Книга: ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. Том III
Назад: Языки Пао
Дальше: Глава 11

Глава 5

«Любое множество личностей — независимо от его многочисленности или малочисленности, от того, насколько разнороден или однороден его состав, и от того, насколько твердо эти люди убеждены в достоверности и справедливости объединяющих их принципов или заповедей — рано или поздно оказывается подразделенным на меньшие группы, придерживающиеся различных версий некогда общего вероучения или мировоззрения; впоследствии эти подмножества делится на еще меньшие подгруппы, и в конечном счете каждый человек — в том, что касается убеждений — остается наедине с самим собой, и даже он сам испытывает внутренние противоречия».
— Адам Оствальд, «Человеческое общество»

 

Несмотря на то, что их было пятнадцать миллиардов, паоны представляли собой самую однородную группу, какую можно было найти в населенной человеком части Вселенной. Тем не менее, даже на Пао характеристики, общие для всего населения, воспринимались как должное, и только различия, какими бы незначительными они не казались постороннему наблюдателю, привлекали пристальное внимание.
Соответственно, уроженцев Минаманда — и в особенности жителей Эйльжанра, столицы этого континента и всего Пао — считали людьми любезными и легкомысленными. Фермеров Хиванда — самого плоского, лишенного топографических контрастов континента — считали олицетворениями буколической наивности. Жители Нонаманда, сурового южного континента, заслужили репутацию прижимистых упрямцев, стоически переносящих удары судьбы, тогда как садоводов, виноградарей и виноделов Видаманда считали людьми щедрыми и благодушными.
На протяжении многих лет Бустамонте культивировал и содержал сеть тайных доносчиков, распределенную по восьми континентам. Теперь, рано утром, прогуливаясь под ажурными арками галереи виллы панарха на острове Перголаи, он не находил себе места от беспокойства. С его точки зрения, события не складывались наилучшим образом. Только на трех из восьми континентов — в Видаманде, Минаманде и Дронаманде — его, по всей видимости, признавали фактическим панархом. Из Айманда, Шрайманда, Нонаманда, Хиванда и Импланда агенты сообщали о растущей волне непокорности.
Не было никаких открытых призывов к восстанию, никаких демонстраций, никаких публичных собраний. Недовольство паонов выражалось в угрюмой неприветливости и нерасторопности, в снижении эффективности общественных служб, в отсутствии стремления к сотрудничеству даже среди государственных служащих. В прошлом такие ситуации нередко приводили к экономическому развалу и к смене династии.
Размышляя о своем положении. Бустамонте нервно пощелкивал костяшками пальцев. Решения, уже принятые на данный момент, были бесповоротны. Медаллион должен был умереть, а с ним и чародей с Раскола.
Солнце взошло — их уже можно было казнить надлежащим образом.
Бустамонте спустился в приемный зал на первом этаже и подозвал часового-мамарона: «Капитана Морнуна ко мне!»
Прошло несколько минут. Нейтралоид вернулся.
«Где Морнун?» — поинтересовался Бустамонте.
«Капитан Морнун и два рядовых из его взвода покинули Перголаи».
Бустамонте ошеломленно повернулся на каблуках: «Покинули Перголаи?»
«Так мне передали».
Несколько секунд регент изучал физиономию охранника, после чего вышел на крыльцо и взглянул на башню. «Пошли!» — подозвал он мамарона и поспешил к лифту. Бустамонте и часовой быстро поднялись на верхний этаж. Регент промаршировал по коридору к камере, заглянул в смотровое окно. Яростно откатив дверь в сторону, он подбежал к окну.
«Все ясно! — бушевал Бустамонте. — Беран сбежал. Наставник сбежал. Они оба в Эйльжанре. Начнутся беспорядки».
Стоя у окна, он смотрел куда-то в морскую даль. Наконец он повернулся к охраннику: «Тебя зовут Андрад?»
«Хессенден Андрад».
«Отныне ты — капитан Андрад. Ты заменишь Морнуна».
«Хорошо».
«Мы возвращаемся в Эйльжанр. Займись приготовлениями».
Бустамонте спустился на террасу и присел за столик, приказав подать стаканчик коньяка. Палафокс явно собирался сделать из Берана панарха. Паоны любили молодого медаллиона и требовали, чтобы регент обеспечил традиционное престолонаследие; любой другой вариант противоречил их потребности в сохранении привычного распорядка жизни. Берану достаточно было только появиться в Эйльжанре, чтобы торжествующая толпа провела его к Большому дворцу и облачила в непроглядно-черную мантию власти.
Бустамонте опрокинул коньяк в глотку. Что ж, его план провалился! Айелло умер. Бустамонте никак не мог доказать, что убийственный шприц воткнула в шею панарха рука его сына. Кроме того, разве айудор не казнил трех меркантильских торговцев, обвиненных в том же преступлении?
Что делать? По сути дела, оставалось только приехать в Эйльжанр и надеяться на то, что ему удастся удержаться на посту айудора-регента, опекуна Берана. Если Палафокс не слишком жестко контролировал подростка, Беран, скорее всего, согласится забыть кратковременное заключение — а если Палафокс окажет сопротивление, существовали способы от него избавиться.
Бустамонте поднялся на ноги. Обратно в столицу, снова притворяться смиренным служителем панарха! Ничего не поделаешь! Он провел много лет, подлизываясь к Айелло — в этом отношении у него накопился обширный и полезный опыт.
На протяжении нескольких следующих часов и дней Бустамонте столкнулся с несколькими неожиданностями, вызывавшими у него возрастающее замешательство.
Прежде всего он обнаружил, что ни Палафокс, ни Беран не появлялись в Эйльжанре; более того, их никто не видел на всей планете. Сначала Бустамонте вел себя предельно осторожно, как человек, продвигающийся на ощупь, но постепенно ему становилось все легче дышать. Не постигла ли ненавистную парочку какая-нибудь непредвиденная катастрофа? Может быть, Палафокс похитил наследника престола по каким-то причинам, известным ему одному?
Сомнения, сомнения, как они неудобны! Пока Бустамонте не был уверен в смерти Берана, он не мог беспрепятственно пользоваться прерогативами панарха. Те же сомнения заражали умы огромных масс населения Пао. Ежедневно их непокорность становилась все более ощутимой. Доносчики сообщали регенту, что его повсюду величали не иначе, как «Бустамонте Берельо». «Берельо» — типично паонезское прозвище; первоначально так называли неквалифицированных подсобных рабочих на скотобойнях, но со временем так стали отзываться о людях, склонных причинять другим мучения и неприятности.
Внутренне Бустамонте бесился, но утешал себя показной стойкостью, надеясь, что в конечном счете население волей-неволей признает его панархом — или что Беран рано или поздно появится, чтобы положить конец слухам и умереть, как полагается.
Затем наступило второе тревожное потрясение.
Посол Меркантиля вручил Бустамонте ноту, осуждавшую паонезское правительство в самых сильных выражениях за осуществленную без суда и следствия расправу над тремя торговыми представителями; кроме того, посол заявил о разрыве любых коммерческих отношений между двумя планетами вплоть до уплаты надлежащей суммы компенсации и назвал эту сумму — настолько большую, что она вызвала истерический смех даже у правителя Пао, способного походя, одним мановением руки, отправить на тот свет сто тысяч человек.
Бустамонте надеялся заключить договор о поставке новых вооружений. Он собирался предложить исключительно высокую цену за предоставление ему исключительного права на использование самого передового оборудования. Нота, врученная послом Меркантиля, не оставила никаких надежд на подписание такого договора.
Третье потрясение было самым катастрофическим и, по сути дела, отнесло первые две неожиданности к категории мелких неприятностей.
Захватив первенство в борьбе с десятками неутомимых конкурентов, клан Брумбо, правителей планеты Топогнус, нуждался в славной и прибыльной победе с тем, чтобы окончательно укрепить свое положение. Поэтому Эван Бузбек, гетман клана Брумбо, собрал флотилию из сотни кораблей, набил их головорезами и отправился грабить большую и плодородную планету Пао.
Возможно, Бузбек планировал лишь кратковременную вылазку; возможно, его бойцы надеялись, высадившись, броситься в бешеную атаку, схватить все то добро, что плохо лежало, и убраться подобру-поздорову. Однако, преодолев орбитальное кольцо установок заградительного огня, топогнусские разбойники встретили лишь номинальное сопротивление, а в Видаманде, на самом непокорном континенте, их даже приветствовали. Такой успех превзошел их самые смелые ожидания.
Десять тысяч бойцов Эвана Бузбека высадились в Донаспаре, крупнейшем городе Шрайманда; местные жители не возражали. Через шесть дней после прибытия на Пао Бузбек вошел в Эйльжанр. Обитатели столицы угрюмо провожали глазами торжествующий парад завоевателей, но никто не оказывал сопротивления, даже когда оккупанты отнимали у паонов имущество и насиловали их женщин. Паоны не любили воевать; не привлекала их и перспектива организации партизанского движения в тылу противника.

Глава 6

До сих пор существование Берана, наследника панарха Айелло, нельзя было назвать богатым событиями. Благодаря тщательно разработанной диете и питанию по расписанию, он никогда не голодал и не любил чем-нибудь лакомиться. Его игры контролировались целым отрядом профессиональных гимнастов и рассматривались как необходимые «физические упражнения», в связи с чем развлечения не вызывали у него особого интереса. Его мыли, причесывали и холили; с его пути немедленно удаляли любые препятствия, его предохраняли от любых опасностей; он никогда не сталкивался с трудностями — торжество победы было ему незнакомо.
Сидя на плечах Палафокса, шагнувшего из окна в ночную тьму, Беран подумал на мгновение, что спит и видит кошмарный сон. Внезапно наступила невесомость — они падали! У Берана все внутри похолодело, перехватило дыхание. Он зажмурился и вскрикнул от страха. Они падали все ниже, ниже и ниже — когда это кончится, когда наступит удар?
«Тихо!» — коротко сказал Палафокс.
Беран открыл глаза, моргнул, посмотрел под ноги. Освещенное окно осталось внизу, и оно уменьшалось. Они не падали — они поднимались! Они уже были выше павильона, выше башни! Они воспаряли к звездам ночного неба, плавно и бесшумно, как пузырьки, всплывающие из глубины вод! В конце концов Беран убедился в том, что не спит — благодаря волшебству чародея-раскольника они парили в воздухе, легкие, как пушинки. Страх уступал место удивлению; Беран заглянул чародею в лицо: «Куда мы летим?»
«Вверх — туда, где я оставил корабль».
Беран с тоской взглянул на павильон, мерцавший огнями подобно фантастическому морскому анемону на дне океана ночи. Беран не хотел возвращаться, но испытывал неопределенное сожаление. Прошло минут пятнадцать — они продолжали подниматься в небо, и павильон превратился в смутное цветное пятнышко где-то далеко внизу.
Палафокс расправил пальцы левой руки; сигналы, генерированные радиолокационной сеткой в его ладони, отразились от поверхности земли и вернулись, преобразовавшись в нервный стимул. Палафокс решил, что они находились достаточно высоко и, прикоснувшись языком к одной из пластинок, вживленных в ткань щеки, произнес односложную команду.
Прошло несколько долгих секунд — Палафокс и Беран реяли в ночном небе подобно призракам. Сверху появился продолговатый черный силуэт, затмивший звезды. Силуэт увеличился, приблизился почти вплотную — Палафокс взялся за наружный поручень корпуса, подтянулся ко входному люку, протолкнул Берана в шлюзовую камеру, последовал за ним и закрыл люк.
Внутри корабля приглушенно горели светильники.
Слишком ошеломленный для того, чтобы интересоваться происходящим, Беран бессильно опустился на скамью. Палафокс поднялся на площадку носовой рубки и переключил пару клавиш. Ночное небо в иллюминаторах сменилось непроницаемой серой мглой, и Беран почувствовал, как по всему телу пробежал холодок — они летели в подпространстве.
Спустившись с площадки, Палафокс смерил Берана бесстрастным оценивающим взглядом. Беран не мог заставить себя встретиться с ним глазами.
«Куда мы летим?» — снова спросил Беран — не потому, что его это на самом деле интересовало, а потому, что он не знал, что еще можно было сказать.
«На Раскол».
Сердце Берана сжалось странным предчувствием: «Почему я должен лететь на Раскол?»
«Потому что теперь ты — панарх. Если бы ты остался на Пао, тебя убили бы по приказу Бустамонте».
Беран понимал, что чародей говорил правду. Осмелившись взглянуть на Палафокса, он увидел человека, ничем не напоминавшего молчаливого незнакомца за столом в павильоне Айелло. Этот Палафокс был высок, величественно прям, полон не находящей выхода энергии подобно демону, пышущему внутренним огнем. Чародей! Чародей с Раскола!
Палафокс продолжал разглядывать Берана: «Сколько тебе лет?»
«Девять».
Палафокс погладил длинный подбородок: «Лучше всего сразу сообщить тебе, что от тебя ожидается. По существу, план очень прост. Ты будешь жить на Расколе и посещать Институт. Ты будешь на моем попечении. Когда наступит время, ты сослужишь мне службу, как один из моих сыновей».
«У вас есть сыновья моего возраста?» — с надеждой спросил Беран.
«У меня много сыновей! — с мрачной гордостью заявил Палафокс. — Сотни сыновей!» Заметив замешательство Берана, раскольник сухо рассмеялся: «Ты еще многого не понимаешь… Что ты на меня уставился?»
«Если у вас так много детей, — извиняющимся тоном пролепетал Беран, — значит, вы, наверное, гораздо старше, чем кажется с первого взгляда».
Лицо Палафокса поразительно изменилось. Щеки его побагровели, глаза блеснули, как разбитое стекло. Медленно, ледяным тоном, чародей произнес: «Я не стар. Никогда не делай таких замечаний. Говорить о возрасте наставника Раскольного института не подобает!»
«Прошу прощения! — с трепетом выдавил Беран. — Я думал…»
«Неважно! Ты устал — пойдем, я отведу тебя спать».

