Глава 29

Я сидела за роялем и смотрела на портрет женщины в красном платье, размышляя, сколько людей видело ее здесь за все эти годы.

«Произведения искусства на протяжении многих лет продавались в частные коллекции и украшали стены в домах, владельцы которых даже не подозревали, что картина – нечто большее, чем просто красивый портрет или пейзаж. Например, портрет прекрасной женщины в красном платье. Новые владельцы не видят на них кровь шести миллионов погибших евреев. Они даже не удосуживаются поинтересоваться, откуда взялись эти картины, или же знают об этом, но предпочитают помалкивать».

Я услышала стук трости Хелены об стену, но все еще не в силах была сдвинуться с места. Меня бил озноб, и, казалось, леденящий холод пронизывал меня до костей. Я помнила лишь единственный раз в жизни, когда я так же словно окаменела. Это было в ту самую ночь, когда шторм забрал у меня отца, и я могла лишь сидеть на причале и беспрерывно вглядываться в стену дождя, уверяя себя, что, если буду внимательно смотреть, обязательно замечу его лодку.

Стук раздался снова, и я с усилием заставила себя встать. Как я хотела бы, чтобы появилась путеводная звезда, призванная указать мне путь, дать понять, что я должна сказать этой женщине, которую, как мне казалось, я хорошо знала и, что греха таить, несмотря на все наши перепалки, успела полюбить. Я уже подумывала позвонить Финну в Нью-Йорк, но все же не могла отделаться от мысли, что, возможно, существует какое-либо другое объяснение, помимо очевидного, и что Хелена не повинна ни в каких злодеяниях. Хотелось верить, что есть вполне благовидная причина, по которой произведения искусства, когда-то принадлежавшие состоятельной еврейской семье, висят на стене в доме Хелены, но она при этом почему-то вынуждена лгать, утверждая, что привезла все эти картины из своего маленького домика в Будапеште.

Я не спеша направилась в комнату Хелены. Она сидела в постели, держа трость на весу, словно собиралась снова постучать в стену. Я стояла и смотрела на нее, опасаясь, что мое присутствие ее не остановит. Но старуха опустила трость и положила ее на тумбочку у кровати.

– Где вас носило? Я проснулась, звала вас и сестру Уэбер, но никто не соизволил ответить. Я уже было решила, что все бросили меня на произвол судьбы и теперь мне самой придется добывать себе пропитание. – Она улыбнулась, но продолжала капризничать. – Экономка куда-то убрала моих херендских петушков, я их что-то нигде не вижу. Прошу вас найти их и поставить на тумбочку у моей кровати. Мне очень нравится ими любоваться.

Я даже была рада, что она болтала без умолку и отдавала мне распоряжения. Это позволяло мне двигаться и молчать, обдумывая, каким образом подступиться к девяностолетней женщине, чтобы спросить, почему у нее находится картина, которая ей не принадлежит, и почему она лгала мне о ее происхождении. Я хотела знать правду, и, что гораздо важнее, Финн должен был знать правду. Если, конечно, он ее уже не знал.

Я сняла двух петушков с туалетного столика и поставила их поближе к Хелене, а она чуть не замурлыкала от удовольствия при виде своих сокровищ.

Я смотрела на отбитый хвост оранжевого петушка, и перед моими глазами, словно кадры старого кинофильма, мелькали сцены далекого прошлого.

– Хелена, помните, вы рассказывали нам с Финном, как вы разбили этого петушка?

– Разумеется, помню. Я всегда была довольно неуклюжей. Полагаю, вам в это сложно поверить?

Я не поддалась на этот отвлекающий маневр, так как впервые заметила настороженность в ее взгляде.

– Вы сказали, что это было в ту ночь, когда американцы бомбили Будапешт. В одной из книг по истории я прочитала, что они пошли на это, чтобы заставить венгерское правительство прекратить депортацию евреев, которая началась в марте того года.

– Да, это так, но тогда я об этом не знала. Я была слишком занята зарабатыванием денег на пропитание сестры и себя самой. Мы тогда старались не вникать в политику.

– Вы говорили, что пели тогда в кафе, чтобы заработать деньги. Вы там познакомились с Гюнтером?

На губах Хелены заиграла загадочная улыбка. «Он был моей единственной любовью».

