Страху нельзя волю давать. Страх – как злая болячка. Ей чуть уступи… полежав, да и помрёшь! Так Ознобишу отец учил, Деждик Подстёга. Давно учил, но всё помнилось.

Песня о великом копье бытовала в городе уже вторую седмицу. К этому времени людям полагалось если не напрочь забыть беснование Гайдияра, то уж взять на зубок притчу посвежее. А поди ты! Немудрёная песенка до того хорошо легла на уста, что по-прежнему звучала буквально повсюду, стоило отвернуться красно-белым плащам. Порядчики ходили несчастные. Никого не трогали, ждали, чтобы само улеглось. Сколь опасно умножать терпельцев за правду, царская семья усвоила не вчера.

Первые дни Ознобиша просто отсиживался в покоях.

– Ты, верно, приводишь в порядок всё, что разузнал, – сказал ему Эрелис. – Ждать ли, что скоро мы приблизимся к родительской правде?

Слово «боязнь» так и не осквернило слуха. У Эрелиса подрагивала жилка на левом виске.

– Моя работа далека от завершения, – сказал Ознобиша. Подумал, добавил: – Отрадно, что твоя сестра, государь, находит в ней утеху и пользу. Позволь, однако, просить тебя как-нибудь удержать её завтра.

– Почему?

Ознобиша решил взять страх за рога:

– Я хочу пойти к четвёртому сыну. Он великий порядчик, навыкший проницать тайное. Боюсь, сразу догадается о государыне, когда увидит вблизи.

– Неужели ты думаешь, будто сестре может что-то грозить?..

– Ни в коем случае, государь. Просто мы знаем твоего брата как человека грозных и внезапных страстей… Не вели казнить, но, если царевна желает и дальше гулять неузнанная, на удачу лучше не полагаться.

Боевая жила на виске Эрелиса медленно успокаивалась.

– Сейчас я трижды обратился к тебе, Мартхе, а ты, отвечая, семь раз назвал меня государем. У меня голова чуть не разболелась. Мы с тобой ровесники и друзья. Когда уже обойдёмся без почётов, как мой отец и его райца Анахор?

«Которого Ваан полагает посрамлением сана… И не семь, а всего дважды…»

– Я тоже надеюсь… однажды совершить для тебя хоть часть того, что правдивый Анахор – для твоего отца… государь.

Над исадом, отдаваясь в разбитой печи, то громче, то тише витали лукавые звоны Левобережья. Ознобиша надвинул куколь плаща, ускорил шаг. Для похода в расправу он выбрал день, когда доброму человеку не грешно было сидеть у огня, в домашнем уюте. Резкий ветер с Кияна дышал ледяной сыростью, мокрые хлопья мчались в глаза.

Над старым причалом, где к каменным надолбам больше не привязывали рыбачьи лодки, грозным предупреждением торчали на кольях две лохматые головы. Жадные чайки успели их исклевать, но черты оставались ещё узнаваемы. Крупный нос… бородавки… Рядом на дно бывшей гавани вела лестница. Её выстроили в первый год после Беды. Дерево тогда было легкодостижимо, а царственноравный город вовсю кичился венцом. Для каждой ступени пилили вдоль большие стволы. Сейчас в середине лестницы зияла дыра, там постукивали молотки. Ветхие плахи провалились в день распри дружин, когда хлынул шальной от страха народ. Ознобиша немного постоял возле трудников. Посмотрел, как выбивали гнильё, годное лишь в очаг.

«Ведь были когда-то свежие, чистенькие лесины. А ещё прежде того – зеленели, проклюнувшись из семян. Солнцу радовались…»

Идя через гавань к бутырке, он трижды отбегал за валуны, влекомый телесным выражением страха. Однако назад не повернул.

– Занят воевода, – хмуро прошамкал старшина Обора, встреченный у ворот. – Суд судит.

