40
Каждый раз, когда он видел свою дочь, у него словно земля уходила из-под ног; нужно было несколько минут, чтобы снова прийти в себя.
В сознании начинали мелькать картинки его прошлой жизни, Он еще в Кливленде решил, что жизнь его делится на три фазы, вернее, на три части чего-то, вместе, может быть, и составляющих нечто целостное, но друг с другом никак не соотносящихся. Первая часть закончилась тогда, когда он порвал со всем и уехал. Он сам называл эту часть жизни Временем Пустоты, это было еще до того, как он встретил этого падшего ангела, показавшегося ему Богом. Другая жизнь — Время Падшего Ангела, когда он последовал за Джимом в его Исходе в рай, ожидавший их в джунглях Гайаны. В этот период Пустота уступила место Лжи, переодетой в Истину. И потом настал период жизни, в котором он находился и сейчас: Время Истины, время Великого Предназначения, и предназначение это скоро будет выполнено. Бог долго испытывал его и нашел, что он достоин этого великого предназначения — восстановить Истину.
Обычно он вспоминал свою жизнь совершенно спокойно. Он даже проверял пульс — сердце билось ровно, не ускоряя и не замедляя ритма, вне зависимости от того, обеспокоен он был чем-то или нет. «Как птицы отряхивают с себя воду без следа, так и ты стряхнешь с себя ненависть, ложь и гнев», — сказал ему Господь в одном из снов. И только при виде собственной дочери его охватывала слабость. Когда он смотрел на нее, перед его мысленным взором появлялись и другие лица — Марии и ребенка, чьи трупы остались гнить в джунглях, в полном зловонных испарений болоте, показавшемуся этому умалишенному Джиму раем. Он начинал тосковать по мертвым, его охватывал стыд, что он не сумел их спасти.
Богу понадобились эти жертвы, чтобы испытать меня, решил он, В лице дочери иногда он видел черты и Сью-Мери из Кливленда, и того старика в Каракасе, что сохранил его документы. Он вспоминал эти две прошедшие мимо него жизни и только тогда вновь обретал уверенность. «И воспоминания твои будут как стая птиц, на неслышных крыльях пролетающая над нами, — сказал Господь. — Ты видишь, как они появляются и как они исчезают. Это твоя память, и только».
Он встречал дочь в разное время и в разных местах. С той минуты, как он решил ей показаться, он только и боялся, как бы она снова не исчезла. Он все время хотел сделать ей какой-нибудь сюрприз. Как-то, вскоре после встречи, он вымыл ее машину. Когда он решил с ней встретиться в укрытии позади церкви в Лестарпе, он написал ей записку и бросил в почтовый ящик ее дома в Лунде. Иногда он пользовался ее квартирой, чтобы позвонить по важным делам, а один раз даже остался там ночевать.
Когда-то я оставил ее. Теперь я должен быть сильным, чтобы она не оставила меня. Сначала он не знал, что будет делать, если она вдруг не захочет следовать за ним. Тогда он будет вынужден снова исчезнуть, превратиться в невидимку. Но уже после первых трех дней он понял, что может причислить ее к Избранным. Его убедило в этом странное совпадение — его дочь, оказывается, была знакома с женщиной, убитой Тургейром в лесу. В этот момент он понял, что она всю свою жизнь ждала, что он вернется.
Сейчас они встретились снова, на этот раз в ее квартире. Он заходил сюда много раз — она об этом даже не догадывалась. Один раз он спал здесь. Она ставила на окно горшок с цветком — это означало, что он может зайти. Но он не раз открывал дверь ключом, что она ему дала, не обращая внимания, стоят цветы на окне или нет. Он верил, что Бог вразумит его, когда есть хоть какой-то риск. Он объяснил ей, что очень важно, чтобы она вела себя со своими друзьями, как обычно. Ничто не происходит на поверхности, сказал он. Вера будет расти внутри тебя, незаметно для других, до тех пор, пока я не скажу — пора.
Каждый раз, встречая ее, он делал, как его научил Джим Джонс, — единственное, что осталось от него, все остальное было запятнано ненавистью и изменой. Джим всегда говорил, что нужно уметь слушать человеческое дыхание. Прежде всего надо уметь слушать дыхание тех, кто пришел недавно и, возможно, еще не смирился, не склонился в покорности, вручив свою жизнь в руки вождя.
