25
Когда Фанни Кларстрём отворила дверь — а отворила она сразу же, будто тыщу лет стояла там, поджидая его, — на лице ее сияла широкая улыбка. Желанный гость, успел подумать Валландер, прежде чем она впустила его внутрь и закрыла дверь.
Он словно бы вступил в затерянный мир.
От Фанни Кларстрём пахло так, будто совсем рядом только что разожгли в камине ольховые дрова. Этот аромат смутно помнился Валландеру с той недолгой поры, когда он был скаутом. Как-то раз они ходили в поход с ночевкой. Разбили лагерь на берегу озера — по всей вероятности, Крагехольмсшё, которое впоследствии оставило в памяти Валландера кой-какие мрачные воспоминания, — и разожгли костер, спилив ольху. Но растет ли ольха возле сконских озер? Не мешает при случае разузнать.
Подсиненные седины Фанни Кларстрём были уложены аккуратными волнами, лицо слегка подкрашено, будто она жила в постоянном ожидании внезапных гостей. Улыбаясь, она демонстрировала красивые зубы, на зависть Валландеру. Сам он залатал первые дупла в двенадцать лет и затем непрестанно воевал с гигиеническими процедурами и дантистами, которые более или менее открыто его ругали. Пока что он в основном сохранил свои зубы, но врач предупредил, что если он не станет чистить зубы как следует, то скоро их растеряет. У Фанни Кларстрём в восемьдесят четыре года все зубы были свои, причем белые и блестящие, как у двадцатилетней. Она не спросила, кто он и зачем пожаловал, пригласила в маленькую гостиную, где все стены были увешаны рамками с фотографиями. На окнах и на полках — комнатные цветы и вьющиеся растения. Нигде ни пылинки, подумал Валландер. Здесь живет в высшей степени живой человек. Он сел в предложенный уголок дивана и не отказался выпить кофейку.
Пока она варила кофе, он прошелся по гостиной, рассматривая фотографии. Свадебный снимок 1942 года — Фанни Кларстрём и мужчина, запакованный в костюм, с волосами, причесанными мокрой гребенкой. На другой фотографии вроде бы он же, только в комбинезоне, на борту судна, снято с набережной. Рассматривая снимки, Валландер понял, что у Фанни Кларстрём только один ребенок. Услышав звяканье чашек на кофейном подносе, он вернулся на диван.
Фанни Кларстрём расставляла посуду твердой рукой, многолетние профессиональные навыки сохранились, наливая кофе, она не расплескала ни капли. Потом устроилась напротив него, в мягком кресле, которым явно пользовалась часто. На колени к ней вдруг запрыгнула до сих пор незаметная пятнисто-серая кошка. Фанни взяла свою чашку. Кофе оказался крепким, Валландер ненароком поперхнулся и до слез раскашлялся. Когда кашель утих, она протянула ему салфетку. Он утер глаза, одновременно отметив, что на салфетке написано «Отель Биллинген».
— Пожалуй, прежде всего я расскажу, что привело меня к вам, — начал Валландер.
— Добрые люди всегда желанные гости, — ответила Фанни Кларстрём.
Выговор у нее безусловно стокгольмский. Любопытно, что побудило ее выбрать на старости лет такое далекое место, как Маркарюд.
Валландер выложил на вышитую скатерть копию газетной статьи. Читать Фанни не стала, только скользнула взглядом по двум снимкам. И все-таки, похоже, вспомнила. Не желая действовать слишком уж в лоб, он с учтивым интересом кивнул на фотографии, развешанные по стенам. И она охотно рассказала. Коротко обрисовала историю своей жизни.
В 1941-м Фанни, носившая тогда фамилию Андерссон, встретила молодого моряка, Арне Кларстрёма.
