Глава четвертая
Ника. Прошлое

На следующий день Ника застала Мусю за странным занятием: раздобыв где-то обрывок газетной бумаги и уголек, девочка пыталась нарисовать завитушки и листья, украшавшие колонны Проспекта Мира.

– Понравились цветы? – усмехнулась Ника.

– Цветы, – повторила Муся, словно пробуя на вкус незнакомое слово. – Как это?

– Понимаю, наверху ты не была. Но неужели даже в книжках их не видела? Надо будет найти. Показать тебе.

– Ты такая умная. Все знаешь. Такие только в Полисе живут.

– А я – тут, с бандитами и девками? – усмехнулась невесело Ника. – Раньше-то по-другому я жила, не ошиблась ты. Училась, и все у меня было. Не к такой меня жизни готовили.

– А как же ты?

– Да вот так. Папеньку моего забрали, а мать еще раньше умерла, и осталась я одна, никому не нужная.

– Куда забрали?

Ника нахмурилась и нехотя ответила:

– В тюрьму – как врага народа. Конечно, мне все говорили, что это ошибка, зря его взяли. Разберутся, мол, отпустят. Такого, правда, не случалось почти никогда – чтоб забрали, а потом отпустили. Мне кажется, его уже в Берилаг отправили. На Подбельского. Оттуда выхода нет. Если к Яшке Берзину в руки попадают – все. Конец. Но папенька не виноват.

– А кто это – Яшка? – спросила Муся.

– Правая рука Москвина. Страшный человек. Ну а я сбежать успела. Знаешь, родственников врага народа иногда не сразу берут. Словно бы сомневаются, что ли. И в это время еще можно уйти. Вот потом, если посадят, – уже не вырваться. Я и ушла.

– Ох, – вздохнула девчонка.

– А куда мне было деваться? – рассудительно сказала Ника. – Меня бы или сослали, или замуж выдали.

– А ты не хотела, чтоб выдали?

– Ты не понимаешь. Когда с папой это случилось, все прежние знакомые от нас отвернулись. Мой жених бывший, сын папиного друга, и его семья знать меня больше не хотели. Я того парня не особо любила, но и не противен он мне вроде был, папенька настаивал, что так будет лучше, и я дала ему слово и сдержала бы. Но они от меня сразу отказались. А один ухажер, Мишка, наоборот, не побоялся – ну, ему и терять-то было нечего, он на свиноферме работал, дальше-то не сошлют, некуда. И явился с предложением – мол, иди за меня, не обижу. Раньше-то он на меня только издали посматривал, подойти не смел, а тут осмелел сразу. Только знаю я эти «не обижу» – все потом выместил бы, всю обиду за то, что прежде я на него и не глядела, был он мне как мусор под ногами. Истории-то такие, как моя, у нас нередки – про Берилаг не все в курсе, скрывает руководство, но в таких семьях, как наша, знают, к чему на всякий случай готовиться. Есть у таких, как я, несколько выходов: или уйти тут же, скрыться с глаз долой, или замуж выйти – тогда в покое оставят. Мол, женщин не так много на Красной линии, если собралась детей рожать, население приумножать – снимается с тебя родительский грех. Бывало, правда, и по-другому: знала я одну девчонку, дочь врагов народа, которую не тронули. Но то особый был случай. Во-первых, она хотела сталкером стать. Может, решили, что все равно во время вылазки очередной сгинет. Но ей даже наставника выделили – с обычной сиротой так возиться не стали бы. Темные слухи про нее ходили: будто она вовсе не того ссыльного дочерью на самом деле была, будто отец ее настоящий такой занимает пост, что сказать страшно. Может, оттого все ей с рук и сходило. А может, потому не тронули, что она своей преданности товарищу Москвину не скрывала, больше, чем собственных родителей, любила его. Даже имя свое забыла, данное при рождении, – называла себя Искрой. Приметная была девочка – рыженькая такая. Хотя, как по мне, некрасивая – бледная слишком, и глаза будто навыкате. Вот ее-то замуж не принуждали. С ней вообще странная была история – как будто кто-то очень хотел ее сплавить подальше, а кто-то другой, наоборот, старался уберечь.

– Ты с ней дружила? – спросила Муся. Ника сощурилась:

– Ты что? Она же дочь врага народа. Я ее в упор не видела.

– А может, твой муж бы добрый оказался? – шмыгнув носом, спросила бродяжка. – Жалел бы тебя.