Он вошел в квартиру. Она встала на колени. Он положил руку ей на лоб и прошептал слова, продиктованные ему Богом, — Бог хотел, чтобы она их услышала. Осторожно нащупал рукой пульсирующую жилку на лбу. Неплохо. Она все еще дрожала, но страх ее уменьшился. Наконец-то она воспринимает все это как нечто естественное — все то, что навсегда изменит ее жизнь.
— Я здесь, — прошептал он.
— Я здесь, — шепотом повторила она.
— Что говорит Господь?
— Он требует моего присутствия.
Он погладил ее по щеке. Она поднялась с колен, и они прошли в кухню. Она поставила на стол еду, то, что он хотел, — салат, черствый хлеб, два куска мяса. Он ел медленно, не нарушая молчания. Когда он поел, она принесла миску с водой, вымыла ему руки и принесла чай. Он посмотрел на нее и спросил, что произошло с тех пор, как они виделись последний раз. Особенно интересовали его ее подруги — в первую очередь та, что ее искала.
Едва услышав первые ее слова, он отставил чашку с чаем — ему показалось, что она нервничает. Он посмотрел на нее и улыбнулся:
— Что тебя мучит?
— Ничего.
Он схватил ее руку и сунул в горячий чай. Она дернулась, но он удерживал ее руку, пока не понял, что останутся волдыри. Она заплакала. Он отпустил ее руку.
— Бог требует правды, — сказал он. — Ты знаешь, что я прав — что-то тебя беспокоит.
Тогда она рассказала про Зебру — о чем они говорили в кафе, пока мальчик играл на полу. Он почувствовал, что она не на сто процентов уверена в своей правоте, она все еще не преодолела слабость, подруги все еще оставались важны для нее. Ничего удивительного, подумал он. Удивляться надо другому — как быстро она меняется.
— Ты хорошо сделала, что рассказала, — сказал он, дождавшись, пока она замолчит, — и очень хорошо, что не скрываешь, что сомневаешься. Сомневаться — значит готовить себя к битве за Истину, Истина не есть нечто данное нам раз и навсегда. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да.
Он посмотрел на нее — долгим, оценивающим взглядом. Она моя дочь, подумал он, она унаследовала от меня серьезное отношение к жизни.
Он задержался еще немного, рассказывая ей про свою жизнь. Ему хотелось заполнить ту пустоту, что образовалась в ее душе за время его отсутствия. Ему никогда не уговорить ее следовать за ним, если она не поймет, что его уход был предрешен Богом. Это была моя пустыня, повторял он раз за разом, но я провел в ней не тридцать дней, как Иисус, а двадцать пять лет.
Он поднялся. Вдруг у него появилась уверенность, что она пойдет за ним. К тому же она сделала ему бесценное подношение, самое важное из всего — возможность наказать грешника. Выйдя на улицу, он обернулся и увидел ее силуэт в кухонном окне.
Тургейр ждал его, как и было условлено, в почтовой конторе. Они всегда выбирали для встреч публичные, желательно людные места. Разговор был коротким. Перед расставанием Тургейр наклонился к нему. Кончиками пальцев он пощупал пульс на лбу — совершенно нормальный. Это всегда удивляло его, хотя он и знал, что без вмешательства Господа это чудо не случилось бы никогда — то, что Тургейра удалось спасти. Трясущаяся человеческая развалина, умирающий бродяга, поднятый им из канавы в Кливленде, стал его первым апостолом, замечательным организатором и исполнителем его планов.
В тот же вечер они встретились на стоянке. Вечер был теплым, небо застилали густые облака — по-видимому, к ночи соберется дождь. Грузовика уже не было, вместо него теперь у них появился автобус, угнанный Тургейром с какого-то предприятия в Мальмё. Он уже сменил на нем номера. Они поехали на восток. Миновав Истад, они свернули на Клавестранд и остановились у стоящей на холме церкви. Ближайший жилой дом находился в четырехстах метрах, на другой стороне дороги на Тумелиллу. Никто и внимания не обратит на стоящий автобус. Тургейр открыл церковную дверь заранее припасенным ключом. На фонариках у них были приспособлены колпачки, чтобы не светить лишнего. Приставив лестницу, они завесили окна большими мешками из черного полиэтилена. После этого зажгли алтарные свечи. Шаги их были совершенно беззвучны.
