Когда Женевьева появилась на свет, мы с Бернадетт стояли, держась за руки, над ее плетеной кроваткой, в полном восхищении от прелестного младенца с бело-розовой кожей, и почему-то испытывали облегчение, что это не мальчик, который напоминал бы нам о другом ребенке. Даже божья кара не может быть столь жестокой.

Нам совсем не нравились ни мать малышки – Харпер, ни нелепое французское имя, которое она для нее выбрала. Но все это не могло омрачить наше ликование при виде этого торжества жизни, свидетельства расположения Божественного провидения, которое наконец-то снизошло до того, чтобы пожалеть нас. По крайней мере, так думала Бернадетт. Я лишь затаила дыхание в тревожном ожидании. Когда Женевьева заболела, я снова почувствовала, как пальцы бога сжимаются на моей шее, и тщетны все попытки избежать наказания. А когда умерла Бернадетт, я поняла, что еще не до конца расплатилась за грехи.

Я закрыла глаза, слушая беспечное щебетанье Женевьевы. Она, как и большинство американцев, говорила так быстро, что я понимала лишь половину. Впрочем, можно было и не прислушиваться – она болтала о том же, о чем девочки во всем мире говорят по телефону с подружками или в спальне с сестренкой.

Милая болтовня была так знакома, что действовала на меня почти успокаивающе, даже несмотря на то, что вызывала в памяти зимние утренние часы в Будапеште, когда мы с Бернадетт лежали в насквозь промерзшей комнате и при дыхании у нас изо рта шел пар. У меня заболела голова, и все, что мне хотелось, – это взять Джиджи за ручку и снова уснуть. Я была бы счастлива, если бы могла умереть таким образом – просто уснуть в обществе невинного ребенка. Но я знала, что не заслужила такую благостную смерть.

– Тетя Хелена? Тут Элеонор пришла вас навестить, – объявил с порога Финн.

Джиджи спрыгнула с края кровати.

– А я называю ее Элли. Если ты ее вежливо попросишь, то она и тебе разрешит так себя называть.

Элеонор слегка поморщилась, когда Джиджи произнесла «Элли». Я, возможно, этого и не заметила бы, если бы не смотрела на нее так пристально, удивленная ее бледностью и расширенными то ли от страха, то ли от шока глазами. Было такое впечатление, будто она только что увидела привидение.

– Элли, – произнесла я лишь для того, чтобы снова увидеть ее реакцию, но на сей раз мне не удалось застать девушку врасплох, и она просто улыбнулась в ответ. Я не знала, почему мне так хотелось сыпать соль на ее раны. Может быть, потому, что я была раздражена ее присутствием здесь и воспринимала ее как препятствие моим попыткам свести счеты с жизнью. Или, может быть, потому, что я старая женщина и у меня просто нет времени терпеливо копаться в чьей-то душе, чтобы рассмотреть, что там на самом деле прячется. А скорее всего, я просто хотела сделать так, чтобы у нее самой не возникло желания влезать мне в душу.

– Можете называть меня Элли, если хотите, – сказала она, как будто я спрашивала у нее разрешения на это.

– Нет уж, увольте, – сказала я. – Элли – это имя для хорошенькой молоденькой девушки. Я, пожалуй, буду называть вас Элеонор. – Я нахмурилась и посмотрела на нее. – Значит, вы все-таки вернулись.

– Конечно. Я же сказала, что вернусь, а я привыкла выполнять обещания.

– Неужели? – спросила я, думая, что, может быть, уже поздно и она разглядела зияющую дыру на том месте, где когда-то у меня было сердце. – Ну, это не такое уж достоинство, как вы все думаете.

Тут в разговор вмешался Финн:

– Мы с Джиджи сейчас пойдем наверх и переоденемся после купания. Оставлю вас одних, чтобы вы обсудили, чем хотите заняться сегодня.

Он с надеждой улыбнулся, словно не был крупным специалистом по инвестициям, который должен бы понимать, что капиталовложения окупаются не за день или два, на это требуются долгие годы. В ответ я лишь многозначительно посмотрела на него.

– Все будет в порядке, – сказала Элеонор, как будто тоже в это верила.

Когда они удалились, я сосредоточила все внимание на девушке, хотя, полагаю, это скорее была молодая женщина. Впрочем, в мои девяносто лет любая женщина моложе меня казалась мне девчонкой.

– И кто же называл вас Элли?

На этот раз мне удалось застать ее врасплох, лицо ее болезненно скривилось.

– Отец.

– И он, наверное, умер, когда вы были еще маленькой?

