Глава 19
Воздух ранним утром был на удивление свеж, несмотря на самый разгар лета, поэтому я сдвинула люк в крыше «Вольво» и теперь наслаждалась видом синего неба над головой. Шоссе 17 было залито солнечным светом, а раскинувшиеся вокруг пейзажи радовали глаз буйством цветов. Мы проезжали мимо придорожных ресторанчиков, палаток с сувенирами и бесчисленных белых деревянных церквушек, которые встречались на острове на каждом шагу. Несмотря на то что я все детство провела здесь, раньше я никогда не отдавала должное красоте старого шоссе с растущими вдоль него дубами, чьи ветви нависали над дорогой, словно сказочный балдахин, создавая на асфальте причудливую игру теней и света. Дорога вилась вдоль бесконечных бухт с извилистыми берегами и прибрежных болот. После того как мы проехали мост через реку Доухо, в открытое окно ворвался запах спекшейся глины, всегда напоминавший мне о том злосчастном дне, который я, как ни старалась, не могла выбросить из памяти.
Я вспоминала поездки на велосипедах в компании Евы и Люси, без обуви и шлемов, которые мешали бы нам развивать бешеную скорость и чувствовать, как ветер играет распущенными волосами. Я всегда неслась впереди, стараясь ехать еще и еще быстрее и делать еще более крутые повороты. Даже в те дни, еще до гибели отца, моими поступками руководила неистребимая потребность в острых ощущениях.
Несмотря на то что была середина недели, со мной в машине сидела Джиджи. Она запрокинула голову, чтобы наблюдать за проносящимися над головой ветвями деревьев, открыв от изумления ротик, словно раньше и не подозревала о существовании волшебного зеленого мира над головой, который до сих от нее скрывали.
Джиджи должна была две недели находиться в лагере для изучения французского языка методом погружения, но его по какой-то причине отменили, а Харпер уже наметила планы на вторую неделю, которые никак не могла отменить, поэтому Финн разрывался между работой и необходимостью уделять внимание дочери. Не дожидаясь его просьбы о помощи, я вызвалась взять Джиджи с собой на Эдисто. И хотя я искренне получала удовольствие от общения с девочкой, у меня были и скрытые мотивы – на самом деле Джиджи была прекрасным буфером в моих отношениях с Хеленой. И к тому же это была удобная возможность начать учить девочку игре на фортепьяно.
Мы поравнялись с единственной палаткой, где торговали соломенными корзинками, и я притормозила, чтобы посмотреть, не увижу ли там знакомое лицо. Конечно, Да Джорджи давно уже не было в живых, как и всех мастериц по плетению корзин на Эдисто, которых мы с Люси знали в детстве, но я была знакома с женщиной из Чарльстона, время от времени приезжавшей торговать там своими изделиями.
– А мы можем тут остановиться? – раздался с заднего сиденья голосок Джиджи.
– Конечно. Хочешь посмотреть на корзинки?
Бросив взгляд в зеркало заднего вида, я развернулась на сто восемьдесят градусов посреди дороги и въехала прямо в густую траву рядом с палаткой.
Женщина мурлыкала себе под нос песню, которую я тут же узнала, так как много раз слышала ее в исполнении Да Джорджи. В семье Люси «Отведи меня к воде» всегда пели во время крещения на берегу реки. Похоже, их обряд крещения был ближе к подлинному, чем традиционный, который проводился в пресвитерианской церкви, но я никогда не говорила об этом матери, понимая, что была бы жестоко наказана просто за то, что вообще затронула эту тему. Однако я по-прежнему любила эту песню, и слова «Отведи меня к воде» всегда звучали у меня в голове, когда я вспоминала бесчисленные бухты и реки, которые мы исследовали в детстве. Каким-то странным образом это позволяло мне легче переносить свое изгнание. Казалось, стоило найти лодку и спустить ее на воду, и река обязательно принесет меня домой.
Джиджи взяла меня за руку, и мы вместе подошли к женщине, та подняла голову и взглянула на нас, обнажая белоснежные зубы, среди которых сверкал один золотой.