Тургейр зашел к нему в ризницу — все было готово.
— Пусть подождут, — сказал Эрик.
Он протянул Тургейру канат:
— Положи у алтаря. Канат внушает страх, страх укрепляет веру.
Тургейр оставил его одного. Он сидел за столом священника, перед его глазами теплилась свеча. Он зажмурился и увидел перед собой джунгли и Джима Джонса, направляющегося к своей хижине, единственной из всех, где был генератор. Джим всегда был тщательно причесан, белозубая улыбка… Джим был красивым ангелом, пусть даже падшим, черным ангелом. Не могу отрицать, что бывали моменты, когда я был совершенно счастлив рядом с ним. Не могу отрицать и того, что все то, что он мне дал, или, вернее, о чем я мечтал, что он мне даст, я несу дальше, отдаю следующим за мной людям. Я видел падшего ангела, я многому у него научился, и теперь я знаю, как надо.
Он положил руки на стол и опустил на них голову. Канат у алтаря был как напоминание. Если пути Господни неисповедимы, то такими же должны быть и пути его земного избранника. Он знал, что Тургейр больше не станет его беспокоить, и задремал. Он словно спускался под землю, где ощутил вдруг, как пекло джунглей неумолимо просачивается сквозь холодные толстые стены сконской церкви. Он увидел перед собой Марию и ребенка. Он спал.
В четыре часа утра он вздрогнул и проснулся, не сообразив поначалу, где он. Он встал и потянулся, все тело затекло — спать сидя было неудобно. Подождав несколько минут, он выглянул из ризницы. Они в ожидании сидели на первых рядах, притихшие, напуганные, неподвижные. Он остановился и долго смотрел на них — пока они еще не обнаружили его присутствия. Я могу их всех убить, подумал он. Я могу заставить их отрубить себе руки, сожрать самих себя. Я не избавился еще от одной слабости. Моя слабость — это не только моя память. Моя слабость еще и в том, что я не могу им полностью доверять — им, моим ученикам и последователям. Я боюсь их мыслей, мыслей, которыми я все еще не могу управлять. Он встал у алтаря. Этой ночью он будет говорить о перелетных птицах. Он расскажет им об их Великом Предназначении, о том, почему они должны были совершить это долгое путешествие в Швецию. Именно сегодня он произнесет первые слова нового, Пятого Евангелия.
Он кивнул Тургейру. Тот открыл стоящий рядом со свернутым в бухту канатом темно-коричневый сундучок с резными металлическими уголками. Он прошел вдоль рядов и раздал всем смертные маски. Белые, словно у мимов, не выражающие ни радости, ни скорби.
Идея с масками пришла ему, когда он сидел у постели умирающей Сью-Мери. Он смотрел на ее лицо — она спала, голова утонула в подушках. Вдруг ему показалось, что ее лицо обратилось в маску, белую, застывшую маску. Бог создал человека по образу и подобию своему, но лица Господа не видел никто. Наша жизнь — это Его дыхание, но лица его мы не знаем. Мы наденем белые маски, чтобы раствориться в близости к нему, нашему Создателю.
Он видел, как они надели маски. Его всегда переполняло ощущение безграничности собственной силы, собственной власти над ними, когда он видел, как они покорно прячут под масками свои лица.
Последним надел маску Тургейр. Эрик остался единственным, у кого не было маски.
И этому он научился у Джима. В первое время часто случалось, что одна из живших с Джимом служанок приходила к Эрику среди ночи и сообщала, что Джим желает с ним говорить. Он, полусонный и немного испуганный, вскакивал с постели. Он боялся Джима, в его присутствии он всегда чувствовал себя маленьким и незначительным. Джим обычно сидел в гамаке на веранде, затянутой противомоскитной сеткой. Рядом стоял стул, куда он приглашал присесть очередного гостя. В полутьме он начинал говорить о том, что их ждет. Никто не решался прервать его монологи, продолжавшиеся иногда до рассвета. В одну из этих ночей, еще в самом начале, когда сердце его еще было переполнено любовью к Джиму, когда он всей душой верил, что Джим — посланник Бога, тот как-то сказал, что Учитель должен быть всегда рядом. Ученики и апостолы должны всегда знать, где их повелитель. Поэтому теперь он сам должен остаться единственным, кто никогда не надевает маску.
