Словно легкий теплый ветерок коснулся моей щеки, и я почувствовала чье-то присутствие на постели рядом со мной. Открыв глаза, я повернула голову и увидела милое личико Джиджи. Малышка оперлась подбородком на ладони, положив локти на матрас.

– Ты уже проснулась? – спросила она.

Я притворилась на мгновение, будто обдумываю, что ответить.

– Полагаю, да, bogarkam.

Она рассмеялась, наморщив носик.

– Я не букашка!

Я улыбнулась, и беды мои показались мне не такими ужасными.

– Очень рада, что папа учит тебя венгерскому языку. – Я разглядывала ее, вспоминая, что ее не было в комнате вчера, когда я укладывалась спать.

– Неужели уже суббота?

Она снова рассмеялась и осторожно вскочила на кровать, стараясь не задеть меня.

– А разве ты не знаешь, какой сегодня день недели? Я всю неделю провела в лагере, где мы занимались танцами, а вчера у нас было большое выступление, значит, вчера была пятница. А сегодня суббота, потому что суббота всегда наступает после пятницы.

Как обычно, она говорила слишком быстро, я не могла все разобрать, но все же уловила основной смысл ее слов. Я протянула руку, взяла с ночного столика наручные часы и, прищурившись, посмотрела на циферблат.

– Сейчас только девять часов. Почему это вы приехали сюда так рано?

Она соскользнула с постели, наклонилась к скамейке, стоявшей в ногах кровати, и подняла две прозрачные пластиковые папки с тремя пробитыми дырочками на боку. Одна была розового цвета, а вторая – лилового.

– Мы хотели узнать, какой цвет тебе нравится больше.

– Мы?

– Ну да. Мы с Элли. Мы пытаемся разобрать все ноты тетушки Бернадетт.

Я едва сдержала смех. Конечно же, Элеонор нашла способ выполнить мое задание, не совсем соблюдая изначально выдвинутые условия, в точности как это делала моя сестра. Просто поразительно, как они похожи с Бернадетт, гораздо больше, чем я когда-либо признаюсь Элеонор. Я вспомнила, что она сказала о несчастном случае, приключившемся с ее сестрой Евой. «Все самые ужасные идеи всегда исходили от меня». Я была уверена, что Бернадетт тоже могла сказать что-то подобное, правда, причины ее поступков были бы совсем иными.

Джиджи увидела, что я щурюсь, быстрым движением схватила очки, лежащие на прикроватной тумбочке, и водрузила мне на нос.

– А какое отношение эти пластиковые папки имеют к нотам Бернадетт? – Я намеренно говорила высокомерным тоном, чтобы дать девочке понять – я недовольна, пусть она передаст это Элеонор.

Но малышка была слишком полна энтузиазма, чтобы заметить это.

– Сестра Уэбер вызвалась нам помочь, потому что она очень хорошо умеет все мастерить. Элеонор объяснила ей, что нам надо, и она принесла эти папки. – Джиджи наморщила лобик, пытаясь что-то вспомнить. – Она говорит, что это специальные папки для хранения арки… архивных документов, чтобы сохранить старую бумагу. Они прозрачные, и можно видеть, что внутри, а сверху – отверстие, чтобы можно было вынуть ноты. А самое интересное, можно украсить обложку любой картинкой. – Она широко улыбнулась. – А еще Элли сказала, что отведет меня в магазин, и мы купим скоросшиватели на трех кольцах и сложим туда все ноты после того, как поместим их в папки. Она пообещала, что разрешит мне самой выбрать цвет.

– Значит, все папки будут розовыми? – спросила я, удивляясь, что не испытываю ужас при этой мысли. Одним из немногих преимуществ преклонного возраста является безразличие к внешнему виду вещей.

– Я сказала Элли, что подумаю.

Как по мановению волшебной палочки, на пороге появилась Элеонор с подносом, на котором стоял мой завтрак.

Я смотрела, как она ставит поднос на скамейку у меня в ногах, одаривая меня улыбкой, которая по неискренности могла сравниться только с моей собственной. Элеонор поправила подушки и помогла сесть поудобнее, а я сказала:

– А где сестра Уэбер?

– Она пробивает ноты дыроколом, чтобы разместить их в папки. Я сказала, что меня вовсе не затруднит принести вам завтрак.

Я недовольно хмыкнула, старательно морща нос, а она положила поднос мне на колени.

– Если мне не изменяет память, я именно вам, а не кому-нибудь другому поручила рассортировать ноты.

Все еще улыбаясь, она заткнула салфетку за воротник моей ночной рубашки.

– Все верно, вы попросили меня выполнить это задание, но я подумала, что сама могу решать, кого мне привлечь к этой работе.

