Селезень-камень
Злат, не чуждый книжной словесности, знал: «пыткой» прежде звался просто расспрос. Любознательный и усердный. Но сын восьмого царевича был также сведом в летописаниях. Назубок знал деяния восемнадцати Гедахов, шести Хадугов, четырёх Аодхов и прочих. А значит, и то, сколь часто усердный расспрос применялся к бунтовщикам, людишкам несговорчивым и жестоким. Дивно ли, что с годами изменил значение не только шегардайский «позор»?
В переднем дворе Чёрной Пятери торчал столб в неполную сажень высотой. Он казался обугленным. Вплотную подходить и присматриваться Злат убоялся. Глаз искал на земле у подножия горелое место. Казалось, оно залегло там, выжженное незримо.
«Это здесь казнят за измену?»
В каменном дворе легко рождалось эхо, но голос Ворона как будто упёрся в настенные войлоки:
«Нет. Этот столб свят. Здесь обидевшие Мать берут свою честь».
Злат убоялся допытываться подробностей. Перед поездкой он по совету наставника Ваана листал книгу о Хадуговых гонениях. Нарисованные мученики с улыбками падали в кипящее масло. Знать бы Ваану: дома непризнанный батюшкин сын забегал греться в поварню. И что такое «вертеться, как короп на сковороде» ведал не с чужих слов.
«Холодницу покажешь?» – напомнил он дикомыту.
Ворон молча повёл его к неприметной двери под отлогой каменной выкружкой. Дверь, снабжённая личинкой и скважиной для ключа, стояла отомкнутая. Злат увидел резное изображение в четверть плоти: как бы один человек, но с двумя лицами, обращёнными одно другому навстречу. За порогом начинались облупленные ступеньки, уводившие, как помстилось сперва, в кромешную темень.
«Гляди под ноги, кровнорождённый».
Злат бережно сошёл на колючую залежь битого камня. Внизу стоял дух скверны и затхлости, особенно гадкий после хрустящего лесного мороза. Оконце под потолком впускало свет из другого мира. Проникая в холодницу, частички дня теряли силу, кружились беспомощными пылинками, гасли у пола.
Цепи, свисающие со стен. Пустые ошейники.
Здесь творилось то, о чём сказывал Мартхе. Неприступная решётка. Космохвост. Сквара…
Злат не сразу рассмотрел в холоднице человека.
Тощий парнишка очень тихо сидел в углу, обхватив руками колени. Он не поднимал головы, но у Злата отозвался болью локоть.
«Это за меня его? Сюда?..»
Ворон стоял у двери. Не торопился ободрять Шагалу, кутать в скрытно пронесённую душегрейку.
«Нет, кровнорождённый. Ты ни при чём».
Злат сам рос почтительным сыном. Для сторонних гостей ему тоже всегда жилось сыто и хорошо за батюшкиной заступой.
Когда вышли наружу, он вполголоса предложил:
«Если кто захочет еды ему сбросить, я бы постерёг…»
«Ты не понимаешь, кровнорождённый».
Ворон смотрел куда-то вверх. Злат тоже вскинул глаза, но увидел только туман, восходивший над развалинами внутренних хором. Он спросил:
«Где нужду можно справить?»
«Великую или малую?»
Злат удивился, но ответил, что малую.
«Пойдём».
За маленькой дверью у подножия Наклонной опять начались ступени под землю. Здесь было тепло и сыро, ход показался Злату знакомым: где-то рядом бурлил горячий кипун, согревавший мыльни и портомойни. У одной двери виднелся вместительный широкогорлый кувшин. Ворон снял крышку. В нос шибануло запахом стоялой мочи.
«Что за раскат, где учитель от тебя выпередки ждал?» – делая своё дело, спросил Злат.
«Да так… косогор на старой дороге».
«Просто косогор?»
С другого конца хода показалась вереница мальчишек, уныло плетущаяся к портомойне под водительством Белозуба. Злат обратил внимание, как при виде Ворона босые подростки согнали с лиц тоску, приободрились, прошли в дверь, чуть не приплясывая. Двое последних забрали кувшин. Злат посмотрел на Ворона. Дикомыт улыбался.
«Они наказаны?»
«Нет, кровнорождённый. Идут бельё в чану попирать».
