всеми цветами радуги. – Но почему же все изменилось?

– Причиной всему эти проклятые картины. Это они выдали меня в конце концов. После стольких лет лжи правда всплыла именно из-за картин. – Она покачала головой. – Надо было их все оставить швейцарскому крестьянину, когда была возможность.

– Но вы этого не сделали. Потому что обещали Гюнтеру увезти их с собой в Америку, не так ли?

– Да, – едва слышно произнесла она, – Именно потому, что я ему это обещала.

Нахмурившись, я опустила глаза, чувствуя, что больше не в силах сдерживаться, чтобы не задать вопрос, который так долго напрашивался.

– Вы же знали о происхождении этих картин, почему же вы решились продать некоторые из них? Вам, вероятно, нужны были деньги?

Она вызывающе посмотрела мне в лицо. На ее щеках заиграло некое подобие прежнего румянца.

– Вы действительно так думаете? Что мы распродавали картины, чтобы все эти годы обеспечивать себе безбедное существование? – Она потрясла головой. – Нет, до этого никогда не доходило. Надо сказать спасибо Магде. Она была самой умной из нас. Приехав в Штаты, она захватила с собой все деньги, которые мы заработали на записи пластинок, и попросила мужа вложить их в какое-нибудь прибыльное дело, что он и сделал. Сейчас нашим состоянием управляет Финн.

– Но все же вы их продавали?

– Да, вы правы. Но не сразу и не по причинам, о которых вы думаете. Когда мы приехали сюда, я хранила картины в том виде, в котором получила от Гюнтера – свернутыми в трубочку. Но я опасалась, что при долгом хранении они повредятся, поэтому через год решила поместить их в рамы и повесить на стены. Однако я помнила, что Гюнтер просил меня скрывать их от посторонних глаз, и я даже не хотела гадать, кого он имел в виду. Поэтому я сама поместила их в рамы и повесила на стены в ожидании его появления.

Она вздохнула, и я позволила ей прислониться ко мне, пытаясь взять на себя часть тяжелого бремени, которое она столько лет несла на своих хрупких плечах.

– Долгое время я пыталась писать в венгерское правительство и даже в Ватикан, чтобы выяснить, что же произошло с детишками и монахинями. Я не обращалась за помощью к мужу Магды, потому что не хотела, чтобы кто-либо знал о той чудовищной лжи, которую я так долго поддерживала. В любом случае не думаю, что это помогло бы. В Европе в то время царили такая неразбериха и разруха, а потом в Венгрии к власти пришли коммунисты, которые все контролировали. Я продолжала рассылать запросы, но не получала никакого ответа.

– И продолжали держать у себя все эти картины.

– Именно так. И долгое время продолжала думать, что их действительно сняли со стен Базилики Святого Иштвана, чтобы спасти от разграбления. В эту ложь так легко было поверить. Ведь десницу святого Иштвана, которая хранилась в базилике, во время войны тоже забрали оттуда и спрятали, вот я и убедила себя, что делаю благородное дело, спасая сокровища искусства. Я радовалась, что их не захватили нацисты и что я приняла участие в их спасении. До того дня… – Она на мгновение замолчала. – Того самого злосчастного дня, когда мы с сестрами пошли на выставку произведений голландских мастеров в Музей искусств Гиббса. Большая часть экспозиции была посвящена картинам художника Ванн дер Верффа, включая триптих, изображающий грушевое дерево летом, весной и осенью. Рядом с этой группой картин была маленькая табличка, где указывалось их происхождение и значение. Там было написано, что четвертая часть полиптиха, изображающая дерево зимой, принадлежала семье Рейхманн и была либо утеряна в результате бомбежек Будапешта во время войны, либо похищена нацистами. Но я-то знала, что она вовсе не была утеряна. Потому что она во всей красе висела на стене столовой у нас дома.

– И что на это сказала Бернадетт?