– О, – обрадовался Ознобиша. – Государю Эрелису предстоит миловать и казнить, мне – скромно помогать ему. Доведётся ли поучиться справедливости у четвёртого сына праведных?

«Небось крадуна взяли на торгу. Буяна смиряли…»

Не угадал! Среди двора, коленями в талой жиже, стучал зубами крепкий парень. Босой, мокрый, жалкий. Ознобиша удивился штанам с выдернутым гашником.

Узнал тягуна, испугавшегося дружинных мечей.

Другие порядчики, не занятые обходами улиц, сурово стояли вдоль стен. Гайдияр восседал на походном стольце, укрытый от липких хлопьев кожаным пологом с бахромой и кистями. Парчовая шуба, лучистое серебро малого венца… Осанка, взгляд! Сильные руки, возложенные на яблоко меча! Неволей поймёшь купца Жалу и многих, грезивших царём Ойдригом Первым. По прозвищу Победитель.

– Вспомянем, братья и чада, – грозно произносил Гайдияр, – как храбрый Новко пошёл безоружный на топоры, чтоб драку разнять! Своей грудью чужих сынов заслонил! Вспомянем, как великий сердцем Обора в ледяную пропасть спускался!

В углу двора зловеще рокотал бубен.

– Вспомянем, как, руки сплотив, ошалелый люд у края держали!..

Ознобиша думал тихо постоять возле входа. Просчитался. Гайдияр сразу увидел его.

– Владычица Морана, праматерь судей, велика Твоя милость! – отдался по двору зычный голос царевича. – Выручай, советник высокоимённого брата, ибо мы в затруднении!

Все оглянулись. Куда деваться, Ознобиша выступил вперёд. Поклонился престолу, убрал руки в широкие рукава.

– Во имя древних правд, вручённых этому райце наставниками и книжной наукой… Спрашивай, государь.

В его памяти зажигались тихие светочи. Уютная тишина, знакомые корешки, свитки, короба разрозненных грамот…

«…Гадалка! Осудить несудимого!..»

Пламена светочей дрогнули. Бубен отмеривал удары сердца.

Гайдияр ткнул подбородком в сторону распоясанного:

– Этого дурня скрутили на попытке продать кинжал и кольчугу, что я ему вручил полгода назад. Ну а как он растлил свою честь, пустившись в утёк, ты видел сам. Которой участи обрекают бегляка наши праведные старины?

Ознобиша начал говорить без заминок и колебаний:

– Государю известно: судебный закон рождается и бытует, отвечая нуждам своего века. Во дни Йелегенов убежника разрывали конями, дом отдавали на разграбление, а в сотне бывал обезглавлен каждый двенадцатый.

Порядчики встрепенулись, вдоль стен залетал сдержанный ропот. По голой спине тягуна прошла судорога.

– Конями? – с любопытством переспросил Гайдияр. Положил ногу на ногу. – Думаю, оботуры совладают не хуже. Говори, законознатель, мне нравятся твои рассуждения…

– Если верить летописаниям, лютый закон, порождённый лютыми временами, применялся лишь дважды, – с почтительным поклоном продолжал Ознобиша. – Позднейшие мыслители подвергают сомнению оба случая, усматривая в них живописные умозрения, должные отразить жестокую исключительность лихолетья. В годы последующих войн, более отмеченных победами, тягуна четвертовали перед войском. Наказанием роду становилось бесчестье, отряд же обрекался совместному палачеству над осуждённым…

– Длинно изъясняешь мысль, райца, – перебил Гайдияр. – Я успел забыть, о чём говорилось вначале, поэтому не возьму в толк, к чему ты ведёшь!

Ознобиша вновь поклонился:

– Этот райца лишь пытается показать, как цари-законотворцы слушали голоса времени…

– А я лишь хочу знать, какой приговор ты мне посоветуешь возгласить. Предание от первых Гедахов пересказывай нашему брату; я его и так хорошо помню.

Порядчики топтались, кто-то неуверенно улыбался. Рокотал бубен.