 

Проснувшись, Беран с удивлением обнаружил, что лежит на койке в небольшой каюте, а не в привычной кровати из черного дерева с розовым покрывалом. Поразмышляв о своем нынешнем положении, он несколько приободрился. Будущее представлялось по меньшей мере любопытным — причем, когда он вернется на Пао, в его распоряжении будут все тайные чары Раскола!
Поднявшись, он позавтракал в компании Палафокса — тот, судя по всему, был в прекрасном настроении. Набравшись храбрости, Беран позволил себе задать еще несколько вопросов: «Вы и вправду чародей?»
«Я не умею творить чудеса, — ответил раскольник. — За исключением, пожалуй, чудес, происходящих в уме».
«Но вы умеете парить в воздухе! Вы испускаете из пальца огненный луч!»
«Это доступно любому другому наставнику».
Как завороженный, Беран разглядывал продолговатое лицо с ястребиным носом: «Значит, вы все чародеи?»
«Ни в коем случае! — воскликнул Палафокс. — Наши возможности — результат модификации организма. Я в высшей степени модифицирован».
К трепетному почтению Берана примешалось сомнение: «Мамароны тоже модифицированы, но…»
Палафокс по-волчьи осклабился: «Самое неподходящее сравнение! Мамароны умеют парить в воздухе?»
«Нет».
«У нас нет ничего общего с нейтралоидами, — решительно заявил Палафокс. — Наши модификации приумножают, а не ограничивают возможности организма. Под кожей моих ступней вживлены сетчатые левитационные контуры. Радиолокационные приемопередатчики в моей левой ладони, в затылке и во лбу придают мне шестое чувство. Я вижу три инфракрасных цвета и четыре ультрафиолетовых. Я слышу радиоволны. Я могу дышать под водой и не дышать в космической пустоте. Вместо кости в моем указательном пальце — проекционная трубка, генерирующая излучение желаемой частоты и желаемой мощности, по моему усмотрению. У меня есть ряд других принадлежностей, и все они обеспечиваются энергией из силового блока, вживленного в грудь».
Некоторое время Беран молчал, после чего робко спросил: «А меня на Расколе тоже модифицируют?»
Палафокс посмотрел на Берана так, словно тот сформулировал неожиданно удачную новую идею: «Если ты будешь в точности выполнять мои указания».
Беран отвернулся: «Что мне придется делать?»
«В данный момент тебе еще незачем об этом беспокоиться».
Беран подошел к иллюминатору — но снаружи не было видно ничего, кроме пульсирующей темными разводами серой мглы подпространства.
«Сколько еще лететь до Раскола?» — спросил он.
«Недолго… Отойди от иллюминатора. Наблюдение подпространства может нанести ущерб чувствительному мозгу».
Индикаторы на панели управления озарились трепетным светом; космический корабль слегка вздрогнул.
Палафокс поднялся в рубку, окруженную прозрачным куполом: «Вот он, Раскол!»
Беран встал рядом с ним, поднялся на цыпочки и увидел серую планету, а за ней — маленькое белое солнце. Вскоре за обшивкой послышался свист верхних слоев атмосферы, и поверхность планеты стала обширной.
Беран заметил горы — горы невероятной высоты: опоясанные ледниками, увенчанные снегами пики высотой пятьдесят или шестьдесят километров, влачившие длинные шлейфы тумана. Корабль проскользнул над серо-зеленым океаном, испещренным скоплениями плавучих водорослей, после чего снова полетел над утесами.
Наконец полет замедлился — корабль нырнул в гигантское ущелье с отвесными каменными стенами; дно ущелья скрывалось в дымчатой мгле. Впереди, на обширной, как степь, крутой каменной стене можно было различить ничтожный серовато-белый нарост. По мере приближения корабля нарост превратился в небольшой городок, приютившийся на краю горного уступа. Приземистые строения из плавленого камня с плоскими рыжевато-коричневыми крышами словно вросли в скалу, а некоторые, соединенные стволами наружных шахт подъемников, спускались гроздьями вдоль вертикальной поверхности утеса. Городок производил мрачноватое впечатление и не внушал почтения размерами.
«Это и есть Раскол?» — спросил Беран.
«Это Раскольный институт».
Беран был несколько разочарован: «Я ожидал чего-то другого».
«Мы не нуждаемся в претенциозной архитектуре, — заметил Палафокс. — В конце концов, наставников не так уж много, и мы редко встречаемся».
Беран начал было говорить, но придержал язык, опасаясь снова коснуться какой-нибудь запретной темы. Наконец он осторожно спросил: «А ваши сыновья живут с вами?»
«Нет, — коротко ответил Палафокс. — Они посещают Институт — так заведено».
Корабль медленно опускался; индикаторы на панели управления трепетали, как живые, подпрыгивающими столбиками огоньков.
Глядя на чудовищную пропасть с голыми каменными стенами, Беран с тоской вспомнил плодородные поля, цветущие сады и синие моря родной планеты. «Когда я вернусь на Пао?» — с внезапной тревогой спросил он.
Палафокс, отвлеченный размышлениями, рассеянно отозвался: «Когда возникнут подходящие условия».
«А когда они возникнут?»
Палафокс бросил на мальчика быстрый взгляд: «Ты хочешь быть панархом Пао?»
«Да! — решительно сказал Беран. — Если только меня модифицируют».
«Вполне возможно, что твои надежды сбудутся. Но не забывай о том, что получающий дары должен давать взамен что-то равноценное».
«И что я должен отдать?»
«Об этом мы поговорим позже».
«Бустамонте не обрадуется моему возвращению, — уныло произнес Беран. — Мне кажется, что он тоже хочет быть панархом».
Палафокс рассмеялся: «У Бустамонте забот полон рот. Благодари судьбу за то, что он занимается своими проблемами, а не тобой».

Глава 7

Проблем у Бустамонте было хоть отбавляй. Его мечты о величии и славе рассыпались в прах. Вместо того, чтобы править восемью континентами и устраивать роскошные приемы в Эйльжанре, ему приходилось довольствоваться отрядом из дюжины мамаронов, тремя наименее привлекательными из наложниц и десятком испуганных и недовольных министров. Власть его ограничивалась пределами дальнего селения, затерянного среди дождливых горных лугов южного Нонаманда; дворцом ему служил деревенский трактир. Даже этими прерогативами он пользовался исключительно благодаря попустительству разбойников Брумбо, наслаждавшихся плодами завоевания и не испытывавших особого желания тратить время на поиски и уничтожение Бустамонте.
Прошел месяц. Бустамонте терял терпение. Он колотил наложниц и устраивал разносы приспешникам. Горные пастухи перестали появляться в селении; трактирщик и прочие местные жители с каждым днем становились все молчаливее. В один прекрасный день Бустамонте, проснувшись, обнаружил, что деревня опустела, и что на окрестных лугах больше не паслись тучные стада.
Бустамонте отправил половину своих нейтралоидов добывать пропитание, но они не вернулись. Министры открыто обсуждали планы возвращения в более гостеприимные края. Бустамонте спорил с ними и обещал им всевозможные блага, но паонезские умы, однажды утвердившиеся в том или ином мнении, плохо поддавались переубеждению.
Рано утром очередного дождливого дня дезертировали остававшиеся нейтралоиды. Наложницы отказывались пошевелить пальцем — простуженные, они сидели, сбившись тесной кучкой, и шмыгали носами. До полудня непрерывно шел холодный дождь; в трактире стало сыро. Бустамонте приказал Эсту Коэльо, министру межконтинентальных перевозок, сходить за дровами и развести огонь в камине, но Коэльо не выразил ни малейшего желания прислуживать регенту. Бустамонте взорвался угрозами, чиновники упорствовали; в конечном счете вся компания министров отправилась под дождем к побережью, где находился портовый город Спирианте.
Три женщины встрепенулись, посмотрели в окно вслед уходящим министрам, после чего одновременно, подстегнутые одним и тем же побуждением, опасливо покосились на Бустамонте. Тот не терял бдительности. Заметив выражение на лице регента, наложницы вздохнули и тихо застонали.
Ругаясь и пыхтя, Бустамонте разломал мебель трактирщика и разжег в камине ревущий огонь.
Снаружи послышались звуки — нестройный хор жалобных восклицаний и дикие вопли: «Рип-рип-рип!»
У Бустамонте душа ушла в пятки, его челюсть отвисла. Он узнал охотничий клич Брумбо.
По дороге, спотыкаясь, бежали с горных лугов обратно в деревню министры. У них над головами летели на аэроциклах разбойники из клана Брумбо — с издевательской бранью и гиканьем они гнали перед собой министров, словно стадо испуганных овец. Завидев высунувшегося наружу Бустамонте, они торжествующе заорали, мигом спустились ко входу в трактир и соскочили с седел: каждый хотел первым схватить Бустамонте за шиворот.
Бустамонте отступил внутрь, готовый умереть, не поступаясь достоинством. Он вынул из-за пояса шипострел; инопланетные бандиты не посмели войти — умирать им было несподручно.
К трактиру подлетел Эван Бузбек собственной персоной — лопоухий жилистый коротышка с длинными соломенными волосами, перевязанными на манер «конского хвоста». Полозья его аэроцикла со скрежетом проехались по булыжной мостовой, рассыпая искры; дюзы вздохнули и погасли, шипя и потрескивая под дождем.
Бузбек растолкал хнычущих министров и быстрыми шагами направился ко входу, чтобы схватить Бустамонте за загривок и заставить его опуститься на колени. Бустамонте отступил вглубь помещения и прицелился, но телохранители Бузбека оказались проворнее — сработали оглушители, и волна сжатого воздуха отшвырнула регента, налетевшего спиной на стену. У Бустамонте потемнело в глазах. Бузбек взял его за шиворот, выволок на улицу и сбросил пинком в грязь.
Дрожа от бессильной ярости, Бустамонте медленно поднялся на ноги.
Эван Бузбек подал знак. Бустамонте схватили, закатали в сеть и связали ремнями. Без дальнейших слов топогнусские разбойники вскочили в седла и взвились в небо — Бустамонте раскачивался под ними в сети, как свинья, совершающая последний путь на бойню.
В Спирианте топогнусцы перешли в воздушный корабль, похожий на огромную перевернутую миску. Бустамонте, истрепанный порывами ветра и полумертвый от холода, свалился на палубу и не помнил, как его привезли в Эйльжанр.
Корабль приземлился на дворе Большого дворца; Бустамонте протащили по разграбленным залам и заперли в спальне.
На следующее утро его разбудили две служанки. Они смыли с него грязь, одели в чистый костюм, принесли еду и питье.
Еще через час дверь спальни распахнулась: топогнусский вояка знаком приказал регенту следовать за собой. Бустамонте вышел — бледный, нервничающий, но еще не смирившийся.
Его привели в утреннюю гостиную, откуда открывался вид на знаменитый дворцовый флорариум. Здесь его ждал Эван Бузбек, окруженный группой приближенных родственников; присутствовал также переводчик-меркантилец. Гетман был явно в прекрасном настроении и весело кивнул вошедшему Бустамонте. Он произнес несколько отрывистых слов на топогнусском наречии.
Меркантилец перевел: «Эван Бузбек надеется, что вы неплохо выспались».
«Что ему от меня нужно?» — прорычал Бустамонте.
Коммерсант передал гетману сообщение регента. Бузбек ответил длинной тирадой. Меркантилец внимательно выслушал его и повернулся к Бустамонте: «Эван Бузбек возвращается на Топогнус. Он считает, что паоны строптивы и бесполезны. Они отказываются сотрудничать, хотя потерпели поражение».
Бустамонте нисколько не удивился такому выводу.
«Эван Бузбек разочаровался в Пао. Он говорит, что ваши люди ведут себя, как черепахи — не защищаются, но игнорируют приказы. Завоевание не принесло ему удовлетворения».
Набычившись, Бустамонте сверлил глазами варвара с соломенным конским хвостом на затылке, развалившегося в священном черном кресле панарха.
«Покидая вашу планету, Эван Бузбек назначает вас панархом Пао. За эту милость вы должны ежемесячно, на протяжении всего срока вашего правления, выплачивать дань в размере миллиона марок. Согласны ли вы с таким условием?»
Бустамонте переводил взгляд с лица на лицо. Никто не смотрел ему в глаза, все изображали полное безразличие. Но бандиты казались полными странного напряжения, подобно бегунам-спринтерам, пригнувшимся у стартовой черты.
«Согласны ли вы с таким условием?» — повторил переводчик.
«Да», — пробормотал Бустамонте.
Меркантилец подтвердил его согласие. Эван Бузбек жестом выразил одобрение и поднялся на ноги. Его волынщик вставил в рот мундштуки диплонета, надул щеки и заиграл бодрый походный марш. Бузбек и его родня вышли из гостиной, даже не взглянув на Бустамонте.
Уже через час красный с черными обводами космический корвет Бузбека стрелой взвился в небо; к вечеру на всей планете не осталось ни одного топогнусца.
С огромным усилием заставляя себя не терять достоинство, Бустамонте облачился в мантию панарха и утвердился в этом звании. Освободившись от инопланетного ига, пятнадцать миллиардов его подданных больше не упрямились — в этом отношении вторжение Брумбо оказалось выгодным для узурпатора.

