Я сам крикнул:

– Внимание-е-е-е! Марш!!

Мы побежали, и дети, конечно, тут же унеслись далеко вперед.

Ночью прошел дождь, стадион был покрыт слоем светло-серой влажной глины пополам с песком, и я со всеми своими уже в то время ста десятью килограммами оставлял в ней глубокие некрасивые следы, да еще скользил на каждом шагу. Но бежал все равно.

На середине дистанции дети сжалились, перешли почти на шаг, и когда я наконец нагнал их, схватили меня за руки с двух сторон и почти потащили дальше. Так мы втроем – вроде как уже не наперегонки, а просто дурачась, трусцой, – пересекли финишную черту, выложенную вдавленными в глину длинными мраморными брусками.

– Ровно один стадий, – еле выговорил я, пытаясь унять одышку. – Сто девяносто два метра с копейками.

Дети посмотрели на меня укоризненно: цену моей эрудиции они знали отлично, потому что тоже прочли тот же самый путеводитель, что и я, пока мы сюда добирались.

Прочли про священную долину, омываемую водами Алфея с южной стороны и Кладея – с западной. Про склоны горы Кронос, на которой в дни античных Олимпиад вставали лагерем в живописных шатрах до сорока тысяч зрителей, собиравшихся со всей Греции, или, как ее там, Эллады. Про беломраморные храмы Зевса, Геры и Деметры, выстроенные в роскошной роще платанов и кипарисов, про фидиевскую двенадцатиметровую статую Зевса из чистого золота и слоновой кости, которая тоже где-то тут торчала. Ну и, собственно, про Стадион, беговую дорожку которого мы только что одолели.

– Между прочим, главное спортивное сооружение в истории человечества. Во всяком случае, самое знаменитое. Можете теперь всем рассказывать, что соревновались на самом крутом стадионе мира.

Я все еще надеялся, что мои туроператорские усилия будут оценены по достоинству. Не может же быть, чтобы им вообще вся эта красота была по барабану.

– Угу, – ответил Петя, глядя мимо меня. – Соревновались. Тут вообще сильно есть с кем соревноваться. Это называется: “прибежали – очереди никакой”.

Не было, в самом деле, не только никакой очереди, но и вообще ни единой живой души, кроме нас. Исторический комплекс Древней Олимпии – действительно, как ни крути, один из крупнейших туристических аттракционов из серии “Классическая Греция” – был в эти первые дни апреля совершенно пуст. Вот уж не сезон так не сезон.

Весной 1998 года я внаглую сорвал детей с учебы, даже не дождавшись каникул. Пете в этом году исполнялось шестнадцать. Лёве – двенадцать, соответственно. У обоих в школе дела были плохи, и одного, кажется, вскоре оттуда благополучно поперли. Оба собрали вокруг себя компанию, которая мне радикально не нравилась. Оба курили какую-то пахучую дрянь без фильтра. Старший демонстративно не интересовался по большому счету ничем. Младший говорил, что хочет учиться музыке, но бессовестно дурил нанятую ему учительницу фортепиано, а сольфеджио прогуливал вообще начисто. Девиц их я уже даже не пытался сосчитать. Традиционные лекции благонамеренного папы, в жанре которых я вынужден был выступать, когда забирал детей по воскресеньям, чтобы отвести в кино и потом насладиться какой-нибудь грубой американской жратвой в очередном “Старлайте”, не пользовались ни малейшим успехом. Я пробовал регулировать отношения с применением финансового рычага, но тоже безуспешно. Деньги у них откуда-то были, и они в крайнем случае кажется, вполне могли и обойтись без моих “взносов на карман”, что само по себе меня сильно нервировало.

Короче, я решил, что неделя чего-нибудь чистого, прекрасного и экзотического подействует благотворно и создаст хороший фон для серьезного мужского разговора, который между нами явно назрел. Греция, полуостров Пелопоннес, край античных развалин, полный имен и названий, смутно знакомых по учебникам мировой истории за пятый – седьмой классы, – это все мне показалось идеальным антуражем для моих педагогических усилий. Я был сильно впечатлен и отчасти умилен своей собственной родительской самоотверженностью.

Мы взяли напрокат какой-то тощий “Хёндай”, поселились в совершенно пустом отеле возле пристани города Патрас, знаменитой тем, что именно отсюда стартует итальянская линия паромного сообщения с Венецией, и день за днем колесили по горным серпантинам Пелопоннеса между Аргосом, Нафплионом, Микенами, Триполи, Монемвасией, Спартой… Или нет, до Спарты мы, по-моему, тогда так и не доехали…

Гвоздем программы должна была стать Древняя Олимпия. Я заранее придумал, что пробежим по Стадиону. Ну вот, пробежали.

