Рукопись открывается словами:

Каждое новолетие я встречаю с тревогой. Идёт что-то грозное на нашу землю. В чем оно выразится, не может вообразить душа моя, — она скорбит только смертельно!

…Я примечаю, что временами темнеют иконы. Запрестольный образ Христа неведомо отчего стал чёрным и гневным. Старики сказывали, что перед большими народными бедствиями темнеют иконы. Тоже вот и в природе ­беспокойно… Когда выйдешь в поле или в лес, то слышишь кругом тревожный, никогда раньше не примечаемый шум. Сны стали тяжёлыми. Всё пожары да разорения вижу. Не раз себя видел в полном священническом облачении, в страхе бегущим по диким ночным полям со Святыми Дарами в руках, а за мною гнались с длинным степным свистом косматые мужики в древних языческих рубахах.

За последнее время до горькой тоски стал людей жалеть! Так вот и чудится, что все мы на росстани-пути стоим и скоро не увидим друг друга.

А может быть, все это беспокойство — моя болезненная мнительность?

Дал бы, Господи!..

Хотя… сказывала мне матушка, у меня в детстве некие прозрения грядущего были. Слышал я голоса неведомые, опасность чувствовал и даже смерть близких моих предугадывал.

* * *

Навечерие Богоявления Господня. Идёт снег, засыпая тихим упокоением наше селение. Только что совершил чин Великого освящения воды. При взгляде на воду всегда думаешь о чистоте. Помог бы Господь струями иорданскими омыть потемневшее лицо земли! Много стало скверны в жизни. Замутились от скверны реки Божии…

Завтра начну свою проповедь словами: «Мир — как бы книга из двух листов. Один лист — небо, а другой — земля. И все вещи в мире суть буквы». Осквернили мы великую книгу Божию…

По народным сказаниям сегодня ночью на речные и озёрные воды сойдёт с неба Дух Божий и освятит воду, и она всплеснётся подо льдом. Наши старики пойдут с ведрами за полунощной водой, креститься будут на неё, а завтра после обедни зелено вино в ратоборство со святою водою вступит… Много греха всякого будет…

Господи! Избави землю твою от глубокия нощи!..

* * *

При пении «Глас Господень на водах» мы пошли крестным ходом на Иордан. Было сумеречно от тяжёлых метельных туч. Под ногами скрипел мороз. Любо глядеть, когда русский народ идёт в крестном ходе и поёт! Лицо у него ясное, зарями Господними уяснённое. Троекратным погружением креста в прорубь мы освятили наше озеро. С какой светоносной верою русский человек пил освящённую воду, мылся ею, сосуды наполнял, — дабы в смертный час испить ее как Причастие!

Когда возвращались обратно, то началась метель. Что-то древнее, особенно русское, было в нашем заметеленном крестном ходе. Ветер трепал старые хоругви. На иконы падал снег. Все мы были убелёнными. Метель — и наше церковное древнее пение!.. Так хорошо… И особенно трогал жёлтый огонёк несомого впереди фонаря…

До самого позднего вечера я ходил по избам «со славою» и освящал паству свою богоявленской водою. Деревня была пьяной. Неужто опять драки и смертоубийство?

Ночью разболелась у меня голова. Я вышел на крыльцо. Метель вошла в полную свою силу. Тревожно было слушать завывы её.

— Не попусти, Господи, очутиться кому-либо в поле или на лесных дорогах!..

Звонари наши загуляли. Пришлось самому подняться на колокольню, чтобы позвонить в пути находящимся…

Звонил долго и окоченел весь. Перед тем как сойти с колокольни, долго смотрел на метель… Не прообраз ли она того грозного, что идёт на русскую землю?

* * *

Доктор качал головою: «Да разве мыслимо, отец Афанасий, с вашими-то лёгкими на мороз да на вьюгу выходить?» Все тревожились за меня. Сказывали, что смерть у изголовья стояла, но улыбнулся мне Христос, и озарил чашу мою смертную…

Когда здоров священник и горя он не ведает, то не особенно ублажает его деревенский народ: насмехается, грубые слова ему вслед бросает, песни нехорошие про него поёт, но заболей священник — народ душу свою отдаст, чтобы вернуть его, помочь ему… Одинокий он, русский человек, и только священник ещё «отцом» ему является… Хоть и недостойным зачастую, но всё же родным и нерасстанным… Вот и со мной тоже: когда здоров был, то всякие грубости и насмешки слышал, а заболел тяжко — плакали навзрыд, молились, руки мои целовали.