Глава 8

Первые недели на Расколе привели Берана в уныние, даже в отчаяние. Вокруг не было никакого разнообразия — ни во внутренних помещениях, ни под открытым небом; все было одинакового серокаменного цвета различных оттенков яркости и насыщенности, всюду открывался один и тот же вид на туманные дали чудовищной пропасти. Ветер ревел беспрестанно, но разреженный воздух заставлял дышать часто и напряженно, отчего у Берана в горле не проходило кисло-жгучее ощущение. Он бродил по зябким коридорам усадьбы Палафокса, как маленький бледный призрак, надеясь чем-нибудь развлечься, но не находя почти ничего любопытного.
Типичное жилище наставника Раскольного института, дом Палафокса висел гроздью корпусов-позвонков на хребте наружного лифта, спускавшегося вдоль отвесного утеса. На уступе утеса, в верхней части дома, были оборудованы кабинеты и лаборатории, куда Берану заходить не разрешалось — хотя он успел заметить краем глаза, что там работали какие-то чудесные сложные механизмы. Ниже располагались комнаты общего назначения с шершавыми полами из плавленого рыжевато-серого камня и темной полированной обшивкой стен. Кроме Берана, в них почти никто не бывал. Основанием усадьбы служило крупное, частично врезанное в скалу кольцевое сооружение, практически изолированное от других помещений — как удалось впоследствии узнать Берану, там находились личные дортуары Палафокса.
В доме царила принужденно-неприветливая, аскетическая атмосфера; здесь не было никаких украшений, никаких развлекательных устройств. Никто не обращал на Берана никакого внимания, словно о его существовании забыли. Он ел, выбирая закуски из буфета в центральной столовой, и спал где попало, когда ему хотелось спать. Мало-помалу он стал узнавать шестерых мужчин, по-видимому работавших в доме Палафокса. Пару раз он замечал в нижних помещениях женщину. С Бераном никто не говорил, кроме Палафокса, но наставник появлялся редко.
На Пао различиям полов уделялось мало внимания — и мужчины, и женщины носили похожую одежду и пользовались примерно одинаковыми привилегиями. Здесь, на Расколе, эти различия подчеркивались. Мужчины носили костюмы в обтяжку из темной ткани и черные фуражки с узкими козырьками. На женщинах, лишь изредка попадавшихся на глаза, были развевающиеся, отделанные оборками юбки радующей глаз расцветки (единственные красочные пятна на фоне всевозможных оттенков серого), туго облегающие бюст блузки с глубокими декольте и тапочки, позвякивающие колокольчиками. Головных уборов у них не было, но волосы были искусно причесаны; все они были молоды и привлекательны.
Когда он больше не мог вытерпеть монотонное прозябание в доме, Беран выбрал одежду потеплее, поднялся на лифте и отправился на прогулку по уступу над пропастью. Пригнувшись навстречу беспощадному ветру, он заставил себя дойти до восточной окраины институтского городка, где открывался вид на бескрайнюю перспективу Бурной реки, струившейся к горизонту. В полутора километрах под уступом можно было заметить группу больших угловатых сооружений — автоматические фабрики. Над ними до самого серого неба возвышалась крутая скальная стена, а в дымке облаков маленькое белое солнце казалось блестящим оловянным диском, дрожащим и крутящимся под порывами ветра. Закутавшись поплотнее, Беран вернулся восвояси.
Через неделю он снова отважился выйти наружу, но на этот раз направился на запад, подгоняемый ветром в спину. Выплавленная в скале дорога извивалась среди приземистых удлиненных строений, напоминавших конструкцией дом Палафокса; от нее отходили под различными углами другие улицы. В конце концов Беран стал опасаться того, что заблудится и не сможет вернуться. Он остановился, разглядывая Раскольный институт — группу мрачноватых серых корпусов, спускавшихся ступенями по склону. Эти многоэтажные сооружения были значительно выше других построек городка и, соответственно, в большей степени подвергались нападению безжалостного ветра. На серых стенах Института виднелись многочисленные пепельно-черные и зеленовато-черные потеки — следы многолетней бомбардировки леденеющей слякотью.
Пока Беран стоял и смотрел на громоздкие ступенчатые корпуса, по дороге из Института стала подниматься группа подростков, на несколько лет старше Берана. Они повернули вверх по склону, вышагивая молчаливым строем — по всей видимости туда, где торчала диспетчерская башня космического порта.
«Странно!» — подумал Беран. Никто из подростков не озорничал и не смеялся. Паонезские дети бежали бы вприпрыжку с веселыми криками, раздавая друг другу пинки и подзатыльники.
Он нашел-таки дорогу обратно к усадьбе Палафокса, размышляя по пути об отсутствии на Расколе человеческого общения.

 

