Глава третья. Почему некоторые страдают больше других?
Хорошая новость состоит также и в том, что не у всех людей из-за непредсказуемого стресса, пережитого в детстве, подрывается здоровье. Неслучайно в предыдущих главах я писала слово «почти». «Почти всегда» не означает бесповоротное «всегда». Некоторые взрослые, у которых было трудное детство, прекрасно себя чувствуют и остаются эмоционально стойкими. По какой-то причине прошлое не сильно омрачило их жизнь.
Нейропсихолог Марджери Сильвер, опросив долгожителей и оценив состояние их здоровья, выяснила, что общей чертой для них является то, что они очень хорошо справляются со стрессом. «Даже те из них, у кого жизнь была полна трудностей и потерь, кто испытал сильнейший стресс, включая геноцид, смогли противостоять ударам судьбы, принять утраты, погоревать и жить дальше», – пишет она.
Стойкие люди – гибкие люди. Можно было бы сказать о них, что они умеют держать удар, но на самом деле они умеют уклоняться от ударов.
Вопрос в следующем: почему одни сильнее других?
Психиатры называют кумулятивный эффект стресса – то, насколько он изнашивает наше тело и мозг, – «аллостатической нагрузкой». Термин, сформулированный Брюсом С. Мак-Ивеном, доктором наук, профессором нейроэндокринологии из Рокфеллеровского университета, описывает активный процесс, при помощи которого организм отвечает на события внешней среды и поддерживает гомеостаз – постоянство показателей внутренней среды, например артериального давления. Буквально он означает «достижение стабильности через изменения». Нормальный аллостаз позволяет адаптироваться к эмоциональным испытаниям, с которыми мы сталкиваемся в течение жизни, и возвращаться в состояние равновесия. Иными словами, проявляя гибкость, мы восстанавливаемся и продолжаем идти вперед.
Но большинство детей, испытывающих хронический стресс, не имеют инструментов, чтобы восстановить равновесие. Эти дети попали в ловушку неконтролируемых обстоятельств; они пытаются осмыслить эмоциональный хаос вокруг них, порожденный взрослыми людьми, и собственное замешательство.
В целом чем выше результат по анкете АСЕ, тем выше аллостатическая нагрузка и тем больше вероятность физического и нервного истощения. Тело и мозг в итоге заплатят слишком высокую цену за пережитые эмоциональные страдания.
Когда мои дети были маленькими, мы играли в игру под названием «Слон». В этой игре на спину слона нужно было складывать кубики, чтобы построить башню. Если класть кубики неаккуратно, башня начинала шататься и разваливалась.
Ребенок, переживший затяжной стресс, в какой-то степени является слоном, несущим шаткий груз. Сильный износ организма в раннем возрасте может усложнить переживание трудностей по мере взросления. На это не хватает ни душевных, ни физических сил.
Однако некоторые люди, на чью долю выпало много негатива, справляются лучше других. Не у каждого человека с травмирующим опытом детства развиваются аутоиммунные заболевания, заболевания сердечно-сосудистой системы или тревожный невроз. Процент высок, но это не приговор.
В своей книге «Давид и Голиаф» социальный теоретик и исследователь Малколм Гладуэлл утверждает, что потеря родителя в раннем возрасте может привести как к положительным, так и к отрицательным последствиям. Мальчик, чья мать умерла из-за онкологии, может выбрать путь исследователя онкозаболеваний и предложить революционный метод лечения. Гладуэлл вводит понятие «теория оптимальной трудности». Борьба закаляет намерения, говорит он, человек под давлением трудностей совершает самые лучшие поступки в своей жизни.
Изучая личные истории известных людей, бизнесменов, ученых и политиков, Гладуэлл обнаружил, что в редких случаях в детской травме существует дополнительное преимущество: «Если у вас отнимут мать или отца, вы испытаете страдание и отчаяние. Но в одном случае из десяти отчаяние разбудит в вас неукротимую силу».
Один к десяти – низкий показатель, но эти 10 % очень важны. Тридцать процентов президентов США либо потеряли одного из родителей, либо росли без его участия. Утрата стала толчком к радикальным действиям, взрастив уверенность в себе. В Британии – та же картина, большинство британских премьер-министров и прочих выдающихся лиц пережили в детстве чувство утраты.
Конечно, и здесь не обошлось без потерь и тяжелых последствий. Например, Авраам Линкольн, потерявший мать в детстве, страдал от изнуряющих приступов депрессии. Был знаком с депрессией и Джон Ф. Кеннеди, о котором биографы пишут, что его мать была холодной и зацикленной на себе; она никогда не говорила сыновьям «я тебя люблю» и не трепала их за волосы, а отец не только отличался властностью, но и страдал болезнью Аддисона, аутоиммунным заболеванием, при котором надпочечники не в состоянии должным образом продуцировать стероидные гормоны. Однако и Линкольн, и Кеннеди вошли в историю как выдающиеся, неординарные личности, и мы восхищаемся ими еще больше за то, что они стали национальными лидерами, несмотря на трудности.
Некоторые могут возразить, что даже если боль утраты родителя или наличие нелюбящей матери или отца дает человеку дополнительный ментальный стимул возглавить нацию, то это все же очень высокая цена. И гораздо вероятнее, что утрата в раннем детстве застопорит наше развитие. Как выяснил Гладуэлл, девять из десяти человек, потерявших родителей в раннем детстве, «раздавлены тем, что им пришлось пережить». Большинство детей, испытывающих острый стресс, не могут восстановиться без посторонней помощи. И, будучи взрослыми, они подсознательно продолжают плыть против невидимого течения своего прошлого, что мешает им достичь полноценной счастливой жизни.
Не важно, с каким видом негативного опыта сталкивается ребенок: любой стресс вызывает похожие биофизические изменения. Но при этом на каждого ребенка он влияет по-своему – правда, не всегда по тем причинам, о которых мы думаем.
Золотая середина
Исследование травмирующего опыта детства показывает: старая пословица «Что нас не убивает, то делает сильнее» редко соответствует действительности. Чем больше у ребенка негативного опыта, тем больше вероятность развития заболеваний или психологических проблем в более позднем возрасте. Но вы и сами прекрасно знаете, что людей, которые порхают по жизни без стрессовых нагрузок, просто не бывает. И отсутствие негатива не является оптимальным условием для здорового развития.