Они поднялись обратно к двери, но у порога Злат натолкнулся на вытянутую руку Ворона. Миг спустя почти прямо над головами что-то подвинулось. Зашипело летучими змеями, сожравшими солнце. Загрохотало – и в чёрный дворик тяжёлым потоком сошёл сырой снег. В белых струях мелькали как бы ледяные осколки ошейников, силившихся запереть гулы в горле Наклонной.
Возле ног Злата упокоился последний звонкий желвак.
К ранним сумеркам выскирегский поезд обратился лукавой скоморошней, представлявшей для одержимого трепетом одинокого зрителя. Походники так радовались случаю избыть дорожную скуку, что перед ними, право, сняли бы шапки опытные лицедеи. Никто не согрешил против замысла, не дал Хоботу заподозрить расставленную ловушку. Впрочем, Хобот был уже не в том состоянии, чтобы уловить нечаянную ухмылку, а и заметив – верно истолковать. Его черева истекали наружу смертным потоком, кровавым, страшным, неудержимым. Гашник исподних портов впору было так и нести развязанным в негнущейся от мороза горсти. Чуть вернулся к саням, и вновь с дороги бегом!
– Что там? – подгадав время, насторожилась стряпея. – Чужой, что ли, мелькнул?
– Да где?
– Вона!
Старичок-возчик сощурил выцветшие глаза:
– Ну тебя с чужим! Он разве покажется? Пёс это.
– А я о чём? Собачка лешая…
Другие тоже начали вглядываться.
– Рубашкой сера…
– И бесхвостая!
– А почему сквозь неё куст видно?
– Зря ли ворон вчера над поездом летал, каркал!
– Да он всё время тут вьётся, – пискнул кто-то. – И каркает знай…
Болтливого утянули за оболок вразумлять. Прочие старательно ужасались:
– Ишь зубы оскалила!
– И ещё кружат, ещё, глянь…
– А куда бегут?
– Наверно, туда, где война будет.
– Ой, горенько! Не к добру…
Даже Хобот на время забыл свою скорбь, вертел во все стороны головой. Страшное диво ему так и не показалось, а вот за сугроб заскочить он еле успел. Вернулся шаткий, лицо совсем восковое. Застонал, рухнул на нарту. Ворона упрашивали ещё сходить на развед, он пугливо отказывался. Вдохновенные обозники восплакали к Злату. По грозному приказу «батюшки-хозяинушки» дикомыт очень неохотно убрёл к берегу. Вернулся вдвое быстрей утреннего и пуще прежнего оробевший.
– Следы, – залетало над поездом. Люди всегда всё знают, даже то, о чём слуга шепчет на ухо господину. – Следы пёсьи кругом! За снятыми шкурами пожаловали. За хвостами…
Возчики начали останавливать сани. Народец постепенно собрался в кружок, посредине которого стоял на коленях, озирался, комкал плетёный гашник зачуявший гибель Хобот.
– Я вам поперёк пути свою ступень не метал!.. – ещё пробовал он огрызнуться, но голос утратил силу, сипел жалко, надсадно.
– А правду ли бают, – спросила стряпея, – когда в Веретье зеленец позноблять начало, они пришлую бабу в бочку закрыли, хворостом обложили да подожгли?
В иной день Хобот, пожалуй, мог задуматься, откуда выскирегской служанке знать притчу, случившуюся в заглушной деревне Левобережья. Ныне, однако, смекалка у Хобота вытекла туда же, куда почти всё нутро. Он схватился за нож:
– Не дамся… убью…
– Ха, – сказал Ворон.
Дединька-возчик огладил белую бороду:
– Ты, подборыш, вот что послушай. Мы все тут грешны Богам: без срама да без греха никто ещё рожи не износил! Только мы, как от пращуров заведено, при начале пути исповедали, кого что тяготило… неча тайным злодеяниям под полозьями застревать!
– А тебя, отецкого сына, – подхватил другой, – мы только по имени знаем, да и то: у маяка имён небось, как у рыси пестрин!
– Маяки люди тёмные. Сойдутся, на особом языке говорят, добрым мирянам неведомом.
– Давай-ка, любезный, исповедуй добром! Что за плечами такого несёшь, что нам с твоего появления совсем удачи не стало?
– Не то, – приговорил третий, – уж не обессудь, прямо здесь тебя и покинем. Нежилым жильцам, бесхвостым собакам, всей неключимой силе урманной…
Златичи одобрительно гудели, поддакивали, кивали. Говорить осмысленные слова Ворон им не доверил. Молодые, не выдержат, захохочут.