Новизна чужой планеты скоро поблекла, и Берана стали посещать острые приступы тоски по дому. Он сидел на жесткой софе у стены в столовой, бесцельно завязывая в узлы какой-то шнурок, чтобы провести время. Послышались шаги — Беран поднял голову. В помещение зашел Палафокс; он собирался пройти мимо, но остановился, заметив Берана: «Так что же, юный панарх Пао, как идут твои дела? Чем ты занимаешься?»
«Мне нечего делать».
Палафокс кивнул. Паоны не отличались склонностью к трудоемким интеллектуальным упражнениям, и раскольник намеренно ожидал того момента, когда Беран соскучится достаточно, чтобы проявить интерес к таким занятиям.
«Нечего делать? — изобразил удивление Палафокс. — Что ж, это дело поправимое». Наставник притворился, что задумался: «Если ты хочешь посещать Институт, тебе придется научиться раскольному языку».
Беран вдруг огорчился и жалобно спросил: «А когда я вернусь на Пао?»
Палафокс торжественно покачал головой: «Сомневаюсь, что в данный момент тебе хотелось бы туда вернуться».
«Но мне хочется!»
Палафокс уселся рядом с Бераном: «Ты когда-нибудь слышал о клане Брумбо с планеты Топогнус?»
«Топогнус — маленькая планета, отделенная от Пао тремя солнечными системами; топогнусцы славятся сварливостью и драчливостью».
«Совершенно верно. Топогнусцы подразделены на двадцать три клана, постоянно соревнующихся в доблести. Один из этих кланов, Брумбо, организовал вторжение на Пао».
Беран не совсем понимал, о чем говорил наставник: «Вы имеете в виду…»
«Отныне Пао — личная провинция гетмана клана Брумбо, Эвана Бузбека. Десять тысяч разбойников в нескольких размалеванных военных кораблях захватили всю планету. Твой дядя, Бустамонте, скрывается в изгнании».
«И что теперь будет?»
Палафокс сухо рассмеялся: «Кто знает? Но тебе, в любом случае, лучше оставаться на Расколе. Вернувшись на Пао, ты сразу расстанешься с жизнью».
«Но я не хочу здесь оставаться. Мне не нравится Раскол».
«Нет? — Палафокс снова сделал вид, что удивился. — Почему же?»
«Здесь все не так, как на Пао. Здесь нет никакого моря, никаких деревьев…»
«Само собой! — воскликнул Палафокс. — У нас нет деревьев, зато у нас есть Институт. Теперь ты начнешь учиться и поймешь, что на Расколе жить гораздо интереснее, чем на Пао. Но прежде всего — раскольный язык! Начнем, не мешкая. Пойдем!» Наставник поднялся на ноги.
Беран не испытывал почти никакого интереса к раскольному языку, но теперь любое занятие казалось ему лучше утомительного безделья — как на то и рассчитывал лорд Палафокс.
Палафокс прошествовал к лифту — Беран поплелся за ним. Они поднялись в верхнее отделение усадьбы — туда, куда Берану до сих пор вход был воспрещен — и зашли в просторную лабораторию, благодаря стеклянному потолку освещенную белым облачным небом. Работавший за столом молодой человек в облегающем темно-коричневом костюме, один из многочисленных сыновей Палафокса, поднял голову. Тощий и жилистый, с резкими и жесткими чертами лица, он походил на Палафокса не только внешностью и осанкой, но и характерными жестами. Палафокс мог гордиться таким свидетельством преобладания своих генов, в большинстве случаев превращавших потомков в почти точные копии его самого. На Расколе престиж оценивался в зависимости от способности человека запечатлеть себя в будущих поколениях.
Взаимоотношения между Палафоксом и Фаншилем — молодым человеком в темно-коричневом костюме — не отличались ни взаимной привязанностью, ни откровенной враждебностью. По сути дела, проявление каких-либо эмоций настолько последовательно подавлялось в домах, корпусах и дортуарах институтского городка, что их отсутствие воспринималось как нечто само собой разумеющееся.
Фаншиль проделывал какие-то операции с миниатюрным компонентом механизма, закрепленным в струбцине. Он изучал увеличенное трехмерное изображение устройства на экране, установленном на уровне глаз; на руках у него были перчатки, управлявшие микроскопическими инструментами и позволявшие с легкостью манипулировать деталями, незаметными для невооруженного глаза. При виде Палафокса Фаншиль прервал свои занятия, подчинившись более интенсивному эго прародителя.
Несколько минут два раскольника беседовали на местном наречии. Беран начинал надеяться, что о нем забыли, но Палафокс прищелкнул пальцами, привлекая его внимание: «Перед тобой Фаншиль, мой тридцать третий сын. Он научит тебя многим полезным вещам. Советую не отлынивать, проявляя энтузиазм и прилежание — не в том смысле, в каком это понимается на Пао, а так, как подобает студенту Раскольного института. Каковым, как мы надеемся, ты сможешь стать». Наставник удалился без дальнейших слов.
Фаншиль неохотно отложил инструменты и перчатки. «Пойдем!» — сказал он на паонезском языке и провел Берана в одну из соседних комнат.
«Прежде всего — предварительное обсуждение». Фаншиль указал на серый металлический стол с матово-черным резиновым покрытием: «Будь так добр, присаживайся».
Беран подчинился. Фаншиль внимательно разглядывал его, как медицинский экспонат, нисколько не смущаясь смущением подопечного. Затем, едва заметно пожав плечами, он опустил на стул свое жилистое тело.
«Мы займемся раскольным языком», — сказал потомок Палафокса.
Накопившиеся возмущения — возмущение отсутствием заботы и скукой, тоска по дому, а теперь и возмущение демонстративным пренебрежением этого молодого человека к его индивидуальности — внезапно слились воедино и заставили Берана выпалить: «Я не хочу заниматься раскольным языком! Я хочу вернуться на Пао!»
Фаншиля это заявление, по-видимому, слегка позабавило: «В свое время ты, несомненно, вернешься на Пао — скорее всего в качестве панарха. Но если ты вернешься туда сегодня, тебя убьют».
Слезы бессильного одиночества жгли глаза Берана: «А когда я смогу вернуться?»
«Не знаю, — признался Фаншиль. — Лорд Палафокс строит в отношении планеты Пао какие-то грандиозные планы, в связи с чем ты, конечно же, туда вернешься, когда он сочтет это нужным. Тем временем, тебе было бы полезно пользоваться доступными преимуществами».
Здравый смысл и врожденная наклонность угождать другим боролись в Беране с ослиным упрямством, также свойственным его расе: «А почему я должен учиться в Институте?»
Фаншиль ответил с изобретательной откровенностью: «Насколько я понимаю, лорд Палафокс хочет, чтобы ты отождествлял себя с Расколом и, таким образом, сочувствовал его целям».
Беран не понял, о чем говорил молодой раскольник. Тем не менее, свойственная Фаншилю искренняя манера выражаться произвела благоприятное впечатление: «А чему меня будут учить в Институте?»
«О, тысяче разных вещей — всего не перечислишь. Лорд Палафокс — наставник колледжа сравнительной культурологии; в его школе ты будешь изучать населяющие Вселенную расы, их сходство и различия, их языки и основные устремления, а также особые символы и понятия, позволяющие оказывать на них влияние. В колледже математики тебя научат манипулировать абстрактными идеями и пользоваться различными системами рационального мышления; кроме того, ты научишься быстро производить расчеты в уме. В колледже анатомии человека разъясняют гериатрические процедуры и методы предотвращения смерти, фармакологию и способы модификации организма, приумножающие наши возможности; может быть, тебе позволят воспользоваться несколькими модификациями».
Глаза Берана загорелись: «Меня модифицируют, как Палафокса?»
«Ха-ха! — воскликнул Фаншиль. — Ты не представляешь себе, о чем говоришь. Известно ли тебе, что лорд Палафокс — один из самых модифицированных людей на Расколе? Ему доступны девять способов восприятия, четыре источника энергии, три проектора, два аннулятора и три смертельные эманации, не говоря уже о различных других возможностях, таких, как вживленный калькулятор, способность выживать в атмосфере, лишенной кислорода, противоусталостные железы и установленная под ключицей кровоочистительная камера, автоматически обезвреживающая любой поглощенный или инъецированный яд. О нет, приятель, твои амбиции заходят слишком далеко!» На мгновение резкие черты раскольника смягчились неким подобием веселья: «Но если ты когда-нибудь станешь правителем Пао, в твоем распоряжении будут миллионы молодых плодовитых женщин, и ты сможешь заказывать любые модификации, известные хирургам и анатомам Раскольного института!»
Беран в замешательстве смотрел на Фаншиля, ничего не понимая. По-видимому, модификация, даже на таких маловразумительных и сомнительных условиях, оставалась делом далекого будущего.
«А теперь, — деловито сказал Фаншиль, — перейдем к раскольному языку».
В связи с тем, что на модификацию в ближайшее время надеяться не приходилось, к Берану вернулось прежнее упрямство: «Почему мы не можем говорить по-паонезски?»
Фаншиль терпеливо пояснил: «От тебя потребуются знания, которым невозможно было бы научиться, если бы они преподавались на паонезском языке. Ты просто не понял бы, о чем тебе говорят».
«Но я прекрасно все понимаю», — пробурчал Беран.
«Потому что мы обсуждаем самые общие понятия. Каждый язык — особое средство, предоставляющее определенные возможности. Причем это не просто средство связи, а система мышления. Ты понимаешь, что я имею в виду?»
Выражение лица Берана не нуждалось в комментариях.
«Представь себе язык, как систему шлюзов и плотин, останавливающих потоки, движущиеся в некоторых направлениях, и пропускающих воду по другим каналам. Языком контролируются мыслительные процессы. Когда люди говорят на разных языках, их умы работают по-разному, что заставляет их действовать по-разному. Например — ты слышал о Прощальной планете?»
«Да. На ней живут одни сумасшедшие».
«Точнее говоря, их поступки производят впечатление сумасшествия. На самом деле они — фанатичные анархисты. Изучив наречие Прощальной планеты, можно заметить, что его структура соответствует образу мыслей носителей этого языка — даже если не считать его причиной такого образа мыслей. Язык Прощальной планеты — персональная импровизация, допускающая минимальное возможное количество условностей. Каждый индивидуум свободно выбирает манеру выражаться так же, как ты или я могли бы выбирать цвет одежды».
Беран нахмурился: «На Пао не выбирают одежду по прихоти. Форма одежды установлена, и никто не станет носить незнакомый наряд или костюм, вызывающий у других непонимание».
Суровое лицо Фаншиля озарилось улыбкой: «Верно, верно! Я забыл. Паоны не любят выделяться одеждой. Возможно, именно врожденный конформизм приводит к тому, что среди них редко наблюдаются психические расстройства. Пятнадцать миллиардов здравомыслящих, эмоционально устойчивых приспособленцев! На Прощальной планете ведут себя совсем по-другому. Там любому выбору свойственна абсолютная спонтанность — выбору одежды, выбору поступков, выбору выражений. Возникает вопрос: способствует ли структура языка такой эксцентричности или всего лишь отражает ее? Что является первопричиной — язык или поведение?»
Беран не мог ответить на этот вопрос.
«Так или иначе, — продолжал Фаншиль, — теперь, когда ты понимаешь существование связи между языком и поведением, тебе обязательно захочется научиться раскольному языку».
Реакцию Берана на это утверждение нельзя было назвать комплиментом: «И когда я научусь, я стану таким, как вы?»
«Ты предпочел бы любой ценой предотвратить такой результат? — язвительно отозвался Фаншиль. — На этот счет можешь не беспокоиться. Мы все меняемся по мере того, как учимся, но ты никогда не станешь настоящим раскольником. Об этом позаботились бесчисленные поколения твоих предков-паонов. Тем не менее, владея нашим языком, ты сможешь нас понимать — в том числе понимать, как мы думаем. А способностью думать так, как думает другой человек, исключается враждебность, вызванная неизвестностью и подозрениями. Итак, если ты готов, начнем наши занятия».

Глава 9

На Пао наступили мирные времена, жизнь шла своим чередом. Паоны возделывали поля на фермах, рыбачили в океанах, а в некоторых районах улавливали из воздуха пыльцу огромными густыми сетями, собирая ее в комья — из этой пыльцы получалось приятное на вкус медовое печенье. Каждый восьмой день устраивали местные базары, в каждый восьмой базарный день многочисленные толпы собирались петь древние гимны, а когда день песнопений наступал в восьмой раз, в столице каждого континента проводилась праздничная ярмарка.
Люди перестали сопротивляться правлению Бустамонте. Постепенно все забыли грабежи и унижения, причиненные завоевателями-топогнусцами, а Бустамонте взимал меньше налогов, чем его покойный брат Айелло, причем обходился без показной роскоши и профилактической строгости, каких можно было бы ожидать в случае сомнительного престолонаследия.
Но Бустамонте не был вполне удовлетворен достижением честолюбивых целей. Его нельзя было назвать трусом, но теперь он был одержим личной безопасностью — не меньше дюжины ходатаев и приглашенных посетителей, неосторожно позволивших себе сделать резкое движение в присутствии панарха, были взорваны громолотами мамаронов. Кроме того, Бустамонте воображал, что над ним насмехаются за спиной, в связи с чем еще несколько дюжин приближенных отправили «дышать водой» только потому, что их что-то развеселило в тот момент, когда Бустамонте случилось на них взглянуть. Но горчайшую обиду у Бустамонте вызывала необходимость платить дань Эвану Бузбеку, гетману клана Брумбо.
Ежемесячно он составлял желчное послание, собираясь отправить его Бузбеку на Топогнус вместо миллиона марок, но каждый месяц преобладала осторожность — в бессильной ярости Бустамонте раскошеливался.
Прошло четыре года, после чего в космический порт Эйльжанра прибыл курьерский корабль, красный с желтыми и черными обводами, выгрузивший некоего Корморана Бенбарта, отпрыска младшей ветви клана Брумбо. Разбойник заявился в Большой дворец подобно знатному землевладельцу, вернувшемуся из отлучки и решившему навестить арендатора на отдаленной ферме, приветствуя Бустамонте с небрежным дружелюбием.
Бустамонте, облаченный в непроглядно-черную мантию панарха, заставил себя сохранять полное спокойствие. Он задал церемониальный вопрос: «Какие попутные ветры привели вас к нашим берегам?»
Корморан Бенбарт, высокий молодой головорез с заплетенными в косу русыми волосами и пышными усами того же оттенка, изучал Бустамонте глазами голубыми, как васильки, и невинными, как паонезское небо.
«Моя задача проста, — сказал он. — Я унаследовал вотчину в Северном Мглисте, граничащем с юга, как вам может быть известно — или неизвестно — с владениями клана Гриффинов. Мне необходимы средства для строительства укреплений и подкупа сторонников».
«А!» — отозвался Бустамонте.
Корморан Бенбарт дернул светлый ус, свисающий значительно ниже подбородка: «Эван Бузбек предположил, что вы могли бы выделить миллион марок из вашей переполненной казны с тем, чтобы заслужить мою благодарность».
Не меньше тридцати секунд Бустамонте сидел, как статуя, глядя в невинные голубые глаза и лихорадочно перебирая в уме возможные варианты. Невозможно было представить себе, чтобы притязание этого наглеца не было подкреплено молчаливой угрозой нового вторжения, предотвратить каковое Бустамонте не мог. Он бессильно развел руками, приказал выдать вымогателю требуемую сумму и выслушал покровительственные замечания признательного Бенбарта, сохраняя зловещее молчание.
Бенбарт вернулся на Топогнус в благодушно-удовлетворенном настроении; у Бустамонте не находящая выхода ярость вызвала несварение желудка. Панарх-самозванец убедился наконец в том, что он был вынужден поступиться гордостью и обратиться за помощью к тем, чьи услуги он раньше отверг — а именно к наставникам Раскольного института.
Переодевшись и пользуясь поддельным удостоверением странствующего инженера, Бустамонте взял билет до пересадочной станции на Узловой планете, откуда пассажирский корабль, направлявшийся к Марклеидам, далеко разбросанным в пространстве звездам внешнего региона скопления, отвез его к Расколу.

