Глава 11

Все плыло перед моими глазами, когда я медленно шла в музыкальную комнату. Я застыла на ее пороге и стояла там, уставившись в темноту, в самом центре которой проступал силуэт инструмента. Я включила свет… хрустальная люстра заиграла разноцветными огнями, отражающимися в полированном верхнем щите великолепного рояля из черного дерева.

Я представила, как вредная старуха лежит в постели, желая услышать ноктюрн Шопена, который в этой темной, пыльной комнате будет исполнять девчонка, игравшая на протяжении последних безрадостных лет лишь популярные мелодии в барах. Наверное, Хелена не сомневалась, что на этом я сломаюсь, подниму руки вверх, признавая поражение, и уйду навсегда. Я мало что знала о ее жизни и причинах такого безжалостного ко мне отношения, но еще меньше она знала обо мне.

Я медленно опустилась на скамейку, уставилась на опущенную крышку, скрывающую клавиши рояля, и положила на нее пальцы, чувствуя, что нет сил поднять ее. Я думала о нашем старом доме у самого края прибрежных болот, о симфонии, исполняемой дружным хором птиц и насекомых, о ярком солнечном свете, который врывался в комнату и заливал нас с отцом, когда мы сидели бок о бок у пианино.

На мгновение прикрыв глаза, я попыталась представить, что отец рядом, но не почувствовала ничего, кроме одиночества, которое казалось еще острее в заброшенной темной комнате. Я открыла глаза и перевела взгляд на тяжелые шторы, они, очевидно, служили для того, чтобы не пропускать в комнату солнечный свет или же скрывать что-то, не предназначенное для посторонних глаз. Мне не хотелось ломать голову над ответом, я просто сидела, уставившись на плотную ткань, завешивающую окна. И тут я поняла, что надо сделать.

Я встала и быстро подошла к первому окну, перебирая бесконечные ярды тяжелой пыльной ткани, чтобы найти шнур, а найдя, подергала за него, сначала безо всякого результата, потом еще раз чуть сильнее. Шнур с треском оборвался и теперь висел в моих руках. Я забросила его за штору и просто отдернула в сторону сначала одну половину пыльных гардин, потом вторую.

Вокруг меня взметнулись целые облака пыли. Я принялась чихать, но все же была исполнена решимости выполнить свою миссию. Я быстро подошла ко второму окну и раздернула шторы, уже не пытаясь оторвать шнур, а потом отступила на несколько шагов назад, чтобы полюбоваться плодами своих усилий.

Несмотря на бушующую за окнами грозу и бьющий по стеклу дождь, свет, проникающий через огромные окна во всю стену, мягко опустился на комнату, как призрачная вуаль, прогоняя тени и освещая темные прямоугольники на стенах. Оттуда, где я стояла, казалось, что они все составляют странную фигуру – лицо с двумя глазами, носом и неулыбчивым ртом. В приглушенном свете пасмурного дня от стены, казалось, исходило напряженное ожидание.

Без дальнейших раздумий я вернулась к роялю, подняла огромный тяжелый верхний щит, с трудом удерживая его одной рукой в попытке найти правильное положение. Закрепив его, я отступила назад, чтобы посмотреть на рояль. Казалось, я ждала, что он вдруг заиграет сам по себе или же рассыплется облаком пыли, словно труп из древней гробницы, впервые за тысячу лет оказавшийся на солнце.

Я не представляла, сколько времени прошло с тех пор, как я вышла из комнаты старухи, но, видимо, достаточно для того, чтобы она поверила, что я в конце концов покинула ее дом навсегда. Я снова присела на скамейку у рояля, не торопясь выбрала правильную высоту и расстояние между мной и клавишами инструмента. Открыла крышку, пригляделась к черно-белым клавишам, как к странным друзьям, а потом осторожно опустила на них пальцы. Мне вдруг показалось, что я слышу, как таящаяся в них музыка растекается по пальцам, наполняя вены, всю меня, и гулко отдается в том месте груди, где я наглухо заперла все воспоминания, потеряв от них ключ. Рояль на миг представился мне одним из «хранителей тайн», которые плела Да Джорджи – корзинкой, крышка которой подпрыгивала, а бока подрагивали от рвущейся на свободу музыки.

