Первая мысль была совершенно дурацкой. Не иначе здесь побывала мамулька. Мона вечно копалась в моих ящиках. Линда осторожно залезла в машину — на какую-то секунду по всему телу прошел озноб: бомба! Сейчас что-то взорвется, и жизнь ее на этом закончится. Но конечно, никакой бомбы не было, кроме маленькой птичьей бомбочки на лобовом стекле. Тут она заметила, что сиденье кто-то отодвинул — тот, кто залез в машину, был выше, чем она. Настолько выше, что ему пришлось отодвинуть сиденье, чтобы просто залезть на водительское место. Она принюхалась, но никаких незнакомых запахов не обнаружила — ни лосьона после бритья, ни духов. Она постаралась успокоиться и еще раз все внимательно осмотрела. Что-то было не так с маленькой пластмассовой кружечкой, приклеенной скотчем позади рычага передач, — в ней Анна держала мелочь для парковки. Но что именно — понять она не могла.

Линда снова подумала о Моне. Все детские годы они играли в кошки-мышки. Она не могла точно вспомнить, когда именно обнаружила, что мать постоянно роется в ее вещах — не скрывает ли дочка что-нибудь. Может быть, ей тогда было восемь или девять лет, когда она, приходя из школы, начала замечать, что что-то лежит не так, как она оставила. Сначала она, естественно, подумала, что ей кажется. Красная кофта лежала так, что рукав ее был поверх зеленой майки, а не наоборот. Она даже спросила Мону, но та разозлилась. Тогда у нее зародилось подозрение. Игра в кошки-мышки началась всерьез. Дочь ставила ловушки, особым образом раскладывая одежду, игрушки, книги. Но мать словно сразу догадалась, что ее подлавливают. Линда была вынуждена усложнять свои ребусы. У нее даже сохранилась тетрадь, где она записывала, а иногда даже и зарисовывала, в каком положении находятся те или иные предметы — с расчетом, что мать нарушит этот порядок и подтвердит ее подозрения.

Она вновь начала разглядывать машину. Точно, мамаша побывала тут и рылась в ее вещах. Мамаша могла быть женщиной, но могла быть и мужчиной. Существуют мужчины-мамаши и женщины-папаши; не так уж это необычно — копаться в жизни своего ребенка, чтобы лучше понять свою собственную. Это бывает гораздо чаще, чем многие думают. Почти у каждого из моих друзей был хотя бы один шпионящий за ним родитель. Она подумала об отце. Тот никогда не трогал ее вещей. Иногда, когда она тихо лежала без сна, он осторожно заглядывал в щелку, чтобы убедиться, что она дома и не сбежала. Но копаться в ее секретах — никогда. Этим всегда занималась Мона.

Линда перегнулась и заглянула под сиденье. Там должна лежать щетка — Анна чистила ею сиденье. Щетка была на месте. Но ее трогали. Она открыла бардачок и медленно и последовательно проверила содержимое. Все на месте. Что это означает? Тот, кто искал, не нашел ничего ценного. Приемник не представлял для него интереса. Его интересовало что-то другое. Но если додумать эту мысль до конца, пользуясь опытом многолетней войны с Моной, то напрашивается мысль: стащить радио — самый простой способ скрыть свои истинные намерения. Тогда Линда бы даже не заподозрила шпионажа, просто обругала бы себя — поленилась запереть машину.

Нет, это какая-то не особенно хитрая мамаша, подумала она.

Дальше этого умозаключения она не продвинулась. Никаких выводов сделать она не могла. Никакого ответа на вопрос, кто бы это мог быть и почему этот кто-то рылся в ее вещах. Она вышла из машины, передвинула сиденье вперед и огляделась. Человек, которого я видела против света. Я увидела знакомый затылок и решила, что это Аннин отец. Она раздраженно тряхнула головой — уж ей-то незачем играть в эти игры. Анна-то, конечно, вообразила, что это ее отец был там, на улице. Может быть, ее разочарование было настолько огромно, что она просто взяла и уехала, повинуясь внезапному импульсу. Это за ней водилось: вдруг исчезает неизвестно куда. Так рассказывала Зебра. Зебра немного помогла ей заполнить провалы, образовавшиеся за годы, что Анна и Линда были далеки друг от друга. Но Зебра рассказала и другое — кто-то, хотя бы один человек, всегда знал, куда она подевалась. Она никогда не исчезала бесследно.