Ознобиша кашлянул.

– При добром Аодхе, чьё святое правление было отмечено по преимуществу миром…

– Поторопись, ев… райца нашего брата!

Ознобиша выпрямился, голос зазвенел:

– После Беды, в знак почтения к царю-мученику, в законах не делалось изменений. Вспомним же, как добрый Аодх советовал государям иной раз откладывать судебники! Быть просто отцами провинившихся сыновей! Ибо сыновья таковы, какими вольно или невольно вырастили их отцы. Сами далеко не всегда прожившие без греха…

Тут, конечно, всем вспомнилась левобережная плясовая. Под ногами Ознобиши гремела волнами бездна, он завершил торжественно, почти нараспев:

– Ты вручил сыновство этому человеку. Он выронил его, так пусть сумеет поднять. Опали отрока. Покарай срамом, непотребной работой, приличной кощею, но воздержись губить, ведь по его вине никто смерти не принял. Умножь свою честь, дав негодному сыну возможность вернуть имя! Что приходит легко, легко и теряется. За поднятое муками и трудом не щадят жизни. Вот моя правда тебе, государь, а теперь суди суд, как сердце велит.

Гайдияр величественно кивнул:

– Ты добрый сказочник, Мартхе, но передай нашему брату, чтобы он к тебе понукалку приставил. Я чуть не уснул, дожидаясь, пока ты доберёшься до сути!.. Что ж, прислушаемся к нашему веку, взывающему к сбережению всякой жизни, в особенности неправедной! – Гайдияр встал, сбросил драгоценную шубу, оставшись в простой накидке порядчика. Волосы из-под венца рассыпались по широким плечам. Мощный голос отразился от стен: – Да лишат облачения отрока, чьё назвище я забыл. Да несёт он своё бесчестье хоть за Киян, и тогда лучше мне впредь не слышать о нём. Если нет, пусть спешит к отхожим местам и трудит себя столько дней, сколько звеньев было в проданной им кольчуге. Тогда, может быть, я пожелаю вновь узнать его имя. Я, Гайдияр, так решил и так возглашаю.

Тягуна мигом вытряхнули из порток. Ничего не поняв, он взвыл, покатился в грязи, заслонился руками. Вскочил, кинулся в чёрный угол двора, к нужникам, к портомойне. Спотыкливый бег направляли руганью и пинками.

Ознобиша с облегчением отвернулся. Тут же встретил весьма недобрый взгляд Гайдияра. Великий порядчик вполголоса проговорил:

– С таким советником, я уверен, Эрелис вором не станет, но ворья в Шегардае расплодит знатно… Ты, евнушонок, чего ради пришёл? Не для того же, чтобы мою честь умножать?

Ознобиша почтительно склонил голову:

– Этот райца счастлив хоть мало потрудиться для чести венца. Ты прав, государь. Я здесь во исполнение воли третьего сына. Если тебе будет благоугодно помочь в разысканиях…

– А-а, – усмехнулся Гайдияр. – Так вот отчего сестрица Змеда целует старые безделушки, а Ваан через слово поминает бездельника Анахора! Что ж, помогу. Только не обещаю, что братец возрадуется моей повести. И вот ещё. Сразу выложишь всё, что случится нацарапать, под мою печать. А то я уже понял: иное писало разит хуже ножа!

Ознобиша судорожно раздумывал, к чему бы подобное замечание. Гайдияр добавил сквозь зубы:

– Этому олуху ты выхлопотал пощаду. Но дай Боги разведать, кто песенное паскудство сложил, – не помилую!

Идя назад через пустошь, Ознобиша в истинном смысле не чуял под собой ног. Ступал с призрачной лёгкостью: дунь ветер посильней – как есть унесёт! Мысли бестолково метались, звеня отзвуками грядущих тревог, но главенствовала одна: «Я не осудил. Не осудил…»

Значит, всё будет хорошо. Значит, пока ничего не случилось. А новую схватку он встретит с новыми силами.