Волосы ее были стального цвета и перемежались тонкими черными прядями, напоминая орнамент на некоторых из ее корзинок. На ней было платье в сине-белую клетку с пуговицами спереди, которые, казалось, вот-вот отлетят под напором ее необъятной груди. Мы поприветствовали друг друга, а Джиджи принялась изучать корзинки. Она встала на цыпочки, чтобы разглядеть те, которые стояли на верхних полках, затем опустилась на корточки и потрогала стоящие на полу, осторожно проводя пальчиками по каждой из них.
Я хотела сказать ей, чтобы она к ним не прикасалась, но женщина, сотворившая их, остановила меня, дотронувшись до моей руки.
– Все нормально, – сказала она, кивком указывая в сторону Джиджи. – Пусть малышка смотрит. У нее ведь еще молоко на губах не обсохло.
Джиджи нахмурилась и посмотрела на меня.
– А что это значит?
– Это значит, что ты еще маленькая. Но все равно, трогай их осторожно.
– Знаю, – сказала она с явным нетерпением. – У нее почти столько же корзинок, как у тетушки Бернадетт, – произнесла она, проводя пальцем по краю большой корзинки с крышкой, по форме напоминающей погребальную урну.
Старуха рассмеялась, ее пальцы ни на минуту не прекращали свою работу. Она только-только начала плести корзинку и сейчас трудилась над основанием из семи полосок пальмовых листьев, куда вплетала стебли зубровки. Да Джорджи учила меня, что на этой стадии можно начать плести корзинку любой формы, и именно в этот момент мастерица должна решить, что же она хочет сотворить. Каждый пучок травы, каждый листик имеет значение в будущем облике корзинки, и потом будет невозможно вернуться и начать все сначала, не расплетая весь замысловатый орнамент.
Я некоторое время наблюдала за работой женщины, восхищаясь магией ее движений, и вдруг подумала: а что, если бы и жизнь можно было начать с самого начала, уже прожив большую ее часть и имея возможность оценить, насколько ты оправдываешь собственные надежды, и исправить все прежние ошибки.
Джиджи все еще с интересом рассматривала большую овальную корзину с крышкой.
– Как ты думаешь, Элли, я туда влезу?
Старуха наклонилась, чтобы услышать, о чем говорит Джиджи.
– Эта корзинка называется «Спасательный люк».
Джиджи наклонила голову набок.
– А что, у них всех есть названия?
– У большинства есть. Но названия самых старых форм и орнаментов были утеряны со смертью их создателей.
Женщина медленно перевернула круглое основание незаконченной корзины. Кожа ее рук была темной, потрескавшейся, как изношенная перчатка.
– А вы уже знаете, что именно будете плести?
Она подняла глаза, и я увидела, что один из них помутнел от катаракты, но это вовсе не замедляло ее работу, и проворные пальцы перебирали костяную иглу и стебли травы, словно обладали собственным зрением.
– Еще нет. Я сначала должна почувствовать стебли, согреть их в руках, а уж они мне скажут, чем хотят стать. Иногда приходится сгибать их и сильно дергать, прежде чем они поймут свое предназначение.
– А как называется вот эта?
Мы взглянули на Джиджи, которая осторожно держала в руках неглубокую корзиночку с узкими основанием и верхней частью и более широкой серединой. Ручка ее была в два, а то и в три раза выше самой корзинки, а бока украшали изящные петли и завитки.
– Это очень старинный вид корзинок. Их использовали для хранения яиц, а орнамент называется «Тропа слез».
Джиджи нахмурилась, бережно поставила корзинку на полку и взяла другую.
– А эта?
Женщина на мгновение прищурилась, вспоминая название.
– «Сны реки».
Я подошла к Джиджи, и девочка протянула мне корзинку. Мои пальцы ощутили гладкие стебли травы, обвивающие плотно скрученные полоски из пальмовых листьев.
– Сколько она стоит?
– Ты хочешь ее купить? – спросила Джиджи.
– Да, для Хелены, – неожиданно произнесла я, прежде чем мысль успела сформироваться в моей голове.
– Из-за названия?
Я посмотрела на мудрого ребенка и снова удивилась, что ей всего десять лет.
– Конечно. Она сказала мне, что когда-то в юности жила на берегу реки Дунай. А теперь она живет у реки Эдисто. Думаю, ей придется по душе название корзинки.