— Это была большая, яркая и страстная любовь, — сказала она. — Мы познакомились на юргорденском пароме, по дороге из парка Грёна-Лунд. Спускаясь у Шлюза на берег, я оступилась и упала. Он помог мне встать. Как бы все сложилось, если б я не упала? В самом деле можно без преувеличения сказать, что я оступилась в большую любовь. Которая длилась ровно два года. Мы поженились, я забеременела, и Арне все время, до самого конца, колебался, стоит ли ему рисковать и продолжать ходить в конвои. Легко забыть, сколько шведских моряков подорвалось в те годы на минах, хоть мы и не принимали непосредственного участия в войне. Но Арне считал себя неуязвимым, а я даже представить себе не могла, что с ним что-то случится. Наш сын Гуннар родился в январе сорок третьего, двенадцатого числа, в половине седьмого утра. Арне был дома и успел один-единственный раз увидеть сына. Через девять дней его судно подорвалось на мине в Северном море. Не нашли ни людей, ни обломков.
Она умолкла, бросила взгляд на фотографии на стене.
— А я осталась одна, — помолчав, продолжила Фанни Кларстрём. — С погибшей любовью и сыном. Пыталась, конечно, найти другого мужчину. Я ведь была еще молода. Но с Арне никто сравниться не мог. Он оставался мне мужем, живой или мертвый. Не смогла я найти ему замену.
Она вдруг заплакала, без всяких ужимок, почти беззвучно. У Валландера перехватило горло. Он осторожно отодвинул салфетку, которой утирал глаза.
— Иногда мне так хочется разделить с кем-нибудь мое горе, — сказала она, все еще со слезами на глазах. — Наверно, потому, что одиночество бывает порой невыносимо тяжким. Вы представьте себе: дойти до того, что готов пригласить к себе домой совершенно чужого человека, просто чтоб было с кем поплакать?
— А ваш сын? — осторожно спросил Валландер.
— Он живет в Абиску. Далеко отсюда. Раз в год приезжает, иногда один, иногда с женой и с кем-нибудь из детей. Предлагает переехать в те края. Но это слишком уж далеко на севере, слишком уж там холодно. Старые официантки плохо переносят холод, и ноги у них больные.
— Чем он занимается в Абиску?
— Чем-то связанным с лесом. По-моему, считает деревья.
Валландер вскользь подумал, далеко ли Абиску от тех лесов, где собирается поселиться Нюберг. Похоже, так и есть. Абиску вроде в Лапландии?
— Но вы перебрались сюда, в Маркарюд?
— В детстве я прожила здесь несколько лет, прежде чем мы переехали в Стокгольм. Вообще-то я не хотела переезжать. А сюда перебралась, чтобы доказать: упрямства во мне еще достаточно. Вдобавок здесь дешево. Ведь официантке больших капиталов не скопить.
— Вы всю жизнь работали официанткой?
— Да, долгие годы. Чашки, стаканы, тарелки, туда-сюда, вечный безостановочный конвейер. Рестораны, гостиницы, однажды даже нобелевский банкет. Помню, мне выпала большая честь обслуживать писателя Эрнеста Хемингуэя. Всего один раз он взглянул на меня. Мне ужасно хотелось сказать ему, что он должен написать книгу о страшной судьбе, постигшей в войну многих и многих моряков. Но я, конечно, промолчала. По-моему, это было в пятьдесят четвертом. Во всяком случае, через много лет после гибели Арне, когда Гуннар уже становился подростком.
— Временами вы работали в частных банкетных ресторанах?
— Мне нравились перемены. Вдобавок я не из тех, кто молчал, если старший официант вел себя неподобающим образом. Я заступалась за своих товарок, не только за себя, а стало быть, иной раз получала пинка. К тому же я тогда активно работала в профсоюзе.
— Давайте поговорим вот об этом банкетном ресторане, — сказал Валландер, решив, что сейчас самое время.
Он показал на статью. Фанни надела очки, которые висели на ленточке вокруг шеи, просмотрела статью и отложила в сторону.