– Мартхе! – окликнули сзади. И чуть погодя: – Ознобиша!..

Он оглянулся. Его прежнее имя здесь знали немногие. Со стороны бутырки, кутаясь в рогожный плащик, спешил коротконогий толстяк.

– Наставник Галуха?..

Удивление жило недолго. Бубен в углу расправы. Дудочка в лодочном сарае.

– Быстро ходишь, не догнать, – отдуваясь, пожаловался игрец. – Позволишь, я до лестницы тебя провожу?

Он казался ещё приземистей и толще прежнего. «Или это я вырос?..» Чувство, что сейчас разразится выволочка, уходило с трудом.

Некоторое время шли молча. Ознобиша смотрел, как пугливо озирался Галуха, и не знал, что сказать. «На новой службе поздравить? Только, будь она в радость, выбежал бы меня догонять?»

– Ты вспоминаешь, как я ругал тебя за ослиную глотку, – с горькой обидой выговорил попущеник.

– Иногда вспоминаю, – улыбнулся Ознобиша. – Ты был прав, петь я так и не научился.

– Теперь с тобой благосклонность праведного…

– А с тобой разве нет?

Галуха нахохлился, пряча лицо от сырого ветра. Помолчал ещё и решился:

– С год назад я почувствовал, что устал от неприкаянной жизни. Увы, творец созвучий без покровительства сильного обречён на нищую долю. Я приехал в Выскирег, надеясь послужить праведному, знавшему меня ещё прежде Беды. Восславить храбрость деяний… выходы царские украсить…

Он содрогнулся.

– Оказалось, Меч Державы предпочитает звон оружия всем иным звукам? – предположил Ознобиша.

Галуха остановился:

– Не в том дело, райца третьего сына. Я знал, на что шёл. Мой дар обретения песен давно подёрнулся пеплом. Для доброго покровителя я бы до конца дней возвещал смену стражи и не жаловался на судьбу… Мартхе, я бежал от страха, которым наказал меня Ветер, но доискался лишь худшего.

– Праведный Гайдияр суров с тобой? Чем ты провинился?

А сам облизнул внезапно пересохшие губы.

– У Ветра, – сказал Галуха, – я отдувался хотя бы за собственные грехи, у праведного – за чужие. Я словно приговорённый, которого назавтра казнят, и так каждый день! Помоги, Мартхе, прошу! Замолви словечко наследнику. Верно, я был с тобой когда-то неласков…

– Я райца.

Голос попущеника дрогнул:

– Выручи, Мартхе. Эрелис любит тебя.

Ознобиша привык быть листком, катящимся по воле злых бурь. И вот его речи обрели вес. Повисли серебряной тяжестью на груди. Он повторил словесный образ, унаследованный от предтеч:

– Правдивый райца ни для кого не просит кар или благ. Райца лишь предлагает государю память, хранящую установления и деяния всех времён.

«И подавно не встаёт между праведными. Или это я по трусости не решаюсь пытку остановить? Несудимого обрекаю?»

Галуха совсем повесил голову. Сломанная кость выправляется, сломанная душа только никнет. Ищет опоры, но, даже нашарив, удержаться не может. Он пробормотал, глядя под ноги:

– Я поклонился зрелому государю, уверенный, что выбрал наверняка. Знать бы мне, кто обретёт истинную силу… Да ещё так скоро…

Надолго отлучаться из расправы ему не следовало. Мало ли какая служба занадобится Гайдияру! Свистнуть в дудку, полагая меру воинскому занятию. Стукнуть в било, призывая отроков к трапезе. Галуха остановился.

– Он стал было думать на меня из-за площадной песни. Я умер от страха, но он посмеялся! Сказал: да разве есть в тебе тот огонь?

Повернулся, побрёл назад. Рогожный куколь съехал с головы, неживые кудри забило снегом. Ознобиша смотрел, как он уходит, сутулый, беспомощный, постаревший.