– И ведь у нее нет своих корзинок, – подхватила Джиджи. – Все они принадлежали тетушке Бернадетт. Думаю, тете Хелене надо поставить одну у кровати, чтобы класть туда очки, часы и пульт от телевизора, хотя обычно она просит меня включать и переключать каналы, потому что никак не может с ним разобраться.
Я улыбнулась.
– Значит, так тому и быть.
Я передала корзинку ей, а сама полезла в сумку за кошельком. Как я и думала, цена на это произведение ремесленного искусства была довольно высока, но я заплатила, немного поторговавшись, как того требовала традиция. Благодаря щедрости Финна у меня теперь было больше денег на карманные расходы, и хотя я сама не верила, что решилась купить подарок для Хелены, корзинке, носящей имя «Сны реки», отныне было суждено принадлежать ей.
Джиджи была на удивление молчалива на пути к особняку Хелены, словно напряженно думала о чем-то, осторожно придерживая корзинку, лежавшую у нее на коленях. Я нарочито медленно проехала мимо рощи пекановых деревьев, думая, что, возможно, девочке нужно время, чтобы собраться с мыслями. Она заговорила, только когда я припарковала машину.
– Есть еще одна корзиночка.
Я взглянула на нее в зеркало заднего вида.
– Еще одна корзиночка? – переспросила я, не понимая, куда она клонит.
– Помните, тетя Хелена просила нас собрать все ноты из корзинок тетушки Бернадетт, и мы складывали их в те самые розовые папки, хотя я и пыталась найти папки другого оттенка, который мне больше нравится?
Я развернулась на сиденье, чтобы посмотреть ей в лицо, по-прежнему не понимая, что она имеет в виду.
– Конечно, помню. И раз уж ты сегодня здесь, мы сможем продолжить это занятие после твоего первого урока игры на фортепьяно.
Она посмотрела на меня своими серьезными глазами.
– Конечно, мэм. Но мне кажется, сначала нам надо посмотреть еще в одной корзинке.
– Ты имеешь в виду еще одну корзинку, где хранятся ноты? Ты знаешь, где ее искать?
Джиджи с готовностью кивнула.
– Да. Правда, я не знаю, есть ли в ней ноты. Я просто боялась в нее заглядывать.
Я поерзала на сиденье, охваченная неясным беспокойством.
– А где ты нашла эту корзинку?
Она опустила глаза и невнятно пробормотала:
– В комнате тети Бернадетт.
Вот как? Очень интересно! Я ждала, что она скажет дальше.
– Знаю, что нельзя туда входить, но иногда, когда я приезжаю сюда с папой, а вас нет, а тетя Хелена спит, а папа работает на компьютере, мне становится скучно, а мне не разрешают выходить из дома одной. Вот я и брожу по дому и ищу, чем бы интересным заняться.
Я вспомнила, как занималась тем же самым, поддавшись непреодолимому искушению открыть дверь в таинственную комнату, куда мне не положено было входить. Стараясь не выдать голосом свое волнение, я уточнила:
– Значит, ты входила в комнату тети Бернадетт и там видела эту корзинку?
Она закусила нижнюю губу. Я продолжила прощупывать почву:
– И где же она была?
– Под кроватью, – едва слышно произнесла девочке.
Меня саму поймали роющейся в шкафу, так разве я могла осуждать Джиджи за то, что она заглянула под кровать.
– Думаешь, она еще там? – спросила я.
Джиджи покачала головой.
Когда стало ясно, что больше она ничего не скажет, я сама задала вопрос:
– А ты знаешь, где она находится теперь?
Девочка кивнула.
– Под моей кроватью.
– В доме на Эдисто? – с надеждой спросила я.
– Нет, – тихонько сказала она. – В моем городском доме. Я взяла ее в руки, чтобы посмотреть, что там внутри, но в этот момент меня позвал папа, я испугалась, сунула ее в рюкзак и привезла домой. А потом мне стало стыдно, и я спрятала ее под кроватью.
Я тяжело вздохнула.
– Ну хорошо. Все, что тебе надо сделать, – это взять ее с собой, когда ты поедешь сюда в субботу, а потом положить ее обратно.
– Я уже так хотела сделать, а потом подумала, что, может быть, тетя Хелена не знает об этой корзинке и ей интересно было бы узнать, что в ней хранится. Может, там ноты, которые надо разместить по папкам, и нам все-таки надо посмотреть, что там внутри. Ради тети Хелены.