Он предстал перед ними. Мгновение, которого он так долго ждал, наконец наступило. Он молитвенно сжал руки, незаметно положив большой палец правой руки на левое запястье. Пульс не участился. Все шло как надо. Когда-нибудь к этой церкви потянутся толпы пилигримов. Настал час возвращения первых христиан, погибших в римских катакомбах. Время падших ангелов позади. Вера, спавшая так долго, отравленная вера, погруженная в наркотический сон лжепророками и падшими ангелами, снова пробуждается к жизни.
Он говорил о перелетных птицах. У человека нет крыльев, говорил он, но все равно он может перемещаться на большие расстояния, как если бы он летал. Мы долго отсутствовали, говорил он. Нам пришлось зимовать в беспросветной тьме, воцарившейся над Землей. Но свет не угасал никогда, нам удалось сохранить его даже в этой тьме, мы видим, что он теплится, что он не угас, мы знаем, что истина прячется в самых темных, в самых глубоких пещерах. Мы вернулись. Они были первой стаей перелетных птиц, вернувшихся домой. Скоро за ними последуют другие. Небо станет темным от птичьих стай, и ничто не сможет им помешать. На земле возродится Царство Божие. Их ждут месяцы, может быть, годы, может быть, десятилетия священной войны. Божие царство должно строиться изнутри, и первым шагом станет изобличение предателей, собирающихся в храмах. Они уничтожат все эти вертепы безбожия и начнут все сначала. Скоро начнется война со лжебогами, захватившими мир. Время пришло, пора сделать первый шаг.
Они дождались рассвета в церкви. В эти последние мгновения уходящей эпохи Тургейр стоял снаружи, одинокий страж, подумал Эрик, воин святого войска. Когда на востоке забрезжила первая серая полоска, Тургейр вновь появился в церкви. Он собрал маски и сложил их в сундучок.
Восьмое сентября — заранее намеченный им день. На это тоже был сон. Он видел себя на какой-то брошенной фабрике, на полу лужи после дождя и мертвые листья. На стене — календарь. Когда он проснулся, он вспомнил, что на календаре значилась дата — восьмое сентября. В этот день кончается старая и начинается новая эпоха.
Он смотрел на бледные сосредоточенные лица. Все глаза направлены на меня, подумал он. Во мне они видят то, что я в минуты греховного заблуждения видел в Джиме Джонсе. Разница только в том, что я и в самом деле тот, за кого себя выдаю. Я — избранный вождь. Он всматривался в лица, ища признаки сомнения. Их не было.
Он сделал шаг вперед и начал говорить.
— Настало время штурма. Перелетные птицы вернулись. Я думаю, мы не увидимся до того дня, когда вы выполните свое великое предназначение. Но сегодня ночью мне было откровение — необходима еще одна жертва. Когда мы встретимся в следующий раз, умрет еще один грешник.
Он взял канат и поднял его над головой.
— Мы знаем, что от нас требуется, — продолжил Эрик. — В древних книгах написано — око за око, зуб за зуб. Те, кто убивает, должны умереть. Среди нас нет места сомнению. Стальное дыхание Господа требует твердости и от нас. Мы словно змеи, просыпающиеся после долгой зимней спячки. Мы словно ящерицы, прячущиеся в скалах и меняющие свой цвет, когда им угрожает опасность. Ничем иным, кроме твердости и преданности, нам не победить пустоту, заполнившую людские души. Великая Тьма, времена распада и бессилия наконец-то позади.
Он замолчал. Они поняли. Они встали в ряд на колени. Он шел и прикасался рукой к их склоненным головам. Потом он знаком приказал им подняться. Они хором произнесли святые слова — он говорил им, что услышал их от Господа в очередном откровении. Им не надо было знать правду — эти слова он вычитал когда-то в юности. Или, может быть, ему все же приснились эти строки? Он не знал, да это и не было важно.
Мы на крыльях свободы взлетаем, прощаясь с землей,
Чтобы слиться с Создателем, стать его светом и тьмой.
И они покинули церковь, заперли двери и погрузились в автобус. Женщина, пришедшая убираться в церкви, даже не заметила, что там кто-то побывал.