Правой рукой я нащупала первую ноту, с которой начинался ноктюрн, и, не нажимая на клавиши, вообразила его начало, медленное, словно неспешная походка. Andante sostenuto. Я не исполняла эту вещь с четырнадцати лет, но тем не менее помнила каждую строку, и каждая ее нота хранилась в моем сердце. Наверное, если бы я дожила до ста лет, то все равно смогла бы сесть за пианино и исполнить его по памяти.

Во всем этом было нечто большее, чем просто искусство извлекать из инструмента звуки и знание нот. Я понимала, что старуха пыталась меня запугать, играя на моем нежелании воскрешать мертвых. Элеонор, отец которой плакал, когда она исполняла Шопена, давно исчезла, словно береговая линия после шторма. Она существует под слоем воды, но скрыта от глаз.

Я растянула пальцы левой руки во всю октаву от ми-бемоль до ми-бемоль, уже готовая начать играть регтайм Скотта Джоплина, чтобы у старухи, которая, я была в этом уверена, с нетерпением ждала музыки, взорвались уши. Но остановилась, вспомнив ее последние слова. «Идите и играйте. Я хочу послушать Шопена». Когда Хелена во второй раз попросила меня сыграть Шопена, она не уточнила, какое именно произведение хочет услышать.

С ехидной улыбкой на лице я начала играть «Полонез ля мажор», более известный как «Военный». Услышать эту вещь вместо обещанного ноктюрна – то же самое, что выйти на улицу во время грозы и обнаружить, что с небес на вас струится патока.

С точки зрения техники полонез не требовал особой виртуозности – того, что я называла акробатическим трюкачеством на клавишах, – но все же поглотил все мое внимание, так как надо было часто пробегать обеими руками по целым октавам и темп – allegro con brio — был очень быстрым. Я настолько слилась с музыкой, что не услышала, как Финн зовет меня по имени, пока он не подошел к роялю вплотную и не позвал меня еще раз:

– Элеонор!

Я остановилась на середине музыкальной фразы, мои руки зависли над клавишами, пока я не пришла в себя и не положила их на колени. Он успел переодеться и сейчас выглядел как обычно, в брюках цвета хаки и трикотажной тенниске. Я подняла взгляд, не зная, чего ожидать.

– Тетя Хелена просила передать, чтобы вы сыграли что-нибудь другое. Она сказала, что вы знаете, о чем идет речь.

Я нахмурилась, делая вид, что понятия не имею, о чем он говорит.

– Она просила сыграть что-нибудь из Шопена, а это один из его полонезов.

– Понимаю. И нам с Джиджи очень понравилось, но тетушка Хелена сказала, что эта музыка звучит так, словно ребенок бьет по клавишам палкой. Сестре Уэбер пришлось дать ей средство от головной боли.

– Извините, видимо, я не поняла! – чуть не задохнувшись от возмущения, произнесла я и поняла, что мой голос был похож на жалкий писк. Конечно, я давно не практиковалась, но, несомненно, мое исполнение вовсе не было таким дурным, как это представила Хелена.

Словно предвидя, что я собираюсь сказать, Финн поднял руку.

– Я вовсе не сказал, что согласен с ней. Мое первое впечатление остается прежним. Она просто просит вас сыграть что-то другое. То, что она вам заказала.

Я напряглась.

– Она прекрасно знает, почему я не могу играть эту вещь, и просит меня сделать это, потому что знает, что в этом случае мне придется уйти.

Он бросил на меня встревоженный взгляд.

– Не представляю, почему она вас так невзлюбила, но, по крайней мере, она проявляет хоть какие-то эмоции, чего не было с тех самых пор, как мы забрали ее из больницы домой. Польза от вашего присутствия очевидна. Поверьте, вы нам здесь очень нужны.

Кого он имеет в виду, говоря «мы»? Я посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, впервые увидев в нем человека, который чуть не потерял ребенка. Да, девочка уже почти четыре года была в состоянии ремиссии, но одному богу известно, сколько Финну пришлось пережить. Горе имеет множество обличий, и, глядя на Хелену Жарка, я подозревала, что за ее отчаянием скрывается нечто большее, чем просто боль от потери сестры.