Я на мгновение замолчала, переваривая то, что она сказала.
– Вполне возможно, что в корзинке хранятся ноты, которые нам пригодятся, и что ее просто не заметили в свое время или намеренно засунули под кровать. Я думаю, Хелена просто забыла, что в комнате Бернадетт стояли несколько корзинок, вот и велела нам не совать туда свой нос. – Я прервала свою речь, обдумывая, как бы лучше выразиться. – Если хочешь, я могу заехать к вам завтра после работы, и мы вместе посмотрим, что в ней, а потом в субботу вернем ее на место, туда, откуда ты ее взяла.
Девочка широко и радостно улыбнулась.
– Я знала, что вы придумаете выход. Спасибо.
– Всегда пожалуйста, – сказала я и вышла из машины, спеша войти в дом прежде, чем передумаю и со всех ног помчусь в Чарльстон, чтобы незамедлительно выяснить, что же хранилось в корзинке Бернадетт.
На кухне сестра Кестер занималась тем, что копировала наиболее сохранившиеся ноты с помощью небольшого фотосканера, который Финн привез из офиса. На кухонном столе в беспорядке лежали дыроколы, тюбики клея и прозрачные папки сиреневого цвета. Она смущенно посмотрела на нас, когда мы появились на пороге.
– Сестра Уэбер сказала, что, если у меня будет свободное время, я могу заняться нотами. Мисс Жарка в настоящее время отдыхает, а по телевизору нет ничего интересного, вот я и подумала, почему бы не помочь?
– Благодарю вас, – сказала я, ставя «Сны реки» на стол. – Я надеялась, что удастся поиграть на рояле, но не хочу тревожить мисс Жарка.
Сестра Кестер покачала головой.
– Вот уж не стоит об этом беспокоиться. Для этого есть специальные раздвижные двери, которые отделяют музыкальную комнату от коридора. Ведь это дом старой надежной конструкции, поэтому он и стоит до сих пор в целости и сохранности. Звукоизоляция здесь отменная, и хозяйка ничего не услышит из своей комнаты.
– Вот и прекрасно. Тогда мы пойдем и приступим к занятиям. Не могли бы вы дать нам знать, когда она проснется?
Джиджи вприпрыжку понеслась в музыкальную комнату, и я, радуясь, что она делает это безо всякого принуждения, последовала за ней и осторожно закрыла раздвижные двери. Они были из прочного дерева, два дюйма толщиной, и я поняла, что сестра Кестер была права.
Шторы по-прежнему были отдернуты, и в комнату лился солнечный свет. Солнечные лучи не падали прямо на старинные портреты, но впечатление было такое, что они ожили, и женщина в красном бархатном платье, казалось, сияла от радости, снова видя мир во всем великолепии летнего дня.
Я села на край скамейки у рояля и жестом пригласила Джиджи сесть рядом. Указав ей на букву «М» в названии «Мэйсон и Хэмлин» на крышке, я опустила палец на клавиши, нащупывая белую клавишу, расположенную слева от двух черных.
– Это до первой октавы. Ты всегда должна ставить скамейку так, чтобы сидеть прямо перед этой клавишей. Это правильное положение, из которого можно охватить всю клавиатуру.
– Прямо как первая позиция в балете. Каждый шаг и позиция начинаются с нее.
– Совершенно верно, – сказала я, беря на заметку то, что отныне в своих уроках надо делать как можно больше сравнений музыкальной техники с танцами. – Прежде чем мы начнем учиться читать ноты, мне бы хотелось, чтобы твои пальцы привыкли к клавиатуре.
Я остановилась, поняв вдруг, что в точности повторяю слова своего отца, когда он впервые усадил меня за пианино. Мне было пять лет, я устала ждать, когда он освободит инструмент, чтобы постучать по клавишам самой, и просто уселась рядом с ним. У нас тогда было электронное пианино, но через год отец купил мне «Мэйсон и Хэмлин».
– Положи правую руку на клавиши так, чтобы большой палец находился прямо на до первой октавы.
– А когда можно будет нажимать на педали?
Я спрятала улыбку.
– Ну тебе придется немного подождать, пока мы дойдем до этого. Использовать педали – это все равно что танцевать на пуантах. Можно покалечить ножки, если начать слишком рано.