Она некоторое время молчала.

– Откуда вы знаете?

Я вздохнула.

– Все признаки налицо.

Она посмотрела на меня своими грустными светло-голубыми глазами.

– Отец погиб, когда мне было четырнадцать.

– И что с ним случилось?

Девушка встала и принялась взбивать подушку за моей головой.

– Утонул во время шторма. Он занимался ловлей креветок на Эдисто.

– А ваша мать?

Когда она склонилась надо мной, я почувствовала едва уловимый аромат. Когда-то у меня было очень острое обоняние, и его постепенная потеря стала красноречивым свидетельством того, что я неумолимо старею. И все же иногда мне удавалось уловить запахи, которые, словно ниточка, связывали отдельные воспоминания вместе. Она пахла мылом, а волосы ее отдавали соленой водой прибрежных болот, и я решила, что она, видимо, ехала сюда, опустив окна машины. Бернадетт тоже любила так делать, и если закрыть глаза, то можно было представить, что это она склоняется надо мной и волосы ее пахнут океанской солью и травами.

– Она живет в Северном Чарльстоне вместе с моей сестрой Евой и ее мужем Гленом. Ева и Глен в начале следующего года ожидают своего первого ребенка.

В голосе чувствовалось странное напряжение, поэтому я усилием повернула шею, чтобы получше рассмотреть ее лицо, но в этот момент она занималась тем, что пыталась отдернуть шторы на окне, как будто сестра Уэбер уже не сделала это. Я бы хотела продолжить копаться у нее в душе, но она удивила меня тем, что опередила мои намерения.

– Расскажите о ваших родителях. Они переехали сюда из Венгрии вместе с вами и вашей сестрой?

– Нет, – ответила я. – Отец застрелился, когда мы с сестрами были еще совсем маленькими.

Я ждала от нее слов сочувствия, но вместо этого она спросила:

– А ваша мать?

– Мать умерла еще до того, как мы переехали в Америку к нашей старшей сестре Магде. Та поступила очень мудро и еще до войны вышла замуж за американца.

Элеонор снова села рядом с кроватью и положила руки на видневшиеся из-под юбки обнаженные колени. Пальцы ее были длинными и бледными – несомненно, пальцы пианистки, – а ногти не были покрыты лаком. Моя мать была бы в ужасе от такой небрежности, но я нашла, что Элеонор это даже идет. Мне могла бы понравиться эта девочка – то есть женщина, – если бы в самом ближайшем будущем я не собиралась умереть.

Постучав пальцами по коленям, она спросила:

– Чем бы вы хотели заняться сегодня? Финн сказал, что вам нравится читать книги. Может быть, мне вам почитать? И я знаю, что вы любите музыку. У меня коллекция классических музыкальных произведений на планшете, я захватила портативные наушники на тот случай, если вы захотите послушать. А потом мы можем обсудить ваши впечатления. Я могу попросить Финна привезти DVD-плеер, и мы посмотрим какие-нибудь кинофильмы, если по телевизору не показывают ничего интересного. Или можно просто поговорить.

Она выжидающе уставилась на меня.

Я чуть не расплылась в улыбке. Было совершенно очевидно, что ей и раньше приходилось заботиться о людях, и она ставит потребности других превыше своих собственных. Но еще я почувствовала, что это дается ей нелегко. Она словно натянула на себя эту роль, как маленькая девочка носит платья матери, которые ей велики и совсем не подходят по стилю. Полагаю, я сумела распознать в ней это, так как сама почти семьдесят лет носила подобный маскарадный костюм. Я откинула голову на подушку и расслабилась, мечтая, чтобы скорее появилась сестра Уэбер или вернулись Финн с Джиджи. Эта Элеонор слишком рвалась отбросить свою жизнь и примерить на себя мою.

– Если решите поговорить, нам надо сразу определить, какие темы не следует затрагивать, – сказала я.

Она нахмурилась, и мне невольно захотелось приложить большой палец к складке между ее бровями, как делала моя мать, чтобы напомнить, что от этого образуются морщинки.

– Я не собираюсь задавать вопросы, касающиеся вашей личной жизни, мисс Жарка…

– Речь вовсе не обо мне. Мне показалось, что это вы не хотите, чтобы я касалась некоторых тем.

Этот ход давал ей передышку. Но как ни странно, она не сдалась и продолжала:

– Можете спрашивать меня о чем угодно. Думаю, никакие вопросы с вашей стороны не заставят меня отказаться от этой работы.

– Если вы так нуждаетесь в деньгах, давайте я вам просто заплачу, и это избавит нас обеих от лишних хлопот.