– Вы угадали. Немецкие военные жили в лагерях за городом, но, когда началось отступление, переместились в Будапешт. Гюнтер приходил в мое кафе каждый вечер и всегда садился за столиком у сцены. Только через месяц он осмелился заговорить со мной. И то только для того, чтобы спросить, не хочу ли я пить после слишком долгого пения. Он сказал, что я очень худенькая, и предложил угостить меня ужином. Там были и другие солдаты, но он никогда не позволял им говорить грубости в моем присутствии. Он был всего лишь сыном простого мясника, но при этом настоящим джентльменом.

Я смотрела ей в лицо, пытаясь прочитать ее мысли.

– А вас не смущало, что это был немецкий солдат?

В ее глазах вновь появилось настороженное выражение.

– Я его не воспринимала так. Я просто видела перед собой милого молодого человека, который дарил мне цветы и говорил о будущей счастливой жизни вместе. Война для нас не существовала.

– Но, полагаю, Бернадетт прекрасно осознавала ее последствия. – Мне хотелось, чтобы до нее дошли мои слова. – Она когда-нибудь составляла вам компанию, когда вы пели для солдат?

Шишковатые пальцы старухи принялись теребить одеяло.

– Бернадетт была очень застенчивой и не любила выступать перед незнакомыми людьми. Так что она мне не помогала. У нее просто не хватало на это смелости.

– Она отказывалась это делать из-за Бенджамина?

Ее руки застыли на одеяле, и она улыбнулась со странным выражением на лице.

– Да, полагаю, это и было причиной ее отказа. – Она вздохнула. – Тогда были трудные времена. Мне лично было все равно, для кого петь и от кого получать деньги. Вы бы меня поняли, если бы знали, что такое голод и лишения и на что способен человек, лишь бы быть в безопасности и иметь пропитание. Иногда жизнь заставляет нас делать такой выбор.

Я протянула руку, снова взяла петушка с отбитым хвостом и потерла большим пальцем по неровному сколу на том месте, где был хвост, думая о Бернадетт, о том, каково ей было все это пережить. Осознавать, какой хрупкой может быть иногда жизнь.

– Мне хотелось бы вас кое о чем спросить.

Хелена закинула голову назад, прищурив глаза.

– Значит, все мои предостережения по поводу кошки, которую сгубило любопытство, на вас не действуют и вы все еще горите желанием задавать вопросы?

– Нет, пока не действуют. Моя сестра Ева сказала мне, что любознательность – это одно из моих достоинств.

– А с каких это пор вы прислушиваетесь к мнению сестры?

– Да, я нечасто это делаю, – сказала я, зная, что никогда не призналась бы в этом Еве. – Но вы ведь в любой момент можете попросить меня остановиться. – Я не знала, почему я это произнесла. Может быть, потому, что какая-то часть меня на самом деле не хотела знать ответ. Или же потому, что я всегда инстинктивно чувствовала, что Хелена что-то скрывает, какую-то мрачную тайну, закрытую от всего мира под семью замками. Я чувствовала, что в ее душе таится тьма, к которой она боится прикасаться. Может быть, именно поэтому я попросила Хелену остановить меня, если ее смутит мой вопрос.

Она промолчала, и я продолжила:

– Чтение книг по истории Венгрии оказалось настолько увлекательным, что мне хочется у вас кое-что уточнить. Особенно если учесть, что вы были там в то время. Передо мной живой свидетель тех событий, о которых я сейчас читаю.

– Свидетель? – Ее руки замерли на одеяле.

– Конечно. Вы же были там во время бомбежек и сумели убежать. Наверное, в те времена не так-то просто было выбраться из Венгрии? Ведь страна вышла из альянса с Германией и пыталась сотрудничать с антигитлеровской коалицией. Поэтому германские войска вторглись в Венгрию, а все соседние страны уже находились под ее контролем. Не могу представить, чтобы нацисты позволили кому-либо так просто пересечь границу.

– Странная у вас манера задавать вопросы, Элеонор. Вы сказали, что сгораете от любопытства и хотите меня о чем-то спросить, а сами этого не делаете. Вместо этого вы излагаете мне общеизвестные факты.

Я так сильно прижала палец к сколу хвоста статуэтки, что порезалась, и из пальца потекла кровь.

– Я всего лишь пытаюсь помочь вам вспомнить. Так сказать, создаю нужный настрой и атмосферу, чтобы вы могли лучше представить ту самую ночь и как можно точнее рассказать мне, что тогда произошло. Хочу услышать, каким образом вам с Бернадетт удалось во время нацистской оккупации убежать с территории Венгрии с разбитым фарфоровым петушком в кармане и целой коллекцией ценных картин, которая досталась вам в наследство.