Ника хмыкнула:

– Слабо верится. Одно дело – если б он отца моего боялся, а когда бояться некого, когда знаешь, что ничего тебе не будет… И не таких, как я, забивали… Знаешь, была у меня подружка, Любочка. И вот, когда родителей ее забрали, она от безвыходности согласилась за первого, кто позвал, выйти. Год прошел – и не узнать ее. Одна тень осталась, ходит вся в синяках и кровоподтеках, с горя брагу пить стала. Не хотела я, чтоб со мной то же самое было. Правда, можно и хорошо устроиться, но мало кому это удается. Вот если дочь врага народа вовремя от отца отказаться успеет да найдет себе мужа, которого генсек ценит, то можно неплохо пожить – до поры до времени. Но где ж такого мужа взять. Мой жених испугался, другого у меня в запасе не было, только свиновод тот – Мишка. Но это уж – увольте. – Ника церемонно поджала губы и оскорбленным тоном произнесла: – Я сказала, что не могу принять его предложение. Для дочери одного из руководителей, хоть и бывших, это слишком мало, а для дочери врага народа – чересчур много.

Муся фыркнула. Потом рассудительно заметила:

– Зато бежать тогда не надо было бы.

– Брр, мне представить страшно было, как он меня обнимет, трогать станет. Через силу терпеть все это – да лучше умереть. От такой жизни я б и впрямь состарилась и умерла до поры.

Муся задумчиво кивнула.

– А взгляды подруг как сносить, притворно-сочувственные? – бормотала Ника. – Вот я и решила лучше уйти. Дома мне бы все об отце напоминало. Мать-то давно умерла, мне лет десять было. Но только кажется мне теперь, что не любила она меня. Раздражала я ее своими вопросами. Она не работала, все больше лежала, и на все у нее для меня был один ответ: иди, играй.

«– Мам, а мы тут все время будем жить?

– Иди, играй.

– Мам, а наверху было лучше, чем тут?

– Не помню. Ступай, займись чем-нибудь, у меня голова болит».

Когда я подросла, стала понимать: видно, с отцом она сошлась не по любви – только для того, чтоб был он ей защитой и опорой. А меня родила, чтобы его удержать. По большому счету ни он, ни я не нужны ей были. Ну, ей легче, она умерла до того, как отец попал в опалу.

– А он ее любил?

– Очень. Не знаю только, почему. Она хоть и красивая была, но злая. Почти все ее раздражало. А к чужим людям отправляться страшновато, конечно, было, но и интересно. Я ведь кроме нашей линии, почти нигде и не бывала, только по рассказам метро знала. Мне предлагали еще на Текстильщики, но туда, говорили, очень опасно добираться. Даже если б туда дошла, вернуться не получилось бы. Еще ходили слухи, что можно на Ганзу, в госпиталь на Таганке. Там у них, вроде, требуются постоянно сиделки к больным, и руководство готово глаза закрыть на то, откуда ты пришел, хотя вообще-то у них с нами отношения напряженные. Но они делают только временный вид на жительство и в любую минуту могут выкинуть вон. Впрочем, мне кажется, что медицина – это не мое.

– Я б из Полиса ни за что не ушла. Тепло, светло, – мечтательно сказала девочка.

– Это смотря кем туда попасть. С виду-то у них красота, но на самом деле они хитрые. Чуют, когда человек в беде и выбирать ему особо не приходится, и используют это на полную катушку. И возмутиться не вздумай – сразу на место поставят, напомнят, как облагодетельствовали тебя, неблагодарную. Мягко стелют, да жестко спать. Меня там тоже чуть замуж не выдали. За брамина-задохлика.

– А кто это – брамин?

– Это у них там типа касты. Брамины – книжники. Кшатрии – военные. Еще низшие есть, которые там красоту наводят, полы надраивают – забыла, как называются. Кажется, неприкасаемые. Знаешь, я из рассказов папы о прежней жизни поняла, что тогда тоже были касты. Одни, к примеру, улицу метут, а другие – книги изучают. Ну, только не особо замкнутые касты. Если человек хотел, мог выбрать другую касту, не ту, из которой родители. Да и родители могли быть из разных каст. А вот в Полисе с этим строже – там эти касты иной раз и враждуют.

– А где ты росла – там были касты?

– На Красной линии? Ну, там сложно все. Товарищ Москвин всегда говорил, что у нас равенство и братство – так завещал Вечно Живой учитель. И все равно – ведь надо же кому-то на свиноферме работать? Вот моего отца, пока он был в силе, никто бы не посмел на свиноферму отправить.