 

Лихтер поднялся на орбиту и пристыковался к кораблю дальнего следования. Бустамонте с облегчением покинул переполненный пассажирами салон; пролетев над гигантскими утесами, купающимися в тумане, челнок приземлился на космодроме Раскольного института.
В здании космического порта Бустамонте не столкнулся с какими-либо формальностями, обеспечивавшими трудоустройство и благополучие целой армии иммиграционных и таможенных чиновников на Пао; по сути дела, на него вообще никто не обратил внимания.
Раздосадованный, Бустамонте подошел к выходу из космического вокзала, чтобы взглянуть на простиравшийся ниже институтский городок. Слева на обширном уступе над пропастью находились фабрики и мастерские, справа — суровая громада Института, а перед ней и дальше — различные общежития, корпуса и усадьбы с непременными кольцевыми пристройками дортуаров.
Молодой человек со строгим лицом — еще почти подросток — прикоснулся к его плечу, показывая жестом, что Бустамонте загораживает выход. Бустамонте отступил в сторону, и мимо него вереницей прошли двадцать молодых женщин с волосами одинакового бледно-кремового оттенка. Женщины зашли в напоминавший огромного жука автофургон, бесшумно скользнувший вниз по склону.
Никаких других транспортных средств не было заметно, причем космический вокзал уже почти опустел. Играя желваками и побледнев от гнева, Бустамонте вынужден был наконец признать, что либо его здесь не ожидали, либо никто не позаботился его встретить. Нестерпимое оскорбление! Он заставит их проявить к себе должное внимание!
Бустамонте решительно вернулся в зал ожидания и сделал несколько повелительных жестов. Два человека, проходивших мимо, с любопытством задержались — но, когда он приказал им по-паонезски привести ответственное должностное лицо, они ответили непонимающими взглядами и пошли по своим делам.
Приказывать было некому — он остался один в просторном пустом зале. Отведя душу многословной паонезской бранью, Бустамонте снова направился к выходу.
Разумеется, планировка городка была ему незнакома; до ближайшего жилого дома было метров семьсот или восемьсот. Бустамонте с тревогой взглянул на небо. Маленькое белое солнце скрылось за утесом; с верховьев Бурной реки надвигалась темная стена тумана, сгущались сумерки.
Бустамонте судорожно вздохнул. Ничего не поделаешь! Панарху Пао приходилось шлепать в поисках убежища, как какому-нибудь бродяге. Мрачно распахнув дверь, он вышел наружу.
Ветер подхватил его, погоняя вниз по дороге; тонкая паонезская одежда не защищала от пронизывающего холода. Отворачиваясь от ветра и пригнувшись, Бустамонте ускорил шаги, часто переваливаясь на коротких толстых ногах.
Промерзший до костей, едва переводя дыхание в разреженной атмосфере, он приблизился к первому дому. Перед ним возвышались глухие стены из плавленого камня. Бустамонте побродил взад и вперед вдоль фасада, но не смог найти никакого входа; закричав от отчаяния и злобы, он стал спускаться дальше.
Небо потемнело; в шею Бустамонте стали впиваться маленькие ледяные иглы слякоти. Он подбежал к следующему дому, и на этот раз нашел входную дверь — но никто не ответил на настойчивые удары его кулаков. Бустамонте отвернулся, дрожа всем телом — ноги его онемели, пальцы не хотели разгибаться. Мрак настолько сгустился, что он с трудом находил дорогу.
Из окон третьего дома струился свет; опять же, никто не ответил на усилия колотившего дверь Бустамонте. Разъярившись, Бустамонте схватил камень и швырнул его в ближайшее окно. Стекло не разбилось, но зазвенело самым удовлетворительным образом. Бустамонте бросил еще один камень и наконец привлек к себе внимание. Дверь открылась — Бустамонте ввалился внутрь, как падающее дерево.
Его подхватил и усадил на скамью молодой человек. Широко расставив ноги и выпучив глаза, Бустамонте хрипло и часто дышал.
Молодой раскольник что-то сказал; Бустамонте не понял его. «Я — Бустамонте, панарх Пао! — неразборчиво выпалил он, едва шевеля обледеневшими губами. — Меня никто не встретил — кто-нибудь за это дорого заплатит!»
Юноша — один из сыновей проживавшего в доме наставника — не говорил на паонезском языке. Покачав головой, он, по-видимому, начинал терять интерес к происходящему. Поглядывая то на дверь, то на Бустамонте, он явно готовился выставить незваного гостя.
«Я — панарх Пао! — орал Бустамонте. — Отведите меня к Палафоксу, к лорду Палафоксу, слышите? К Палафоксу!»
Знакомое имя произвело желаемое действие. Молодой человек жестом посоветовал Бустамонте оставаться на скамье, после чего исчез в соседнем помещении.
Прошло десять минут. Дверь открылась, и появился Палафокс. Поклонившись с безразличной церемонностью, он сказал: «Айудор Бустамонте, рад вас видеть. Не смог встретить вас в космическом порту — но, как я вижу, вы неплохо управились и без моей помощи. Я живу поблизости и могу предложить вам свое гостеприимство. Вы готовы следовать за мной?»

 