Глаза Хелены были как сталь, но я не отвела взгляда. А она не попросила меня остановиться.

– Вы сбежали до бомбежек или после них? Пытаюсь себе представить вас с Бернадетт со свернутыми в трубочку холстами под мышкой, старающихся незаметно пересечь границу, только что-то у меня это не получается. Может быть, вам помогал Гюнтер? Или Бенджамин? Надеюсь, вы лучше мне все это объясните, а то моего воображения недостаточно.

– Будьте добры, дайте мне, пожалуйста, попить, – сказала она слабым голосом, странно звучавшим из уст вредной старухи, которой она только что казалась.

Я поднялась, пошла на кухню, откуда вернулась со стаканом воды в руках. Подав ей стакан, я снова опустилась на стул.

– Если вам сейчас надо передохнуть, мы можем прервать наш разговор.

Хелена посмотрела мне в глаза, вздернув подбородок.

– Я еще не настолько стара, чтобы бесконечно предаваться отдыху.

Я откинулась на спинку стула.

– Ну что ж, тогда расскажите, каким образом вам удалось выбраться из страны.

Хелена долго смотрела на воду в стакане, а потом снова взглянула на меня, и в ее глазах словно смешались свет и тьма.

– Представьте себе, в грузовике, груженном овощами, – сказала она, криво усмехаясь.

– В грузовике?

– Не знаю, что там Гюнтер пообещал фермеру, но нам удалось заполучить этот грузовик. Мы не могли пересечь границу пешком. Бернадетт была больна и слишком слаба, чтобы идти.

– Что с ней случилось?

Стакан в ее руке дрожал. Я протянула руку и поднесла его к ее губам, а затем поставила на тумбочку.

– Она уже год как болела. Дело в том, что она делила свой продуктовый паек с детьми из монастыря, где преподавала музыку, и была крайне истощена. Она все время простужалась, беспрестанно кашляла и, едва ей хоть как-то удавалось восстановить силы, снова заболевала. Последний раз она подхватила тиф. Гюнтер умудрялся доставать ей некоторые лекарства и еду, но мы знали, что это долго не продлится. Ей нужен был пенициллин. Всем уже было понятно, что война для немцев закончена, и нацисты от отчаяния были способны на все. В свою очередь, русские стремились войти в Венгрию после того, как ее оставят немецкие войска. Поэтому мы с Гюнтером и готовили наш с Бернадетт побег.

– И вы планировали пожениться по окончании войны?

– Да, – сказала она. – Он обещал за мной вернуться. – Голос ее прервался, и мне пришлось отвести глаза.

Я хотела спросить ее про картины, про то, как им удалось тайно провезти в грузовике свернутые холсты. Но, выслушав ее рассказ, я решила промолчать. Просто представила собственную сестру, умирающую от голода и болезни, представила, как действовала бы я, если бы только могла спасти ей жизнь и обеспечить безопасность. Наклонившись к Хелене, я произнесла:

– Куда вы собирались направиться?

– Конечным пунктом назначения была Америка. Муж Магды забронировал нам билеты из Англии, и меня это изрядно пугало. Повсюду рыскали немецкие подводные лодки, и даже несмотря на то, что тем летом войска союзников вошли на территорию Франции, я все же боялась пересекать Ла-Манш, а тем более Атлантический океан. Но иного пути у нас не было. Сначала надо было добраться до Швейцарии, где Бернадетт могла бы получить медицинскую помощь. Если бы она умерла, мне было бы все равно, что случится со мной, поэтому я не особо раздумывала, что мы будем делать после небольшой остановки в Швейцарии, считая, что у нас будет время все спланировать позже.

– А Бернадетт – что она думала на этот счет?

Хелена отвернулась к окну, чтобы подставить лицо солнечным лучам или, может, спрятать его от меня. Сложно было сказать, почему она избегала смотреть мне в лицо.

– У нее была горячка, и она беспрерывно бредила. Это даже хорошо, что она не могла сопротивляться моему решению. Она бы ни за что на свете не согласилась уехать.

– Но почему? Несомненно, она знала, насколько опасна сложившаяся ситуация.

Хелена продолжала смотреть в окно, и было понятно, что она видит нечто, неподвластное моему воображению.