Она посмотрела на меня в упор, и в ее глазах я заметила яростный блеск.

– Мне платят за определенную работу, мисс Жарка, и я не нуждаюсь в вашей благотворительности. Но вы угадали, эта работа мне действительно нужна, поэтому давайте попытаемся договориться еще раз. Чем бы вы хотели заняться сегодня?

Я перевела взгляд на ее пальцы, которые настукивали мелодию на коленях, снова обратив внимание на коротко остриженные ногти, и вспомнила, как в последний раз, когда мы виделись, она сказала, что Шопен вызывал у нее воспоминания об отце.

– Ведь ваш любимый композитор Шопен, верно?

Она кивнула, поглядывая на меня с опаской.

– А что именно вы любите из Шопена? Мазурки?

– Нет. – Она медленно покачала головой. – Ноктюрны.

– О да, – сказала я. – Они такие меланхоличные и в то же время страстные. Только Шопен может одновременно пробуждать такие противоречивые эмоции.

Мои веки невольно опустились – я вдруг почувствовала себя очень слабой и усталой. Меня, верно, так утомили попытки уговорить девушку оставить меня в покое, уехать и больше никогда не возвращаться… С трудом открыв глаза, я устало произнесла:

– Я хочу, чтобы вы мне кое-что сыграли. Ноктюрн до минор. Номер двадцать один, посмертное сочинение Шопена. Вы его знаете?

Она ответила не сразу.

– Да. Это любимое произведение отца. Мне никогда не удавалось сыграть его так, как это делал он. – Она сглотнула, словно пытаясь остановить слова, которые ей хотелось сказать.

– Некоторые считают, что он навевает грусть. Но мне он нравится, и я хочу, чтобы вы сыграли его для меня. Прямо сейчас. Боюсь только, что вы откажетесь, потому что это наверняка вызывает воспоминания об отце. Впрочем, я это пойму. В этом случае придется попросить Финна подыскать кого-нибудь более покладистого, кто будет выполнять все мои просьбы.

Призвав последние силы, я изобразила улыбку и снова закрыла глаза. Я ждала, что услышу звук отодвигаемого стула и ее шаги, когда она будет выходить из комнаты. Но вместо этого я почувствовала ее теплое дыхание на своей щеке, и она произнесла прямо мне в ухо:

– Если вы хотите, чтобы я сыграла вам ноктюрн Шопена, я это сделаю. Это, конечно, будет означать, что я прошла испытание и остаюсь здесь независимо от ваших прихотей. Не представляю, почему вы так хотите избавиться от меня, но твердо намерена это узнать. А между делом я буду исполнять для вас этого чертова Шопена, а вы будете есть свой обед, и покончим с этим.

Я распахнула глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как она встает, а затем придвигает стул к кровати. Лишь побелевшие костяшки пальцев, лежащих на спинке стула, выдавали ее истинные чувства.

– Я буду вам играть, пока вы едите, а когда вы закончите обедать, мы обсудим, чем вы хотите заняться в оставшуюся часть дня. От вас вовсе не требуется испытывать ко мне симпатию, да и я, уж будьте уверены, от вас не в восторге, но это отнюдь не причина для того, чтобы вести себя нецивилизованно по отношению друг к другу. Мне позарез нужна эта работа, а вы, надеюсь, не против того, чтобы Финн был доволен. И давайте покончим с этим раз и навсегда.

И покончим с этим раз и навсегда. Я снова закрыла глаза, но не потому, что устала или не хотела ее видеть. Я закрыла их, потому что ее голос так был похож на голос Бернадетт, что мне просто захотелось поверить, что это моя сестра стоит так близко ко мне и отчитывает меня за недостойное поведение, которое наша мать никогда бы не одобрила.

Отвернув голову к стене, чтобы скрыть слезы, которые вот-вот готовы были политься ручьем, я произнесла:

– В таком случае идите и играйте. Я хочу послушать Шопена.

Она замерла на месте и стояла так довольно долго, но я не доставила ей удовольствия и не повернулась, чтобы посмотреть ей в глаза. В конце концов она сказала:

– Я вам очень сочувствую по поводу смерти сестры. Было время, когда я точно так же страдала бы, если бы Ева умерла. Я знаю, что такое истинное горе, и так же скорблю по отцу сейчас, как и в день его гибели. Мне кажется, так будет всю жизнь.

Ее шаги удалились, а я лежала, уставившись в стену, и гадала, что же она имела в виду, говоря о сестре, и, как ни странно, очень надеялась, что она действительно вернется.