— Позвольте сперва несколько слов в мою защиту, — засмеялась она. — Обслуживание этих несимпатичных офицеров оплачивалось очень щедро. Бедная официантка вроде меня за один вечер могла заработать там столько же, сколько за целый месяц, если все складывалось удачно. Расходились господа офицеры уже в изрядном подпитии, кое-кто прямо-таки швырялся сотенными. Так что чаевые иной раз бывали солидные.
— Где именно они собирались?
— В Эстермальме, разве в статье не указано? Владелец ранее имел касательство к нацистскому движению Пера Энгдаля. Если отвлечься от его отвратительных политических взглядов, он был отличным поваром. Подкопил деньжат, работая частным шеф-поваром у высокопоставленных немецких офицеров, бежавших в Аргентину. Платили ему там хорошо, он готовил, что заказывали, говорил «хайль Гитлер», а в конце пятидесятых вернулся на родину и купил банкетный ресторан. Все, что я сейчас говорю, мне известно, как принято говорить, из надежного источника.
— От кого же?
Секунду помедлив, она ответила:
— От нескольких лиц, порвавших с энгдалевским движением.
Валландер подумал, что, наверно, не вполне правильно представил себе прошлое Фанни Кларстрём.
— Я не ошибусь, если предположу, что вы не только активно работали в профсоюзах, но имели и политические интересы?
— Я была активной коммунисткой. И в определенном смысле ею осталась. Идея мировой солидарности — по-прежнему единственная, в какую я могу верить. Единственная политическая истина, которую, на мой взгляд, невозможно поставить под вопрос.
— Это играло роль при выборе места работы?
— Партия попросила. Небезынтересно узнать, о чем говорят в своем кругу консервативные флотские офицеры. Никому ведь в голову не придет, что официантка с опухшими ногами станет запоминать сказанное.
Валландер попробовал оценить значение того, что услышал.
— А не было риска, что услышанное вами может быть использовано ненадлежащим образом?
Слезы высохли, она смотрела на него забавляясь:
— «Ненадлежащим образом»? Шпионкой Фанни Кларстрём никогда не была, если вы об этом. Не понимаю, почему полицейские всегда выражаются так заковыристо. Я говорила с товарищами по партийной ячейке, вот и все. Точно так же другие могли рассказать о настроениях среди водителей трамваев или среди продавцов. В пятидесятые годы не только консерваторы считали нас, коммунистов, потенциальными изменниками родины. Социал-демократы тоже в эту дуду дудели. Но мы-то, конечно, никогда ими не были.
— Ладно, забудем этот вопрос. Хотя я полицейский и мне положено сомневаться.
— С тех пор прошло почти полвека. Что бы тогда ни происходило, что бы тогда ни говорили, давным-давно недействительно и совершенно неинтересно.
— Не вполне, — возразил Валландер. — История не только остается позади, она еще и следует за нами.
На это она ничего не сказала. Он даже не был уверен, поняла ли она, что он имел в виду. И снова перевел разговор на газетную статью. Он отдавал себе отчет, что у Фанни Кларстрём накопилась огромная потребность с кем-нибудь поговорить, а значит, есть большой риск, что беседа затянется.
Может, и его в будущем ждет то же самое? Одинокий старик, который хватает первого встречного за пуговицу и силится задержать как можно дольше?
Память у официантки Фанни оказалась хорошая. Она помнила почти всех мужчин в форме, с теми или иными знаками различия, запечатленных на нечеткой газетной копии. Комментарии ее были острыми, зачастую злыми, и Валландер понял: она готова доказать каждое свое слово. Например, там обнаружился некий капитан второго ранга Сунессон, вечно сыпавший дерзкими историями, которые, по ее словам, были «отнюдь не забавными, а попросту хамскими». Вдобавок он принадлежал к числу самых ярых ненавистников Пальме и открыто предлагал разные способы ликвидировать этого «русского шпиона».