– Она ничего не сказала. Бернадетт имела обыкновение очень долго изучать в музеях каждый экспонат и отстала от нас с Магдой, любуясь картинами в зале, который мы уже прошли. Поэтому я срочно притворилась, что вдруг почувствовала себя плохо, а поскольку Бернадетт всегда была примерной и заботливой сестрой, то немедленно согласилась уехать. По дороге домой меня действительно вырвало, так что она поверила в мое притворное недомогание.

Со старого дуба спрыгнула белка и со скоростью молнии понеслась по редкой траве, остановившись лишь, чтобы схватить желудь у надгробия Магды, и побежала дальше, скрывшись под соседним деревом. Я с удивлением заметила, что стрекоза не стронулась с места, словно хотела дослушать рассказ Хелены.

Хелена кашлянула, чтобы прочистить горло.

– Я была в полной растерянности и не знала, что делать. Так много времени прошло, и я не решалась признать, что все это время картины находились у меня, боялась, что меня арестуют. Но прежде всего я не хотела, чтобы обо всем узнала Бернадетт. Это бы разрушило душевный покой, который она находила в служении общине. И в то же время у меня было непреодолимое желание избавиться от картин, словно они сами были запятнаны кровавым преступлением. Мне надо было сделать хоть что-то, чтобы исправить несправедливость. Магда подсказала, что неплохо бы их продать – моя умная сестра всегда находила выход из любой ситуации. Поначалу она пыталась найти членов семьи Рейхманн, чтобы понять, что можно придумать, как вернуть им картины, не раскрывая, откуда они появились. – Она ненадолго замолчала. – Магда и сообщила мне, что с ними произошло и что погибла вся семья. Ходили слухи, что вроде бы выжил кто-то из детей, но она не нашла подтверждения этой информации и даже не смогла выяснить имя уцелевшего.

– Ее звали Сара, – тихо произнесла я. – И она действительно выжила. Это бабушка Джейкоба Айзексона.

– Ах, вот в чем дело, – сказала Хелена, глядя на меня с пониманием. – Жаль, что я об этом не знала. Тогда бы не случилось несчастья, которое произошло потом.

– Что вы имеете в виду? – спросила я.

Она глубоко вздохнула и продолжила:

– Благодаря хитроумию Магды я продала картины надежным людям, поставив условие – не делать эту информацию достоянием общественности. Хотя у мистера Айзексона, видимо, есть свои источники информации, нам не известные, и ему удалось отследить, у кого все это время хранились картины.

Но поверьте, каждый пенни, который я заработала на продаже картин, уходил на благотворительность в пользу детей и пострадавших во время войны еврейских семей в разных странах. Я знаю, эта помощь слишком ничтожна, чтобы загладить ужасные преступления, но это все, что я могла сделать в то время. Я пыталась спасти честь семьи и в то же время заглушить чувство вины, и какое-то время это срабатывало.

– Вы когда-нибудь рассказывали Магде всю историю? О Самюэле и других детишках?

Хелена покачала головой.

– Нет. Только о картинах и Гюнтере. Я не посмела возложить на нее такое бремя.

Она сняла крышку с соломенной корзинки, и золотые буквы на обложке Библии сверкнули на солнце. «Глас в Раме слышен, и плач, и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Наши глаза встретились, и я тихо сказала:

– Все было в порядке до тех пор, пока Бернадетт не выяснила, что случилось с Самюэлем?

Хелена кивнула.

– В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, когда пал «железный занавес», я направила запрос в новое правительство Венгрии, надеясь, что в конце концов смогу воссоединить Бернадетт с Самюэлем. Представляла, что, наверное, у него уже выросли свои дети, и мы с Бернадетт сможем поехать их навестить, чтобы они, наконец, познакомились с бабушкой. – Она закрыла глаза. – Иногда лгать себе так же просто, как другим. – Она пожала плечами. – Ответ пришел довольно быстро. Через три месяца я уже знала жестокую правду.

Я положила руку на ее ладонь, давая понять, что не стоит произносить это вслух, я ведь уже все прочитала в брошюре.

«Их направили в концлагерь «Аушвиц». Считается, что все они погибли».