– Были обстоятельства, из-за которых она отказалась бы уезжать.

– Вы имеете в виду Бенджамина? А разве он не мог уехать с ней?

При этих словах она посмотрела на меня, и ее лицо исказилось страданием. Я даже подумала, что она вот-вот попросит меня остановиться, но она этого не сделала. Было такое впечатление, что все эти долгие годы она ждала возможности излить душу.

– Бенджамин? – повторила Хелена. – Действительно, она никогда бы не уехала без него, так же как и он никогда бы не уехал без нее. Но ведь были еще и дети. Те самые дети из монастыря, где она работала. Однако я пообещала ей, что все решу с ними, как я обычно и делала. И моя сестра поверила мне.

Я выпрямилась на стуле, вспомнив про серебряную шкатулку.

– Скажите, монастырь, где Бернадетт учила музыке детишек, – это ведь обитель ордена Сестер Спасителя?

Хелена посмотрела на меня лишь с легким удивлением, словно так глубоко была погружена в собственные мысли, что не обращала внимания ни на что другое.

– Да. Это тот самый монастырь.

– Не хотите ли еще воды? – спросила я.

Она не ответила. Потом моргнула, словно поняла, что я обращаюсь к ней.

– Да, если можно.

Я поднесла стакан к ее губам.

– Значит, Гюнтер достал грузовик, перевозящий овощи. Это он отвез вас в Швейцарию?

– Он бы так и сделал, если бы я попросила, но это было слишком опасно для него. Опасно и для нас, но для него особенно, так как он был солдатом, и его могли расстрелять за дезертирство. Мне пришлось ехать одной. Гюнтер достал документы и пропуска для нас, билеты на поезд из Австрии, но сам не смог отправиться с нами.

Она разглядывала свои руки, словно удивлялась, почему это не изящные руки молодой женщины с гладкой кожей и тонкими прямыми пальцами.

Я тоже представила девушку, преисполненную решимости спасти свою сестру. Несмотря на всю опасность, неуверенность в успехе и угрозу лишиться жизни. Я подумала о Еве и снова вспомнила, как она сорвалась с дерева, как я, забыв обо всем, ринулась ей на помощь, и шершавая кора царапала мои руки, разорвав палец до кости, а потом на меня обрушилась дикая боль, когда я со всей силы ударилась головой о спекшуюся глину дороги. Я часто вспоминала эту сцену все годы, которые прошли со времени несчастья, и всегда понимала, что снова поступила бы точно так же.

– Вы когда-нибудь рассказывали эту историю Финну?

Хелена покачала головой.

– Никогда никому не рассказывала. Даже Бернадетт. Это не то, что хочется вспоминать.

– Но вам же удалось совершить побег. С разбитым фарфоровым петушком и коллекцией старинных картин.

Я ожидала, что она продолжит свой рассказ, но мои слова повисли в пространстве между нами, образуя пустоту, которая могла поглотить нас обеих. Хелена не произнесла больше ни слова, и я сказала:

– Вы очень храбрая, Хелена. Не уверена, что смогла бы решиться на то, что проделали вы.

– Я всего лишь спасала сестру, – сказала она, и эти простые слова были пронизаны искренним чувством.

Она снова перевела взгляд от меня к окну.

– Мы отдали одну из картин фермеру в окрестностях Берна. Он дал нам поесть и позволил в течение трех дней спать в сарае. Они с женой были очень добры к нам и не задавали лишних вопросов. Жена готовила для Бернадетт куриный бульон и давала ей лекарства. Не уверена, что Бернадетт смогла бы все это пережить, если бы мы не остановились там на пути к железнодорожной станции в Берне.

– Тогда это лишь малая цена за спасение. Вы отдали им ценную картину в обмен на жизнь Бернадетт.

– Да, так оно и было. – Наши глаза встретились, и в ее взгляде я заметила прежнее высокомерное выражение. – В жизни есть вещи, ценность которых невозможно измерить. Даже если приходится за них расплачиваться всю свою жизнь.

У меня на затылке зашевелились волосы, когда я заглянула ей в глаза.

– А вы были знакомы с семейством Рейхманн? Они были состоятельной еврейской семьей и до войны жили в Будапеште.

Выражение ее лица нисколько не изменилось.

– Нет. Мне неизвестна эта фамилия. Почему вы считаете, что я должна знать этих людей?

– Не знаю, – сказала я, вдруг засомневавшись, действительно ли я хочу знать правду. И нужно ли мне ее знать.