Доктор наук, адъюнкт-профессор психологии Университета Буффало Марк Д. Сиери, задавшись вопросом о том, может ли стрессозависимость сделать людей сильнее в перспективе, решил исследовать положительную сторону негативного опыта. Он попросил страдающих от хронической поясничной боли пациентов заполнить анкету, в которой были перечислены тридцать семь видов стрессового опыта – больше, чем в анкете АСЕ. Там были такие пункты, как «серьезное заболевание любимого человека», «смерть бабушки или дедушки», «дискриминация в чем-либо», «развод родителей», вопросы о сексуальном и физическом насилии и даже вопросы о школьных проблемах.
Исследование травмирующего опыта детства показывает: старая пословица «Что нас не убивает, то делает сильнее» редко соответствует действительности.
Ознакомившись с результатами, Сиери обнаружил, что «пациенты, практически не имевшие негативного опыта в детстве, обращались к врачу по поводу поясничных болей не реже тех, у кого в детстве было много стрессовых событий». Но, что самое интересное, они так же часто страдали от неврозов или депрессий.
Может быть, есть золотая середина? Да, есть. Люди, у которых был незначительныйнегативный опыт детства и юности, реже обращались к врачам в зрелом возрасте.
Напрашивается вывод: получение умеренной стрессовой нагрузки в годы взросления формирует способность справляться со сложными ситуациями, делая человека более стойким в перспективе столкновения с неприятностями.
В своем исследовании Сиери нашел положительный эффект негативного детского опыта, но тогда почему таких же выводов не было сделано ранее?
По мнению самого Сиери, в предыдущих исследованиях респондентам задавали вопросы, касающиеся самых болезненных эпизодов, в то время как человек (ребенок) может пережить менее травмирующее событие. Это событие все равно задевает его, но не настолько, чтобы привести в движение разрушительные механизмы. Напротив, оно приводит к вырабатыванию жизнестойкости.
Сиери проверил свою гипотезу другим способом. Он попросил отвечавших на вопросы в течение пяти минут подержать руки в ведре с очень холодной водой. Респонденты из «золотой середины» меньше реагировали на физическую боль. В этой же группе отмечалась устойчивость к психологическим переживаниям; и у этих людей была выше удовлетворенность жизнью.
Итак, сомнений не оставалось: переживание умеренного стресса в прошлом помогает справляться с факторами стресса в настоящем. Сиери говорит: «Кажется, эти люди обрели ощущение того, что если что-то плохое происходит, то это не означает, что так будет всегда. Негативные события прошлого поспособствовали тому, что они стали более гибко воспринимать неприятности». Опыт дал им оптимальную жизненную стойкость, они гнутся, но не падают.
И наоборот, люди без негативного опыта, так же как и люди с избытком такового, рискуют свалиться под грузом обстоятельств.
«Негативный жизненный опыт может закалить людей, дает им возможность лучше справляться со сложностями, – говорит Сиери. – Получая тяжкий опыт, мы получаем также и шанс научиться справляться с ним».
* * *
Сказанное выше не подразумевает, что негативный детский опыт «приносит пользу». Это не так. Если подвергать ребенка непредсказуемому хроническому стрессу, тело ставит на поток выработку возбуждающих гормонов, а мозг провоцирует состояние физического и нервного истощения. Умеренный стресс, который правильнее было бы назвать встряской, может дать почву для жизнестойкости только в том случае, если он не является глубоко личным, часто повторяющимся и не инициирован человеком, которого вы любите.
Попробую объяснить. Смерть бабушки или дедушки – это, безусловно, стресс, но в том, что случилось, нет вашей вины. Бабушка или дедушка умерли не потому, что вы плохой человек или что-то делали неправильно. Сам факт смерти никак не связан с тем, кто вы и что вы. Целостность вашей личности не нарушается. Чувство утраты будет сильным, но его нужно пережить. Вот это действительно сделает вас сильнее.
Джек Шонкофф, доктор медицинских наук, профессор Гарвардского университета, директор Центра развития ребенка, изучал реакцию на острый стресс – влияние трудностей детства на развитие мозга и заболевания во взрослой жизни.
Стресс, если он не хронический, помогает детям научиться находить ресурсные стратегии, успокаиваться и восстанавливаться. Он учит быть гибким.
«Опыт раннего детства буквально въедается в наше тело и влияет на развитие мозга, сердечно-сосудистой, иммунной и метаболической систем, – сказал он на форуме по хроническому стрессу в 2012 году. – Однако полностью исключить стресс нельзя. Навык справляться со стрессовыми ситуациями является частью здорового развития. Стресс, если он не хронический, помогает детям научиться находить ресурсные стратегии, успокаиваться и восстанавливаться. Он учит быть гибким. Другое дело, если ребенок переживает стресс при отсутствии поддержки и в течение длительного времени, когда стресс становится фоном его жизни. Такой стресс, почти всегда спровоцированный взрослыми, связан с активацией систем, разрушающих нейронные связи, и по мере своего развития изнашивает тело».
Хронический стресс не закаляет ребенка – он ломает ему мозг, и ребенок постепенно утрачивает способность справляться с жизненными испытаниями. Разница между опытом, закаляющим характер, и хроническим стрессом очевидна.
Высокая цена секретов
Обычно негативный детский опыт получают за закрытыми дверями: родители или другие взрослые унижают ребенка или жестоко обращаются с ним, когда никто не видит. В присутствии других людей картинка бывает совсем другой – благополучной. Таким образом, ребенок в силу особенностей его мышления воспринимает происходящее как секрет, как то, что нужно скрывать. А когда с ребенком никто не говорит о том, что происходит или почему это происходит, но сам он понимает, что что-то не так, он приходит к выводу, что он и есть виновник происходящего. Что все плохо из-за него. Что он заслуживает такое отношение. Если об этом никто не говорит, значит, он делает что-то не так или с ним что-то не так, и лучше об этом помалкивать.
