Я сидела, уютно свернувшись в кресле Бернадетт на веранде в поместье «Лунный мыс», пытаясь сосредоточиться на книге по искусству, посвященной художникам восемнадцатого и девятнадцатого столетий, которую в свое время заказала Бернадетт. Ее надо было сдать в библиотеку уже в субботу, а так как мне казалось, что Хелена не проявляет к этой книге ни малейшего интереса, я решила просмотреть ее еще разок, прежде чем с ней расстаться.

Мне было довольно сложно сконцентрировать внимание на чтении, так как мысли постоянно возвращались к тем словам, что произнесла сестра, к собственной исповеди и, разумеется, к прошлым выходным, когда Финн поцеловал меня на причале. Я вовсе не хотела об этом думать, так как давно усвоила, что прошлое нельзя изменить, как бы пристально мы в него ни вглядывались. Тем не менее я с удивлением заметила, что невольно прикасаюсь к губам, вспоминая тот поцелуй и думая о его последствиях. Странно, почему мне так не хотелось отстраняться…

К счастью для меня, Финн всю неделю находился по делам в Нью-Йорке, и, хотя в связи с этим забота о Джиджи была возложена на Харпер, я была рада, что мне не придется видеться с ним каждый день в офисе.

Тут на веранду заглянула сестра Уэбер.

– Я только что поставила в духовку запеканку из брокколи и теперь собираюсь съездить в магазин за продуктами. Вернусь до того, как надо будет ее вынимать, но все же на всякий случай попрошу прислушиваться к сигналу таймера. Буду примерно через час.

Я помахала ей рукой и вернулась к изучению книги, бегло просматривая текст на страницах. Подняв голову, я прислушалась, пытаясь понять, действительно ли услышала голос Хелены или мне показалось, а потом перевернула следующую страницу, и тут мое внимание привлекла фотография. Я даже вздрогнула, увидев знакомую картину на изображении, занимавшем треть правой страницы.

Я включила торшер, но это мне не помогло, так как глянцевая бумага отражала свет, и трудно было что-либо рассмотреть. Сгорая от любопытства, я встала и подошла к окну, чтобы взглянуть на фотографию при лучшем освещении. Это была картина, написанная маслом, и ее автором являлся голландский художник восемнадцатого века Питер ван дер Верфф. На картине была изображена женщина, сидящая за туалетным столиком, слегка наклонившаяся к зеркалу. Ее отражение в зеркале смотрело прямо на зрителя, в то время как она застегивала на шее ожерелье из красных камней, похожих на рубины. Яркий цвет камней гармонировал с красным бархатным платьем, пышные складки которого заполняли нижнюю часть картины, словно алое облако.

Я долго сидела, уставившись на изображение и пытаясь убедить себя, что это не может быть та же самая картина, которую я вижу перед своими глазами каждый раз, как сажусь за рояль. Заложив страницу пальцем, я пошла в музыкальную комнату. Включив все освещение и отдернув шторы так широко, как только было возможно, я направилась к картине, и мои подозрения подтвердились уже на полпути к ней.

Сощурившись, я прочитала имя художника, выведенное золотыми буквами в правой нижней части картины. Манеру художника ни с чем нельзя было спутать – я видела характерные мазки краски на складках красной бархатной ткани. Даже выражение лица женщины, настороженное и в то же время приветливое, было точно такое, как на репродукции в книге. Если это и подделка, то, без сомнения, очень искусная.

Я вновь взялась за книгу и прочитала текст под картиной: «Портрет женщины с рубиновым ожерельем», 1712 г. Предполагается, что это одна из первых попыток голландских мастеров использовать язык символов, чтобы передать свое видение сложности и неоднозначности мира.

Я взглянула на портрет на стене, пытаясь сопоставить то, что видела, с тем, что только что прочитала, но передо мной по-прежнему был лишь портрет прекрасной женщины в красном платье. Я вернулась к тексту и была потрясена последней строчкой: Из коллекции семьи Рейхманн. Предположительно была утеряна при бомбежках Будапешта в июле 1944 года.

Буквы запрыгали перед моими глазами, и я вдруг заметила, что все мое тело сотрясает дрожь. Усевшись на кушетку и тщетно пытаясь унять дрожь в руках, я принялась снова и снова перечитывать последние две строчки, чтобы убедиться, что правильно поняла их смысл.

Из коллекции семьи Рейхманн. Предположительно была утеряна при бомбежках Будапешта в июле 1944 года.

Могла ли Хелена каким-то образом быть связана с семейством Рейхманн? И почему картина считается утерянной, когда она висит на стене старинного особняка на острове Эдисто? Я нахмурила лоб, пытаясь придумать различные объяснения, но ни одно из них не давало ответы на все вопросы. Например, почему Бернадетт заказала именно эту книгу в библиотеке и почему хотела скрыть это от Хелены.

Я перевела взгляд на другие картины, висевшие на противоположной стене. Льющийся сверху свет люстры делал еще более заметными складки на плохо расправленных холстах. Хелена сама помещала их в рамы и не желала, чтобы кто-нибудь из экспертов приходил сюда, чтобы оценить их, несмотря на все уговоры Финна.

Тем не менее, как заявил Джейкоб Айзексон, в прошлые годы она все-таки продала несколько картин, что подтверждалось пустыми прямоугольниками на стенах.

Джейкоб Айзексон. Как торговец произведениями искусства он, возможно, мог бы ответить на некоторые из моих вопросов. Может быть, даже на те, которые я боялась задавать сама себе. Несколько мгновений я хотела даже позвонить Финну, но тут же отбросила эту мысль. То, что я раскопала, не имело никакого отношения к моим прямым обязанностям. И пусть даже это важное открытие, мне хотелось, чтобы Хелена сама рассказала ему об этом.