* * *

Весь мир для меня стал теперь теремом Божьим. Всё хорошо. Всё разумно. Всё светло. Вот что значит болезнь! На стол упало солнышко. Я положил на него руки и очень радовался — жизнь жительствует!

В первый раз я вышел на воздух. По снегам март ходит, а за ним воробьи вприпрыжку. Ах, уж эти воробьи! Хорошие они птицы! Радуют и умиляют ребячеством своим, неунывностью, вседовольностью! Хороша земля Божья. Скоро весна наступит, и, по образному выражению народа нашего, — зачнёт она милому рубашку вышивать, разными-то цветами, травами, узорчатыми листами. Приневестит она землю в новую вышитую рубашку. Будет земля в новой рубашке ходить!

Дьякон Захарий меня под руки поддерживает, и вижу, душою чувствую: любо ему, что я с одра болезни восстал! Смотрю в широкое усветленное лицо его и думаю: «Вот бы и всегда так, ходили бы люди по земле Божией, друг друга поддерживая и улыбаясь… этак тихо, из самой глубины сердечной…»

Нехорошо священнику о земном думать, но сегодня подумал и загрустил: как бы радовалась моему выздоровлению покойная супруга моя!.. Она бы сегодня меня под руку поддерживала.. Оба мы с нею мечтатели и обязательно вспомнили бы, как ходили юными по Москве, поднимались на Воробьёвы горы и слушали московский великопостный звон. В предвесеннюю пору всегда вспоминается юность, наше невесто-неневестное.

Да, не может человек носить в себе полную незамутимую радость!

* * *

Великий Пост. Таинство исповеди. Тяжкими грехами замучен человек. С каждым годом эти грехи глубже и чернее. Невыносимое бремя лежит на священнике: разрешать грехи человеческие! На многих и многих необходимо, по святым правилам нашей Церкви, наложить тяжкую епитимию, но не могу я! Нет во мне суровости, да и жалко кающегося русского человека.

Многое спасёт русский народ великим своим даром покаяния! Только мы способны заплакать словами канона Андрея Критского: «Погубив первозданную доброту и благолепие мое, и ныне лежу наг, и стыждуся».

Побежали ручьи. После Великого повечерия я ходил гулять в лес и сорвал несколько красных прутиков вербы. Всё очарование весны в этих красных зоревых прутиках! Когда помирать буду, то, наверное, они только и вспомнятся от всего того, что пригрезилось на земле.

…А леса-то наши вырубают! Кругом села такие были заповедники, такая чащоба, сколько птиц и зверей было, а теперь пустыри… Примечаю я: чем больше природы уничтожается, тем хуже на земле становится, и лик человека утрачивает свою ясность.

Над природой человек озоровать стал! Так и норовит разорить ее, растоптать, власть и силу над нею показать. Сколько было случаев, когда ради озорства выжигались многовёрстные леса, убивали зверя и птицу. Пугливо стала смотреть природа на человека… Не произошла бы от этого великая скорбь!

* * *

В кануны Страстной седмицы я обходил избы своей паствы. Никогда этого не делал. Ныне что-то особенно стал тревожиться за человеческую душу. К чему-то её приуготовить хочется, укрепить. Всё кажется, что великим соблазнам она будет подвергнута. Приду в избу и скажу: на огонёк к вам пришёл! Все радовались приходу моему. Поставят самовар, сядут ко мне поближе, и зачну я беседовать с ними… Любо глядеть на лица крестьян, при скудном свете керосиновой лампы слушающих слова Божии!

Одинок русский человек, очень одинок! Утешитель ему нужен. В России обязательно должны быть монастыри и старцы печальники… Без них некуда деваться беспокойной душе нашей!.. Не от одиночества ли нашего и все скорби, и туга душевная, и надрыв, и грех?

* * *

На Страстной неделе деревня на монастырь похожа. Все строги, тихи хождением, тихи на словах, братолюбивы и уступчивы. Даже озорники и отпетые держат строгий пост. Гляжу на них и опять верю: не отречётся от Христа народ русский! Пойдёт к Нему, всё Ему расскажет, покается и сядет у ног Его…

Я вышел на крыльцо. Тихие весенние сумерки. Сумерки предпасхалья. Ветер апрельский. Вспомнились мне трогательные слова Чехова: «…точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре». Никогда такой близкой не кажется русская земля, как в пору таяния снега, в сумерках, при ветре. За последнее время она особенно почему-то ненаглядна, словно уйти куда-то хочет от меня…

* * *

Сижу сейчас один у пасхального стола и думаю: отчего грустно мне в эту спасительную и светоносную ночь? Почему опять тревожит мысль, что все мы на росстани-пути стоим и скоро не увидимся друг с другом.