– А теперь, значит, ты перешла в другую касту?

– Да я вообще теперь вне закона. Если сунусь обратно на Красную линию, меня тоже в тюрьму отправят. Да только я не такая дура. И на Китае не просто так осела. На других станциях шпионов полно – и с нашей линии тоже. А здесь, хоть и бандиты, зато все на виду, каждый новый человек заметен. И здесь меня никаким шпионам не выдадут – не оттого, что так уж любят, а просто такие здесь понятия.

– А почему ты за брамина не пошла?

– Он мне не нравился. Знаешь, на свободе, конечно, голодно и страшно, зато интересно. Поэтому я опять стала думать, куда сбежать. Тогда и встретила Лефорта – прямо там, в Полисе. Стояла тогда за книжным лотком. Он ко мне все приглядывался, я уж пугаться стала. Глаза у него черные, недобрые. А он смотрел-смотрел, да и предложил: айда, мол, со мной, дела делать, чего тебе здесь ловить? Я поначалу боялась, что ему от меня тоже любовь нужна, но он меня успокоил. Сказал, что это, если надо, он всегда найдет, у него девчонок полно, а я ему для другого пригожусь. Мол, голова у меня ясная, речь складная, личико приятное – можно дела проворачивать вместе. И начали мы с ним ходить, он меня и научил многому. Да я и до того кой-чего знала – папенька-то у меня импортом занимался, пока не сослали. И чай с ВДНХ, и куртки из свиной кожи с Динамо – все через него шло, знал, где чего производят и по какой цене лучше брать. На Белорусской приобретал партиями мясо свиное, которое с Сокола везли, за оружием ехал в Бауманский альянс. Все это и пригодилось мне потом. А еще на Китае ко мне все подкатывалась тетка одна, бандерша. В бордель свой хотела завербовать. Обещала, что найдет мне лучших клиентов, что жить буду шикарно, да я не повелась. Не по этим я делам. Этот путь в могилу ведет. От такой жизни я б через год в развалину превратилась – и на что мне тогда шикарные тряпки? Нервная я, не терплю, когда чужие руки меня трогают.

Ника замолчала. Кое-что она утаила, конечно. Была еще одна причина. Она снова вспомнила суровое бледное лицо, пронзительный взгляд светлых глаз. Датчанин был нечастым гостем у них на Красной линии, но когда появлялся, ее сердечко готово было выскочить из груди. Об этом человеке и об его отчаянной храбрости ходили легенды. Ника пыталась расспрашивать о нем Айрона Медного, знакомого сталкера, но тот с сочувствием посмотрел на нее и сказал, что Датчанин сегодня здесь, а завтра – там, и искать его – что ветра в поле ловить, а дожидаться и вовсе без толку. Насчет ветра в поле Ника не совсем поняла, но общий смысл уловила.

– Забудь о нем, детка, – сказал отец в ответ на ее расспросы. – Выкинь дурь из головы. Он тебе не по зубам и ничего, кроме горя, не принесет. И, кстати, он женат.

Это слово упало тяжким камнем на сердце. Но, как оказалось, не похоронило под собой ее надежды. Ей было всего пятнадцать – наивная влюбленная девочка. Она тогда сделала вид, что послушалась папу. Но мечтать ей никто не мог запретить.

«А теперь все изменилось. И запрещать стало некому. И про жену его что-то не слыхать. Была бы жена – разве он ходил бы так часто к Кармен? Может быть, если найти его, открыться ему, у нас что-нибудь получится?» – думала Ника. Даже не о том мечтала она, чтобы жить долго и умереть в один день – в метро долго не жили, – а о том, чтобы просто быть с ним рядом, пока не прогонит – неделю, месяц, два, сколько получится.

– Зато метро повидала, – подытожила Ника. – Папенька-то у меня последние годы невыездной был, с Красной линии его никуда не выпускали. Но с Лефортом опасно было, а еще он сердился, что не хочу быть его женой. Сначала одно говорил – что не будет ко мне с этим лезть. А как понял, что деваться мне некуда, осмелел. Вокруг него девчонок и правда полно крутилось, и он то одну, то другую в жены брал. Эти соплюшки ему в рот глядели – не то что я. – Ника пренебрежительно дернула плечом.

– А как же они не передрались там все? – удивилась Муся.