– Понимаете, у них не было шанса на спасение. – Она замолчала и глубоко вздохнула. – В концлагерях прежде всего убивали детей. Потому что они, с точки зрения нацистов, были бесполезны. Их снимали с поездов вместе в матерями и другими женщинами, которые пытались о них заботиться, и заводили прямо в газовые камеры, обещая еду и питье. – Все ее тело содрогнулось. – Я собственными руками убила племянника и других невинных детишек. Но я не могла тогда рассказать об этом Бернадетт, это было выше моих сил. Нужно было уничтожить письмо, но что-то меня удержало от этого.

Она сняла крышку корзинки и ногтем указательного пальца, менее пострадавшего от артрита, чем остальные, подцепила один толстый стебель, потом второй, и внутри крышки обнаружился потайной карманчик. Я с удивлением уставилась на крошечный медный ключик, который упал на скамейку между нами.

– Здесь Бернадетт скрывала свои тайны. Корзинка принадлежала вовсе не ей, а Магде, поэтому она и сочла безопасным прятать свои вещи здесь. Магда всегда умела хорошо хранить секреты. Даже после ее смерти Бернадетт всегда могла придумать повод заглянуть в корзинку. Мы все, конечно, знали, что она кладет туда одни предметы и вынимает другие. Бернадетт всегда была такой предсказуемой. Однако не думаю, что она подозревала, что мы в курсе ее невинных проделок.

Я вспомнила тот эпизод, когда меня поймали с поличным, копающейся в шкафу в комнате Бернадетт.

– Те дверцы в шкафу Бернадетт. Ключ ведь от них?

– Вы угадали. Шкаф стоял в моей комнате до тех пор, пока я не переехала в спальню внизу, а там было слишком мало места, чтобы разместить его. Бернадетт всегда была от него в восторге и попросила у меня разрешения переместить его в свою комнату. Мне и в голову не пришло изъять письмо, потому что я никогда не думала, что сестра будет заглядывать за закрытые двери. – Медный ключ сверкал под лучами солнца. – Должно быть, Бернадетт спрятала ключ здесь, когда…

– Когда нашла письмо, – закончила я за нее. – Но как она смогла найти ключ?

– Я прикрепила ключ к обратной стороне картины Ванн дер Верффа, которая висит в музыкальной комнате, так как знала, что Бернадетт никогда не найдет его там и даже не будет искать. Она однажды спросила меня, почему дверцы в шкафу заперты, а я ответила ей, что ключ потерян, и она мне безоговорочно поверила.

И все же мне хотелось подстраховаться. Я думала, что спрятала ключ в надежном месте. Никто, кроме меня, не обращал внимания на картины. Даже экономка знала, что к ним запрещено прикасаться. По крайней мере, до тех самых пор, пока Бернадетт не заявила, что хочет пожертвовать на благотворительность большую сумму денег, но я не поддержала эту идею и запретила ей это делать. Я прекрасно знала сестру и понимала, насколько сильно ее стремление сделать мир лучше. Обычно она с радостью позволяла другим принимать решения за нее, но, если речь заходила о возможности помочь людям, она ни перед чем не останавливалась, чтобы это сделать. Думаю, она научилась этому у Бенджамина.

– Она познакомилась с творчеством Питера Ванн дер Верффа на выставке, знала, что несколько картин висит у нас дома и догадывалась, что они имеют немалую ценность. Я с самого начала сказала ей, что мы увезли картины, чтобы спасти их, и сохраняем их для католической церкви. После падения «железного занавеса» я должна была придумать еще одну причину, почему я их так и не вернула. Вот я и объяснила ей, что написала в Рим, чтобы получить соответствующие указания, но могут пройти годы, прежде чем там определят, куда должны пойти эти картины.

– Я уже настолько запуталась во лжи, что еще один обман не казался таким уж ужасным. Но прошло более десятка лет, и она по-прежнему с полной отдачей занималась благотворительностью, вероятно, думая, что церковь одобрит пожертвования. – На лице Хелены появилось некое подобие улыбки, и она покачала головой. – Я редко входила в музыкальную комнату, и, видимо, Бернадетт решила продать одну из картин за моей спиной, думая, что я не сразу замечу пропажу, а потом она уже поставит меня перед свершившимся фактом. Она преподавала в воскресной школе для старшеклассников и попросила одного из учеников найти в Интернете информацию о художнике и его произведениях.