Я встала.

– Хочу показать вам картину, которую нашла в одной из книг по изобразительному искусству, тех, что заказала Бернадетт.

– Может быть, лучше сыграете что-нибудь на рояле? Я не против послушать что-нибудь из Шуберта. К тому же, вижу, вы почти закончили сортировать ноты. Мне бы хотелось, чтобы вы показали мне, что из этого получилось, и рассказали, где хотите разместить все нотные сборники. Возможно, я смогу дать вам ценный совет.

Я хотела было выполнить ее пожелание и забыть о книге по искусству, о моем разговоре с Джейкобом Айзексоном. Забыть о Рейхманнах и украденных у них произведениях искусства, о картине, которой они лишились в ходе трагических исторических событий. Но я не могла этого сделать. Кому, как не мне, было знать, что делает с человеческой душой чувство вины без возможности вымолить прощение, а у Хелены оставалось уже слишком мало времени.

– Мы можем заняться этим попозже. Позвольте мне сначала показать вам книгу.

В ее глазах не было ни намека на беспокойство, когда я выходила из комнаты. Или же я просто приняла обреченность за спокойствие.

Я остановилась на пороге музыкальной комнаты, охватывая взглядом высокие окна, стопки нотных сборников вдоль стен, чудесный рояль. Подумала о музыке, которую я здесь играла, вспомнила, как Хелена сидела с закрытыми глазами и улыбкой на губах, пытаясь не показать, что мое исполнение не было столь ужасным, как она утверждала. Вспомнила простенькие пьесы, которые мы разучивали с Джиджи, как Финн иногда незаметно проскальзывал в комнату, когда я играла, и молча стоял, думая, что я этого не замечаю. Направляясь туда, где оставила книгу, я гадала, увижу ли снова эту комнату и будет ли все так, как раньше. Или же после неизбежного разговора с Хеленой путь в этот дом будет заказан для меня навсегда.

Внезапно мои мысли были прерваны телефонным звонком. Я пришла в ужас, думая, что это может звонить Джейкоб Айзексон, чтобы узнать, удалось ли мне поговорить с Хеленой. Я нащупала в кармане телефон и увидела на экране незнакомый чарльстонский номер.

– Алло?

– Здравствуйте, это Элеонор? С вами говорит Харпер Гиббс, мать Женевьевы.

– Здравствуйте.

– Простите за беспокойство, но дочь сказала мне, что вы сейчас на Эдисто, присматриваете за этой несносной старой теткой Финна, поэтому я решила, что вам не помешает передышка.

– М-м-м… Она вовсе не…

Харпер не дала мне закончить фразу.

– Женевьева говорит, что ей ужасно скучно, и она хочет поехать на Эдисто. На этой неделе у нее нет никаких занятий в лагере, поэтому я не возражаю, и Финн тоже. Просто надо каким-то образом доставить ее туда.

Я бросила взгляд на портрет женщины в красном платье.

– Я буду рада заехать за ней. Просто мне надо дождаться, когда вернется сиделка, которая поехала за продуктами, и тогда я смогу выехать. Передайте Джиджи… простите, Женевьеве, что я заеду за ней через час.

– Благодарю вас, Элеонор. Я обязательно сообщу Финну, какой вы ответственный работник, и он, несомненно, выплатит вам бонус за дополнительные услуги. Увидимся через час.

Харпер закончила разговор прежде, чем я успела попрощаться.

Я не знала, разочарована ли я или испытываю облегчение от того, что выяснение отношений с Хеленой откладывается. Оставив книгу по искусству там, где она лежала, я направилась в комнату Хелены, чтобы сообщить ей, что планы изменились.

Она лежала на спине со сложенными на груди руками в позе изваяния на средневековых гробницах. Одеяло поднималось и опускалось в слишком равномерном ритме, говорящем о том, что человек лишь притворяется спящим. Когда я подошла, Хелена издала слабый вздох и отвернулась к окну.

Я наклонилась и прошептала ей на ухо:

– Мы еще не закончили наш разговор, Хелена. И вы не сможете вечно притворяться спящей.

Я выскользнула из ее спальни и пошла к выходу, столкнувшись в дверях с Тери Уэбер. Сев в машину, я инстинктивно потерла порез на большом пальце, вспоминая слова Хелены о необходимости иногда делать выбор и о том, на что могут пойти люди ради выживания.