Просто глядя на цифры, утверждающие, что негативный опыт в жесткой форме (речь не идет о золотой середине) получили 64 % детей из тысячи опрошенных, можно предположить, что вы лично знаете детей, живущих со смутным ощущением, что в их жизни происходит что-то не то и что в этом именно их вина. Может быть, даже у вас есть личный опыт. Когда вы росли, у вас были проблемы дома или в школе, но вы предпочитали молчать об этом. Скорее всего, вы ощущали чувство стыда, а стыд у нас принято скрывать.
Шестьдесят четыре процента – эта цифра появилась в результате исследования, то есть детям был задан вопрос: все ли нормально в их жизни? Повторю, опрошена была всего лишь тысяча, но у большинства детей этого никто никогда не спрашивает. Например, с Кэт Херли до тридцати пяти лет никто не говорил о ее детстве. То, что случилось, всегда было «Великим Запретом». В результате Кэт взрастила в себе «глубоко укоренившийся стыд».
– Я несла в себе груз вины за то, что сделал мой отец, и за свои слова на суде, отправившие его в тюрьму. Моя семья никогда не обсуждала убийство моей матери. По крайней мере при мне они делали вид, будто ничего не случилось, – говорит она. – Даже то ужасное перезахоронение останков… Я до сих пор не понимаю, как не свихнулась.
Лора тоже оказалась заложницей перепадов настроения своей матери.
– Бывало, мама говорила мне: «Мы с тобой одни против целого мира…» Это выглядело так, будто у нас есть некий секрет, объединяющий нас. О том, что мамочка частенько слетала с катушек, никто не должен был знать. А мне в течение многих лет и в голову не приходило, что так не должно быть, что моя мать разрушает меня.
Вывод Лоры – это вывод взрослого человека, потому что дети не воспринимают унижение как нечто, препятствующее их потенциальному росту. Но хранимый ими секрет причиняет им боль, которая иногда так и не проходит.
* * *
Присцилле Уорнер 61 год, но она прекрасно помнит свое детство.
– Я росла в атмосфере душевного нездоровья, – говорит она, – но никто мне этого не объяснял. То, что происходило у нас в семье, было тайной за семью печатями, это никогда и ни с кем не обсуждалось. Я росла, будто поменявшись местами со своими родителями. Мой отец страдал маниакальной депрессией, сидел на литии, а мать была совершенно беспомощной, незрелой… Казалось, что она ждет поддержки и советов от меня, ребенка. Впрочем, почему казалось? В силу своей инфантильности мама и правда ждала от меня поддержки.
Когда Присцилле было полтора года, она подхватила острую инфекцию. Температура поднялась до 39 градусов, начались судороги. Родители отвезли ее в больницу и оставили там одну. Посреди ночи девочка начала задыхаться. Это заметил – случайно! – проходивший мимо палаты врач. Он сделал ей неотложную трахеотомию без анестезии и тем самым спас жизнь.
Позже мать будет вновь и вновь рассказывать Присцилле историю о том, как она была напугана, когда пришлось экстренно везти дочь в больницу. Дескать, ей было так страшно, что она сама чуть не умерла.
Присцилла говорит:
– Мне приходилось утешать ее, находить какие-то слова в поддержку. Но если так разобраться, ей и в голову не приходило, что чувствовала я. Каково это – остаться ночью в больнице без мамы, да еще перенести хирургическое вмешательство без анестезии.
Со всеми своими кризисами Присцилла и дальше справлялась в одиночку.
– Когда я сломала ключицу в детском лагере в возрасте одиннадцати лет, я не сказала родителям об этом. Я знала, что они не защитят меня от боли и страданий. Вскоре я вернулась домой, и что с моей ключицей что-то не так, заметил друг семьи. Он велел матери срочно показать меня доктору. Врач сказал, что большей халатности он не видел в своей жизни.
Но Присцилла не обижалась на своих родителей, пока взрослела.
– Я ощущала себя ребенком-героем – я спасала свою мамочку. Она была такая беспомощная, и она так хотела стать ближе мне, что я укрепилась в мысли: без меня она пропадет.
Только в подростковом возрасте Присцилла начала осознавать, что ее мать крадет ее жизнь.
– Она хотела, чтобы я включала ее во все, что мы делали с друзьями, будто она тоже была подростком. Она хотела, чтобы я была ее матерью. Однажды ночью мне не спалось, и я подумала: «А ведь никто меня не любил, как матери любят своих детей». Мама хотела получать любовь и заботу от меня, потому что отец не мог дать ей этого.
Присцилла приняла на себя груз «большого постыдного секрета», который заключался в том, что матери как таковой у нее никогда не было.
– Я думала: «Должно быть, это со мной что-то не так». Мне было стыдно, что никто не любит меня, как родители любят детей. Я была нелюбимой.
Когда Присцилле исполнилось восемнадцать лет, мать усадила ее напротив себя и сказала:
– Ну вот ты и выросла. Восемнадцать лет я была твоей матерью, заботилась о тебе. Теперь твоя очередь позаботиться обо мне. Пора нам поменяться местами.
Присцилла вспоминает:
– Услышав эти слова, вместо того чтобы ужаснуться, я просто подумала: «Но я всегда была твоей матерью… Чего же еще ты хочешь?..»
В старших классах у Присциллы начались такие тяжелые приступы паники, что она, покрытая потом, не в силах была двигаться.
– Моя нервная система все чаще стала давать сбои. Уже потом, став взрослой, я поняла, что переживала панические атаки, присущие солдатам, вернувшимся из Вьетнама, или женщинам после изнасилования. Но меня не изнасиловали, и я не была на войне. И я по-прежнему считала, что в том, что со мной происходит, исключительно моя вина.
Когда она проходила медосмотр в колледже, у нее выявили пролапс митрального клапана. Лечения не требовалось, но нужно было наблюдаться, и этот фактор еще больше повлиял на приступы паники.
– На самом деле, – говорит Присцилла, – я психовала из-за того, что не могла получить того, чего хотела. Мою мать не изменить, и детство заново не перепишешь.
Присцилла вышла замуж, родила двух сыновей и в пятьдесят стала успешной писательницей; она читала лекции по всему миру и часто появлялась на экранах телевизоров.