– Вы сказали, что первым обнаружили двоюродных бабушек, и Бернадетт уже скончалась, а Хелена умирала от голода. – Я нахмурилась в попытке прояснить картину. – Почему же Хелена не позвала на помощь?

В неясном свете его лицо казалось высеченным из камня – мрамор и игра теней.

– Она не хотела жить без сестры.

Я начала неспешно перебирать клавиши большим и средним пальцами правой руки, в свете пасмурного дня эти звуки прозвучали мрачно и одиноко.

– Она сама вам так сказала?

Он слегка покачал головой.

– Она напрочь отказывается это обсуждать.

Мои пальцы застыли на клавишах, когда я вспомнила почти пустую спальню наверху и дверь, которая должна была оставаться закрытой, храня за замком чьи-то тайны.

– Когда в последний раз вы слышала, как Бернадетт играет на рояле?

Он на мгновение задумался.

– Не припомню. Я обычно навещал их раз в неделю, и Бернадетт играла для нас после обеда. – Нахмурившись, он принялся нервно ходить по комнате, от одного окна к другому. Надо сказать, в офисе он это тоже делал, когда обдумывал что-то важное, и его секретарша Кэй часто ворчала, что он портит старинный ковер. Финн ненадолго остановился и начал разглядывать отдернутые шторы, словно впервые заметил тусклый свет, льющийся из окон. Потом он повернулся и взглянул на меня. – Был канун Рождества. Я запомнил это, потому что в тот день мы с Джиджи распевали рождественские гимны в компании нескольких соседей. Я не смог появиться у них до конца января по причине нескольких запланированных деловых поездок и приехал уже после Крещения. Рождественскую елку и украшения еще не убрали, что было совсем не характерно для тетушек. А когда Джиджи попросила Бернадетт что-нибудь сыграть, та ответила, что больше не прикоснется к инструменту. Рояль был закрыт, и я не припомню, чтобы слышал ее игру с того самого Рождества.

Он замолчал и несколько секунд настороженно глядел на меня.

– А почему вы спрашиваете?

Мои пальцы по-прежнему лежали на клавишах, казавшихся их безмолвным придатком, внезапно лишенным голоса.

– Я перестала играть после того, как погиб мой отец. – Я замолчала, не зная, что сказать дальше, но в конце концов пояснила: – Поэтому и поинтересовалась.

Внезапно из недр дома донесся глухой стук. Я вздрогнула от неожиданности и взглянула на Финна, который, казалось, вовсе не был удивлен, хотя, судя по поджатым губам, явно был не слишком доволен.

– Полагаю, тетушка Хелена уговорила сиделку дать ей трость.

– И теперь она стучит по полу?

– По стене. – Он еще больше выпятил подбородок. – Думаю, она хочет сказать, что готова послушать, как вы исполняете что-то еще.

Я прищурила глаза.

– Джиджи умеет пользоваться китайскими палочками для еды? Мы могли бы составить прекрасный дуэт.

Его губы чуть скривились.

– Не думаю, что Хелена ждет от вас именно этого.

– Разумеется. – Я коснулась крышки над клавишами, готовая захлопнуть ее, но остановилась. – Вы, случайно, не помните, где Бернадетт хранила свои ноты?

– Представьте себе, они валялись где попало. Некоторые из них лежат в скамейке, на которой вы сидите. А еще она рассовала их по тем многочисленным соломенным корзинкам, которые расставлены по всему дому.

Я встала, зашла за скамейку и открыла крышку. Там лежали три аккуратные стопки нот, сложенные так же идеально, как губки для стирания мела в классе в первый день учебного года. Стараясь не нарушить порядок, я перебирала нотные тетради и сборники, узнавая своих старых друзей: Шуберта, Бетховена, Моцарта, Мендельсона и Брамса. В самом низу третьей стопки обнаружилась старая нотная тетрадь – бумажная обложка и несколько вложенных туда страниц. На обложке витиеватым шрифтом было написано «Csárdás». Надписи на английском не было, но я видела, что страницы были очень старыми, их правые углы обтрепались или просто отсутствовали. Я живо представила длинные тонкие пальцы пианистки, старательно переворачивающие страницы, чтобы не пропустить ни ноты.