На следующее утро Бустамонте взял себя в руки. Возмущение ничему не помогло бы и, скорее всего, только вызвало бы нежелательное раздражение у хозяина усадьбы, хотя — Бустамонте с презрением посмотрел вокруг — гостеприимство раскольника было, мягко говоря, скупым. Почему люди, обладавшие такими познаниями, жили в столь аскетических условиях? Если уж на то пошло, почему они выбрали местом жительства планету с омерзительным климатом и безобразно враждебной топографией?
Палафокс соблаговолил явиться, и они уселись за столом; между ними стоял графин перечного чая. Палафокс ограничился банальными вежливыми фразами. Он ни словом не упомянул о неприятных обстоятельствах их последней встречи на Пао и не выразил никакого интереса по поводу того, что привело Бустамонте на Раскол.
Наконец, наклонившись над столом, Бустамонте перешел к делу: «Некогда покойный панарх Айелло обратился к вам за помощью. Насколько я теперь понимаю, он действовал прозорливо и мудро. Поэтому я решил тайно посетить Раскол, чтобы заключить с вами договор».
Палафокс молча кивнул, прихлебывая чай.
«Сложилась следующая ситуация, — продолжал Бустамонте. — Проклятые Брумбо взимают с меня ежемесячную дань. Мне не доставляет никакого удовольствия им платить, хотя я не выражаю недовольство — дань обходится дешевле, чем покупка вооружений, позволяющих отражать их нападения».
«Судя по всему, больше всех в этой ситуации проигрывают меркантильцы», — заметил Палафокс.
«Именно так! В последнее время, однако, топогнусцы стали вымогать дополнительные суммы. Боюсь, что в дальнейшем их аппетит только разгорится и станет ненасытным, — Бустамонте рассказал о визите Корморана Бенбарта. — Моя казна будет подвергаться нескончаемым безнаказанным грабежам, и я превращусь в не более чем кассира, обслуживающего топогнусских бандитов. Я не желаю подвергаться столь постыдному унижению! Я желаю освободить Пао от дани — таков мой долг! Поэтому я приехал к вам — заручиться стратегическими рекомендациями».
Палафокс с многозначительной деликатностью поставил прозрачный стакан на стол: «Рекомендации — все, что мы можем предложить на экспорт. Вы их получите — за соответствующее вознаграждение».
«И в чем будет заключаться вознаграждение?» — спросил Бустамонте, хотя он уже прекрасно знал ответ.
Палафокс устроился на стуле поудобнее: «Как вам известно, Раскол — планета мужчин; такой она была со времен основания Института. Мы вынуждены, однако, воспроизводить потомство, и те из нас, кого считают достойными этой привилегии, выращивают сыновей. Лишь немногие счастливцы из числа наших отпрысков — примерно один из двадцати — удовлетворяют предъявляемым требованиям и поступают в Институт. Остальные покидают Раскол со своими матерями, когда истекает срок действия их договорных обязательств».
«Короче говоря, — сухо заметил Бустамонте, — вам нужны женщины».
Палафокс кивнул: «Нам нужны женщины — здоровые молодые женщины, умные и красивые. Это единственный товар, который мы, чародеи-раскольники, не можем — точнее, не желаем по многим причинам — изготовлять самостоятельно».
«Разве у вас нет дочерей? — полюбопытствовал Бустамонте. — Вы могли бы с таким же успехом производить на свет дочерей, не правда ли?»
Эти вопросы не произвели на Палафокса никакого впечатления — он пропустил их мимо ушей. «Раскол — планета мужчин, — повторил он. — Мы — чародеи Раскольного института».
Бустамонте задумался; он не понимал, что с точки зрения раскольника рождение дочери было чем-то вроде появления на свет двуглавого урода. Наставник Раскольного института, подобно классическим аскетам, подчинял свою жизнь сиюминутным интересам самоутверждения; прошлое было для него не более чем записью, будущее — расплывчатой неопределенностью, ожидающей формирования. Он мог планировать на сотни лет вперед — ибо, несмотря на то, что логически чародей-раскольник признавал неизбежность смерти, в эмоциональном отношении он отвергал ее, убежденный в том, что, воспроизводя себя в поколениях сыновей, он тем самым запечатлевал себя в вечности.
Будучи незнаком с психологией раскольников, Бустамонте только укрепился в убеждении, что Палафокс был не совсем в своем уме. Неохотно подчиняясь необходимости, он сказал: «Мы могли бы заключить взаимовыгодный договор. Вы поможете нам нанести сокрушительное поражение топогнусцам и сделаете все необходимое для того, чтобы они больше никогда…»
Палафокс с улыбкой покачал головой: «Раскольники не воюют. Мы продаем плоды мыслительной деятельности — и это все, что мы предлагаем. Подумайте сами — разве мы могли бы позволить себе другую политику? Раскол уязвим. Институт можно уничтожить одной ракетой, запущенной с орбиты. Вы можете заключить договор — но только лично со мной. Если завтра на Раскол прибудет Эван Бузбек, он сможет заручиться рекомендациями другого чародея, что приведет к интеллектуальному состязанию между мной и другим наставником».
«Гмм! — пробурчал Бустамонте. — Как вы можете гарантировать, что это не произойдет?»
«Никак. Институт как учреждение придерживается принципа строгого нейтралитета. Индивидуальные чародеи, однако, могут сотрудничать с кем угодно, по желанию, с тем, чтобы пополнять свои дортуары».
Бустамонте нервно постучал пальцами по столу: «Что вы можете для меня сделать, если вы не можете защитить меня от Брумбо?»
Палафокс поразмышлял, прикрыв глаза, после чего ответил: «Существует ряд методов, позволяющих решить вашу задачу. Я мог бы организовать оплату услуг наемников со Святомеда, с Поленсиса или даже с Земли. Я мог бы стимулировать формирование коалиции топогнусских кланов и восстановить ее против Брумбо. Кроме того, мы могли бы девальвировать паонезскую валюту настолько, что выплата дани станет бессмысленной».
Бустамонте нахмурился: «Я предпочитаю более прямолинейные методы. Я хотел бы, чтобы вы поставляли нам вооружения, позволяющие успешно обороняться и не зависеть от милости инопланетян».
Палафокс поднял кривые тонкие брови: «Странно слышать столь агрессивные предложения от паона».
«Почему странно? — возмутился Бустамонте. — Мы не трусы».
В голосе Палафокса появилась нотка нетерпения: «Десять тысяч Брумбо покорили пятнадцать миллиардов паонов. У вас было оружие. Никто даже не подумал сопротивляться. Вы подчинились, как жвачные животные».
Бустамонте упрямо мотал головой: «Мы такие же люди, как любые другие. Все, что нам нужно — надлежащая подготовка».
«Подготовка не сможет воспитать в паонах боевой дух».
Бустамонте нахмурился: «Значит, боевой дух нужно воспитать другим способом!»
На лице Палафокса появилась странная усмешка, обнажившая зубы. Он выпрямился на стуле: «Наконец мы затронули суть проблемы».
Бустамонте с подозрением смотрел на собеседника, не находя причины для его внезапного оживления.
Палафокс продолжал: «Мы должны убедить податливых паонов стать отважными бойцами. Как это можно сделать? Очевидно, что необходимо изменить основные черты их характера. Они должны отказаться от пассивности, от готовности беспрекословно приспосабливаться к тяготам и лишениям. Они должны научиться дерзости, гордости, духу соревнования. Не так ли?»
Бустамонте сомневался: «Может быть, в чем-то вы правы».
«Вы, конечно, понимаете, что добиться таких перемен за один день невозможно. Изменение общенациональной психологии — крупномасштабный, сложный и длительный процесс».
Бустамонте преисполнился подозрениями. От Палафокса исходило какое-то напряжение, словно раскольник был исключительно заинтересован в теме разговора, хотя и притворялся безразличным.
«Если вы хотите создать эффективную армию, — говорил Палафокс, — изменение национального характера — единственный доступный способ. Быстро такие вещи не делаются».
Бустамонте отвернулся, глядя в окно на блестящую ленту Бурной реки в далекой пропасти: «Вы считаете, что можно создать паонезскую армию, способную успешно воевать?»
«Несомненно».
«И сколько времени это займет?»
«Примерно двадцать лет».
«Двадцать лет!»
Несколько минут Бустамонте молчал: «Мне нужно подумать». Он вскочил на ноги и принялся расхаживать взад и вперед, нервно встряхивая руками, словно пытаясь избавиться от налипшей на них жидкости.
Палафокс напустил на себя строгость: «Как может быть иначе? Без боевого духа невозможно успешно воевать. Наличие или отсутствие боевого духа — особенность национальной культуры, не поддающаяся мгновенному преображению».
«Да-да, — бормотал Бустамонте. — Я вижу, что вы во многом правы, но мне нужно подумать».
«Подумайте еще обо одном, — предложил Палафокс. — Пао — огромная, многонаселенная планета. Вы могли бы создать не только боеспособную армию, но и крупномасштабный промышленный комплекс. Зачем покупать товары на Меркантиле, если вы можете производить их сами?»
«Но как все это сделать?»
Палафокс рассмеялся: «В этом отношении вам придется воспользоваться моими профессиональными навыками. Я — наставник колледжа сравнительной культурологии Раскольного института!»
«Тем не менее, — упорствовал Бустамонте, — я должен знать, каким образом вы намерены внедрить такие перемены. Не забывайте, что для паонов изменение заведенного порядка вещей страшнее смерти».
«Разумеется, — отозвался Палафокс. — Необходимо изменить основы мышления паонов — по меньшей мере, какой-то части населения. Проще всего это сделать посредством изменения языка».
Бустамонте покачал головой: «Вы предлагаете какой-то окольный, сомнительный подход. Я надеялся…»
Палафокс резко прервал его: «Слова — это средства. Язык — структура, определяющая, каким образом используются эти средства».
Бустамонте искоса наблюдал за раскольником: «Каково практическое применение вашей теории? Существует какой-то определенный подробный план?»
Палафокс смерил собеседника презрительно-насмешливым взглядом: «Подробный план реформы такого масштаба? Не следует ожидать чудес даже от чародея-раскольника. Возможно, для вас наилучший вариант состоит в том, чтобы платить дань Эвану Бузбеку и забыть о каких-либо переменах».
Бустамонте молчал.
«Мне известны основные принципы, — продолжал через некоторое время Палафокс. — Этим абстрактным принципам я нахожу практическое применение. Такова структура реформы; в конечном счете она обрастет подробностями, как скелет обрастает сухожилиями и мышцами».
Бустамонте снова не сказал ни слова.
«Следует учитывать, однако, одно условие, — сказал Палафокс. — Реформу такого рода способен провести только правитель, обладающий огромной властью и не смущающийся сентиментальными соображениями».
«У меня есть такая власть, — отозвался Бустамонте. — И я настолько безжалостен, насколько этого требуют обстоятельства».
«Вот что надлежит сделать. Один из континентов Пао — или любой другой подходящий регион — следует объявить особой территорией. Население этой территории должно быть принуждено, убедительными средствами, к использованию нового языка. Таковы масштабы предстоящей реформы. Через некоторое время в вашем распоряжении будет более чем достаточное число рекрутов, способных воевать».
Бустамонте скептически нахмурился: «Почему бы не внедрить программу обучения обращению с оружием и боевых маневров? Заставляя людей говорить на новом языке, мы можем зайти слишком далеко».
«Вы все еще не уяснили себе сущность проблемы, — возразил Палафокс. — Паонезский язык пассивен и бесстрастен. Он описывает мир в двух измерениях, без напряжения, без контраста. Теоретически человек, говорящий на паонезском языке, должен становиться смирным, покорным существом без ярко выраженных особенностей характера — по сути дела, такими и являются паоны. Новый язык будет основан на сравнении навыков и способностей, в нем будут подчеркиваться контрасты, его грамматика будет проста и прямолинейна. Рассмотрите, например, структуру элементарного предложения «Крестьянин рубит дерево». На новом языке то же предложение прозвучит следующим образом: «Крестьянин преодолевает инерцию топора, в свою очередь повергающего в прах сопротивление дерева». Или, в другом варианте: «Крестьянин побеждает дерево, нанося ему удары оружием в виде топора»».
«А!» — почесал в затылке Бустамонте.
«Фонетический состав нового языка будет обогащен гортанными звуками в сочетании с открытыми гласными — для произношения таких слогов требуется больше усилий, больше напора. Некоторые основные понятия станут синонимичны или будут выражаться сходными словами: например, «наслаждение» будет эквивалентно «преодолению сопротивления», а «стыд» будет напоминать об «инопланетянине» и «сопернике». Даже кланы Топогнуса покажутся благодушными и податливыми по сравнению с новой военной кастой Пао».
«Да-да, — выдохнул Бустамонте. — Я начинаю понимать».
«Еще одна территория может быть выделена носителям второго языка, — продолжал Палафокс, словно говоря о чем-то очевидном и не нуждающемся в разъяснениях. — В данном случае грамматика станет экстравагантно усложненной, но в то же время последовательной и логичной. Дискретные фонемы будут сочетаться в соответствии с изощренными правилами согласования, в зависимости от условий применения. Каков результат внедрения языка производителей? Когда многочисленной группе людей, движимых психологическими стимулами, воспитанными таким лексиконом, будет предоставлена возможность пользоваться промышленными сооружениями и поставками сырья, развитие индустрии станет неизбежным.
Если же вы намереваетесь сбывать местную продукцию на инопланетных рынках, я рекомендовал бы сформировать касту торговых посредников. Для этого потребуется внедрение симметричной языковой структуры, позволяющей с легкостью жонглировать цифрами и применять подобострастные обращения к собеседникам, способствующие развитию лицемерия. В фонетическом отношении словарь торговых посредников должен содержать множество омофонов — одинаково звучащих слов, имеющих различные значения; таким образом обеспечивается необходимая неоднозначность утверждений. Синтаксическая структура диалекта посредников должна отражать процессы, свойственные аналогичным коммерческим взаимодействиям — склонность к тщательной предварительной оценке действий, к поиску дополнительных сопутствующих преимуществ и к сравнению альтернативных вариантов.
Во всех этих языках будет применяться семантическая стимуляция. Для представителя военной касты «успех» эквивалентен «победе в яростном сражении». Для промышленника «успех» означает «эффективное и экономичное производство». А для торгового посредника «успех» равнозначен «неотразимой способности к увещеванию». Каждый из языков проникнется такими смысловыми связями. Разумеется, не каждый индивидуальный человек в одинаковой степени подвержен влиянию таких стимулов, но в массовом масштабе они сыграют решающую роль».
«Чудесно! — воскликнул убежденный Бустамонте. — Психологическое социальное проектирование посредством лингвистического внушения!»
Палафокс встал, подошел к окну и взглянул на серебристую ленту Бурной реки, вьющуюся на дне пропасти. Он почти улыбался; взгляд его черных глаз, обычно жесткий и сосредоточенный, смягчился и словно растворился в туманном просторе. На какое-то мгновение можно было заметить, что он намного старше Бустамонте — но только на мгновение; когда Палафокс снова повернулся к собеседнику, лицо его было бесстрастным, как прежде.
«Вы понимаете, конечно, что я всего лишь обсуждаю возможности и формулирую идеи. Потребуется поистине крупномасштабное планирование; необходимо синтезировать различные языки, разработать их словари. Потребуется группа инструкторов, обучающих население новым языкам. В этом отношении я могу положиться на своих сыновей. Первая группа инструкторов подготовит — или даже породит — следующую, более многочисленную группу, элитный корпус координаторов, свободно владеющих каждым из языков. В конечном счете этот элитный корпус станет чем-то вроде межведомственной управленческой корпорации, содействующей осуществлению функций ваших общественных служб».
Бустамонте надул щеки: «Что ж… возможно. Возникает впечатление, однако, что в предоставлении этой группе таких широких полномочий нет необходимости. Достаточно того, что мы создадим армию, способную разбить Эвана Бузбека и его разбойников!»
Бустамонте вскочил на ноги и принялся возбужденно расхаживать взад и вперед. Остановившись, он хитро покосился на Палафокса: «Остается обсудить еще один вопрос: каково будет вознаграждение за ваши услуги?»
«Девяносто шесть племенных самок в месяц, — спокойно ответил Палафокс, — оптимальных умственных способностей и безукоризненного телосложения, в возрасте от четырнадцати до двадцати четырех лет. Их договорные обязательства будут действительны в течение пятнадцати лет, после чего им будет гарантировано возвращение на Пао в сопровождении всех их дочерей и отпрысков мужского пола, не удовлетворяющих нашим стандартам».
Понимающе улыбаясь, Бустамонте покачал головой: «Девяносто шесть в месяц! Вам не кажется, что ваши запросы чрезмерны?»
Палафокс пронзил его пламенным взором. Осознав свою ошибку, Бустамонте торопливо добавил: «Тем не менее, я не возражаю против такой договоренности, если вы вернете мне возлюбленного племянника, Берана, чтобы я мог найти ему полезное применение».
«На дне моря?»
«Следует принимать во внимание требования политической реальности», — пробормотал Бустамонте.
«Именно так, — сдержанно заметил Палафокс. — Политическая реальность требует, чтобы Беран Панаспер, панарх Пао, завершил образование в Раскольном институте».
Бустамонте разразился яростными протестами; Палафокс отвечал кратко и язвительно. Раскольник сохранял презрительное спокойствие, и в конце концов Бустамонте пришлось уступить.
Сделка была зарегистрирована видеозаписью, после чего ее участники расстались — если не дружелюбно, то, по меньшей мере, как выражаются политики, «в атмосфере сотрудничества и взаимопонимания».