– Я довела до совершенства свою взрослую жизнь, – говорит она, – но при этом не перестала испытывать панические приступы. Иногда, без всяких на то причин, сердце начинало биться в учащенном ритме. Я чувствовала себя мошенницей: внешне была самоуверенной, но внутри – заяц зайцем. Мне казалось, что я проживаю не свою жизнь.
Ближе к шестидесяти годам Присцилла решила пересмотреть опыт своего детства.
– Поздновато, конечно, но я осознала, что, если хочу прийти в согласие с собой, мне нужно прекратить отрицать правду о своем детстве. Все эти годы я отдавалась на милость панической реакции «борьба или бегство», вместо того чтобы научиться лавировать по жизни.
При помощи терапии и медитации Присцилла смогла привести свой ум в более спокойное состояние. Когда она признала отсутствие защищенности в детстве, панические атаки значительно уменьшились. О своем поиске исцеления она написала в откровенных мемуарах «Учусь дышать».
* * *
Когда дети смотрят на негативный опыт как на секрет, который нужно хранить, очень мала вероятность того, что они будут искать помощи или поддержки за пределами собственной семьи. А без своевремнной помощи со стороны за негативный детский опыт приходится платить гораздо более высокую цену.
Как много значит поддержка надежного взрослого
Практически у всех, кто пережил негативный опыт, но сумел обрести жизнестойкость, был человек, которому они могли довериться. Надежный взрослый не только вступается за ребенка, но и помогает понять: то, что происходит, происходит не по вине пострадавшего.
Практически у всех, кто пережил негативный опыт, но сумел обрести жизнестойкость, был человек, которому они могли довериться.
В Центре развития ребенка Джека Шонкоффа выявили, что наличие или отсутствие адекватной поддержки со стороны взрослых оказывает колоссальное влияние на то, будут ли факторы стресса полезными или разрушительными. Стресс можно перенести, когда случившееся компенсируется участием взрослого, способного научить ребенка адаптироваться.
Если есть человек, на которого можно опереться, мозг с большой вероятностью восстановится; если такого человека нет, последствия, скорее всего, будут разрушительными.
* * *
Гарриет сорок восемь. Она юрист, проживает в Остине. Гарриет росла с матерью, которая «на самом деле представления не имела, что значит быть родителем».
Когда Гарриет исполнилось четыре года, мать начала регулярно отправлять ее самолетом одну к бабушке с дедушкой, хотя знала, что оба имеют расстройства психики.
– В первый же день дедушка заставил меня снять одежду и идти в ванную. «Сейчас я тебя буду купать», – сказал он.
У Гарриет до сих пор случаются панические атаки, когда она вспоминает это.
– Я плакала и пыталась выскочить из ванны, мне не нравилось то, что он со мной делал…
Когда она немного подросла и стала понимать, что происходит, она предупредила младших двоюродных сестер, чтобы те никогда не оставались с дедом наедине.
– Ко мне никто не относился внимательно, но своим детским умишком я поняла, что могу помочь Энни и Лиз.
В двенадцать лет Гарриет упала во время выполнения гимнастического упражнения и сильно ушиблась. Матери она ничего не сказала. Боль, однако, была настолько сильной, что пришлось обратиться к врачу. «О господи, да как ты вообще ходишь?» – удивился тот, обнаружив трещину. Из-за несвоевременно оказанного лечения выздоровление затянулось, и, даже оправившись от травмы, девочка по-прежнему испытывала боль.
В шестнадцать лет Гарриет была изнасилована одноклассником.
– Я сопротивлялась и царапала его, но он не слушал мои просьбы прекратить.
На следующий день парень раструбил на всю школу, что царапины у него на лице, потому что «в постели эта сучка – зверь».
И об этом Гарриет своей матери ничего не рассказала.
– Если бы я подошла к ней с просьбой о помощи, она бы поморщилась: «Ну как ты мне можешь такое говорить, Гарриет?» Мне уже в четыре года было понятно, что моя мама никогда не будет меня утешать, что я не могу рассчитывать на ее помощь. Если мне было больно или страшно и я ей об этом рассказывала, это моментально превращалось в упреки, мол, вечно ты со своими проблемами.
Когда Гарриет было девятнадцать, она сказала матери, что чувствует себя лесбиянкой, и та навсегда прервала с ней отношения.
Гарриет стала жить одна, сумела окончить университет и внешне была вполне благополучной женщиной.
– Но у меня все время была легкая дрожь. Никто этого не замечал, а я от этого страдала. Я была неуверенной в себе, и это мне здорово мешало.
К тридцати годам у нее вырос зоб. Ритм сердца в состоянии покоя достигал ста сорока ударов, что значительно выше нормы. У Гарриет развилась гиперфункция щитовидной железы, серьезное аутоиммунное заболевание.
В сорок четыре лет гинеколог обнаружил у Гарриет гигантскую фиброму, расположенную на задней стенке матки.
– Она развивалась как минимум десять лет и была размером с головку младенца. Но я об этом понятия не имела, потому что меня и так мучили боли в области спины.
Я рассказала Гарриет о недавнем исследовании, которое показывает, что у девушек, ставших жертвами сексуального насилия, на 36 % выше вероятность развития новообразований матки десятки лет спустя. Гарриет была не очень удивлена.
Оглядываясь на свое прошлое, она говорит:
– Я так думаю, что все травмирующие события в моей жизни произошли из-за равнодушия матери. Все могло быть по-другому, если бы мама не отворачивалась от меня, когда происходило что-то ужасное, если бы я чувствовала ее поддержку несмотря ни на что.
* * *
Естественно, когда у ребенка есть надежный друг, к которому можно обратиться, шансы на осмысление стресса гораздо выше, и в идеальном варианте небезразличный взрослый обязательно вступится. Исследователи из университета Эмори недавно выяснили, что даже если ребенок сталкивается с негативным опытом, но у него здоровая обстановка в семье и есть кому рассказать о своих проблемах, в гене рецептора окситоцина (OXTR) происходят изменения, помогающие выработать жизнестойкость (неслучайно ген окситоцинового рецептора еще называют геном оптимизма).
