Воронята
Надейка теперь жила хорошо. Слишком хорошо. Так, что мама за голову бы в испуге схватилась: «Куда высунулось, дитятко? Пропадё-о-ошь…»
Мама то и дело оглядывалась через плечо.
Всё равно не убереглась.
Надейка поднималась узким всходом, закрученным противосолонь. Ворон объяснял: так, если что, казалось сподручней отбиваться царевичам Ойдриговой ветви. Они все были левши.
Ещё Ворон зачем-то выучил Надейку читать. Однако дееписания древних царей девушку не влекли. Ну разве буквицу замысловатую подсмотреть. Шитые прикрасы богатых одежд… И скорей снова за травники, сохранившие резной лист чистотела, нежные усики повилики. Чтоб летел над берёстой заточенный уголёк, рождая новый узор…
Лыкаш придумал нанести один из хитрых Надейкиных «завитков» на масло и топлёное сало в горшочках. Кобоху потом месяц спрашивали, не захворала ли. Отчего невесела сделалась, с лица спала…
Костылики негромко брякали по треугольным ступеням. Посохи выгнул Ворон. Удобные, невесомые. Как лапки-самоходы, что носили по чужедальним снегам его самого.
Правду молвить, в сошках для ходьбы Надейка не сильно нуждалась. Ворон и это растолковал. Взял под мышку клюку, сделанную для невелички Надейки. Согнулся корягой, сбросил волосы на глаза. Гадко затрясся, заскулил, выставил горсть…
Вышло до того убедительно, что Надейка попятилась, отмахнулась руками:
«Ну тебя!..»
«Так в Шегардае кувыки подаяния просят. Кто на увечную с костыликами глянет, если рядом душа-Сулёнушка подолом метёт? А ещё…»
И Надейка, опять не ведая как, простёрлась на лавице. Деревянный наконечник висел у лица, грозно метил в глаз.
«Костыль-самоправ по слову дерётся!»
«Да я разве сумею?..»
«Нет слова такого „я не сумею“. Ты попытайся!»
Надейка, волею Инберна вознесённая из мизинных чернавок, давно забыла дорогу в общую девичью. Крохотный покойчик на третьем жилье Дозорной башни она по деревенской памяти называла клетушкой, хотя в каменной крепости какие клети. Окошка здесь не имелось, да и зачем бы? Только выпускать грево, худо-бедно доходившее снизу. Зато Надейка теплила жирник, не опасаясь попрёков. Рисуй, покуда не свалится на берёсту рука! Притвори дверь – и смазывай барсучьим салом кожицу на отболевших ожогах…
Уже поднимаясь на третий кров башни, Надейка заслышала из своей хороминки голоса.
Она чуть не споткнулась, пронесла костылик мимо ступеньки. Дверь, которую она по глупой доверчивости считала своей, запиралась лишь изнутри. Да и то – до первого крепкого натиска. Такие, чтобы замыкались снаружи, в Чёрной Пятери были наперечёт. И те ключей не ведали месяцами. Стало быть…
«Я высунулась, мама. Голову подняла, пташкой запела, тебя не послушала. Прости…»
Надейка постояла, покачиваясь туда-сюда, мучительно вслушиваясь. Во рту пересохло.
…А Ворон – далеко-далеко… Ноги отяжелели вконец. Надейка всем телом навалилась на костыли.
«И за то прости, мама, что в убёг, как ты, не сорвусь. Куда мне…»
Уже мёртвая Надейка одолела оставшиеся ступеньки. Открыла дверь.
На лавице, воздвигнутой повыше от сквозняков, расселся Шагала. Болтал ногами, гневил Суседушку. Гладил, ворошил Надейкино ложе. Ухмылялся чему-то.
– Наш козёл, крутые рожки, проторил себе дорожку…
Только Надейка Шагалу не очень заметила. В головах, возле короба, склонившись над горящим светильничком, стоял Лихарь.
Он не подумал обернуться на стук Надейкиных сошек. Без того знал, кто пожаловал. Надейка хотела склониться, исполнить должный привет… не возмогла. Так и стояла, делаясь от ужаса всё ничтожней. На лубяной крышке короба, на лавке, на полу валялись берёсты. Травы, буквицы, украсные завитки…
Стень, рассматривая, держал в руках два рисунка. Те самые. Хранимые от недоброго глаза возле укромного тла. Берёста норовила свернуться. Лихарь успел досадливо заломить, чтоб меньше упрямилась.
Вот она, смерть.
На одном листе высился чёрный столб. Тщился затмить белый, бесскверный окаёмок. Надейка избегла внятных черт, обозначила лишь осанку, гордый поворот головы… Лицо запечатлела вторая берёста. Тонкую горбинку носа, прямые длинные брови, гладкие у висков, пушистые к переносью. Глаза – два бесценных камня верила. Красок Надейка не приложила, лишь уголёк, но глаза всё равно мерцали, искрились. Ворон что-то рассказывал, смешной, весёлый, бесстрашный…
– Наш дружочек чисто ходит, в зауголья девок водит… – пел своё лихаревич.
«Прости, мама. Кланяюсь четырём твоим ветрам, батюшка белый свет, прости и прощай. Всех сирот Матерь, прими милосердно… Да повели наконец перестать ему воздух сквернить в клети, где братик песни играл!»
Против всякого ожидания, молитва была услышана.
Лихарь обернулся.
– Цыц, – щунул он наглядыша. Изволил наконец заметить хозяйку покойчика. – А ты, значит, не только цветы из теста лепить… Твоих рук творение?
Надейка торчала на пороге, уставив костылики наперёд. Не могла выдавить звука.