Глава 10

Зимой на Расколе становилось холодно. Рваные облака неслись по пропасти над Бурной рекой; град, мелкий, как песок, с тихим шипением скользил по каменным стенам. Солнце лишь ненадолго выглядывало над краем гигантского южного утеса — окрестности Института были почти круглосуточно погружены в темноту.
Пять раз наступал и проходил этот безрадостный сезон, пока Беран Панаспер осваивал начала раскольного образования.
На протяжении первых двух лет Беран жил в доме Палафокса и затрачивал всю энергию на изучение языка. В том, что касалось речевых функций, его врожденные способности были бесполезны, так как язык Раскола отличался от паонезского во многих существенных отношениях. Паонезский диалект относился к категории так называемых «полисинтетических» языков, в которых корни слов сочетаются с приставками, суффиксами и окончаниями, варьирующими их значение. Язык раскольников был в своей основе «корнеизолирующим», но уникальным в том, что его синтаксическая структура полностью зависела от говорящего, то есть все выражалось от первого лица. Такая система отличалась логической элегантностью и простотой. Так как подразумевалось, что любое предложение формулировалось говорящим от своего имени, необходимость в местоимении «я» отпала. Другие личные местоимения также не использовались, хотя благодаря сокращенным именным словосочетаниям сохранилась возможность построения фраз от третьего лица или от третьих лиц.
В языке раскольников не допускалось отрицание; вместо него применялись многочисленные пары смысловых противоположностей, таких, как «идти» и «стоять». В нем не было пассивного или страдательного залога; каждая глагольная форма отражала самостоятельное действие: «нанести удар», «получить удар». Раскольный язык был богат терминами интеллектуальной манипуляции, но почти полностью лишен терминов, описывающих эмоциональные состояния. Даже если бы наставник Раскольного института решил приоткрыть оболочку солипсизма и поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, ему пришлось бы прибегнуть к неуклюжим иносказаниям.
Такие общераспространенные паонезские понятия, как «гнев», «радость», «любовь» и «скорбь», не существовали в словаре раскольников. С другой стороны, раскольники применяли термины, определявшие сотни различных типов умозаключений, логические тонкости, неведомые паонам, абстрактные различия, приводившие Берана в такое замешательство, что порой ему казалось, что его внутреннее равновесие, целостность самого его представления о себе находились под угрозой. Неделю за неделей Фаншиль объяснял, иллюстрировал, пересказывал другими словами — и мало-помалу Беран усвоил чуждый ему способ мышления; он начинал понимать, как раскольники подходят к действительности, как они видят окружающий мир.
А затем, в один пасмурный день, лорд Палафокс вызвал Берана и заметил, что тот уже достаточно владеет местным языком, чтобы приступить к занятиям в Институте, в связи с чем ему предстояло немедленно пройти начальный курс.
Беран чувствовал себя опустошенным и брошенным. Усадьба Палафокса внушала, по меньшей мере, какую-то унылую уверенность в собственной безопасности. Что ждало его в стенах Института?
Палафокс отпустил воспитанника, и через полчаса Фаншиль отвел его на огромный прямоугольный двор, окруженный корпусами-параллелепипедами, проследил за тем, чтобы его зарегистрировали, и показал Берану одноместный «спальный бокс», где ему предстояло жить. После этого тридцать третий сын Палафокса удалился, и с тех пор Беран не видел ни Фаншиля, ни Палафокса.
Так начался новый этап существования Берана на Расколе. В детстве его образованием занимались исключительно дворцовые репетиторы — он никогда не участвовал в массовых паонезских «речитативах», во время которых тысячи детей распевали в унисон все, чему их учили. Младшие хором выкрикивали восемь числительных: «Ай! Шрай! Вида! Мина! Нона! Дрона! Хиван! Импле!» Старшие бесконечно повторяли эпические гимны — чем лучше паон помнил эти предания, тем более эрудированным человеком его считали другие. Таким образом, Беран не был настолько потрясен обычаями Раскольного института, насколько можно было бы ожидать, если бы он не родился сыном панарха.
Каждого учащегося Института рассматривали как строго индивидуальное лицо, самодостаточное и отстраненное подобно звезде, отделенной от других солнц безжизненной пропастью пустоты. Он жил сам по себе, не разделяя никакие официально предусмотренные фазы существования ни с одним другим студентом. Всякий раз, когда возникал спонтанный разговор, предмет обсуждения заключался в том, чтобы предложить оригинальную точку зрения или возможность рассмотреть в новом аспекте то или иное уже известное явление. Чем более неортодоксальной была идея, тем больше можно было быть уверенным в том, что она подвергнется немедленному нападению. Затем тот, кто предложил идею, должен был защищать ее, пользуясь всеми доступными ему логическими средствами, но не выходя за пределы логики. Если ему удавалось это сделать, он приобретал престиж; если идею опровергали, его репутация соответственно ухудшалась.
Еще одна тема вызывала у студентов болезненное любопытство, хотя и не обсуждалась открыто — а именно процесс старения с возрастом и его неизбежное завершение, смерть. Говорить о старости и смерти было не принято — особенно в присутствии наставника — ибо на Расколе никто не умирал от болезней или в результате физической деградации организма. Чародеи странствовали по Вселенной; какое-то их число погибало насильственной смертью, несмотря на встроенные средства защиты и оружие. По большей части, однако, наставники проводили многие годы на Расколе, практически не меняясь — хотя опытный взгляд мог различить в долгожителях некоторую костлявую угловатость фигуры. А затем наставник неизбежно приближался к состоянию «выхода в отставку» — его слова и поступки становились не такими точными, как раньше, но более эмоциональными, его эгоцентризм начинал преобладать даже над простейшими функциями, необходимыми для социального взаимодействия, он все чаще поддавался приступам капризного раздражения и гнева, после чего наступал окончательный взрыв мании величия — и «отставной наставник» исчезал.
Беран, испытывавший робость и недостаточно свободно владевший раскольным языком, поначалу сторонился каких-либо обсуждений. По мере того, как он учился выражать свои мысли точнее и быстрее, Беран стал время от времени присоединяться к разговорам и, получив несколько раз полемическую трепку, обнаружил, что способен более или менее успешно защищаться. Эта способность позволила ему ощутить приятное удовлетворение — впервые с тех пор, как он прибыл на Раскол.
Взаимоотношения студентов носили формальный характер — их нельзя было назвать ни дружескими, ни враждебными. Пристальный интерес у молодых раскольников вызывали всевозможные аспекты процесса воспроизведения потомства. Беран, воспитанный в паонезских традициях скромности и умеренности, сперва был несколько подавлен этим обстоятельством, но привычка сделала свое дело, и он перестал смущаться по этому поводу. Он обнаружил, что престиж на Расколе зависел не только от интеллектуальных достижений, но и от числа особей женского пола в дортуаре раскольника, от числа его сыновей, сдавших вступительные экзамены, от степени внешнего и умственного сходства сыновей с их родителем, а также от собственных достижений сыновей. Некоторые наставники заслужили большое уважение в этом отношении, причем чаще других, пожалуй, упоминалось имя лорда Палафокса.
К тому времени, когда Берану исполнилось пятнадцать лет, Палафокс состязался в престиже с самим лордом Каролленом Вампельте, верховным наставником Института. Беран не мог удержаться от того, чтобы в какой-то степени отождествляться со своим покровителем и испытывать гордость по этому поводу.
Через пару лет после достижения половозрелого возраста студент мог ожидать, что покровитель предоставит в его распоряжение девушку. На этой стадии развития Беран стал молодым человеком приятной внешности, стройным, почти хрупким. У него были темно-коричневые волосы, большие серые глаза и задумчивое выражение лица. В связи с его экзотическим происхождением и некоторым отчуждением между ним и коренными раскольниками, Берана редко приглашали участвовать в тех рудиментарных групповых занятиях и развлечениях, какие устраивались студентами. Когда он наконец почувствовал гормональное оживление в крови и стал размышлять о девушке, которую он мог получить в дар от Палафокса, Беран совершил одинокую прогулку в космический порт.
Беран выбрал тот день, когда должен был прибыть корабль, совершавший регулярные рейсы с Узловой планеты, и зашел в здание терминала сразу после приземления лихтера, стыковавшегося с кораблем на орбите. Многолюдность космического вокзала привела его в замешательство. С одной стороны молчаливой, почти апатичной вереницей стояли женщины, отбывшие срок службы, вместе с дочерьми и теми сыновьями, которые не сдали отборочные экзамены. Женщинам этим было от двадцати пяти до тридцати пяти лет; теперь они возвращались на родные планеты, получив крупные суммы денег — остаток их жизни был полностью обеспечен.
У платформы под навесом вокзала появился нос космического челнока. Двери раздвинулись — из челнока гурьбой высыпали молодые женщины, с любопытством поглядывая по сторонам и пританцовывая от порывов холодного ветра. В отличие от женщин, отбывших срок, новенькие нервничали и капризничали, демонстрируя вызывающее пренебрежение и скрывая тревожные предчувствия. Они рыскали глазами в толпе, торопясь узнать, кто окажется тем мужчиной, которому им суждено было принадлежать.
Беран смотрел на них, как завороженный.
Вожатый отдал краткий приказ; прибывшие племенные самки выстроились в длинную очередь, пересекавшую зал ожидания, чтобы пройти регистрацию и получить квитанции. Беран подошел поближе и встал около одной из самых юных девушек. Она взглянула на него большими, широко расставленными глазами цвета морской волны, после чего внезапно отвернулась. Беран хотел заговорить с ней — но придержал язык и отошел на пару шагов. Эти женщины вызывали у него странное ощущение. В них было что-то знакомое, что-то напоминавшее о приятном прошлом. Женщины разговаривали — Беран прислушался. Он прекрасно понимал их язык.
Беран снова подошел к девушке, взиравшей на него довольно-таки недружелюбно.
«Вы прилетели с Пао? — удивленно спросил Беран. — Что паонезские женщины делают на Расколе?»
«То же, что и все остальные».
«Но раньше здесь не было паонов!»
«Какое тебе дело до паонов?» — ожесточенно спросила девушка.
«Мне интересно, я сам родился на Пао!»
«Тогда ты должен знать, что делается на Пао».
Беран покачал головой: «Меня увезли оттуда сразу после смерти панарха Айелло».
Девушка тихо произнесла, глядя куда-то вдаль: «Тебе повезло, дела идут плохо. Бустамонте обезумел».
«Он посылает женщин на Раскол?» — тоже понизив голос, напряженно спросил Беран.
«Примерно сотню в месяц — тех, кого продали родители и тех, кто осиротел из-за переселений и смуты».
Беран не мог найти слов. Он хотел задать вопрос, но от волнения у него перехватило дыхание. Девушка начала отходить — Беран поспешил за ней. «Подожди! — выдавил он. — О какой смуте ты говоришь?»
«Мне нельзя задерживаться, — с горечью сказала девушка. — Меня отдали в услужение, я должна делать то, что мне приказывают».
«Куда тебя назначили? В дортуар какого лорда?»
«Я в услужении у лорда Палафокса».
«Как тебя зовут? — требовал Беран. — Скажи мне, как тебя зовут?»
Испуганная и смущенная, девушка молчала. Еще десять шагов — и ее увезли бы, она исчезла бы, безымянная, в застенке гарема: «Скажи, как тебя зовут!»
Оглянувшись, девушка быстро произнесла: «Гитана Нецко!» — после чего торопливо вышла из космического вокзала и забралась в автофургон. Машина отъехала от обочины, покачнувшись от ветра, быстро двинулась вниз по склону и скрылась среди корпусов.
Беран медленно спустился к городку — маленькая фигура, пригнувшаяся и спотыкающаяся под безжалостным ветром на уступе гигантского утеса. Пройдя по извилистой дороге между домами, он приблизился к усадьбе Палафокса.
У входной двери он нерешительно задержался, представив себе грозную высокую фигуру наставника. Собравшись с духом и сосредоточившись, он прикоснулся к вделанному в стену сенсорному щитку. Дверь открылась, и он вошел.
В это время дня Палафокс обычно находился в нижнем кабинете. Беран спустился по знакомым ступеням, мимо знакомых помещений с полированными каменными стенами и мебелью из драгоценного твердого дерева, произраставшего на Расколе. Когда-то этот дом казался ему мрачным и суровым; теперь он замечал в нем утонченную элегантность, идеально подходившую к условиям планеты.
Его предположение оправдалось — Палафокс работал в нижнем кабинете. Предупрежденный сигналом одного из вживленных датчиков, наставник ожидал Берана.
Беран медленно приблизился к сидевшему за столом раскольнику, напряженно глядя в вопрошающее, но неприветливое лицо, и тут же перешел к сущности своего визита. Говоря с Палафоксом, бесполезно было прибегать к уловкам: «Сегодня я был в космическом вокзале. Я видел там паонезских женщин, прибывших не по своей воле. Они говорят, что на Пао настало смутное время и творятся жестокости. Что происходит на Пао?»
Несколько секунд Палафокс молча разглядывал Берана, после чего кивнул, едва заметно успехнувшись: «Понятно. Ты уже вырос и стал наведываться в космопорт. Тебе приглянулись какие-нибудь подходящие женщины?»
Беран закусил губу: «Меня беспокоит происходящее на Пао. Никогда еще паоны не подвергались такому безобразному унижению!»
Палафокс изобразил притворное потрясение: «Но службу у наставника Раскольного института никак нельзя назвать унижением!»
Чувствуя, что ему удалось заставить грозного оппонента занять оборонительную позицию, Беран приободрился: «Тем не менее, вы не ответили на мой вопрос».
«Верно, — согласился Палафокс и указал на стул. — Присаживайся. Я объясню тебе, что происходит на Пао». Беран осторожно сел. Палафокс разглядывал его из-под полуопущенных век: «Полученная тобой информация — о смуте и жестокостях на Пао — достоверна лишь отчасти. Нечто в этом роде имеет место; это достойно сожаления, но неизбежно».
Беран не понимал: «Там опять засуха? Чума? Голод?»
«Нет, — сказал раскольник. — Ничего такого. На Пао проводится социальная реформа. Бустамонте отважно взял новый политический курс. Ты помнишь о вторжении с Топогнуса?»
«Помню, но при чем…»
«Бустамонте желает предотвратить всякую возможность повторения такого постыдного поражения. Он формирует касту бойцов, призванную оборонять планету. Этой касте он отвел побережье Хилантского залива в Шрайманде. Прежнее население этого района пришлось переселить. Его заменили новой популяцией, говорящей на новом языке и воспитываемой в боевых традициях. В Видаманде Бустамонте пользуется сходными средствами, устраивая промышленный комплекс, чтобы обеспечить независимость Пао от Меркантиля».
Беран молчал, пораженный масштабом исполинских планов, но у него в уме все еще копошились сомнения. Палафокс терпеливо ждал. Беран неуверенно нахмурился, прикусил крепко сжатый кулак и в конце концов выпалил: «Но паоны никогда не были солдатами или торговцами — они ничего не понимают в таких вещах! Как Бустамонте может надеяться на успех?»
«Не забывай, — сухо сказал Палафокс, — что Бустамонте руководствуется моими рекомендациями».
Замечание раскольника сопровождалось невысказанным утверждением: судя по всему, он заключил с Бустамонте какую-то сделку. Беран подавил эту мысль, отправив ее в закоулки памяти, и приглушенно спросил: «Неужели нельзя было обойтись без выселения миллионов людей?»
«Таково обязательное условие. На территории новой касты не должно оставаться никаких следов прежнего наречия и прежнего образа жизни».
Будучи паоном, Беран знал, что в истории его родной планеты нередко случались трагедии, уносившие жизни миллионов и порождавшие волны переселенцев и беженцев. Ему удалось согласиться с убедительностью разъяснений Палафокса: «Это новое племя — они останутся паонами?»
Палафокс, казалось, удивился: «Как может быть иначе? Они — настоящие паоны, плоть и кровь Пао, взращенные хлебами Пао, присягнувшие на верность только панарху и никому другому!»
Беран открыл было рот, но тут же с сомнением закрыл его.
Палафокс ждал, но Беран, подавленный и недовольный, не мог выразить свои чувства на слишком логичном раскольном языке.
«А теперь скажи мне, — совсем другим тоном произнес Палафокс, — как идут дела в Институте?»
«Хорошо. Я защитил четвертую диссертацию — кроме того, ректор заинтересовался моим последним самостоятельным эссе».
«Чему посвящено это эссе?»
«Я рассмотрел возможность определения паонезского понятия «презенс», означающего волю к жизни, в терминах, доступных мышлению раскольников».
В голосе Палафокса появилась некоторая резкость: «И ты, конечно же, глубоко проанализировал мышление раскольников и досконально в нем разобрался?»
Удивленный подспудным неодобрением, Беран, тем не менее, не растерялся: «Конечно же, такой человек, как я, не успевший в полной мере стать ни паоном, ни раскольником, но отчасти воспринявший образ мыслей обеих популяций, наилучшим образом подготовлен к тому, чтобы делать подобные сравнения».
«Подготовлен, в этом отношении, лучше, чем такой человек, как я?»
Беран тщательно выбирал слова: «Для такого сравнения у меня нет достаточных оснований».
Несколько секунд Палафокс сверлил его неподвижным взглядом, но в конечном счете рассмеялся: «Нужно будет просмотреть твое эссе. Ты уже выбрал основное направление дальнейших занятий?»
Беран покачал головой: «Существуют десятки возможностей. В данный момент я больше всего поглощен изучением истории человечества — точнее, любопытным отсутствием в ней возможных, казалось бы, закономерностей развития. Может быть, в конечном счете, мне удастся выявить такие закономерности».
«Похоже на то, что тебя вдохновляют исследования наставника Арбурссона, телеолога».
«Я знаком с его идеями».
«Но они тебя больше не интересуют?»
Беран снова сформулировал ответ со всей возможной осторожностью: «Лорд Арбурссон — наставник Раскольного института. Я — паон».
Палафокс усмехнулся: «Структура твоего высказывания подразумевает эквивалентность двух состояний».
Не понимая, почему Палафокса раздражало такое предположение, Беран промолчал.
«Что ж, — с напускной важностью сказал Палафокс, — возникает впечатление, что ты продвигаешься и даже добился некоторых успехов». Он смерил Берана взглядом с головы до ног: «Кроме того, ты посещаешь космический терминал».
Смущенный покровительственными манерами наставника, Беран покраснел: «Да, посещаю».
«Значит, для тебя настала пора практиковаться в воспроизведении потомства. Не сомневаюсь, что тебе уже хорошо знакомы основные принципы?»
«Студенты моего возраста только и делают, что обсуждают этот вопрос. Лорд Палафокс, если это вас не затруднит, сегодня в космический порт прибыла…»
«Ага, становится понятен источник твоих затруднений! Ты знаешь, как ее зовут?»
«Гитана Нецко», — буркнул Беран.
«Подожди меня здесь», — Палафокс вышел из кабинета.
Через двадцать минут он открыл дверь и поманил Берана: «Пойдем».
У входа в усадьбу их ожидал аэромобиль с полусферическим верхом. В машине съежилась маленькая одинокая фигура.
Палафокс повернулся к Берану и пригвоздил его к месту строгим взором: «По традиции, родитель обеспечивает сына образованием, первой женщиной и своего рода беспристрастным наставлением. Ты уже пользуешься преимуществами образования. В машине — выбранная тобой женщина; этот летательный аппарат также в твоем распоряжении. Выслушай же мое наставление — слушай внимательно, так как никто и никогда не даст тебе более полезный совет! Ищи в своих мыслях остатки паонезского мистицизма и паонезской сентиментальности. Изолируй эти стимулы — но не пытайся изгнать их полностью, ибо в таком случае их скрытое влияние проявится на более глубоком, инстинктивном уровне». Палафокс поднял руку драматическим жестом, свойственным раскольникам в торжественные минуты: «Я выполнил свои обязанности и отныне освободился от них! Желаю тебе успешной карьеры, многочисленных талантливых сыновей и престижа, вызывающего зависть сверстников».
«Благодарю вас!» — столь же церемонно ответил Беран. Отвернувшись, он прошел к машине, сопротивляясь попыткам воющего ветра снести его в сторону.
Девушка, Гитана Нецко, подняла голову, когда он занял соседнее сиденье, но тут же отвела глаза в сторону и стала смотреть в пропасть, где блестела Бурная река.
Беран молчал, переполненный чувствами настолько, что ему не хватало слов. Наконец он взял ее за руку — холодную и вялую. Девушка сидела неподвижно и тоже молчала.
Беран попытался передать то, что было у него на уме: «Теперь ты под моей опекой… Я родился на Пао».
«Лорд Палафокс повелел мне поступить к тебе в услужение», — размеренно и бесстрастно ответила она.
Беран вздохнул. Он чувствовал себя отвратительно, его мучили угрызения совести — та самая паонезская сентиментальность и тот самый паонезский мистицизм, каковые настоятельно рекомендовал подавлять Палафокс. Беран поднял машину в воздух — преодолевая сопротивление ветра, аэромобиль быстро долетел от усадьбы Палафокса до корпусов Института и опустился у студенческого общежития. Обуреваемый противоречивыми побуждениями, Беран провел спутницу к себе в комнату.
Они стояли в помещении, отличавшемся скупостью размеров и обстановки, изучая друг друга в состоянии стесненного напряжения.
«Завтра попрошу, чтобы нам выделили комнату попросторнее, — сказал Беран. — Сегодня уже поздно».
Глаза девушки открывались все шире и шире; она опустилась на койку и внезапно зарыдала — тихими судорожными слезами одиночества, унижения и горя.
Не находя места от чувства вины, Беран присел рядом с ней, взял ее за руку, бормоча слова утешения — разумеется, она их не слышала. Впервые в жизни Беран оказался лицом к лицу с настоящей скорбью, и она потрясла его до глубины души.
Девушка говорила, тихо и монотонно: «Мой отец был добрый человек, он никогда мухи не обидел. Наш старый дом простоял несколько веков — бревна почернели от времени, камни поросли мхом. Мы жили у запруды Мерван, за ней начиналось пастбище, поросшее тысячелистником, а на склоне Голубой горы у нас был сливовый сад. Когда пришли правительственные агенты и приказали нам убираться, отец не мог поверить своим ушам. Как можно покинуть наш старый дом? Это какая-то шутка или ошибка! Это невозможно! Агенты сказали только несколько слов — отец побледнел от гнева и замолчал. И все равно мы не уехали. А когда агенты пришли снова…» Голос девушки задрожал и прервался; мягкие капли слез упали Берану на руку.
«Все это поправимо!» — пробормотал Беран.
Она отчаянно мотала головой: «Непоправимо! Я тоже хочу умереть!»
«Нет, не надо так говорить!» — пытался утешить ее Беран. Он погладил ее по голове, поцеловал ее в щеку. Прикосновения возбудили его, он не мог удержаться — его ласки становились все интимнее. Девушка не сопротивлялась. Более того: она, судя по всему, даже приветствовала совокупление, отвлекавшее ее от горестных воспоминаний.