– И таким образом выяснила все насчет портрета женщины в красном бархатном платье.

– Да, – устало сказала Хелена. – Узнала, что картина числилась пропавшей или украденной. Видимо, таким образом она и вышла на мистера Айзексона – искала в Интернете арт-дилеров, которые активно занимались поиском картин, похищенных нацистами во время войны. Она пригласила его на встречу с участием Финна, не говоря мне ни слова. Решила, как и вы, что я совершила что-то ужасное, и была совершенно права.

Бернадетт ни словом не намекнула мне о происходящем. Она все еще преподавала в воскресной школе, вела там музыкальные занятия. Видимо, именно тогда она и отправилась в библиотеку в Маунт-Плезант, чтобы втайне от меня собрать дополнительную информацию. Она всегда щадила мои чувства и, наверное, надеялась, что это все же какая-то ошибка, и ей просто надо все разузнать, чтобы развеять сомнения. А потом в ожидании визита мистера Айзексона она сняла картину со стены.

– И обнаружила ключ, – сказала я. – А затем и письмо.

Я взглянула на наши переплетенные пальцы. Казалось, мы с ней одно целое.

– Она пыталась выяснить с вами отношения?

Хелена долго молчала, и я тоже не произносила ни слова, по-прежнему держа ее за руку, ведь это было единственное утешение, которое я могла ей дать.

– Она принесла мне Библию, заставила подчеркнуть этот фрагмент и прочитать его вслух. Потом заставила меня сжечь письмо, говоря, что я должна была сделать это, как только получила. Что она была счастлива, думая, что ее Самюэль где-то живет своей жизнью и что Бенджамин может в один прекрасный день привезти его к ней.

А потом она просто стала готовиться к смерти. Я этого тогда не осознавала. Она не хотела со мной разговаривать и не позволяла мне объяснить причины, вынудившие меня совершить все эти непростительные поступки. Я хотела дать ей время, думая, что когда-нибудь она будет в состоянии выслушать меня. Но она приняла эти ужасные таблетки… и я больше ничего не могу ей объяснить, не могу оправдаться…

Голос ее звучал все тише и тише, и, хотя у меня еще оставались вопросы, я поняла, что надо остановиться.

– Вы готовы ехать домой?

Она удивила меня тем, что даже не стала спорить, а просто кивнула и позволила мне положить ключ обратно в корзинку, накрыть ее крышкой, а потом помочь подняться со скамейки.

Мы подошли к могиле Магды, и тут вдруг стрекоза внезапно ожила и, замахав блестящими радужными крылышками, переползла на другой край надгробия.

– Жаль, что вы не можете познакомиться с Магдой, – сказала Хелена. – Это была самая умная женщина из всех, кого я когда-либо знала, и сердце ее было полно доброты и сострадания к людям. Финн очень похож на нее.

Она приложила пальцы к губам, а потом дотронулась до каменного надгробия и тихо произнесла несколько слов на венгерском языке.

Когда она закончила, я спросила:

– Это была молитва?

– Да, в определенном смысле, – ответила она, поворачиваясь ко мне и глядя в лицо своими пронзительными голубыми глазами. – Это то, что Магда сказала мне перед смертью, и все это время я не могла понять, что означают эти слова. – Она закрыла глаза и какое-то время молчала, а потом продолжила: – Есть прошлое и будущее, а есть мгновения между ними, когда мы выбираем, какие двери в своей жизни открыть, а какие закрыть.

Стрекоза взмыла в воздух, какое-то время повисела над нашими головами, а потом стремительно полетела к старым дубам, укутанным испанским мхом, словно шалью. Старуха взяла меня под руку, и мы медленно направились к машине, предаваясь размышлениям о дверях, которые нам приходилось открывать в своей жизни и которые закрывались за нами, а также о тех, которые все еще были для нас открыты.