У маяка из-под разметавшейся шубы выползла багровая струйка. Он взмолился хрипло, страшно:
– Не бросайте… не здесь… два дня ещё… У Селезень-камня останусь, там подберут.
– Кто?
– Люди вольные…
Поезжане притихли, затеяли переглядываться. Злат нарушил молчание:
– А я-то гадаю, человек или зверь лесной тебя упряжки лишил.
Хобот обернулся к нему, взгляд был тёмный, мёртвый.
– Мне, добрый господин, лютая сучилища упряжку смутила. Давно бы тварюгу прибить, а я знай кормил… – Приподнял повитую руку. – Вот, получил за добро.
Ворон выслушал не переменившись в лице. На что ему занадобилось спросить именно об этом и именно так, Злату недосуг было гадать.
– Что же ты, дорожный человек, сразу нарту не бросил, на полдень не повернул? Уже добрёл бы к жилью. А если бы нас Боги не нанесли?
Хобот мотнул кудлатой башкой, да так, что заметались хвосты оплечья. Он не хотел больше говорить, но из лесу долетел вой. Близкий, полный предвкушения и потаённой насмешки. Маяк пуще прежнего съёжился под полуторной шубой.
– Той шаечке вольной я драгоценные снадобья… из самого Шегардая… Денег плачено – до завтра не перечесть! Если не довезу, лучше самому в петлю…
Драгоценные снадобья! Злату пришлось удивиться:
– А бают, повольники за весь неимущий народ голодные и раздетые ходят. Что, панибратья твои царский поезд разбили с данями за двенадцать лет? Зеленец торговый обнесли?
– Какой зеленец… Телепеня промышленника подстерёг. Тот на правый берег земляной дёготь вёз. Я сам-то не видел… Мне порты богатые отдали, и те насквозь провоняли.
Злат не сдержал уже настоящего удивления:
– А мы совсем другое слыхали. Будто дикомыты его… Так, стало быть, крови на тебе нету? Или всё-таки есть? Исповедывай!
– Перстом не тронул, – усердно правился маяк. – Бакуню молодой один порешил, Лутошкой люди зовут… ни при чём я!
– Уж так ни при чём? А навёл кто, снова не ты?
– Истинно, не я! Я же что, моё дело маячить… злые дела на добрую пользу обращать…
Из лесу вновь донёсся вой, звучавший голодом и надеждой.
– Не унимаются, – зашумели походники. – Не до конца ты, Хобот, душеньку опростал!
Торговец краденым затрясся, заплакал, только слёз не было.
– Сосед повольничков навёл, достатку завидуя… Лигуем зовут…
Ворон подошёл, неся большую тёплую кружку:
– Испей, Хобот.
– Не стану! И так нутро печёнками выпадает…
– Пей, – ласково повторил Ворон. – Не то шею сверну.
Хобот взял кружку. Выхлебал, стуча зубами по краю. Дико огляделся кругом… Схватил рукой живот, закатил глаза, свалился. Лицо – острый нож, мокрая борода торчком, рот нараспашку…
– Помер! – ахнула стряпея.
– Спит, – невозмутимо ответил Ворон. – Проснётся здоров. Погоди ещё, завтра всю завариху у тебя съест.
Всё сбылось близко к тому, как предсказывал дикомыт. Утром Хобот не то чтобы проснулся здоров, но хоть проснулся. Не осквернил наглой смертью дорогу и поезд, а главное – жениха. Вчерашнее помнилось крайне смутно, морока от яви не разберёшь. Сперва маяк отсиживался на своей нарте, врастопырку на тюках, так никем и не потревоженных. Когда надоело мотаться вперёд-назад с движением потяга – обулся в лапки, пошёл. Псы крутились у него за спиной. Нюхали след, примеривались к изгвазданной шубе. Хобот зверовато оглядывался, замахивался кайком:
– У, про́пасть…
Всех пуще на одного кобелька, звонкого, куцехвостого. Тот не отставал.
– Потерянное зачуял, – творила святые знаки стряпеюшка.
– Что, мил человек, собачек взамен беглых присматриваешь? – строго осведомился возчик-ведун. – Не думай даже. Не продадим!
– Без шавок обойдусь, – зло рычал в ответ Хобот. – И от вас, недобрых, поскорей бы прочь! Мне до Селезень-камня дойти. Там подберут…
– Да кто подберёт?