– Поехали, папа. Чё здесь еще делать? Камни, камни. Тут все развалилось.

Лёва был, как всегда, радикален и безжалостен. Да, развалилось. А ты чего бы хотел, дитя мое?

Следующим в программе был храм Аполлона Эпикурейского: знающие люди говорили, что это наиболее полный и целый, совершенно комплектный, лучше всего сохранившийся античный храм во всей Греции. Да и название у него такое, что невозможно к нему не свернуть.

На выезде из Олимпии на дороге лежал туман. Собственно, не туман, а вот это вот удивительное метеорологическое явление, с которым мы имели здесь дело каждый день. Вы едете по тесной горной дороге, вообще без бордюра или какого-нибудь ограждения по краю стометрового обрыва с одной стороны и без малейшей обочины вдоль отвесной скальной стенки с другой, – и видите, что перед вами прямо на асфальте лежит туча. Она темно-серая, и у нее абсолютно четкий, плотный ватный край. Можете подойти к туче и сунуть в нее руку. Можете подъехать и встать так, чтобы на багажник вам светило солнце, а капот был погружен в этот мутный кисель, висящий в воздухе.

Когда мы углубились в тучу метров на десять и стало не видно вообще ничего, я остановился.

– Твоя очередь, – сказал Петя с заднего сиденья, и Лёва покорно вылез из машины.

Мы этот номер уже идеально отрепетировали: теперь Лёва шел впереди, широко распахнув полы куртки, чтобы мне было лучше видно, а я ехал в трех метрах за ним, ориентируясь на оранжевое пятно его спины. Туча, не могла продолжаться больше километра-двух – а за ней опять ждали хрустальной прозрачности горные виды до противоположного края просторной долины.

Метров через сто Лёва остановился и гулко постучал кулаками в стальную лакированную стену с блестящими заклепками, которая выросла перед ним.

– Опять эти, – сказал Петя. – Вообще-то мы их обогнали часа три назад.

– Вообще-то мы их сегодня опять раза три обгоняли в разное время. И еще будем обгонять – до самого вечера. Ты же знаешь.

Это был гигантский темно-синий мерседесовский автобус с черными тонированными стеклами и багровой надписью Mykolinea по борту. В первый раз мы его встретили дня три назад, в патрасском порту, где он выгружался с венецианского парома. С тех пор он попадался нам снова и снова на пустых серпантинах по всему Пелопоннесу. Не запомнить его было невозможно, потому что попытки обогнать такую махину на однорядном шоссе над обрывом всегда оборачивались захватывающим дух аттракционом: рано или поздно этот рискованный маневр мне удавался, но иногда бывало очень страшно. Тем не менее через некоторое время я опять видел четырехметровую тяжелую корму “Мерседеса” валко вписывающейся в повороты перед нами. Или далеко внизу, на шоссе, вьющемся вдоль противоположной стены ущелья. Или высоко вверху, на перевале, к которому нам еще предстояло добраться. Мы обгоняли его еще раз, но он опять непостижимым образом оказывался впереди.

За темными стеклами были видны пассажиры: все до единого места в автобусе занимали пожилые японцы в одинаковых сине-красных бейсболках с логотипом Mykolinea над козырьками. Почти все они всегда спали, и головы их, откинутые на высокие спинки автобусных кресел, мерно покачивались в поворотах. Некоторые пристально вглядывались в окружающие пейзажи сквозь затемненные стекла, высоко возле глаз держа плоские хромированные фотоаппаратики. Однажды я, кажется, видел, как японская старушка что-то отпивала из маленькой желтой бутылочки с иероглифами.

За рулем сидел огромный мужик в белой рубашке, в черной фуражке с золотым галуном и ворочал гигантскую баранку пудовыми кулачищами в белых перчатках.

Теперь мы в первый раз видели синий “Мерседес” стоящим неподвижно, с выключенным мотором и погашенными огнями. Двери и окна герметично закрыты. Изнутри не доносилось ни звука.

– Петь, – сказал я насколько мог твердым голосом, – пойди постучи водителю. Чего он встал?

– Он встал, потому что ему не видно ни фига в этой туче, как и нам. Он же не пустит впереди себя какого-нибудь своего японца. Ну его, я не пойду, – ответил Петя.

– Я тоже не пойду, – признался я честно.