— У меня сохранилось одно крайне неприятное воспоминание об этом Сунессоне, — сказала Фанни Кларстрём. — Через два дня после того, как Пальме застрелили на улице, у офицеров состоялся очередной ужин. И Сунессон встал и предложил выпить за то, что Улофу Пальме наконец-то хватило ума не оставаться дольше среди живых и не отравлять жизнь добрым согражданам. Я точно помню его слова и тогда едва не швырнула в него поднос. Омерзительный был вечер.
Валландер показал на Хокана фон Энке.
— Что вам запомнилось о нем?
— Один из менее оголтелых. Лишнего не пил, говорил редко, больше слушал. И со мной был весьма вежлив. Так сказать, видел меня.
— А ненависть к Пальме? Страх перед русскими?
— В этом они были едины. Все считали, что Швеция конечно же должна вступить в НАТО. Дескать, позор, что мы в стороне. Многие из них, кроме того, считали, что Швеции необходимо атомное оружие. Если оснастить им несколько подводных лодок, можно защитить шведские границы. Во всех разговорах шла речь о единоборстве Бога и дьявола.
— И дьявол являлся с востока?
— А богом-отцом называли США. Уже в пятидесятые годы часто говорили о том, как американские самолеты пролетали над шведской территорией, а наши радарные станции не поднимали тревогу. Явно существовали секретные договоренности между правительством и армейским руководством, позволявшие американским самолетам свободно следовать своим курсом. Наши диспетчеры предоставляли американцам определенные секретные коды. Они спокойно поднимали самолеты с баз в Норвегии и летели на СССР. Помню, мы с товарищами весьма бурно это обсуждали.
— А как с подводными лодками?
— Ну, об этом они говорили постоянно.
— О той, что легла на грунт у Карлскруны? И о тех, что в Хорсфьердене?
Ответ Фанни удивил его:
— Это же совсем разные вещи.
— Вот как?
— У Карлскруны была русская субмарина. Но насчет того, что пряталось в глубине Хорсфьердена, доказательств не нашлось. Да их и не искали.
— То есть?
— Иной раз они пили за беднягу-капитана, как бишь его?
— Гущин.
— Да, верно. Бедняга Гусси, так они говорили. До того напился, что завел свою субмарину в шведские скалы. Вот, мол, и хорошо, есть русская лодка, очень кстати. А что? Теперь никто не сомневается, что именно русские играют в прятки в шведских водах. Но, когда речь заходила о Хорсфьердене, тостов за русского капитана никто не произносил. Понимаете, о чем я?
— По-вашему, в Хорсфьердене шныряли вовсе не русские?
— Доказательств в общем-то нет. Ни в пользу того, ни в пользу другого.
Фанни Кларстрём продолжала свой рассказ, она отлично знала, о чем говорит, тогда как Валландер имел обо всем этом весьма слабое представление. Понятия вроде «холодная война» или «неприсоединение к военным союзам» так и остались для него словосочетаниями, в сущности лишенными содержания. Он не обольщался и никогда не пытался отрицать, что его исторические познания крайне ограниченны. Да и особого интереса к истории раньше не проявлял. Но теперь внимательно слушал Фанни Кларстрём.
— Россия, значит, была врагом, — сказал Валландер.
— Среди наших военных поголовно все думали именно так. Офицеры на своих встречах говорили друг с другом так, будто мы уже воюем с русскими. Что США, вполне возможно, представляют собой не меньшую угрозу нашему суверенитету, никому из них в голову не приходило.
— А собственно, чего ради устраивали эти ужины?
— Чтоб хорошенько выпить-закусить и обругать политиков, которые «являют собой угрозу национальному суверенитету Швеции». Именно так они всегда выражались. Социал-демократы — вот враг номер один. Хотя все знали, что Улоф Пальме убежденный социал-демократ, в этих кругах его называли только «коммунист».
Фанни Кларстрём встала и, несмотря на протесты Валландера, пошла сварить еще кофе. У него уже жгло в желудке. Когда она вернулась, он изложил ей фактическую причину своего приезда в Маркарюд.