Троекратным лобзанием целовал в уста пасомых своих, и хотелось плакать. Особенно нагрустно было смотреть, как шли они по весенним размытым дорогам, с узелками освящённых куличей, светло, по-Христову, улыбаясь друг другу. Вот, думаю, сейчас скроются и никогда уже больше не придут сюда, на радостную Христову вечерю.

А может быть, и впрямь у меня что-то болезненное?.. Дал бы, Господи!

* * *

Солнце заливает землю. Яблони в полном цветении. Глаз не нарадуется дивному благолепию весны. Кто-то очень хорошо сравнил двенадцать месяцев года с двенадцатью учениками Христа. Май месяц — это Иоанн Богослов, апостол любви, любимый Христов ученик.

Я сижу на солнышке и листаю псалмы Давида. На моё плечо и на страницы книги падают лепестки яблонь. И так кстати открылись мне слова псалмопевца о солнце: «Небеса поведают славу Божию, и о делах рук Его возвещает твердь. Он поставил в них жилище Солнцу… От края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его».

От этих ли слов или от вешней красоты я не мог не перекреститься и не воскликнуть:

— Господи! Да приидет Царствие Твое!

— Вот бы скорбь людскую изжить! Радость на земле насадить! Жития немятежного достигнуть!

* * *

Лето стоит знойное. Во многих местах горят леса. Солнце застилается дымом. Свет стоит тревожный, словно апокалипсический. По ночам вспыхивают гневные сухие молнии.

Ползают тёмные приглушённые слухи…

Старик Кирик сказал мне сегодня, что он приникал к земле ухом и слышал, как гудит ­земля:

— К беде это, батюшка!

Деревенский дурачок Сёма ходит по деревне и во всё горло распевает пугающую песню:

Бабы на него шикают, а он раздирает душу этим степным взвизгом: «Э-эх!..»

Я не мог удержаться, чтобы не выйти сегодня ночью в сад и не приникнуть ухом к земле — послушать, гудит ли она?

— А может быть, это моё сердце гудело?

* * *

Я проснулся с великим криком. Во сне привиделось мне, что Господь покидает землю… Я встал с постели и никак не мог успокоиться.

Горница моя озарялась сухими молниями. Я подошёл к окну и долго смотрел на потемневшую землю. Меня стал охватывать страх. Пал перед иконами на колени, но молитва не успокоила:

— Неужто Он не слышит?

Среди ночи я побежал в церковь. В алтаре затеплил семисвечник и до самого утра простоял перед престолом. Мне стало легче.

* * *

Объявлена война.

* * *

По всей Руси панихиды служат. Помянники все гуще и гуще заполняются именами убиенных воинов. Душа подвига ищет. Всё своё имущество я раздал осиротевшим. Смотрю сейчас на прохладную пустоту своих комнат и думаю: нет выше блага, как отречение от вещей. Верно сказано: кто приобрёл себе одну фарфоровую чашку, то он уже не свободен.

Не хочется мне и дома своего. Завтра прибудут беженцы из военной полосы. Поселю их у себя, а сам в бане притулюсь.

Очень остался доволен самим собою, но потом стыдно стало: несовершенные и себялюбивые мы натуры! Не умеем творить добро без оглядки, без упоения самим собою! Далеко ещё нам до совершенного, светоподательного подвига.

Банька у меня ладная, укромная, из свежих душистых брёвен. Зимою тепло в ней будет. Затеплил лампаду, и стало так утешно, словно Сам Христос пришёл ко мне в гости и сидит на деревенской лавочке.

Пришивал я пуговицу к своей рясе и думал: «Хорошо жить под низкими потолками! Тишины на сердце больше!..»

Да, опять я доволен, опять самообольщаюсь, опять впадаю «в духовную прелесть». Мало над собой работаю.

* * *

Земля волнуется. Народ тревожится. Вокруг меня горя — непочатый край. Жмутся ко мне люди. Утешения ищут. До поздней ночи сижу я с народом своим и слушаю тревоги их и скорбь. Все горе большое носят. «Вси в житии крест, яко ярем вземшии». Посмотришь на них, сказать что-то хочешь в утешение, но вместо слов опустишь голову и молчишь…

Большое горе стряслось над нами, но сердце накликает ещё что-то более грозное и страшное.

— К каким же ещё испытаниям ведёшь Ты, Господи, народ русский?