А кому она сейчас оставила свой след, подумала Линда. В том-то и беда, что я не могу найти этого кого-то.

Она вышла на покрытую гравием площадку, бросила взгляд на голубей, носящихся вокруг церкви, и пошла к таинственному дому. Там по-прежнему никого не было. Дом купил человек по имени Тургейр Лангоос. Заплатил наличными.

Она обошла дом, скользнув отсутствующим взглядом по каменным скамьям. Тут, оказывается, росли кусты смородины, красной и черной. Она сорвала несколько кистей и съела. Снова вспомнила Мону. Почему она всего боялась? Ее подглядывания и обыски были продиктованы вовсе не любопытством — страхом. Но чего она боялась? Что я окажусь вдруг кем-то не тем, кто я есть? Конечно, девятилетняя девочка может и притворяться, у нее могут быть секреты, но вряд ли она может сознательно вести двойную жизнь и быть испорченной настолько, что приходится ворошить ее майки и трусы, чтобы понять, что собой представляет твой собственный ребенок.

Тайный конфликт вышел наружу, когда Мона нашла ее дневник и потихоньку прочитала. Линде тогда было тринадцать лет, дневник был спрятан за отошедшей доской в гардеробе. Сначала она была уверена, что там его никто не найдет. Но в один прекрасный день поняла, что тайник ее раскрыт. Дневник был слишком глубоко засунут в дыру. Она знала точно — дневник нашли. Она и сейчас помнит, в какую ярость тогда пришла. В тот момент она ненавидела мать всеми фибрами души. Отщипывая ягоды кисточку за кисточкой, она думала, что, может быть, никогда в жизни не испытывала такой острой ненависти, как тогда, когда ей было тринадцать и она раскрыла предательство собственной матери.

Она решила поймать мать на месте преступления. На первой странице дневника она написала, что знает, что Мона втихую читает ее дневник, что она рыщет в ее вещах. Положила дневник в тайник и пошла в школу. На полдороге решила прогулять — все равно у нее не было сил сосредоточиться на занятиях. Вместо школы она провела весь день, шляясь по магазинам. Она пришла домой вся в холодном поту. Но мать встретила ее так, как будто ничего не случилось. Ночью, когда родители уснули, она вынула дневник и увидела, что после ее обвинений Мона написала несколько слов. Ни слова в свое оправдание, ни извинений — ничего. Только обещание: «Обещаю больше не читать».

Она незаметно для себя объела оба куста смородины. Мы об этом никогда не говорили. Думаю, что она больше не шпионила за мной. Но я никогда не была в этом уверена. Может быть, просто стала более ловко маскировать следы, может быть, мне самой уже было наплевать. Но мы никогда ни словом не перемолвились об этой истории.

Она уже собралась уходить, как вдруг ее внимание привлекло что-то странное за двумя большими развесистыми каштанами. Присмотревшись, она вздрогнула — там лежало чье-то тело с раскинутыми руками и ногами, укрытое комком одежды. Сердце заколотилось. Она, прищурившись, попыталась рассмотреть, кто это. Нет, это не человек. Она подошла поближе. Это было воронье пугало. По другую сторону холма росла вишня — наверное, пугало поставили, чтобы птицы не клевали ягоды. Потом его свалил ветер, а поднять было некому. Очень похоже на труп Полусгнившее платье, распятый труп, который забыли похоронить. Каркас пугала был выпилен из белого фриголита, наряд прямо шотландский — мужской пиджак и юбка. Голова сделана из набитого травой белого льняного мешочка, теперь уже почерневшего от гнили, а на нем нарисованы нос, глаза и рот.

Линда села на корточки и присмотрелась к юбке — ржаво-коричневого цвета, в приличном еще виде, не то что остальные тряпки. Она вдруг поняла, даже не головой, а нутром — у Анны была такая же юбка. Но разве этой юбки не было в гардеробе, когда она осматривала квартиру? Уверенности нет. Она поднялась. Ее сильно тошнило. Неужели это Аннина юбка на пугале? Если так, то вывод только один: Анны нет в живых.