– А кто надо!..
Он больше не чувствовал рядом смертного края, значит, правду говорить большой нужды не было. Вчерашняя исповедь то ли приблазнилась, то ли забылась, а может, того и другого наполовину.
Ворон принёс ему ещё питья, пахнувшего летними зельями.
– Избавителю мой… – согнулся в поясном поклоне маяк. – От непотребной смерти спасителю…
Стряпея кинулась долой с облучка – прятать смех. Дединька нахлобучил ворот шубы, схоронил веселье в густой бороде.
Сутки спустя впереди выплыл из морозного тумана Селезень-камень. Посреди южного склона чудом устояла сосна, обращённая пронёсшимся пламенем в угольный столб. Злату неволей вспомнился двор Пятери, чёрный стоёк, но у этого был живой выгиб. И крепкие корни, объявшие валуны. Над бедовником, что сменил пройденный Шерлопский урман, высился великан, изготовившийся к любовным радениям.
У подножия каменного жениха Хобот открепил потяг.
Многие ждали, что он, словечка не сказав, обратит ко всем спину, усядется ждать своих вольных людей, но маяк удивил. Честь честью попросил остановить поезд, взялся пороть один из тюков. С поклонами поднёс Злату нечто чёрное с серебром, умеючи скатанное:
– Прими, батюшка, от скудости нашей…
Злат милостиво принял. Люди всегда отдаривают за добро, чтобы долг не виснул на вороту, отпугивая удачу.
– А с тобой, грозный дикомытушко, не откажи кровью смешаться… Второй раз дорожки сбегаются, может, на третий я тебя выручу.
Все посмотрели на Ворона.
– Награда изрядная, – проговорил тот неспешно. – Только нам, воинам Правосудной, мирскими побратимствами себя опутывать заповедано. Мало ли куда, на кого завтра пошлют.
С тем Хобот и остался у своих санок, чтобы скоро сгинуть во мгле, выползавшей из-за Селезень-камня. В уходящем поезде мрачила весёлые воспоминания лишь одна тень.
– А не наведёт на нас панибратьев своих? Скорняков с вязовыми иголками?
Злат снова вспомнил про Отважного со Сторожным.
– Не наведёт, – сказал Ворон. – Он же трус. Одного меня и то забоится. А насядут… Их редко более дюжины ходит, а нас? – И улыбнулся. – Будто растеряемся?
Храбрые ближники Злата, те, что ради новой доли покинули с ним Выскирег, на всякий случай выложили поближе кольчатые рубашки. Никто так и не попытался напасть. Когда Селезень-камень подвинулся уже за третий закрай, у всех отлегло.
– Ты заметил? – спросил Ворон.
Злат насторожился:
– Что я должен был заметить?
Впрозелень голубые глаза чуть-чуть смягчились.
– На горелой сосне, на той стороне, что к камню приникла, коры полосочка сбереглась. После Беды уже пу́колка вылезла, хвоя распуститься успела… Может, проснётся ещё.
– Знать бы когда, – вздохнул Злат.
– Когда в праведной жизни утвердимся и Владычица наказание отзовёт.
Злат вдруг спросил:
– Ты только про собак пытать собирался? Знал, что тестя моего вспомнит?
– Догадывался. Учителю письмо было из Шегардая. В воровском ряду опознали кровавый Бакунин суконник. У Хобота купленный.
Злату бросился в лицо жар.
– А мне что же не довели?
Ворон смотрел сквозь прорези меховой хари. Впору было ответить: «Потому и не довели…»
– Не хотели загодя озлоблять.
– А ты будто знал, что дорогой встретим его!
– Не знал. Но раз он от Кижей до Шегардая шарахается, значит, мог и на нас выйти.
После драки все горазды кулаками махать.
– Я тебе поддакивал, как велено было! А ты его отпустил! И шайку! Сам сказал, их там хорошо если дюжина! Мы бы с ребятами!..
«И Чаяне головы отцовых погубителей под ноги метнули…»
– Учитель меня не для того посылал, – терпеливо повторил Ворон. – Разбойники что, они – нож в руке. Почём знать, каков на них замысел Справедливой!