– Похоже, именно это и есть ее любимая вещь, – сказала я, протягивая тетрадь Финну, чтобы он мог получше разглядеть название.

Он взял ноты из моих рук и принялся внимательно рассматривать.

– Да, я ее узнаю. Это «Csárdás», – сказал он, произнося незнакомое слово, как «чар-даш». – Народный венгерский танец, который танцуют парами. Я помню, что Бернадетт довольно часто исполняла чардаш, когда я был совсем маленьким, и настаивала, чтобы я непременно научился танцевать его.

Я вовремя прикусила язык, но представить благовоспитанного маленького мальчика из хорошей семьи, лихо отплясывающего народный венгерский танец, было не под силу даже моему буйному воображению.

– Ну и как? Вы научились? – Я изо всех сил старалась не рассмеяться.

На лице Финна появилось почти обиженное выражение.

– Разумеется. И у меня это довольно неплохо получалось, по словам тетушек. Как вам известно, в моих жилах течет венгерская кровь.

После того как я узнала, что его двоюродные бабушки были родом из Венгрии, я легко могла представить его мадьярским воеводой, однако образ Финна, танцующего венгерский танец, никак не укладывался в моей голове… Но возможно, этот человек мог сочетать в себе обе ипостаси. Я взяла ноты и установила их на пюпитр. Наклонившись к ним, чтобы получше рассмотреть частые нотные знаки, я заметила:

– Боже мой, сыграть это будет нелегко.

В начале композиции темп был довольно медленный, но шел по нарастающей на протяжении всей пьесы, занимающей шесть страниц, в некоторых местах строки были почти черными от тридцать вторых нот, скачущих вверх и вниз по скрипичному и басовому ключам. Изучая ноты, я почувствовала, что волосы на затылке встают дыбом, но музыка уже пела у меня в голове.

– Насколько я помню, обычно эту мелодию исполняют на скрипке, но версия для фортепьяно тоже звучит весьма неплохо. Это очень быстрая вещь, – произнес Финн, наклоняясь через мое плечо, чтобы рассмотреть ноты.

И тут, словно против моей воли, пальцы побежали по клавишам. Я давно уже не исполняла ничего по нотам, но, думаю, это можно сравнить с ездой на велосипеде, и мне хватило пары музыкальных фраз, чтобы освоиться. По крайней мере, до того самого момента, когда музыка понеслась в бешеном темпе и мои пальцы едва успевали с ней справляться. Но я уже не могла остановиться. Было такое ощущение, что я достигла вершины крутого утеса, куда очень долго добиралась, и по инерции сорвалась и лечу в пропасть.

Я продолжала играть, удивленная тем, что Финн в нужное время переворачивал страницы нот, пока пьеса не закончилась. Я задержала ногу на сустейн-педали дольше, чем следовало, пытаясь заставить ноты подольше повисеть в комнате, словно задерживая гостей после давно закончившейся вечеринки.

Лишь после того, как я сняла ногу с педали, мы смогли услышать стук, доносящийся из комнаты Хелены. Я закусила губу и с виноватым видом посмотрела на Финна.

– Знаю, это было ужасно. Если бы у меня была трость, я тоже от возмущения барабанила бы ею по стене.

Удивительно, но он даже не поморщился.

– И вы хотите сказать, что исполняли это в первый раз?

Я кивнула.

Он перевел взгляд на ноты, стоящие на пюпитре, а потом снова взглянул на меня.

– Это было потрясающе, – тихо сказал он.

Стук раздался снова, и мы оба посмотрели в сторону холла.

– Думаю, надо сходить, узнать, что она хочет, – сказал Финн. Я бы рассмеялась, уловив панические нотки в его голосе, если бы сама не была в таком же состоянии.

– Пожалуй, я пойду с вами, – сказала я, поднимаясь со скамьи.