– Так какие тебе папки больше нравятся, тетя Хелена, розовые или лиловые? – настойчиво допытывалась Джиджи, кладя две папки между мной и моим завтраком. – У нас две большие коробки и тех и других на всякий случай.

Я протянула руку и погладила ее мягкие волосы, стараясь не замечать свои уродливые пальцы.

– Выбор за тобой, bogarkam. Все эти ноты когда-нибудь будут принадлежать тебе, поэтому решай сама.

– Но я же занимаюсь танцами, тетя Хелена. Понимаешь, я не смогу и танцевать, и играть на пианино. Мама сказала, что надо выбрать что-то одно, потому что, если заниматься и тем и другим, на это будет уходить слишком много времени.

Слишком много времени для Харпер, подумала я, с трудом сдержавшись, чтобы не всплеснуть руками и не сказать что-либо нелицеприятное о матери ребенка. Поистине за выработанное годами терпение меня скоро можно будет возвести в ранг святых.

– Но ведь сейчас лето. Ты же не ходишь в школу, и поэтому можно заняться и чем-нибудь другим, помимо танцев.

Элеонор подозрительно притихла, и я не могла понять причину, пока меня не осенило:

– Элеонор может учить тебя игре на пианино. К концу лета вы разучите несколько простеньких пьесок, и тогда можно будет устроить небольшой концерт.

– Но я ведь не преподаватель… – начала было Элеонор.

Я резко оборвала ее:

– Вы постоянно рассказываете мне, чего вы не можете делать. Если бы я знала, что вы так неохотно выполняете свои обязанности, я бы с самого начала сказала Финну, что вы мне совсем не подходите в качестве компаньонки. Возможно, он и прислушался бы к моему мнению.

Не знаю, почему я продолжала ее провоцировать. Было совершенно ясно, что мотивы, побуждающие ее оставаться здесь, гораздо сильнее желания бросить все и выйти из игры.

К тому же, если честно, я не так уж была уверена, что хочу, чтобы она ушла. Было такое впечатление, что благодаря ее присутствию здесь у меня появились смысл и желание вставать с постели каждое утро. И ее поразительное сходство с Бернадетт создавало иллюзию, что моя покойная сестра все еще рядом.

– Но вы же сами ясно дали мне понять, что мое исполнение никуда не годится. Вот я и удивлена, что вы хотите мне доверить вашу внучатую племянницу.

Удар засчитан. Если бы кто-нибудь вел счет, то, несомненно, признал бы ничью в нашем поединке.

– Ну как, она ест? – В комнату вошел Финн и сразу заполонил все пространство, не прилагая к этому никаких усилий. Мне нравилось думать, что он унаследовал эту черту от моей сестры Магды, чьи красота и обаяние стали легендарными. Она была столь привлекательна, что, несмотря на весьма ограниченное знание английского языка, до такой степени вскружила голову крупному бизнесмену из Чарльстона, с которым познакомилась в одном из светских салонов Парижа, что он немедленно предложил ей руку и сердце.

Но надо отдать должное Финну, его осанка и внушительная манера поведения, выработанные годами отказа от собственных устремлений ради возложенных на него обязанностей, сами по себе производили неизгладимое впечатление на окружающих. Вот почему он ничего не хотел менять в своей детской комнате. Она служила ему и другим напоминанием о том, кем он на самом деле надеялся стать.

– Что-то у меня пропал аппетит, – произнесла я, отталкивая миску с овсяной кашей, несмотря на то, что на самом деле была голодна. – Я попросила Элеонор о небольшом одолжении, а она мне отказала.

Я опустила голову, чтобы не расхохотаться при виде возмущенного выражения лица своей компаньонки.

Было заметно, что Финна это действительно взволновало.

– О каком одолжении идет речь, Элеонор?

Я снова вмешалась в разговор, изо всех сил стараясь изображать вздорную старуху – что было не так трудно, как я ожидала, – и противным голосом произнесла:

– Я думала, что этим летом Джиджи неплохо было бы научиться играть на пианино. Она ведь не ходит в школу и не берет уроки танцев. Музыка так много значила для Бернадетт, да и для меня тоже, вот я и решила, что это будет хорошая дань памяти сестры.

– И Элеонор вам отказала?

– Я не отказывала, – вмешалась в разговор Элеонор. – Я просто сказала, что никогда не преподавала музыку.

– Но вы прекрасно играете на фортепьяно и, несомненно, могли бы научить новичка основам этого искусства. – Как всегда, аргументы Финна были обоснованы и исполнены логики. – Но может быть, Джиджи самой это не интересно?

– Интересно! Интересно! – воскликнула девочка, подпрыгивая так высоко, что я смогла разглядеть ее розовые лосины и сандалии.