— Кажется, в газетах писали об исчезновении этой пары? — спросила она, когда он закончил.
— Женщину, Луизу, на днях нашли мертвой недалеко от Стокгольма.
— Бедняжка. Что случилось?
— Вероятно, ее убили.
— Почему?
— Пока нет ответа.
— А муж, стало быть, здесь, на фото?
— Хокан фон Энке. Если вы помните о нем что-нибудь еще, я бы с удовольствием послушал.
Она задумалась, всмотрелась в снимок, потом наконец сказала:
— Его трудно вспомнить. Думаю, я уже сообщила все, что могла. Наверно, и это кое-что о нем говорит? Он держался скромно, зачастую молчал, был не из таких, кто больше всех пил да шумел. Помню, он постоянно улыбался.
Валландер наморщил лоб. Может быть, память ей все же изменяет?
— Вы уверены, что он улыбался? По моему впечатлению, он был очень серьезным человеком.
— Возможно, я ошибаюсь. Но в одном я уверена: он не принадлежал к числу самых оголтелых поборников войны. Напротив, помнится, он был одним из очень немногих, кто порой пытался призывать к миру. Я запомнила конечно же потому, что именно это меня интересовало.
— Что?
— Мир. Я и мои товарищи еще в пятидесятые требовали, чтобы Швеция отказалась от ядерного оружия.
— Значит, Хокан фон Энке говорил о мире?
— Так мне запомнилось. Но прошло столько времени.
— Еще что-нибудь можете вспомнить?
Валландер видел, что она вправду напрягает память. Он только пригубил кофе, пить не стал, предпочел грызть сухарик. Как вдруг почувствовал, что выпала пломба. И зуб сию же минуту заболел. Он завернул пломбу в бумажную салфетку, сунул в карман. Середина лета, его дантист наверняка в отпуске, пошлют куда-нибудь в неотложное отделение. Он с досадой подумал, что физически прямо-таки разваливается, то одно, то другое отказывает. Когда откажут самые важные органы, всему конец.
— Америка, — неожиданно сказала Фанни Кларстрём. — Я знала, есть кое-что еще.
Этот инцидент произвел на нее глубокое впечатление и врезался в память, потому и вспомнился очень отчетливо.
— Случилось это, когда я чуть ли не последний раз работала у господ офицеров. Очевидно, были пожелания, чтобы их обслуживали официантки помоложе, в коротких юбочках и не с такими отечными ногами. Я не переживала, поскольку мне уже стало невмоготу подавать этим господам еду и напитки. Собирались они в первый вторник каждого месяца. Пожалуй, шел восемьдесят седьмой, ранняя весна. Да, я точно помню, потому что сломала мизинец на левой руке и долго бюллетенила. А в тот вторничный вечер как раз снова вышла на работу. Стоял март. Кофе с ликером или коньяком всегда пили в мрачноватой комнате с кожаными креслами и темными книжными шкафами. Комната мне запомнилась потому, что я всегда любила читать. И однажды, когда пришла на такой ужин заранее, я, перед тем как накрывать столы, зашла туда и заглянула в книжные шкафы. К моему удивлению, вместо книг на полках стояли муляжи, одни только корешки. Владелец или, может, архитектор по интерьеру наверняка закупил их на каком-то складе реквизита. Помню, мое уважение к этим людям получило еще один серьезный удар… — Она выпрямилась в кресле, словно призывая себя к порядку. — Неожиданно кто-то из присутствующих заговорил о шпионах. Я как раз обходила всех с бутылкой дорогого коньяка. Вообще о шпионах рассуждали нередко. Весьма популярным объектом был Веннерстрём. В подпитии многие изъявляли готовность прикончить его. Помню, адмирал, кажется по фамилии фон Хартман, заявил, что его надо медленно удавить балалаечной струной. Как вдруг заговорил Хокан фон Энке. Спросил, почему никого не волнует, что в Швеции могут орудовать и шпионы США. Ему дали резкий отпор, обернувшийся крайне неприятной перепалкой, когда многие из офицеров поставили под сомнение его лояльность. Конечно, все были более-менее пьяны, за исключением, пожалуй, именно Хокана фон Энке. Так или иначе, он возмущенно встал и покинул собрание. За все время, пока я там обслуживала, такого никогда не бывало. Вернулся ли он в их компанию, я не знаю, ведь нашу сестру заменили хорошенькими молодыми официантками. Этот инцидент я так хорошо помню, разумеется, потому, что мы с товарищами все время думали о том же: если у русских есть в Швеции шпионы, в чем сомневаться не приходится, то и американцы явно не сидят сложа руки. Но господа офицеры этого понимать не желали. Или понимали, но предпочитали не видеть.