Она добежала до машины и, нарушая все правила, помчалась в Истад. Кое-как припарковав машину у Анниного дома, она ринулась в квартиру. Я не верю в Бога, я не умею молиться, мысленно повторяла она. Но Боже, сделай так, чтобы юбка была на месте! Она рывком открыла платяной шкаф. Юбки не было. Она раскидала всю одежду. Нет, коричневая юбка исчезла. Ее трясло от ужаса. Она ворвалась в ванную и вытряхнула на пол корзину с грязным бельем. Тоже нет. И тут Линда ее увидела. Юбка лежала вместе с другими тряпками в сушильном барабане. Она почувствовала такое облегчение, что села на пол и выкрикнула что-то невразумительное.

Потом глянула на свое отражение в зеркале и решила, что все, хватит. Довольно. С Анной ничего не случилось, все это ее воображение. Вместо того чтобы метаться по всему Сконе в Анниной машине, надо просто поговорить с Зеброй. Должен же найтись кто-то, кто знает, где Анна!

Она медленно спустилась на улицу. Или стоит все же довести поиски до конца и поговорить с квартирным маклером в Скурупе? Так, собственно, и не приняв решения, она завела мотор и поехала на запад.

Маклера звали Туре Магнусеон. Он как раз пытался продать дом в Труннерупе паре пенсионеров из Германии. Линда села на стул для посетителей и принялась рассматривать папку с фотографиями домов на продажу. Туре Магнусеон пытался объясниться с пенсионерами на отвратительном немецком. Она прочла его имя под его же портретом на стене. В штате конторы, судя по второму портрету, состояли два маклера, но в настоящий момент на месте был только один. Она листала папку, удивляясь несоообразным, на ее взгляд, ценам. Когда-то она мечтала переехать в деревню и завести пару лошадей. Это было целью ее жизни чуть не до окончания школы. Но в один прекрасный момент мечта куда-то испарилась. Сейчас ей даже трудно было себе представить жизнь на хуторе, где лошади увязают в глине, а над равниной свищет вьюга. В какой-то миг, даже и не заметив, я превратилась в стопроцентную горожанку, подумала она. Маленький Истад — это только ступенька. Потом будет Мальмё. Или Гётеборг. Или даже Стокгольм.

Туре Магнуссон встал и подошел к ней. Он дружески улыбался.

— Они тут разошлись во мнениях, — сказал он и представился. — Это потребует какого-то времени. Чем я могу вам помочь?

Линда объяснила, на этот раз не представляясь сотрудником полиции. Туре Магнуссон начал кивать задолго до того, как она закончила. Похоже, он помнил эту сделку. Ему даже не надо было ворошить свои папки.

— Дом за церковью в Лестарпе купил норвежец. Приятный мужчина, быстро принимает решения. То, что мы называем идеальным клиентом. Уплатил наличными, никаких задержек, никаких сомнений.

— Как мне его найти? Меня интересует этот дом.

Туре Магнуссон посмотрел на нее оценивающе, сел и откинулся на стуле. Стул затрещал.

— Говоря откровенно, он сильно переплатил за этот дом. Мне бы не следовало этого говорить. Но я могу прямо сейчас назвать вам три дома в намного лучшем состоянии, в лучших местах и дешевле.

— Меня интересует именно этот дом. Во всяком случае, до того, как принять решение, я хочу поговорить с норвежцем.

— Это, конечно, ваше право. «Тургейр Лангоос зовут его».

Последнюю фразу он пропел на мотив из «Риголетто»: «Спарафучиль зовут меня». Линда отметила, что у него красивый голос. Он поднялся, вышел в соседнюю комнату и вернулся с открытой папкой в руках.

— Тургейр Лангоос. Пишется через два «о». Родился в месте под названием Бэрум, сорока трех лет отроду.

— А где именно в Норвегии он живет?

— Нигде. Он живет в Копенгагене.

Туре Магнуссон положил перед Линдой папку, чтобы она тоже могла прочитать. Недергаде, 12.

— И что он собой представляет?

— А почему вы интересуетесь?

— Хочу понять, есть ли смысл ехать в Копенгаген.

Туре Магнуссон снова откинулся на стуле.