– Ну хорошо, – произнесла Элеонор, а я гадала, заметил ли кто-нибудь, кроме меня, неожиданную жесткость в ее голосе. – Приступим к занятиям на следующей неделе. Потому что на этой неделе я буду занята, собирая по всему дому ноты и украшая обложки.

– А разве не этим сейчас занимается сестра Уэбер? – удивленно спросил Финн, подвигая миску с овсянкой поближе ко мне. – Ну, сейчас, когда мы все решили, почему бы тебе не поесть?

Я подняла ложку, с нетерпением ожидая следующего хода Элеонор. Но она молчала, разглядывая единственную картину на стене, которую я перенесла сюда из старой спальни. Дождавшись, когда из комнаты вышли Финн и Джиджи, она спросила, не поворачивая головы:

– Когда закончите завтракать, может быть, захотите присоединиться к нам на кухне, чтобы помочь с обложками?

Я нахмурилась.

– Почему вы считаете, что мне это будет интересно? Я еле ложку держу в руках.

– Не сомневаюсь. Но ведь вы любите мастерить что-нибудь своими руками.

– Вовсе нет. И потом, я не понимаю, на что вы намекаете. – Я быстро положила ложку овсяной каши в рот, обжигая при этом язык, и отвернулась, всем видом показывая, что разговор окончен. Мать пользовалась этим приемом, и, надо сказать, это всегда срабатывало.

Но от Элеонор не так-то легко было избавиться.

– Вижу, все картины в вашем доме вставлены в рамы отнюдь не рукой профессионала. Вы сами этим занимались или вам помогала Бернадетт?

Моя ложка замерла на полпути ко рту. Я опустила ее в тарелку, подняла голову и посмотрела прямо в глаза Элеонор.

– Когда мы с сестрой ехали сюда из Венгрии, мы взяли с собой кое-какие произведения искусства из нашего дома в Будапеште, но у нас было очень мало денег. Мы целиком и полностью зависели от нашей сестры Магды и ее мужа. Они давали нам кров и кормили нас. Я не хотела тратить лишние деньги на то, чтобы вставлять картины в достойные рамы, и выбрала более дешевое решение.

Ее взгляд был не менее вызывающим, чем мой, словно мы пытались вынудить противника первым отвести глаза. Положение спас Финн, который вошел в комнату, чтобы забрать поднос. Видимо, племянник услышал часть нашей беседы.

– Тетя Хелена, может быть, все же стоит поместить картины в новые рамы? Будет жаль, если они пострадают.

Я позволила забрать поднос с моих коленей, молясь, чтобы съеденный завтрак не оказался на простынях.

– С картинами все в порядке. И с ними ничего не надо делать.

Финн стоял на пороге с подносом в руках и разглядывал картину, изображающую Моисея.

– И все же я настаиваю, что надо хотя бы пригласить оценщика и получить представление об их художественных достоинствах и стоимости.

Я упрямо покачала головой.

– Как я уже сотню раз говорила, мне не нужны в этом доме незнакомые люди, роющиеся в моих вещах. Когда я умру, на это у вас будет предостаточно времени.

Он отвернулся, но я все ж успела заметить, как он поджал губы. Это был стародавний спор, в котором я просто не имела права проиграть.

Элеонор последовала за ним из комнаты, но тут ее внимание привлек старый граммофон, прятавшийся за дверью шкафа в углу комнаты на столике, под которым стояла одна из соломенных корзинок Бернадетт.

– Я совсем забыла об этой корзинке. Там, наверное, тоже есть ноты? Я видела пластинки, но не просматривала их, чтобы узнать, есть ли что-нибудь под ними.

Прежде чем я успела ответить, она залезла в круглую корзинку и подняла одну из пластинок.

– Они, наверное, очень старые?

– А вы разве сами не видите?

Я откинулась на подушки, наблюдая за ней с деланым безразличием. Я заметила, что девушка обладала потрясающей способностью отвлекаться от серьезных проблем в своей жизни на выполнение повседневных задач, сосредотачиваясь на тех вещах, которые она могла контролировать и направлять. Такой же была и Бернадетт, она могла как ни в чем не бывало спокойно сложить ноты и закрыть крышку рояля, словно в этот момент вокруг нее не рушился весь мир. Как будто легкие брызги воды могли спасти дом от пожара.

Элеонор принялась рыться в пластинках, остановившись на одной, у которой еще сохранилась обложка. Подняв ее, она с удивлением прочитала название:

– «Сестры Жарка»?

– А разве Финн вам ничего не говорил? Мои сестры – Бернадетт и Магда – и я были довольно известны в Венгрии и вынашивали большие планы по переезду в Америку, чтобы продолжить карьеру певиц.

Она медленно прочитала вслух то, что была напечатано под названием более мелким шрифтом:

– …исполняют «В полном одиночестве» Ирвинга Берлина.