Очень медленно, словно нашкодившие школьники на пути в кабинет директора, мы прошли через кухню в спальню Хелены. Тери Уэбер сидела на стуле у кровати и вязала нечто, напоминающее свитер. Она со смущением взглянула на нас, когда мы вошли.

– Я хотела пойти за вами, но мисс Жарка настояла, что лучше привлечь ваше внимание с помощью трости.

Спицы в руках сиделки продолжали стучать друг о друга, она через силу улыбнулась. Отложив вязание, сестра Уэбер встала и склонилась над кроватью, где сидела Хелена, уставившись на поднос с едой.

– Вы уверены, что закончили есть? Это куриный суп, приготовленный по рецепту моей матери. Вообще-то я собираюсь получить на него патент, потому что это действительно чудодейственное средство, которое может вылечить все, что угодно – от депрессии до грибка ногтей.

Хелена молча перевела на нее взгляд, а затем привычным движением обеими руками оттолкнула от себя поднос. Именно тогда я в первый раз обратила внимание на ее скрюченные пальцы с распухшими суставами, которые больше не могли распрямляться. Наши глаза встретились, и на память пришли слова Финна. Хелена словно сливалась с музыкой, когда играла. Именно в тот момент я невольно почувствовала сострадание к старухе и начала понимать всю глубину ее горя.

Сестра Уэбер с поджатыми губами подняла поднос и вышла из комнаты в кухню, но Хелена смотрела только на меня.

– Это было ужасно, – медленно произнесла она с еще более выраженным акцентом. Видимо, когда ее охватывали эмоции, в речи проявлялась память о родном языке.

Несмотря на то что я сама так считала и даже высказалась точно так же, я невольно почувствовала себя оскорбленной.

– Я играла с листа. И потом, я никогда раньше не слышала, как исполняется эта вещь…

– Никогда… больше… это… не играйте. – Она делала паузу после каждого слова, словно пытаясь переводить с другого языка. Казалось, она полностью потеряла способность бегло говорить по-английски.

Финн даже вздрогнул от удивления.

– Я… больше… никогда… не желаю… это… слушать.

Я была поражена, увидев, что из глаз старухи хлынули слезы, и тут вдруг до меня дошло, что ее нежелание слышать эту пьесу ни в коей мере не связано с моей манерой исполнения.

– Простите меня, – произнесла я, опустив глаза и разглядывая руки, так как не в силах была видеть ее слез.

– Эта пьеса принадлежит к сокровищам венгерской культуры, а вы ее изуродовали.

Она снова обрела контроль над своим голосом, и, подняв глаза, я с удивлением обнаружила, что слезы в ее глазах исчезли без следа. Но я их точно видела, и эти слезы говорили о том, что сердце этой женщины переполнено переживаниями, причину которых я пока не могла понять.

– Прошу прощения, – снова повторила я, невольно выпячивая подбородок. – Вы же не уточнили, какие произведения вы запрещаете мне играть.

Ее глаза сверкнули, и я даже подумала, что она, вероятно, испытывает удовольствие, играя на моих нервах.

– Уверена, что их число будет увеличиваться, но, пожалуйста, поместите «Csárdás» в начало списка.

– Вот и замечательно, – холодно произнесла я. – Обещаю, я не буду играть эту пьесу, но только в том случае, если вы никогда больше не будете просить меня исполнить «Ноктюрн до минор» Шопена.

В ее глазах снова появился проблеск гнева или, может быть, изумления – сложно было судить о природе этих эмоций.

– Посмотрим, – услышала я в ответ.

– Разумеется, – согласилась я. – Посмотрим.

Я направилась к двери.

– Мне нужно выйти на свежий воздух. Пойду, пожалуй, прогуляюсь. А вы в это время подумайте, чем хотите заняться, когда я вернусь.

– Вообще-то на улице дождь, – заявила старуха с явным злорадством в голосе.

– Не сахарная, не растаю, – парировала я.

Я уже была на кухне, когда она вдруг ехидно сказала:

– А вот злая ведьма из страны Оз растаяла, когда промокла.

Я не остановилась, пока не вышла на воздух и не оказалась в палисаднике перед крыльцом. Я подняла голову, подставляя лицо дождю, и неожиданно громко рассмеялась.