Джиджи от удивления широко распахнула глаза.
– А что, можно покалечиться, играя на пианино?
– Ну только если сюда пожалует тетя Хелена со своей тростью, – пробормотала я.
Я показала Джиджи, как держать запястья, не касаясь инструмента, и округлять пальцы, касаясь клавиш их кончиками. Моя ученица жаждала новых знаний и удивительно внимательно слушала, не отвлекаясь ни на минуту. Однако через полчаса мы обе почувствовали, что нам нужен отдых. Джиджи соскользнула со скамейки.
– Хочу, чтобы вы мне поиграли.
– Не думаю, что стоит.
– А мадам ЛеФлер всегда для нас танцует, когда мы действительно хорошо поработаем. Если только вы сами хотите. Тетя Хелена говорит, что вы не хотите для нее играть, потому что просто не умеете, а те пьесы, которые вы сыграли в первый раз, когда приехали сюда, – это все, что вы знаете, и что вы исполняли их так часто, что создается впечатление, будто звуки доносятся из жестянки.
Я пристально посмотрела на нее, отматывая ее слова назад, чтобы быть уверенной, что мой гнев направлен по правильному адресу.
– Она и вправду так говорит? – спросила я, вставая и подходя к углу комнаты, где в разных папках лежали ноты, которые мы собирали. – Ты не помнишь, куда мы убрали Дебюсси?
Джиджи подскочила к стопке нот под портретом женщины в красном платье.
– Вы сказали, что надо убрать произведения всех композиторов, кроме Бетховена, Моцарта и Шопена, в эту стопку.
– Я так сказала? – спросила я, совершенно не помня заявленные мной же принципы классификации. Однако в моей памяти было живо то отвращение, с которым я восприняла это задание, и неприязнь, испытываемая к измыслившей его женщине. Видимо, я просто не понимала, в чем состоял подвох и почему вдруг она решила задействовать мои организаторские способности.
Опустившись на корточки, я принялась пролистывать ноты, помня, что видела отдельную копию «Лунного света», не входящую в сборники. Я просмотрела уже половину стопки, когда наконец обнаружила то, что искала. Я схватила ноты и высоко подняла их, словно долгожданный приз.
– Думаю, тебе это понравится, – сказала я.
Поставив ноты на пюпитр, я нарочито медленно и церемонно уселась так, чтобы до первой октавы было прямо передо мной, и подкрутила скамейку до нужной высоты. Я довольно долго смотрела на ноты, казалось, мои пальцы вспоминают их звучание, как случайный запах вызывает цепочку давно забытых воспоминаний. Я любила Дебюсси, а эту пьесу – особенно, за ее совершенную красоту. Слушать и играть эту светлую музыку, окрашенную чувственностью, было огромным наслаждением, впрочем, как и другие произведения Дебюсси. Это была первая пьеса, которую я разучила сама, и когда я ее наконец сыграла, то впервые увидела, как отец заплакал. Его это здорово смутило – он смахнул со щеки слезу своей огрубевшей от солнца и моря ладонью и сделал вид, что ему просто соринка попала в глаз.
– Надеюсь, тебе это понравится, Джиджи. Клод Дебюсси известен как основатель музыкального импрессионизма, хотя он никогда этого и не признавал. Не уверена, что существует импрессионизм в танцевальном искусстве, но ты, наверное, видела картины французских художников с танцовщицами.
Девочка смотрела на меня ничего не понимающими глазами, и это только подтвердило мои подозрения, что преподавание – не моя стихия.
– Ну хорошо, – сказала я, опуская пальцы на клавиши. – Возможно, я буду ошибаться, но постарайся просто наслаждаться музыкой. Я даже не прошу тебя наблюдать за моими пальцами и пытаться понять технику, потому что, возможно, не все буду делать правильно.
Джиджи уселась на маленький диванчик. Ее ноги едва касались пола.
– Зачем вы оправдываетесь? Просто играйте.
Я даже не стала ее спрашивать, было ли это ее собственное выражение. Я не была знакома с мадам ЛеФлер, но, судя по тому, что я о ней успела узнать, похоже, Джиджи все же позаимствовала эти слова из ее лексикона.