* * *
Хорошей новостью в исследовании Сиери является то, что «сам факт негативного события не является приговором для тех, с кем это произошло». Остается узнать, за счет чего развилась жизнестойкость у людей, получивших умеренный негативный опыт в детстве. Если мы разгадаем это, то получим ключ к пониманию их опыта и того, как применять его в психотерапии. «Нужно предоставить людям возможность получить пользу даже от серьезного негативного опыта прошлого», – говорит Сиери.
Когда люди, пострадавшие в детстве, начинают искать пути к исцелению, они делают шаг к благополучию. Наш мозг податлив и пластичен, и ему под силу создать нейроструктуру для жизнестойкости. Мы можем вписать травмы прошлого в такой контекст, который сделает нас готовыми к преодолению стрессовых событий и достойному выходу из них.
Ген уязвимости
Развитие мозга с рождения происходит за счет опыта, но наше генетическое строение также оказывает влияние на то, как воспринимается стресс. Некоторые люди генетически более восприимчивы к тому, что происходит в семье и за ее пределами. На других негативный опыт не оказывает столь очевидного влияния. Дело не в «толстокожести» – одна из причин этой разницы кроется в нашем генетическом коде.
Гипотеза сензитивности (чувствительности) объясняет, почему некоторые люди больше других страдают от стресса. За положительные эмоции отвечает гормон серотонин. Содержание серотонина в мозге влияет на наше поведение. Также серотонин оказывает влияние на способность восстанавливаться после эмоциональных травм. Переносчиком серотонина является ген 5 HTTLPR, или ген уязвимости.
Развитие мозга с рождения происходит за счет опыта, но наше генетическое строение также оказывает влияние на то, как воспринимается стресс.
Исследователи обнаружили три варианта гена уязвимости. Людям, имеющим комбинацию «короткий/короткий», свойственна высокая чувствительность. Когда происходит стрессовое событие, такой человек восстанавливается довольно долго, но в то же время он поддается позитивному влиянию и при надлежащей поддержке преуспевает в жизни.
Вариант «короткий/длинный» отличает тех, кто не особо подвержен влиянию со стороны. Люди с таким генотипом предпочитают все носить в себе.
Вариант «длинный/длинный» ассоциируется с наибольшей возможностью восстанавливаться и находить точку опоры. Когда происходят выходящие за рамки нормального события, носители этой разновидности гена 5 HTTLPR не слишком сильно переживают. То, что накрыло бы других с головой, им, фигурально выражаясь, как с гуся вода. Они избавлены от тяжелой аллостатической нагрузки. (Здесь следует сказать, что таких людей в мире не более 15 %.)
Особый интерес в гипотезе генетической сензитивности представляет то, что серотониновые гены играют намного более значительную роль в детстве, формируя в развивающемся мозге тип реакции на стресс, который сохранится на долгие годы, а возможно, и на всю жизнь. Дети с уязвимым вариантом «короткий/короткий» более склонны к депрессиям. Причина в следующем: когда «чувствительные дети» сталкиваются с травмирующими событиями, их гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковая ось выбрасывает еще больше гормонов стресса, и серотонин просто не успевает восстанавливать баланс.
В одном увлекательном исследовании ученые попросили две группы подростков выполнить задания в стенах лаборатории. В первой группе у всех подростков была короткая форма 5 HTTLPR; все они пережили определенный вид негативного опыта в возрасте до шести лет. Во второй группе ген уязвимости был таким же, но не было раннего травмирующего опыта. Задание для обеих групп было одинаковым: найти различия между двумя картинками на экране компьютера и продемонстрировать способность запоминать числовой ряд. За действиями подростков велось прямое наблюдение. Подростки не знали точно, что исследователи думают по поводу их успеха или неуспеха, так как вербальных оценок не давалось.
В первой группе ошибок при выполнении заданий было намного больше. Ученые объяснили это тем, что подростки, пережившие негативный опыт, более тревожны. Отвлекаясь от задания, они то и дело смотрели в сторону наблюдателей, пытаясь по их лицам угадать, насколько правильно действуют.
Подростки из второй группы – напомню, с таким же геном уязвимости, но без травмирующего опыта в детстве – сумели полностью сосредоточиться на выполнении задания и хорошо справились с ним. Поскольку они не пережили негативный детский опыт, ген уязвимости у них просто не «включился».
Существуют и другие модификации генов, которые воздействуют на физиологическую уязвимость детей при раннем стрессе. В частности, исследователи выявили, что дети, росшие в крайне неблагоприятной среде, имеют общий вариант гена NR3C1, который, подобно 5 HTTLPR, делает человека более восприимчивым к стрессу. Этот ген влияет на выброс кортизола во время стрессовых ситуаций. Семьдесят пять процентов детей с вариантом гена, обеспечивающим острую реакцию на стресс, столкнулись с психологическими проблемами или зависимостями к двадцати пяти годам.
Но когда дети с одинаковым вариантом гена NR3C1 получали поддержку со стороны надежных взрослых, расстройства и зависимости наблюдались только у 18 % из них. Иными словами, при той же восприимчивости к стрессу они были восприимчивы и к помощи взрослых людей; по сути, эта помощь определяла развитие их жизни.
Если у вас короткая форма гена уязвимости (5 HTTLPR) и при этом присутствует ген подверженности стрессу (NR3C1), то вы более склонны к тому, чтобы с пол-оборота завестись в ответ на травмирующие события. На вашем жизненном пути будет много сложностей. Скорее всего, вы быстро потеряете самообладание, когда перед вами выскочит машина или кто-нибудь раскритикует вашу идею в офисе. Вас может посетить внутреннее ощущение, что вы не в безопасности, и вы будете раздувать это ощущение до масштабов катастрофы. Обостренная реакция на всё будет непрерывно подпитывать вашу стрессовую систему, стимулируя нейровоспаление, которое грозит привести к болезни.
* * *
Джорджия, воспитанная холодной властолюбивой матерью и вспыльчивым отцом, говорит, что она всегда обращала внимание на напряженную обстановку в доме, но ее сестры были «забывчивыми и гораздо более устойчивыми к стрессу». Казалось, у них не было эмоциональной антенны, как у Джорджии.
