– Записка, которую вы положили в карман Гюнтера, – что в ней было написано? – Меня подташнивало от истощения и беспокойства за Джиджи, а теперь еще я узнала о событиях той кошмарной ночи семьдесят лет назад, отголоски которой до сих пор звучали в стенах этой комнаты и в сердце сидящей передо мной пожилой женщины.

На лице Хелены не отражалось ровным счетом никаких эмоций, и я подумала, что, наверное, она научилась скрывать свои чувства во время того долгого опасного путешествия через темные венгерские леса.

– Это было название и адрес монастыря, куда должны были направиться монахини. – Она закрыла глаза. – Как видите, мы все спланировали. Гюнтер должен был заранее предупредить сестер о готовящемся рейде, чтобы у них оставалось время спрятаться. У меня тогда просто не было выбора. Гестапо все знало о деятельности Бернадетт, о том, что она помогала подполью. Они следили за ней, и рано или поздно в нашу дверь постучались бы среди ночи и… арестовали бы ее.

Сестра не пережила бы тягот концлагеря. Она была больна и сильно ослабла после рождения Самюэля, потому что отдавала почти всю свою еду детям. Она бы там точно не выжила. У меня не было выбора. А Самюэль… мы должны были забрать его той ночью, но не смогли. Мосты были разбомблены американцами. Со всей этой паникой на улицах, когда город наводнили нацисты, мы добирались бы туда несколько часов, а мы не могли позволить себе терять время. Фашисты знали, кто такая Бернадетт. У нас было больше шансов обмануть их, если бы нас остановили в пригороде, куда информация о Бернадетт еще не дошла.

Я неотрывно смотрела на женщину, сидящую напротив меня, замечая, что лицо ее словно стареет на глазах. Я вспомнила маленькую брошюрку, где бесстрастно рассказывалось о судьбе детей из монастыря. Об осведомителе и последующем рейде нацистов. «Их направили в концлагерь «Аушвиц». Считается, что все они погибли».

И я вспомнила Библию, которую нашла под кроватью Бернадетт.

– «Глас в Раме слышен, и плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет», – тихо процитировала я, словно боялась говорить громче, чтобы мои слова, прозвучав в этой комнате, не осквернили бы ее навеки. Я никогда не умела запоминать цитаты из Библии, когда ходила в воскресную школу, но этот фрагмент врезался в мою память, словно был выжжен в моем мозгу каленым железом.

– Где вы видели эту цитату? – хриплым голосом спросила Хелена.

– В Библии, спрятанной под кроватью Бернадетт. Я тогда не поняла, почему подчеркнут только этот стих. Но теперь я знаю.

– Она попросила меня сделать это. Сама вложила ручку в мои пальцы и заставила отметить этот фрагмент. – Хелена подняла на меня полные тоски глаза. – Все эти годы я хранила эту тайну, но потом… – Голос ее умолк.

Я сглотнула, собираясь с силами, чтобы задать следующий вопрос.

– Значит, Гюнтер так и не сумел вовремя добраться до монастыря?

Она покачала головой.

– Понятия не имею. Мне так и не удалось узнать, что же тогда случилось. Война спутала нам все карты. Было глупо с нашей стороны рассчитывать на то, что мы сможем осуществить наш план. – Она сверлила меня взглядом. – Но я сердцем чувствую, что Гюнтер сделал все возможное, чтобы спасти детей. Он был порядочным человеком. Он любил детей, ему так нравилось, когда я рассказывала ему о Самюэле. Гюнтер даже говорил, что хочет такого сына, как он. – Она почти перешла на шепот. – Он бы их обязательно спас, если бы это было в его силах.

Я села рядом, но боялась даже прикоснуться к ней, словно хрупкое тело могло сломаться от едва ощутимого касания.

– Поэтому Бернадетт покончила с собой? Она узнала, что случилось с детьми?

Я внезапно вспомнила, что сказала мне Хелена во время нашей первой встречи. «Вы когда-нибудь чувствовали горе, которое может прекратиться, лишь когда перестанет биться ваше сердце?»

Мне были знакомы эти чувства, и я ее прекрасно понимала.

Я нежно коснулась ее руки, а затем медленно, осторожно обняла, так как не могла устоять перед вполне человеческим желанием утешить ее прикосновением.

Хелена сначала напряглась, но потом уткнулась лицом мне в плечо и заплакала. Я закрыла глаза, вспоминая, как в детстве, даже после наших с Евой ссор, я забиралась к сестре в постель, и она обнимала меня… и этого было вполне достаточно, чтобы помириться, так как слова были не нужны. Когда же мы с сестрой потеряли эту удивительную способность утешать друг друга? Когда же наступило это отчуждение, разделившее пополам одну душу, которая была дана нам на двоих?

Хелена отстранилась от меня и, вытащив из-за манжеты платок, вытерла с лица слезы.

– Не хочу больше сидеть в комнате. Мне нужно выйти на свежий воздух, – сказала она, не глядя на меня.

Я хотела было сказать ей, что она еще не закончила свой рассказ, что многое еще не ясно. Но даже то, что она успела рассказать, тяжестью лежало у меня на сердце и могло, словно опасное течение, затянуть нас в пучину отчаяния.

Хелена с трудом поднялась, оттолкнув меня, когда я попыталась ей помочь.

– Позовите сестру Уэбер. Хочу, чтобы она прогулялась со мной до причала, мне хочется полюбоваться рекой.

Я не стала говорить ей, что на улице слишком жарко, что трава все еще слишком мокрая от росы и ей вредно по ней ходить.

– Сейчас позову. Пойду поставлю два кресла в тени.

– Я хочу побыть одна, – сказала Хелена. Наши взгляды встретились, и я увидела в ее глазах холод.

– Поверьте, я вас вовсе не осуждаю, – сказала я, пытаясь объяснить, что вижу перед собой лишь мужественную женщину, которая всю жизнь жила в страхе, не в силах простить себя.

Хелена удивленно приподняла брови.

– Я недавно сказала Еве, что когда-то хотела, чтобы она умерла. И я действительно пожелала ей смерти. Но сестра простила меня. Однако теперь я вижу, что должна простить сама себя, или же прошлое никогда меня не отпустит. Разве вы этого не видите, Хелена? Разве вы не понимаете, что вам не нужно прощение Бернадетт? Она была тогда не в состоянии принимать решения. Да, эти решения в корне изменили вашу жизнь, и вам пришлось взвалить ответственность за них на себя. Вы это сделали в силу обстоятельств, а потом все эти годы винили себя за это. Вам надо простить себя за ошибки, которые вы совершили тогда, или вам никогда не найти покоя.

Она покачала головой.

– Я слишком стара, чтобы прощать себя. И должна нести свой крест. Это единственное, что мне осталось в этой жизни.

Она медленно пошла к двери. Я смотрела, как она уходит, а потом перевела взгляд на портрет женщины в красном бархатном платье. Я едва сдерживала слезы – мне хотелось плакать по Джиджи, по погибшим детям, по Самюэлю и Бернадетт… и еще по упрямой старухе, которая не могла ни простить себя, ни забыть о страшных событиях прошлых лет.