– Там есть два метра – между ним и обрывом, – сказал Лёва, тем временем сходивший на разведку и теперь вернувшийся к моему открытому окну. – Если аккуратно, ты проедешь.

Я постарался очень, очень аккуратно, еще бы. Дети встали по краю асфальта, чтобы мне было видно, где приближается обрыв, и я протиснулся между их животами и бортом автобуса. Мужик в фуражке из-за руля проводил меня совершенно равнодушным взглядом.

Мы тронулись дальше. Черно-синее чудовище, еле слышно урча мотором на самом низком басу, ползло вплотную за нами. Вскоре Лёва вывел нас из тумана. Как только он запрыгнул на свое место, я рванул к повороту и вверх – отрываться от автобуса.

– Я тебе точно говорю: он призрак, – сказал Лёва, глядя в боковое зеркало, как преследователь скрывается за виражом сзади.

– Летучий японец, – отозвался Петя с заднего сиденья. – Души японских грешников тоже иногда ездят в отпуск. И хотят фотографировать достопримечательности. Они их потом в аду разглядывают всей компанией. Только не понимаю, почему они болтаются тут…

– А где бы ты хотел? – поинтересовался Лёва. – В Японском море? Возле острова Хонсю? Он же автобус – ему надо ездить, а не плавать. И потом, ты же не знаешь, может, по Парижу тоже всегда катается свой такой же призрак. И по Лондону.

– Логично, – отозвался Петя.

Все-таки у меня страшно умные дети, подумал я. Они все понимают. Хорошо бы еще им объяснить про Аид, который здесь должен быть где-то неподалеку. Хотя нет, они же это все уже проходили. Надо будет самому в Москве почитать, как это все у них тут было, у греков, устроено. А то стыдно перед мальчиками.

Серпантин вдруг без предупреждения врезался в склон и, выскочив тоннелем с другой стороны горы, превратился в единственную улицу крошечной деревушки, поднимавшейся вверх по крутому откосу. Попетляв чуть-чуть, улица вывела нас на тесную деревенскую площадь, на краю которой виднелось здание мэрии с маленькими латунными часами над входом, а перед ним торчал типовой бетонный Солдат Мировых Войн в смешной каске, как у пожарного, и глядел в освещенное окно таверны-псистарио на противоположной стороне.

Мы остановились и вошли внутрь. Несколько столов из темного некрашеного дерева с заполированными широкими пятнами в форме бабочек – там, где в них год за годом упираются локтями, – были раздвинуты по стенам, чтобы дать место большой железной печке, установленной посередине. Перед открытой дверцей печки сидели полукругом три пожилых джентльмена с заросшими седой щетиной коричневыми лицами, в клетчатых ковбойках и вязаных жилетах. Каждый из них держал в кулаке маленький стеклянный стаканчик кофе и иногда отхлебывал, не отрывая глаз от огня.

Мы сели у стола в углу, и я заметил, что дети разглядывают что-то на другом конце комнаты, у меня за спиной. Я обернулся и увидел там, на столе в глубине, забытую кем-то сине-красную бейсболку Mykolinea. Через секунду за окном тяжело заурчал мерседесовский дизель, лязгнула автобусная дверь, потом звук мотора стал удаляться и вскоре совсем затих вдалеке.

Один из джентльменов у печки приветливо кивнул нам, встал, не сказав ни слова, на минуту удалился за кухонную дверь и вынес оттуда стеклянный кувшин мутного яблочного сока и поднос с тремя фаянсовыми суповыми тарелками. В одной был простой салат из капусты с изюмом и оливковым маслом, в другой – хрустящие пончики из зеленых кабачков, а в третьей – длинненькие бараньи котлетки-кефтедес. Можно подумать, нас тут с этим обедом ждали именно к такому часу

Когда все три тарелки наполовину опустели, мне показалось, что вот теперь пора.

Я заставил себя отложить вилку, помолчал немного со значением и начал.

– Вот что, мальчики. Я хотел вам сказать одну важную вещь. Дело в том, что жизнь, которая вам предстоит, будет, конечно, счастливой. Бояться ничего не надо, но есть некоторые вещи, которые…

– Пап, – сказал мне Петя. – Ладно тебе, а?.. Ну чего ты? Все ж ясно. Все просто.

– Ну да, пап, – продолжил Лёва. – Мы все понимаем. Поехали дальше.

Я повернулся через плечо и убедился, что забытая японским привидением сине-красная кепка бесследно исчезла со стола.

Ну, поехали дальше. А что?