Беседа в опочивальне
Почтенная Алуша, красная боярыня Харавон, считалась непогрешимой в женском достоинстве. Даром ли была взыскана от Светлых Богов не только сыновьями, дочерьми и внуками, но даже маленьким правнуком. И лицом до сих пор была хороша. Понятно, к седьмому десятку давно раздарила невесткам украшения, оберегающие плодовитость. Взамен шитых нарядов явились морщины, знак мудрого опыта. А как она плыла дворцовым подземельем к хоромам третьего сына!
Вот у кого внучки-юницы в непотребных гачах по палатам не шастали, с кротостью и послушанием своё девство несли…
Боярыню ждали. Царевна, в негнущейся золотой ферезее, тулилась у ног брата, воссевшего на красный столец. Слева и справа – слуги, комнатные девки. Позади – Ознобиша с дядькой Серьгой. В шаге перед стольцом, облитые кольчатыми рубашками, при начищенных бердышах, замерли рынды. Сибир видел, как с вечера тосковала его маленькая государыня. Даже в болвана, скрученного из сухих водорослей, кистенёчком через раз попадала. Оттого Сибир хмурился суровей обычного. Грозным взглядом отбивал желание приближаться к стольцу.
Боярыня вошла, заметно робея. При виде государя соблюла большой обычай: повалилась на пол, ткнулась в камень челом. Ни к какой власти Эрелиса покамест не подпускали, но бабке ли не знать, сколь быстро внуки растут! Воссядет на Огненный Трон, сестрицу великому союзнику в жёны отдаст… Оба никого не забудут. Никому не простят.
– Встань, матушка боярыня, – сказал Эрелис. Ознобиша с Серьгой выступили вперёд. Под локотки усадили грузную женщину на подушки. – Сказывай, матушка, здоров ли супруг твой, славный Ардар? Правнук весел ли?
Боярыня встрепенулась:
– Изволением Светлых и трижды Светлых Богов… никакого бессчастья к твоему порогу эта холопка не принесла. В доме мужа моего лад и покой, а тебя, государь, Небеса благословят за заботу. Не вели себя пустяками обременять, вели всякой службой тебе, милостивец, услужить.
И склонилась, готовая вновь бухнуться ниц.
Эльбиз проворно поднимала и опускала бёрдо. Выбирала синие, белые, зелёные нитки. Уто́чила уже третий пояс любимому советнику брата. Опытной ткахе сегодня не везло. Вот заметила оплошку, случившуюся два рядочка назад… Оставить нельзя, срам. И поди распусти, чтобы не заметила Харавониха. Сама рукодельница хоть куда: увидит, неумехой сочтёт…
Ознобиша видел, как замешкались пальцы Эльбиз. Пока гадал, чем помочь, – спас Сибир. Почувствовал, сдвинулся на полшага. За его плащом царевна вмиг выдернула злополучную нитку.
– Добрый сын Сиге, чьей мудрости мы доверяем, присоветовал нам обратиться к тебе, матушка Алуша, – говорил между тем Эрелис. – Нам кажется, беседа с тобой пойдёт сестрице на пользу. Ступайте поворкуйте вдвоём.
Ознобиша с дядькой Серьгой вновь ухватили полнотелую боярыню под локотки. Зяблик видел, как неохотно, изломив брови, отвязывала царевна основу от ножки стольца.
– А ты, райца, доску неси, – сказал Эрелис.
Царевны Андархайны принимают подданных, сидя за рукодельем. Царям и царевичам пристало обыгрывать супостатов сперва на доске для читимача, после в беседе, а там уж и в поле; даром ли название игры толкуется как «маленькая битва». Покамест Эрелис, как ни трудился, с молодым советником тягаться не мог.
Ознобиша знал ненависть своего господина к игре. Вынужденный отдать сестру на мучение Харавонихе, Эрелис хотел сам себя наказать.
– Больно узенькая лавочка у тебя, дитятко, – оглядевшись в опочиваленке Эльбиз, ласково попеняла боярыня. – А с девками-красавицами пошептаться? Тайны сердечные выслушать?
Царевна уселась на своё ложе. Горстями стиснула одеяло. Невольно фыркнула:
– С этими?.. Они в добычный ряд для меня боятся сходить.
– В жестокие времена мы живём, – усаживаясь напротив, вздохнула наставница. – Мои-то до́чушки вдали от грубости выросли. Даже не ведают, где этот ряд и что там продаётся.
Эльбиз ответила, глядя в сторону:
– У нас память родительскую украли. Мы… Мартхе туда ходит, вдруг что всплывёт.
– Тяжко было тебе, дитя, без матери подрастать, – сделала свой вывод боярыня. – Вот уж скоро своим очагом заживёшь. Гребешок небось прятала под подушку, чтоб суженый показался?
– Было раз… – неохотно созналась девушка.
Харавониха так и подалась вперёд:
– И как? Приходил косу девичью расчесать?
– Не трогал он мою косу! – возмущённо отреклась Эльбиз. – Он… ну…
Боярыня прижала пухлую ладошку ко рту, глаза округлились.
– Неужто обидеть норовил?! Валил, мял-тискал?..
– Не меня, его обижали, – пробурчала Эльбиз.
Боярыня нахмурилась, не поняла:
– Как это?
– Меня другие люди прочь вели, а в него каменье метали.
– А ты что же?..
– А я, – Эльбиз собралась со вкусом рассказывать, – хвать в обе руки что попадя – и на них! Хар-р-га!