Когда ее сестры приблизились к подростковому возрасту, они начали перечить матери.
– Они нисколько не боялись ее и умели настоять на своем. Я так не могла.
Джорджию в семье называли «наша чувствительная». Повесив на нее этот ярлык, родители перевели проблему в другую плоскость: мол, все у нас нормально, и только Джорджия нагнетает напряжение.
– Я ощущала каждую негативную вибрацию в семье. Каждую! Чтобы хоть как-то защититься, я научилась закрываться: уползала, как улитка, в раковину, – говорит Джорджия. – Я машинально делала то, что мне говорят, и старалась стать невидимой.
Когда Джорджии было тринадцать, ее мать под давлением собственных проблем обратилась к психиатру.
– У моей матери детство было безрадостным: она рано потеряла отца, которого обожала, а бабушка держала ее в ежовых рукавицах. Мама получила хорошее образование, но увязла дома с тремя детьми… Теперь я понимаю ее, – вздыхает Джорджия. – Однако наш отец принял это в штыки. «Моя жена не пойдет к мозгодаву, – сказал он. – Я не собираюсь платить за эти дурацкие сеансы». И знаете, мама проявила настойчивость. Она устроилась в местную библиотеку на неполный рабочий день, чтобы оплатить терапию. Не могу сказать, чтобы после этих сеансов отношение матери ко мне так уж изменилось… Но, оглядываясь назад, я не могу не оценить, насколько маме было сложно сделать эти шаги.
Джорджия с головой погрузилась в учебу:
– Книги помогали мне забыться, и потом, мне действительно было интересно. Я думаю, что это спасло мне жизнь.
В возрасте восемнадцати лет Джорджия поступила в Колумбийский университет, окончила его, получила ученую степень. У нее, казалось бы, все наладилось, но детство не отпускало ее.
– Я пришла к выводу, что на модель отношений в семье сильнейшее влияние оказывает поколенческий сценарий. Мать моей матери была брошена во младенчестве. Вероятно, это и стало причиной жестокости по отношению к моей маме. А мама, выросшая без любви, не смогла подарить свою любовь нам. Ей просто не чем было делиться. То же самое касалось и моего отца: у него не было любящих родителей, которые присматривали бы за ним. Отец моего отца был алкоголиком. Таким же со временем стал и мой отец… – Джорджия делает паузу. – Когда я прослеживала все эти цепочки, мне казалось, что на мои плечи давит тяжелый опыт моей семьи. У меня очень чувствительная нервная система, это так… Я всегда реагирую на то, чего другие люди не всегда могут заметить, – говорит она. – Я как губка впитывала боль. Боль моих отца и матери, боль их разрушенного брака… Но когда боли слишком много, невольно учишься чему-то. Вероятно, срабатывает инстинкт самосохранения… Я всегда знала, когда отступить.
Джорджия также столкнулась с проблемой в отношениях. Она вышла замуж в двадцать с небольшим, надеясь переписать несчастливую историю своей семьи. Ей хотелось создать островок безопасности, рай, где все любят друг друга.
Но ее брак не продлился долго. Джорджии трудно было озвучивать свои потребности по-честному, ведь она привыкла прятаться, не отличался открытостью и ее муж. Спустя время они поняли, что им просто не о чем разговаривать.
Пережив развод, Джорджия пришла к выводу, что должен быть другой путь к счастью.
– Вопреки – это тоже не выход. Отталкиваясь от противного, все равно возвращаешься к неприемлемой для тебя модели. Эта несчастливая модель будет сидеть в твоем подсознании. Единственный выход – эмоционально исцелиться. Перестать сравнивать и начать жизнь с чистого листа.
* * *
Описание детства Джорджии иллюстрирует гипотезу сензитивности и уязвимости. Некоторые дети больше видят, больше знают, больше чувствуют. Этот груз они тащат во взрослую жизнь, не в силах от него избавиться.
Тем не менее ген уязвимости дает очевидные нейробиологические преимущества. Та же самая лабильность мозга, заставляющая чувствительных детей остро реагировать на стресс, усиливает их интуицию и восприимчивость, помогает впитывать в себя не только плохое, но и хорошее. Если в период взросления им встречается небезразличный наставник, который видит в них нечто особенное, дальнейшая жизнь, скорее всего, сложится благоприятно.
Даже запоздалые попытки перепрофилировать собственный мозг могут дать хорошие результаты. Когда чувствительные дети находят поддержку в лице взрослого или другую точку опоры, например интерес к какому-либо занятию, они проявляют минимальныепризнаки депрессии, даже в сравнении с теми, у кого модификация гена «длинный/длинный». Есть большая вероятность, что у них разовьются положительные психологические черты, что они будут процветать. Даже пострадав в детском возрасте, они сохраняют гибкость поведения, несмотря на их печальную историю. Они открыты изменениям. Не важно, что случилось с вами в молодые годы, не важно, насколько вы чувствительны, если вы намерены встряхнуть свой мозг, снизив остроту реакции на стресс.
Даже запоздалые попытки перепрофилировать собственный мозг могут дать хорошие результаты.
Джорджия росла чувствительным ребенком, и ее детство нельзя назвать счастливым, но она нашла в себе силы осознать, что ее жизнь могла бы быть другой. Это внутреннее видение подтолкнуло ее на путь выздоровления.
Ген уязвимости помогает стать искушенным в преодолении неизбежных жизненных трудностей, он помогает превращать негативные последствия травмирующего опыта детства в инструмент самосовершенствования.
Загадка восприятия
Келли МакГонигал, доктор наук, психолог Стэнфордского университета, открыла изумительную взаимосвязь между восприятием стресса, заболеваниями и жизнестойкостью в ходе работы над исследованием, продлившимся восемь лет и охватившим тридцать тысяч взрослых. В исследовании задавались два вопроса: «Как часто вы сталкивались со стрессовыми ситуациями в прошлом году?» и «Считаете ли вы, что стресс вреден для вашего здоровья?»