— Видите ли, я всегда пытаюсь понять человека. В моей работе это совершенно необходимо. Прежде всего надо научиться отсекать тех, кто терзает маклеров, требует подробно все показать и рассказать, но дом не купит никогда. Есть такая категория. Тургейр Лангоос был очевидно настроен на сделку, это было заметно, едва он переступил порог. Очень любезен. Дом он уже присмотрел. Мы поехали туда, он обошел строение, не задав ни одного вопроса. Мы вернулись сюда, и он достал пачку банкнот из дорожной сумки через плечо. Это необычно. Я сталкивался с такой формой оплаты всего два раза в жизни. Один из наших богатеньких теннисистов приехал с чемоданом, набитым сотенными бумажками, и купил здоровенную усадьбу в Вестра-Вемменхёг. Насколько я знаю, он там даже не был ни разу. Потом была еще пожилая и очень эксцентричная вдова какого-то резинового сапога. Привезла с собой слугу, он и платил. Там речь шла о маленьком и довольно уродливом домишке по дороге в Рюдсгорд, где когда-то жил ее отдаленный родственник.

— Что значит — вдова резинового сапога?

— У мужа была сапожная фабрика в Хёганесе. Но до Дункера в Хельсингборге ему было далеко.

Линда понятия не имела ни о каком Дункере. Она записала адрес в Копенгагене и собралась уходить. Туре Магнуссон поднял руку:

— У меня осталось от него немного странное впечатление, но я не особенно хорошо его помню — сделка завершилась очень быстро.

— А что?

Туре Магнуссон медленно покачал головой.

— Трудно сказать. Я обратил внимание, что он все время озирался. Как будто беспокоился, что за спиной у него кто-то, с кем ему вовсе не хотелось бы встречаться. Пока мы здесь сидели, он несколько раз выходил в туалет. Когда возвращался, у него блестели глаза.

— Плакал он, что ли, в туалете?

— Нет. Он был как бы под действием чего-то.

— Пил?

— Не знаю. От него не пахло. Может быть, пил водку.

Линда пыталась выдумать еще хоть какой-нибудь вопрос.

— Но, во всяком случае, он очень любезен, — прервал ее раздумья Туре Магнуссон. — Может, он и продаст вам дом.

— А какой он?

— Я же сказал — очень любезный. Но вот глаза… Не только странный блеск. Они какие-то… колючие, что ли. Вероятно, найдутся люди, кому его взгляд покажется угрожающим.

— Но он не угрожал?

— Еще раз повторю — очень и очень любезен. Идеальный клиент. Я пошел и купил бутылку дорогого вина в тот вечер, после завершения сделки. Прекрасный был день, сделка для меня получилась очень выгодной, а трудиться почти не пришлось.

Линда попрощалась и покинула контору. Еще только один шаг, подумала она. Съезжу в Копенгаген и найду Тургейра Лангооса. Зачем он мне, я и сама не знаю. Она повторяла, как заклинание: ничего странного, что Анны нет. Ничего странного, что Анны нет. Она вовсе и не исчезала, просто куда-то уехала, забыв меня предупредить. Все это происходит оттого, что мне не терпится начать работать.

Она поехала в Мальмё. У поворота на Егерсро и Эресундский мост она решила сделать один визит. Она нашла виллу, припарковалась у забора и открыла калитку. Во дворе стояла машина — наверное, дома кто-то есть. Она уже подняла руку, чтобы нажать кнопку звонка, но что-то ее остановило. Вместо этого она обошла дом, открыла дверь в зимний садик и пошла к остекленной веранде. Сад был прекрасно ухожен, гравий на дорожках тщательно выровнен — виднелись следы грабель. Дверь из дома на веранду приоткрыта. Она прислушалась. Все тихо. Но кто-то был дома — иначе дверь была бы закрыта. Те, кто здесь живет, большую часть своей жизни посвящали запиранию дверей и проверке сигнализации. Она вошла в дом. Картину над диваном она помнила с детства — большой коричневый медведь, медленно разлетающийся на куски в пламени взрыва. Отвратительная картинка, с годами она не стала ни приятней, ни интересней. Она вспомнила, что отец выиграл ее в какую-то лотерею и подарил Моне на день рождения. На кухне что-то зазвенело. Линда пошла туда.

Она уже было крикнула «приветик» — и тут встала как вкопанная: у мойки стояла совершенно голая Мона. В руке у нее была бутылка.