Заложив страницу квитанцией из библиотеки, я положила книгу на скамейку у рояля и вышла в холл. Арт-дилер оставил визитную карточку с номером телефона, чтобы я передала ее Хелене, и я вспомнила, что она упала на пол и скользнула в щель между дном небольшого шкафчика и полом.

Сняв со стола лампу, я попыталась сдвинуть массивный шкаф, что потребовало немало усилий, и наконец увидела маленький белый прямоугольник, который словно сам просился в руки.

Я подняла визитную карточку и подвинула шкаф на место, будучи уверенной: если Хелена увидит, что его сдвигали, то сразу поймет, что я там искала. Потом вернулась в музыкальную комнату, где оставался мой телефон, и набрала номер искусствоведа прежде, чем смогла остановиться.

Он ответил после третьего звонка:

– Джейкоб Айзексон слушает.

– Мистер Айзексон, это Элеонор Мюррей. Мы с вами встречались пару недель назад, когда вы приезжали на Эдисто. Я работаю у Хелены Жарка.

– Да, я вас помню. И пожалуйста, называйте меня Джейкоб. – По его взволнованному голосу я поняла, что мой звонок его крайне заинтересовал.

– Понимаете, мне хотелось бы с вами поговорить. Вы упомянули, что Бернадетт собиралась показать вам одну картину. Надеюсь, вы можете дать мне дополнительную информацию об этом?

Некоторое время он не отвечал.

– Элеонор, как бы мне ни хотелось продолжить обсуждение этой темы, я все же воздержусь, так как вы не являетесь членом семьи…

– Я все прекрасно понимаю, – сказала я, прерывая его, – и вовсе не хочу выпытать у вас подробности, которые вы не считаете нужным сообщать. Мне просто хотелось бы кое-что уточнить. Чтобы… – Я на мгновение замолчала, пытаясь осознать свои истинные мотивы. – Чтобы на душе было спокойней…

– Ну хорошо, продолжайте, – произнес он, и в его словах слышались одновременно любопытство и тревога.

Я сделал глубокий вдох.

– Вам известна картина Питера ван дер Верффа «Портрет женщины с рубиновым ожерельем»?

В трубке воцарилось молчание, но я чувствовала, что оно пронизано напряженным ожиданием.

– Конечно. Я хорошо ее знаю.

– Скажите, ведь именно эту картину хотела обсудить с вами Бернадетт?

Вместо того чтобы прямо ответить на этот вопрос, он спросил:

– А что, вам приходилось ее видеть?

Я на мгновение задумалась.

– Да нет, я видела ее репродукцию в одной книге по изобразительному искусству. Там в пояснительном тексте было сказано, что она пропала при бомбежках Будапешта во время войны.

– Вы правы, – медленно произнес он. – Мне об этом известно.

– А кто такие эти Рейхманны?

– Это богатая еврейская семья, которая до войны жила в Будапеште. Они принадлежали к банковским кругам, по крайней мере, до тех пор, пока режим Хорти не стал союзником нацистской Германии и для евреев не были введены запреты на все профессии, кроме тех, которые связаны с самым неквалифицированным трудом.

– А вы знаете, что с ними случилось потом? – Я закрыла веки, стараясь вытеснить стоящие перед глазами фотографии из книг по истории, которые я читала. Фотографии останков людей в лохмотьях и лежащие рядом кучи пустых ботинок.

– Их, как и многих других, погрузили на поезд и отправили в концлагерь Аушвиц. Все они там и умерли – отец, мать, трое детей. В живых осталась лишь младшая дочь Сара, которую спрятали соседи, когда за Рейхманнами пришли нацисты. – Он некоторое время молчал, и я представила, как этот мрачный молодой человек тщательно выбирает слова. – Сара Рейхманн – моя бабушка.

На меня вдруг навалилась тяжесть, словно я лежала, придавленная каменной плитой, не в состоянии сделать ни вдоха. Тут я вспомнила, что в таких случаях советовала Хелене сестра Уэбер. Вдох-выдох, вдох-выдох…

– Простите… – сказала я, осознавая, как неуместно и глупо это звучит.

– А вам известно, Элеонор, что во время войны нацисты конфисковывали личное имущество евреев, которых загоняли в гетто, а потом отправляли в концлагеря? Грабежи шли по всей Европе – они захватывали ювелирные изделия, серебро и произведения искусства. Некоторые из них удалось разыскать и вернуть владельцам, но большая часть ценностей теперь потеряна для тех, кто выжил. Произведения искусства на протяжении многих лет продавались в частные коллекции и украшали стены в домах, владельцы которых даже не подозревали, что картина – нечто большее, чем просто красивый портрет или пейзаж. Например, портрет прекрасной женщины в красном платье. Новые владельцы не видят на них кровь шести миллионов погибших евреев. Они даже не удосуживаются поинтересоваться, откуда взялись эти картины, или же знают об этом, но предпочитают помалкивать.

– Вы меня слушаете? – спросил он, и мне показалось, что голос его доносится откуда-то издалека.

– Да, конечно. Я вам перезвоню. Попробую еще раз поговорить с мисс Жарка.

– Понимаю. И, мисс Мюррей… простите, Элеонор. Речь идет вовсе не о деньгах. Поверьте, мне это нужно вовсе не ради обогащения.

Мы распрощались, и я завершила звонок, все еще сжимая телефон в онемевшей руке. За окном серое облако затянуло солнце, и в углах комнаты сгустилась темнота, словно стараясь спрятать от людских глаз все мрачные тайны, которые хранились здесь многие годы.