Остаток дня поезжане двигались вперёд лёгким шагом, не зная усталости. Слышались шутки, оботуры и те бодро уминали копытами снег. Будто чуяли впереди оттепельную поляну, изобильную зеленью. Так бывает, когда завершается основательный труд, затеянный миром, хотя вроде что сделали? Дом отстроили погорельцу, спускные пруды вычистили?.. И дорога обещала кончиться не назавтра. А веселились!
Вечером стряпеюшка без просьб вытащила самый большой котёл. Приказала шустрым златичам натаскать снега. Между составленными от ветра санями загорелся костёр. Густо повеяло жареным салом, потом – озёрной капустой, мороженым борканом и травами, отдающими сок. Наконец над поляной поплыл упоительный дух мяса, таявшего в булькающей ушице.
Тут уже молодых ребят стало не отогнать. Стряпея разбивала колотушкой каменные от мороза комья грибов и тщетно ругалась. Кто же отойдёт от живого огня, где пышет жаром веселье и вот-вот позовут к вкусной еде?
Улеш принёс маленький уд, подтянул струны.
Плющом повитые утёсы
И наших жён густые косы…
Пели выскирегские песни, без сговора избирая ласковые и смешные. Других не хотелось. Ворон сидел на облучке ближних саней, куда не достигал дым. Злат всё ждал, чтобы моранич вынул кугиклы. Однако тот слушал очень внимательно и молчал.
Там кто-то плачет,
Там смех ребячий,
Там ждут и любят
Своих мужей…
Ворон шевелил губами, смотрел сквозь темноту.
Стряпея длинной ложкой сняла пробу, вновь надвинула крышку, кивнула. Из-под котла выгребли последние угли, оставили доспевать. Походники глотали слюну.
Видя гудебный сосудец бездельно лежащим на войлоке, Ворон слез с облучка:
– Позволишь, кровнорождённый?
Злат усвоил не все обычаи моранского поклонения, но кое-что знал.
– Я слышал, Владычицу мало радует бряцание струн… Ты разве умеешь?
– Не умею.
– Пробуй, друг мой. – Злат протянул ему уд.
Ворон убрался на прежнее место. Устроил снасть на коленях, принялся пощипывать струны. По одной, по две. Прижимал пальцами лады, испытывал поголосицу.
– А знатно ты волком выл, – сказал Злат Улешу.
Наследник лакомщика улыбнулся:
– Он с напужки хоть морской прибой услыхал бы.
Ворон запел. Сначала негромко.
Нас беда равнодушно размечет,
А удача обратно сведёт.
Сколько лет ожидали мы встречи,
Продираясь по жизни вперёд…
Рука яростно пустилась по струнам, голос хлынул, раскатился, могуче взлетел:
Мы все не такие, как были когда-то,
Попробуй узнай заплутавшего брата,
Сквозь годы и морщины
Отец не видит сына
И давнюю кручину
По-прежнему несёт…
Маленький короб гудел, рокотал, вещал человеческим языком. Злата пробрала дрожь, он быстро посмотрел на Улеша. Несчастный Кокурин пасынок, названный в честь дважды потерянного, сидел бледный. Захлёбывался горьким лекарством, уже чувствуя, как начинается исцеление.
Нам родня достаётся в наследство,
Выбирать мы её не вольны.
Это нам оборона от бедствий,
И надёжней не надо стены.
Кто встанет за нас возле самого края?
Кого позовём, на снегу умирая?
А сами-то готовы
За брата молвить слово,
Когда грозят оковы
И плаха без вины?
Злат вдруг подумал о своём обидчике-отце. И сразу, скачком, о невесте, ждавшей избавления в Ямищах. Почему-то он нимало не сомневался в посрамлении вероломца, даже не гадал об успехе, пёкся о том, что будет после. Как он Чаянушку за белы руки возьмёт? В глаза ясные взглянет? Узнает ли в ней ту, с кем день за днём сто лет не соскучится?
Крылатый голос горевал, отчаивался, возносил к незримой звезде.
Кто поймёт, кто по правде рассудит
Незнакомых тебя и меня?
Небеса мы просили о чуде,
А дождавшись – не смеем принять.
Ошибки страшась, отметаем с порога
И дальше бредём одинокой дорогой…
Останься!
Будь как дома,
Мой родич незнакомый!
Молись углу святому
Да грейся у огня!
– Вот, – сказал Ворон.
Ещё через седмицу Златов поезд, обойдя с севера Кижную гряду, прибыл во владения Десибрата Головни.