Мои пальцы легли на клавиши, и раздались первые аккорды – нежные и зыбкие, словно игра звука и света под водой. А потом я забыла, где нахожусь, кто меня слушает и что меня побудило это исполнять. Я словно видела музыку, чувствовала ее так, как моряк чувствует каждое движение своей скользящей по воде лодки, как колышутся и вздымаются волны, и меня охватил бесконечный восторг. Весь окружающий мир исчез, и я потерялась в пространстве, словно плыла по течению неведомой реки, изгибы и протоки которой были мне неизвестны. Когда я наконец с последним аккордом оторвала руки от клавиатуры, звуки все еще вибрировали в воздухе, как будто чувствовали, как мне не хочется их отпускать. А потом я медленно сняла ногу с педали, позволяя музыке медленно угаснуть.
Джиджи перепорхнула с диванчика на скамейку рядом со мной и прижала ручку к сердцу.
– Я слышала музыку здесь, – сказала она.
Не успела я ответить, как за спиной раздался знакомый стук трости об пол. Я вскочила и с удивлением встретилась лицом к лицу с Хеленой.
– Надеюсь, я не нарушила ваш сон?
Ее глаза светились, как никогда раньше.
– Должна признать, это было не так уж и ужасно.
Я помнила, что в комнате была Джиджи, и поэтому мне пришлось прикусить язык и не произнести тех слов, которые первыми пришли мне на ум.
– Вы хотите сказать, что господин Дебюсси сейчас не переворачивается в гробу от моей игры?
Проигнорировав мой вопрос, Хелена сказала:
– Почему же вы прекратили играть?
Я хотела было ответить: потому что пьеса закончилась, но знала, что она спрашивает совсем о другом.
– Потому что умер мой отец, – ответила я после недолгих раздумий.
Она пристально посмотрела на меня, и блеск в ее глазах стал еще сильнее.
– То есть вы хотите сказать, он бы не захотел, чтобы вы играли после его смерти?
Я смотрела на нее, не в силах найти слов. Никто никогда так не ставил вопрос, даже мне самой это в голову не приходило. Я часто-часто заморгала, исполненная решимости не показывать своих слез перед Хеленой.
– Для меня это было слишком болезненно. Отец научил меня играть на фортепьяно, но без него я не видела в музыке никакого смысла.
Она сверлила меня безжалостным взглядом.
– Значит, так вы почтили его память? Решили отказаться от музыки, которой он вас научил? – Она махнула рукой в мою сторону, словно заранее отметая все слова, которые я могла бы произнести в свое оправдание. – И вы, конечно, хотите сказать мне, что сделали это из любви к нему. – Она склонилась ко мне, ее пальцы судорожно сжимали набалдашник трости. – Не буду даже говорить, как это эгоистично с вашей стороны. А может быть, вы просто боитесь, что ваш талант вовсе не так велик, как он утверждал? Впрочем, это не имеет никакого значения. Мы все говорим, что наши поступки совершаются во имя любви. Но даже любовь имеет свою цену. И берегитесь, если вы хотите ее заплатить. Она может стоить вам гораздо больших потерь, чем вы могли когда-либо вообразить.
Меня всю трясло от гнева и отчаяния, но, к своему ужасу, я осознавала, что в какой-то степени ее слова соответствовали истине. И мне вдруг захотелось задеть ее так же, как она задела меня. Я расправила плечи и выпалила:
– Тогда объясните, почему Бернадетт перестала играть?
Выражение ее лица ничуть не изменилось, она лишь подняла изящно изогнутую бровь. Старуха заговорила совершенно невозмутимым голосом:
– Мне бы хотелось съесть еще кусочек торта «Добош», если там еще что-то осталось. Вы с Джиджи тоже можете полакомиться, так что присоединяйтесь ко мне на веранде.
Она повернулась и королевской походкой медленно направилась к выходу из комнаты, но заметная дрожь в руке, сжимающей трость, говорила о том, что она была потрясена не меньше, чем я.
В моем арсенале уже почти не оставалось аргументов, поэтому я ляпнула:
– Значит, и торт был не так уж плох?
– Я этого не говорила, – парировала она, не оборачиваясь.
Джиджи захихикала и тут же прикрыла рот ладошкой, а я смотрела в спину удаляющейся Хелены, пытаясь понять, была ли она самым жестоким человеком, которого я когда-либо встречала, или просто самым проницательным.
