В ремесленной Пеньков главенствовали запахи печного дымка, горячей воды и дерева. Распаренного, смолистого. Под перекладиной на уютном берестяном ворохе прикорнул Жогушка. Спал усталый, счастливый, сунув под щёку очередной лапоток. Почти совсем гожий. Строгий брат не то чтобы похвалил, но хоть в растопку не бросил и тотчас расплести не велел.

Сам Светел приподнимал крышку бука, деревянной возьмилкой доставал размокшие моточки корня. Навивал, горячие, податливые. Выполнял загодя связанную основу. Ребята на удивление загорелись, разохотились в дружину, что твёржинцы, что затресские. Ввадились собираться у озера на полпути между деревнями. Пошёл разговор о железном оружии, о мечах.

«Это ж Синяве кланяться! До костра погребального не отработаешь…»

«Ещё меч тебе. Рогатину наточи!»

«С топорами хороши будем пока. С луками…»

Привычным оружием каждый управлялся неплохо. Только не влекло оно, не тянуло из повседневности за воинский окоём.

«А щиты? Щиты сладим какие?»

Заспорили, круглые или капелькой. И насколько большие.

«Во-от такие! – растопырил руки Велеська. – Да чтобы длинные!»

Гарко окоротил мальца подзатыльником:

«Войдёшь во все года, тогда спросим. Не салазки ладим, чтоб с вала кататься!»

«Длинный щит, он для вершника, ногу заслонять, – сказал Светел. – Пешему не способен».

«А из чего? Кожи с воском поди напасись! Венцы железные…»

«Зачем кожу? Сплетём!»

«Вот ещё, – огорчился Небыш. – Без того за станом уходишься, гусли в руки взять недосуг…»

Гарко уже чувствовал себя воеводой. Ответил надменно:

«А у нас в Твёрже бают: кто хочет, творит. Кому лень, у того на всё отговорки!»

Небыш надулся, возревновал. На очередное молодецкое сходбище, поди, явится со щитом получше иных.

«А знаменье какое на щитах понесём?»

Тут все были единодушны:

«Калач!.. Ойдриговичам подавиться!»

Позади тихо открылась дверь. Светел встал, поклонился:

– Пожалуй, бабушка.

Корениха плотней запахнула тёплую душегрею, подошла, осмотрелась. Увидела на полице андархский уд, повеселевший, со склеенной шейкой, с новыми струнами. Ишутка уже примеривалась к нему, училась играть. Не стыд девке, это ж не гусли.

– Над чем засиделся, Светелко?

«Заругается. Скажет, добрый припас на пестюшки перевожу…»

– Щит плету, бабушка.

«…Семь работ неисполненных сыщет. Спать выгонит, чтоб с утра лишку поваляться не норовил…»

Ерга Корениха нагнулась, тронула белую вицу, ещё влажную, тёплую из кипятка. Сколько ни распаривай – как есть железные прутья. А внучек управляется, один прут с другим повивает.

– Возьми на руку, – велела она.

Светел на миг даже растерялся. Оплошку в работе нашла? Вместо ремней у него был привязан к опругам кусок старой верёвки. Светел бросил ужище на локотницу. Стиснул деревянную рукоять, покраснел, выпрямился перед бабкой.

Корениха долго смотрела на внука. Упрямого, хмурого, широкоплечего. Светел затевал уже не ребячьи разговоры о воинстве. Семя давало росток, слова обретали плоть. Мальчонка стал делателем. Воля матери, всё желавшей видеть в нём несмышлёныша, была больше не властна.

Корениха сама выпрямилась, приосанилась. Решилась:

– Поди со мной, Светелко.

Он оглянулся на Жогушку. Положил щит, прикрыл малыша старым кожухом. Пошёл за бабушкой в сени. Наполовину ждал – поведёт в большую избу, станет ругать. Корениха, взяв светильник, отворила дальнюю дверь. Здесь была малая изба, куда Единец Корень некогда отселил женатого сына. Всё с тех пор изменилось: семья, деревня, самый мир вокруг. Жизнь обитала в большой избе да в ремесленной; здесь давно уже не топили. Малая изба стала клетью, хранившей вещи прежних времён. Светел сюда запускал хорька-крысолова, и всё.

А ведь атя с мамой вот на этой лавке молодыми сидели. За руки держались, улыбались друг дружке… И огонь из печки подмигивал, рыжей бородой тряс…

Бабушка воздела свет, осмотрелась:

– Во-он в тот угол проберись, внученько. На лавку вступи.

Светел перелез лубяные короба. Разулся, встал на край лавки. Сиротливо отозвались под ногами голые доски, простывшие без уютных полавочников, без живого тепла.

– Корзины подвинь, – продолжала указывать Корениха. – Куль видишь?

Светел переставил два больших пестеря, наполненных пустыми горшками. У стены обнаружился свёрток из грубой рогожи, плосковатый, широкий. Рогожное плетение залубенело на сгибах, проросло даже не пылью – серой, липкой старческой перхотью. Так паршивеет нетревожимое годами.

Бабушка терпеливо держала светильник над головой.

– Достань, – кивнула она. – Неси сюда, развернёшь.

Внук послушно вытащил куль, положил на пол. Узлы на перевязях срослись в единое целое. Стоило тронуть, ветхое мочало распалось прямо в руках.

Под грязным рядном открылась настоящая циновка, доброго тканья, даже сохранившая мягкость. Светел, конечно, знал, что за нещечко хранилось в рогожах. Один раз даже видел, как атя Жог его доставал. Колени согнулись сами. Светел припал на берестяные четырёхугольники пола. С бьющимся сердцем откинул циновку. Развернул тонкое льняное полотно…

На полу лежал щит. Очень, очень старый, но целый. Дощечки в палец, немного выгнутые, крепко сплочённые. Обтянутые кожей с плеч быка, проваренной в воске. Заклёпки, железный венец, в середине – помятое выпуклое навершье… Рубцы от стрел и клинков… Щит изначально был красным, воск сберёг цвет, лишь с поверхности облетала черноватая плёнка. Светел осмотрел испачканные ладони, спросил почему-то шёпотом:

– Это что?..

– Кровь, – спокойно ответила Корениха. – Пращур выкрасил его своей кровью, ожидая в бою смерти или победы.

Светел даже руки отдёрнул, не смея тревожить святой давний покров. Чуть не спросил, не о дедушке ли Корне шла речь. Нет! Доспех, хранимый Пеньками, был гораздо древней. Там, где к тканым пеленам прилегали верёвки, сквозь черноту казался рисунок. Светел поднял глаза. Бабушка стояла строгая, суровая. Кивнула:

– Расчисти, дитятко.

Светел очень осторожно провёл пальцем там, сям…

Кругом навершья распахивал крылья серебряный симуран. Держал в передних лапах снасть вроде маленького толстого лука, круто согнутого, наряженного десятком тетив.

Склонённую голову внука накрыла бабушкина ладонь.

– Владей, Светелко, – тихо сказала Ерга Корениха. – Благословляю.