– Запись была сделана в тысяча девятьсот тридцать седьмом году.

Элеонор снова посмотрела на пластинку, словно я говорила по-венгерски, а она пыталась перевести.

– Вы записали альбом?

– Да. И, представьте, он имел в Англии большой успех.

Она подошла к кровати, осторожно зажав пластинку между ладонями.

– Значит, вы еще и певица?

Во мне вместе с чудесными воспоминаниями поднялась и былая гордость.

– Нас сравнивали с сестрами Эндрюс, но мы были гораздо красивее.

Никогда не стала бы хвастаться этим раньше, но я уже в преклонных годах и легко могу отбросить ложную скромность, которая ушла вместе с роскошными золотыми волосами и изящными прямыми пальцами.

– Нам предложили записать ставшую потом знаменитой песенку про горниста – Boogie Woogie Bugle Boy of Company B, что означало бы немедленное заключение нового контракта на запись пластинок и переезд в Америку, но мы отказались от этого предложения. Мы прогадали, зато сестрам Эндрюс повезло. К тому же в тысяча девятьсот сороковом году Магда вышла замуж, и ее муж счел, что жена уважаемого человека не должна быть певичкой, записывающей пластинки. А потом началась война.

– Война?

Я вздохнула.

– Вторая мировая. Надеюсь, вы о ней слышали?

И тут она наконец покраснела.

– Конечно. В школе мы это проходили, но история не относилась к числу моих любимых предметов. – Она слегка наклонила голову, словно раздумывая. – Поэтому вам пришлось прервать карьеру? Ведь вашу страну захватили нацисты.

Я нахмурилась и посмотрела на нее с осуждением.

– Вам следует снова изучить учебник истории, Элеонор. Наша страна была союзником Германии, во всяком случае, в начале войны. – Я закрыла глаза в ожидании ее следующего вопроса, моля бога, чтобы он дал мне терпение. – Нет, я не разделяла взгляды нацистов, так же как и никто из моих родственников и друзей.

Я замолчала, вспоминая, как долго мы цеплялись за прежнюю жизнь в Будапеште, словно не замечая перемен вокруг нас. Словно мы ничего не знали о том, что весь остальной мир пылает в огне. Возможно, такова человеческая природа – мы пытаемся избежать несчастья, сосредотачивая внимание на повседневной жизни. Наконец, взглянув в глаза Элеонор, я сказала:

– Нам удалось бежать из Венгрии во время нацистской оккупации в тысяча девятьсот сорок четвертом году. И мы приехали сюда.

Она долго и внимательно смотрела на меня, словно догадывалась, что я что-то недоговариваю и то, что я ей поведала, всего лишь легкий ветерок перед ураганом.

– Вы когда-нибудь возвращались туда? В Венгрию?

Я почувствовала знакомое жжение в горле и поняла, что мне не следует продолжать разговор. Я просто покачала головой, не смея говорить о долгих годах разлуки, о потерянных друзьях и несбывшихся надеждах, о собственном прошлом.

Элеонор снова принялась разглядывать пластинку, которую держала в руках.

– Как вы думаете, граммофон еще работает?

Я пожала плечами.

– Я уже сто лет его не слушала, но, думаю, он еще исправен. Это ведь портативная модель, которую надо заводить.

Глаза Элеонор заблестели.

– Мне так хочется послушать хоть одну из ваших песен. Можно я сейчас поставлю пластинку?

Мое сердце бешено заколотилось. Каждую ночь, ложась спать, я молилась, чтобы никогда больше не услышать голоса сестер, боясь того, что они могли сказать мне. Я просто не вынесу, если услышу их сейчас.

– Я слишком устала. Может быть, потом послушаем.

Она убрала пластинку в корзину, явно пытаясь скрыть разочарование.

– Уверена, что Джиджи тоже захочет ее послушать. – Элеонор задержалась у двери. – Так как «В полном одиночестве» написал Ирвинг Берлин, могу поспорить, что найду ноты этой песни в Интернете. Если мне удастся сделать из этой мелодии простенькую композицию для фортепьяно, я могу научить Джиджи ее играть. Думаю, она будет в восторге.

Я хотела было воспротивиться, но не смогла придумать правдоподобную причину. Элеонор попрощалась со мной, когда в комнату вошла сестра Уэбер, чтобы вымыть меня, но я отослала ее назад, сказав, что слишком устала. Я долго лежала в постели, вспоминая слова старой песни и тот день, когда мы записали ее в небольшой студии в Лондоне. Я хотела бы, чтобы память изменила мне, чтобы я была не в состоянии вспомнить прошлое. Но воспоминания были живы, словно зеленые листья на падубе снежной зимой, когда все вокруг замирает, – достойное наказание для тех, кто хотел бы забыть свои прегрешения.