– У него не забалуешь. Бывало, конечно, что которой-нибудь не нравилось, когда ее бросали, а другую приближали. Тогда такое начиналось… да только у него расправа короткой была. Одна, Дуська, вообще злая стала, грозилась соперницам выколоть глаза. Но вскоре пропала, а девчонки шептались, что Лефорт ее отдал людям Червя.

– Какого червя? – вытаращила глаза Муся.

– Неужто не знаешь? За Киевской, далеко, дикари живут, говорят. Верят, что все это, – Ника обвела рукой вокруг, – создал великий Червь. Ползает и ходы роет, в которых люди живут. Люди Червя убивают врагов отравленными стрелами. Вот им, вроде, и отдал он Дуську в обмен на что-то. Он своей выгоды не упустит.

– А зачем она им?

– Может, в жены кому, – равнодушно сказала Ника. – А может, съели – они ж дикие совсем.

– Съели? – вздрогнула Муся.

– Сама она виновата – нечего было бузить, – буркнула Ника. – А вообще-то сомневаюсь я…

Она замолчала, потом, увидев полные ужаса глаза Муси, пояснила:

– Сомневаюсь я насчет Червя. Если он ходы роет, то откуда ж там рельсы появляются? Не на колесах же он катается? Зачем ему рельсы? А дальше… Конечно, стала я думать, как бы от Лефорта уйти. Я его насквозь видела – дешевый позер, фигляр, хоть и опасен. Девчонки-беспризорницы эти, татуированные, ненормальные, психованные, в рот ему смотрели. Когда стал он ко мне клинья подбивать, на меня озлобились. Вот, гляди, – Ника показала шрам на руке. – А если б я не увернулась вовремя, то сейчас бы тут не сидела.

– Что подбивать? – пробормотала Муся, с ужасом глядя на шрам.

– А-а, ну это у нас девчонки так говорили. Это значит – глаз он на меня положил.

Недоумение в глазах девочки насмешило Нику. Она фыркнула.

– Не бери в голову, бери под мышку – дальше унесешь. Темная ты совсем, как я погляжу.

– А как же ты ушла-то от него? – спросила девочка, глядя на нее с ужасом и восторгом.

– Да, это непросто было, – скромно сказала Ника. – Я все голову ломала – что мне делать? Бежать боялась: у него руки длинные, пустил бы еще своих девчонок по следу, нашли бы и прирезали. Но тут ему самому надоело со мной возиться, и он меня отдал Химику – за автоматы, – Ника понизила голос. – С Химиком мне лучше было. Ему не жена была нужна, а напарница. И мы с ним ходили, торговали – а потом он помер. Траванулся чем-то. Но он меня многому успел научить. Хотя одной несподручно. Лучше с кем-нибудь дела проворачивать. Теперь я тебя буду учить. Будешь умницей – на миску грибной похлебки всегда заработаем, а может – и со свининой.

Муся весь день шныряла где-то по станции, а к вечеру докладывала Нике:

– С Проспекта Мира опять бродяги пришли.

– Беженцы, небось, – вздохнула Ника.

– Я про Датчанина кое-что слыхала тоже.

– Чего? – впилась в нее глазами Ника.

– Ходит он к Кармен.

– Это я и без тебя знаю, – грубо буркнула Ника, стиснув кулачки. – А еще что?

– А еще говорят, – девчонка понизила голос, – что дурью он балуется и не жилец. Конченый он человек. Жена у него умерла недавно – она, говорят, санитаркой на Таганке была. И с тех пор он совсем плохой стал.

Ника долго молчала. Муся неуверенно потянула ее за юбку.

– А еще Кармен с Лёхой Фейсконтролем поругалась. И он грозился сослать ее на табачную фабрику – мол, там ей самое место. А где это – табачная фабрика?

– Не знаю. Может, на Соколе, где свинофермы. Ладно, иди, молодец, – устало сказала Ника. – И слушай еще. Ничего не пропускай.

– А зачем тебе Датчанин этот? – спросила девчонка.

– Нужен, – сказала Ника. – К делу приставить хочу. Способный ведь человек, а пропадает, губит себя почем зря. Ладно, отдыхай.

И Муся снова принялась что-то изображать угольком на клочке бумаги.

– А ты здорово рисуешь, – кинув рассеянный взгляд на бумагу, сказала Ника, – может, в жизни пригодится. Тебе самой бы в Полис – подучиться.

Глаза у Муси заблестели и тут же потухли. Но Ника этого не заметила. Она уже думала о другом. Надежды маленькой бродяжки ее не волновали.