Неудивительно, что те, кто часто сталкивался со стрессом, имели повышенный риск летального исхода – 43 %: чем больше стресса, тем больше заболеваний, тем ближе смерть. Но, говорит МакГонигал, «взаимосвязь между стрессом и ранней смертностью касалась только тех людей, которые были убеждены в том, что стресс вреден для здоровья. Те, кто не рассматривал стресс как нечто фатальное, оказались более жизнестойкими». Фактически, указывает она, эта последняя группа «имела самый низкий риск смерти, включая людей, кто со стрессовыми ситуациями почти не сталкивался».
Исследование по «осознанному стрессу» говорит нам о том, что не сам опыт стресса наносит вред – вредит реакция на стресс.
Когда мы в состоянии переосмыслить стресс и понять, что он может быть полезной реакцией, мы уменьшаем губительность его долгосрочного воздействия. «Когда вы понимаете, что ваше барабанящее сердце готовит вас к действию, – говорит МакГонигал, – когда вы начинаете чаще дышать, закачивая кислород в мозг, вы начинаете думать быстрее, и стрессовая реакция помогает вам действовать, принять вызов». Осознание, что стресс – это не смертельно, само по себе невероятно полезно. Напряженные кровеносные сосуды расслабляются, расслабляется тело, а повышенное внимание при этом остается.
Когда мы верим в то, что стрессовая реакция способна спасти нас, предупреждая о том, как действовать, вероятность того, что мы будем самостоятельно вытаскивать себя из болота, как это делал барон Мюнхгаузен, возрастает. Один из способов – окружить себя небезразличными людьми, открыться им. Когда мы инстинктивно ищем социальные контакты, у нас вырабатывается окситоцин, гормон сочувствия. Окситоцин еще больше защищает наше тело от воздействия стресса. Окситоцин, отмечает МакГонигал, – это «природное средство против воспаления».
Безусловно, дети слишком малы, чтобы переосмыслить свое восприятие негативного опыта, особенно если травму им нанес близкий человек. Но взрослых исследование МакГонигал может вдохновить. Что же касается детства… Если вы сможете воспринять травмирующие факторы из вашего детства как катализаторы роста, помогающие стать тем, кем вы всегда мечтали стать, это станет переломным моментом на пути к исцелению.
В переосмыслении прошлого следует помнить о том, что чаще всего модель семейной дисфункции сформировалась задолго до вашего рождения; ваш негативный опыт возник косвенно, в результате пережитого вашими родителями и их родителями.
Как признает Гарриет, юрист из Остина, ее мать росла в атмосфере унаследованного от предыдущих поколений негативного детского опыта.
– Возвращаясь в прошлое, я осознаю, что моя мать не имела шансов стать спокойной и любящей, если учитывать ее собственную историю. Я ее не виню. У нее не было инструментов для нормального общения со мной.
Ворота Расёмон. Как работает наша память
То, как мы храним воспоминания в своем мозге, и то, как мы воспроизводим их время от времени, является еще одним фактором, определяющим, как повлияют на нас детские несчастья.
Четверо братьев и сестер из одной семьи могут иметь четыре абсолютно разных представления о том, что произошло двадцать лет назад, когда мать с отцом развелись, перекраивая по-своему причины, по которым они чувствовали именно то, что чувствовали. Это как в фильме «Расёмон» Акиры Куросавы, где каждый герой по-разному видит одно и то же событие и, соответственно, делает разные выводы.
Джорджия говорит, что, когда они с сестрами обсуждают свое детство, они не могут прийти к единому мнению о том, каким на самом деле было их взросление. Джорджия считает, что ее сестры многое упускают, а им кажется, что Джорджия слишком преувеличивает негативные аспекты.
Разница в воспроизведении воспоминаний частично является генетической, частично объясняется разным опытом, который каждый ребенок получает в семье, и частично связана с тем, как мозг хранит долгосрочные воспоминания и как интерпретирует их.
Для выживания нашего вида способность мозга помнить страх была очень важна. В ходе эволюции нашим предкам пришлось запоминать, например, что определенные растения ядовиты. Скажем, волчья ягода – каждый раз при виде этой ягоды мозг до сих пор предостерегает: «Не ешь, иначе умрешь».
Когда мы переживаем острый непредсказуемый стресс, простое воспоминание о болезненном для нас событии может запустить повторное переживание боли, снова вызвать в нас приводящую в смятение реакцию. Мы не хотим вновь и вновь переживать этот стресс и в то же время никак не можем избавиться от воспоминаний.
Почему эти воспоминания так сильны?
Когда мы испытываем страх, любовь или ярость, специфичные гормоны кардинально меняют синапсы развивающегося мозга. Гормон норадреналин, предшественник адреналина, меняет пути формирования памяти. Запускается сложный биохимический процесс, в ходе которого мозг захватывает, кодирует и хранит травмирующие воспоминания, – нейроученые именуют его «консолидацией». Вот почему самые стойкие человеческие воспоминания – яркие автобиографичные кадры нашего детства – ассоциируются с эмоционально насыщенными событиями, во время которых мы испытывали сильный страх, тревогу, любовь, унижение или ярость.
Когда мы переживаем острый непредсказуемый стресс, простое воспоминание о болезненном для нас событии может запустить повторное переживание боли, снова вызвать в нас приводящую в смятение реакцию.
Большинство людей считают, что яркие воспоминания подобны клипам, которые можно проиграть заново, и принимают воспоминания за истинное и неизменное изображение прошлого. Однако на самом деле записанные мозгом воспоминания корректируются всю жизнь. Даже после того, как воспоминание закреплено – закодировано и сохранено в миндалевидном теле и гиппокампе, – оно не остаетсянеизменным. Через какое-то время мозг переписывает воспоминания на основании новой информации и опыта. Каждый раз, когда мы вспоминаем неприятный случай из детства, это конкретное воспоминание перезаписыватеся для дальнейшего хранения, и перезаписывается оно немного измененным.
Нейроученые называют этот процесс «реконсолидацией памяти», потому что наш мозг непрерывно обновляет и корректирует существующие воспоминания.
Мы переписываем некоторые детали на основании новых данных, стирая часть прежней информации. Но чувства, которые мы испытывали, когда впервые получили негативный опыт (не важно, в каком возрасте), мы прекрасно помним. Например, каждый раз, когда Гарриет вспоминает, как дед силой запихивал ее в ванну, она переживает те же чувства, что и в четыре года: уязвимость, беспомощность, гнев и стыд.