Фанни Кларстрём встала, чтобы подлить кофе. Валландер вежливо прикрыл свою чашку ладонью. Когда она опять села в кресло, он бросил взгляд на ее отечные ноги и расширенные вены. И живо представил себе ее там, среди офицеров в банкетном ресторане.
— Вот что я запомнила. Это вам хоть как-то поможет?
— Безусловно, — сказал Валландер. — Всякая новая информация увеличивает наши шансы выяснить, что произошло.
Фанни Кларстрём сняла очки, пристально посмотрела на него:
— Его тоже нет в живых?
— Мы не знаем.
— А он не мог ее убить?
— Этого мы опять-таки не знаем. Хотя, конечно, все может быть.
— Обычная история, — вздохнула она. — Мужья убивают жен. Иногда утверждают, что собирались затем покончить с собой. Однако многим не хватает духу.
— Верно. Так бывает часто. Многие мужчины оказываются большими трусами, когда вправду доходит до дела.
Фанни Кларстрём вдруг опять заплакала, едва заметными ручейками слезы побежали по щекам. У Валландера снова перехватило горло. Одиночество — штука некрасивая, подумал он. Бедная женщина, сидит здесь среди безмолвных фотографий, в компании одиночества.
— Раньше я никогда не плакала, — сказала она, утирая слезы. — Но он приходит ко мне, мой муж, тем чаще и чаще, чем старше я становлюсь. Думаю, он ждет меня там, в пучине, зовет к себе. И скоро я уйду. Вроде как дожила свой срок до конца. А старое, измученное сердце все продолжает биться. На смену нашей осени приходит для других весенняя пора.
— Стихи, — сказал Валландер.
— Знаю, — рассмеялась Фанни Кларстрём. — Старой перечнице приходят в одиночестве на ум поэтические строки.
Валландер поднялся, поблагодарил. Она настояла проводить его до машины, хотя он видел, что ноги у нее болят. Человек с косилкой исчез.
— Лето приносит с собой тоску, — сказала она, пожимая ему руку. — Моего мужа нет вот уже шестьдесят с лишним лет. А я все равно иной раз так тоскую по нем, как когда мы только-только познакомились, как в те считаные годы, что прожили вместе. Полицейский может чувствовать что-то подобное?
— О да, — сказал Валландер. — Еще как.
Она помахала вслед отъехавшей машине. Вот и ее я никогда больше не увижу, подумал Валландер. Он оставил позади поселок и печаль, вызванную визитом к Фанни Кларстрём, но невольно размышлял о ее замечании, что мужья убивают жен, а затем оказываются слишком трусливы, чтобы покончить с собой. После встречи с Германом Эбером он первым делом подумал, что Луизу мог убить Хокан фон Энке. Ни мотива, ни улик, ни следов нет. Просто среди множества версий есть и такая. Однако произнесенная Фанни Кларстрём фраза как бы заставила его вернуться к этой хрупкой гипотезе. По дороге через смоландские леса он пытался представить себе цепочку событий, приведших к тому, что Луизу убил ее собственный муж.
Домой Валландер приехал, так ничего для себя и не прояснив.
Тем вечером он долго лежал без сна и думал о Фанни Кларстрём.