– Чёрный ворон пролетал, крылышками задевал… – еле слышным голосом, тряским от потаённого смеха, вытянул Шагала.
Лихарь просто глянул. Младший вмиг присмирел, прекратил даже ногами болтать.
– Урок для тебя есть, рабица, – словно через силу выцедил стень. – Не совладаешь, изленишься – утоплю.
Мёртвому незачем бояться угроз. Надейка стояла, молча ждала.
Лихарь наконец отпустил её взглядом. Кивнул. Шагала соскочил с лавки, развернул парчовое покрывало. Явилась тёмная от времени, непонятная большая доска. Ученик держал её бережно, как святой образ.
Надейка слепо уставилась на художество. Каменная кладка стен, незнакомые крыши… важные, богато одетые мужи, занятые беседой… солнце над головами… Чуть дальше, на лобной каменной подвыси, мужчина и женщина. Женщина кротко склоняла голову под бело-синим убором. Мужчина, ликуя, воздевал двумя руками дитя в младенческой рубашонке. Показывал народу.
– Будто с тебя, наставник, поличье царское писано, – глядя сверху вниз, упоённо выдохнул Шагала.
– Картину поновишь, – тем же обдирающим, наждачным голосом произнёс Лихарь. – Что понадобится, из припасов возьмёшь. – И повторил: – Заленишься – утоплю.
Младший всё не мог унять восхищения:
– Хоть прибей, батюшка стень… Ну прямо ты живой стоишь!
Лихарь, не терпевший пустой болтовни, почему-то забыл одёрнуть ученика. Сказал ещё:
– Совладаешь, рабица, дозволю список сотворить на чистой доске.
Надейка всё так же стояла у двери, повиснув на костылях, напрочь потеряв голос. Только шевельнулась, отступила с дороги, когда двое, покинув картину и покрывало, направились вон.
– Будто на тебя искусник смотрел… – донеслось уже с лестницы.
Шаги стихли. По полу гуляли стылые токи, шевелили раскиданные берёсты. Надейка сглотнула, вздрогнула, всхлипнула.
«Мама…»
Обжитый было покойчик, вывернутый, залапанный жестокими пятернями, вновь стал чужим. Надейка была в нём беззащитна, как эти лёгкие свитки, колеблемые сквозняком. Собрать их, обратно в короб сложить… не хотелось касаться…
Не хотелось видеть доску, попиравшую складки драгоценной парчи. Всё же девушка скользнула глазами. Переступила, подбираясь поближе.
Над людским скопищем, над головами и крышами реяли крылья, сотканные золотым светом. Надейка ни разу не видела живого симурана. Лишь на очертаниях в книгах.
«Вот бы мне с тобой, чудо небесное, отсель улететь… подальше куда…»
Вглядевшись, она поняла наконец, кому посвящено было художество. На гордой подвыси стояла последняя праведная чета. Аодх и Аэксинэй, честно встретившие Беду. Здесь они были живы, счастливы и прекрасны. Надейка разобрала даже буквы внизу: «Великая Стрета».
Картина действительно просила заботливых рук. Пятна плесени, выбоинки, трещины… Надейка оценивала их вершок за вершком, бережно прикасалась. По клочьям, уцелевшим от платья царицы, струились синие незабудки. Плащу царя повезло меньше. Весь облупился, узора не разберёшь. А вот лицо Мученика сохранилось. Почти целиком. Тонко, тщательно выписанные черты… ликующая улыбка… седые пряди из-под венца…
И на Лихаря царь Аодх был совсем не похож.
Плесень, облепившая низ картины, вдруг показалась Надейке коростами на живом теле. Она дотянулась левой рукой, не глядя вытащила гибкое лезвие, самое тонкое, прожилки на цветочных лепестках выводить. Осторожно поднесла…
У двери зашуршало. Надейка ахнула, ножичек звякнул об пол, подпрыгнул.
На пороге переминались двое мальчишек:
– Тётя Надеюшка…
У неё перед глазами медленно рассеивалась тень Шагалы. Эти были совсем мелюзга. Новые ложки, недавно приведённые в крепость. Надейка вроде даже слыхала их имена. Только не могла вспомнить.
– Тётенька, мы приберём!
Тот, что был повыше и посмелей, уже собирал с пола берёсты. Он родился густо веснушчатым и кудрявым, это считалось наследием андархских кровей. У второго были чудесные тёмные глаза в густых ресницах. Как он улыбался, когда старшие не смотрели!
Он сказал:
– Чтобы тебе по всходам не спотыкаться… Ты вели, всё надобное живой ногой принесём.
Теперь Надейка вспомнила. Ирша и Гойчин.
Лики царской четы поплыли перед глазами. Девушка согнулась, спрятала лицо, только чувствуя, как трогают, гладят руку лёгкие пташьи крылышки детских пальцев.
Воронята…
Уже во дворе Шагала разочарованно протянул:
– А я думал, наставник, ты сведать захочешь, ладно ли у ней рубашечка сшита. Гадал, может, и мне покромка достанется…
Лихарь равнодушно пожал плечами:
– Дурак ты. Ласковых девок в любом острожке довольно. С этой дикомыт валяется, ну и пусть. Нешто сварой учителя огорчать?
– Всё ему! – надул губы гнездарёнок. – Ворону! И орудье, и девка бесскверная…
Лихарь добавил к словам подзатыльник:
– Дурак! Хочешь с дикомытом тягаться, сперва вполовину таким стань. Тебе честь была вручена, царскому сыну правоту Владычицы показать, а ты что устроил? Только о том думал, как себя выхвалить. А как тайному воинству после с праведной семьёй в ладу жить, о том забота была?