Когда мы ментально возвращаемся к травмирующему событию, мы всегда оказываемся в том возрасте, в каком переживали его. Не осознавая этого, мы принимаем множество жизненно важных решений на основании ключевых воспоминаний. Травмирующие события становятся семейной историей, мораль передается из поколения в поколение, оказывая влияние на динамику семейных отношений. Семьи могут даже распасться из-за расхождения во взглядах на то, что произошло десятилетия назад и кто виноват. Вы избегаете определенных ситуаций, потому что с вашими предками сто лет назад произошло что-то подобное и это оказало влияние на траекторию вашей общей жизни. Но ведь вы не были участником этих событий, и в какой-то степени воспоминания являются для всех нас мистификацией. Вы абсолютно уверены, что в тот судьбоносный день, когда мать сказала вам, что уходит от вашего отца, на ней были черные шпильки, – но на самом деле она была в босоножках на танкетке. Вы просто добавили эту деталь годы спустя на основании более поздней информации: когда она злилась и орала на вас, на ней действительно были черные шпильки. Вы просто переписали более раннее воспоминание, добавив к нему «черные шпильки»: еще один пласт к исходной памяти.
Наш мозг создает мир, который никто другой не может увидеть, потрогать или услышать. То есть, как иногда говорят последователи буддизма, «дороги к правде нет». Расширять границы воспоминаний не обязательно плохо. Но вы не тот, кем были вчера, поскольку вчерашние события изменили вас. И заодно изменили восприятие того, что произошло сорок лет назад.
Мы храним два вида воспоминаний: эксплицитные или имплицитные.
Эксплицитные воспоминания – это воспоминания специфических событий, подробностей, концепций и идей. Чем сильнее ощущение опасности или боли, тем больше нервных клеток возбуждается и связывается друг с другом, внося пережитый опыт в эксплицитную память.
Имплицитные воспоминания – эмоциональные ощущения, то, что мы чувствовали во время определенных событий; это наша инстинктивная реакция на что-то.
До определенного возраста дети слишком малы, чтобы запомнить эксплицитные детали случившегося, поэтому они обращаются к имплицитным воспоминаниям. Гарриет, например, недавно нашла свою детскую медицинскую карту, в которой указывалось, что она много раз попадала в больницу с обезвоживанием в первые два года своей жизни. Она не помнит этого, не помнит свое состояние, но теперь может объяснить, почему она жила с ощущением, что мать никогда заботилась о ее безопасности. Записанные на подкорку имплицитные воспоминания наслоились на эксплицитные воспоминаниями периода взросления.
В понимании негативного детского опыта точность в том, что на ком было надето или кто где стоял, гораздо менее важна, чем сам факт травмирующего события, запустившего острую стрессовую реакцию.
Кэт Херли было пять лет, когда она увидела свою мать лежащей на полу у отца в химчистке, и за свою жизнь она возвращалась к этой картинке тысячи раз. Даже если годы спустя она стала представлять на матери туфли другого цвета, она все равно знала, что случилось. Красные туфли или черные – от этого сцена не становилась менее правдивой.
Эмоционально интенсивные ранние воспоминания возбуждают нервные клетки и побуждают их к взаимодействию, и спустя какое-то время они начинают меняться. Воспоминания оказывают мощное влияние на нашу жизнь, и мы возвращаемся в прошлое, когда нам тридцать, сорок или даже шестьдесят пять.
Учитель буддизма Тич Нхат Ханн говорит: «Мы стремимся вернуться в прошлое. Сожаление и горе всегда тянут нас назад».
* * *
Есть ли выход? Вместо того чтобы застрять в калейдоскопе картин из прошлого, попробуйте проработать свой опыт таким образом, чтобы не подпитывать его свежими эмоциями. Негативные воспоминания заставляют нас быть начеку – мы всегда ожидаем: а вдруг произойдет нечто такое, что заставит нас ощутить себя так же, как в детстве? В этом есть определенная польза: сознательно и бессознательно мы ищем информацию для понимания того, почему такие ситуации представляют собой опасность. Однако это может оказаться настоящей проблемой, поскольку тревожный центр мозга, миндалевидное тело, работает гораздо быстрее, чем кора головного мозга. Миндалевидному телу необходимо двести миллисекунд, чтобы рассчитать на основании наших воспоминаний, нужно ли запускать систему «борьба или бегство», в то время как коре головного мозга требуется от трех до пяти секунд для принятия более взвешенных решений. Это значит, что наши воспоминания могут вызвать у нас рефлекторную реакцию раньше, чем мы успеем подумать. Если ваша начальница пользуется такой же парфюмерией, что и ваша самовлюбленная мать, откровенно пренебрегавшая вашим воспитанием, или если она носит высокие каблуки, цокающие по паркету, как каблуки вашей матери, или ее замечания напоминают вам пассивно-агрессивную критику вашей матери, ваш мозг почувствует опасность, включит систему «борьба или бегство», и у вас неизбежно возникнут проблемы на работе.
По большому счету, наш мозг озадачен сверх меры поиском подтверждения того, что мир – опасное место, так же как и люди, в нем проживающие. Мы начинаем слишком уж обобщать пугающие воспоминания, что приводит к хронической тревожности, а в результате – к разрушению установок на благополучие.
Когда прошлое затягивает вас вновь и вновь, а вы не предпринимаете мер, чтобы остановить это, избавиться от последствий детских травм будет трудно.
Решающим шагом к исцелению является изучение негативного опыта, его вербализация в целях лучшего понимания и проработки прошлого.
Решающим шагом к исцелению является изучение негативного опыта, его вербализация в целях лучшего понимания и проработки прошлого. Хорошей новостью является то, что исследователи используют реконсолидацию воспоминаний, чтобы избавить человека от их влияния. Самыми мудрыми в этом отношении оказались столетние старики из Гарварда: они оплакали свои потери и продолжили жить.
Между тем, как мы увидим в следующей главе, среди многих факторов, влияющих на то, как негативный детский опыт воздействует на тело и мозг, самым важным, пожалуй, является пол при рождении.