Вскочила, показала. Врагам явно не поздоровилось.
– Спаси Владычица, дитятко! – отшатнулась боярыня. – Иное пытаю! Случилось ли тебе во сне лицо его румяное целовать, уста медовые искать, тело молодецкое нежить?
Царевна задумалась. Не было там ни румяных щёк, ни медовых уст… ни прочей ералашины, о которой громким шёпотом судачили девки. Было неловкое пу́галище, то ли мохнатое, то ли пернатое… Расплывчатое в потёмках и совсем без лица, лишь глаза искрами… А её, Эльбиз, утягивали прочь с попрёками, с перекорами: разлетелась! Свою честь забыла, братниной не соблюла!.. Она вырывалась, а бедное страшило ползло к ней, руку тянуло… Да не то чтобы руку, а лапу, что ли… клешню…
– Какие тут поцелуи, – вырвалось у царевны.
– Вот это славно, дитятко, – обрадовалась боярыня. – Тебе следует понимать: праведность Андархайны не ведает любострастия.
Эльбиз нахмурилась:
– Это как Тигерн с Тайей? Которые от гордости померли?
– Ты всё очень правильно разумеешь, дитя. Не в пример распутным простолюдинкам, ищущим радостей плоти, наши дочери приходят к мужьям в целомудрии и живут с ними честно, разнузданной похоти вовсе не предаваясь. Ты, дитя, взрослела с людьми подлых кровей, но к царскому золоту грязь не липнет. Даже сны твои остались чисты!
Эльбиз сосредоточенно морщила чистый лоб:
– Когда в сугробе спишь, не до снов: замёрзнуть недолго. А в деревню придём… все бегут, девки вьются – дружина пожаловала! Нас с братом куда-нибудь в собачник спать под овчину… А рядом – визг, писк, лапотки к стропилам летят!
Боярыня пухлой ладошкой захлопнула себе рот.
– Дитятко! Бедное! Какого ты ужаса натерпелась…
– Почему? – удивилась царевна. – Если рядом девок целуют, значит, всё тихо и от врагов безопасно.
У матушки Алуши не сразу перестал дрожать голос.
– Это… это хорошо, девочка, что ты государя ограждала и сама под овчиной пряталась, избегая соблазнов…
– Соблазнов? Каких?
– Ну… – замешкалась боярыня, не зная, как намекнуть, не стеснив девичьего стыда. – Кругом воины… сильные, пригожие, молодые… Ты могла прельститься… задуматься о недолжном… – И свернула к тому, о чём говорить было легче: – Тебе скоро шитые полотенца раздавать, дитятко! У тебя ведь уже есть… очищения девичьи? Знаешь ли, что в них нет стыда? Не пугаешься?
– Было бы чего пугаться, – пожала плечами Эльбиз. – Мне тётя Ильгра всё загодя объяснила.
– Кто? – вновь опешила почтенная Алуша. – Какая тётя Ильгра?..
– Наша. Дружинная.
– Она же… не хозяюшка была? Из тех, что при воинах без пути и чести живут?..
– Да ну! – Царевна обрадовалась возможности поведать о родном. – Тётя Ильгра воевни́ца сердитая. Как сойдутся потешиться, её в прыжке не видать! Она меня всякому бою учила. Ну и как девкой быть.
– Благослови Боги добрую женщину, – неуверенно проговорила Алуша.
– Она знаешь что на бранном поле творит? – вдохновенно продолжала Эльбиз. – Позёмкой через поляну, кровь на стороны! А как их прогнали, тётя Ильгра хвать наших двоих, кто под руку попал, и с ними за ёлку!.. Мужики матерятся, потому обратно на четвереньках, а как не пойти? Её ж выручать надо, чтоб душу не изронила…
Некоторое время боярыня лишь таращила глаза. Наконец выдавила бессвязно:
– Она… как…
Царевна пожала плечами:
– Тётя Ильгра сказывала: молодая была, пробовала пленных насиловать. Только пленник ведь что? Страх, боль, злоба. Такую силу забрав, много навоюешь потом?
Ознобиша с Эрелисом недоумённо подняли головы от игры. Беседа в опочиваленке завершилась куда скорее, чем ждали. Откинулась полсть, боярыня Харавон выбежала краснее медного окуня. Всплеснула руками, схватилась за щёки… себя не помня, ринулась из хором. Следом вышла Эльбиз. Немного смущённая.
Эрелис уставился на доску, сказал вдруг:
– Ты поддавался, Мартхе.
Голос прозвучал как-то так, что Ознобиша покинул скамейку, колени сами собой ткнулись в пол. «Сейчас опалит. Скажет: ты мне чужой. Поди, скажет, прочь…»
– Государь…
– Ты и разыскание моё намерен так исправлять? От истины отойдёшь, желая порадовать?
Ознобиша молчал. Правиться было нечем. «И как он мне теперь доверять сможет? Мой царь…»
– А я вроде боярыню приобидела, – повинилась Эльбиз. – Скверно.
Эрелис будто очнулся. Со скрипом отодвинул креслице, измерил шагами хоромину. Дееписания, к которым чуть что отсылал Невлин, не предупреждали об искушении гневом. О том, как, оказывается, это просто. С досады замахиваться на того, кто не ответит.
К счастью, в памяти жили песни, что пел Крыло.
В гусельных струнах чистым звоном звенел булат побратимства.
Эрелис взял Ознобишу за плечи. Заставил поднять голову. Вздохнул. Тихо докончил:
– Не поступай так со мной, друже.