 

Они проснулись рано, в предрассветных сумерках, когда небо все еще было чугунного цвета, а наклонный уступ Раскола терялся в беспросветной мгле, нависшей над рекой, ревущей на далеком дне пропасти.
Через некоторое время Беран сказал: «Ты мало обо мне знаешь — тебе не любопытно?»
Гитана Нецко безразлично хмыкнула, что несколько задело Берана.
«Я — паон, — серьезно сказал он. — Я родился в Эйльжанре пятнадцать лет тому назад. Меня привезли на Раскол, но я вернусь на Пао».
Он помолчал, ожидая, что девушка поинтересуется причиной его изгнания, но она отвернулась, глядя в небо через узкое высокое окно.
«Тем временем я учусь в Институте, — продолжал Беран. — До вчерашнего вечера я не знал, какую специальность мне лучше выбрать — а теперь знаю! Я стану наставником Колледжа лингвистики!»
Гитана Нецко повернулась к нему, посмотрела ему в лицо. Беран не понимал, что выражал ее взгляд. У нее были большие, зеленовато-голубые глаза, ярко выделявшиеся на бледном лице. Беран знал, что она на год младше его — но, глядя ей в глаза, чувствовал неуверенность в себе, неловкость, нелепое смущение.
«О чем ты думаешь?» — жалобно спросил он.
Она пожала плечами: «Я почти ни о чем не думаю…»
«Не дуйся!» — Беран нагнулся к ней, поцеловал ее в лоб, в щеку, в губы. Гитана не противилась, но и не отзывалась. Беран начинал беспокоиться: «Я тебе не нравлюсь? Я тебя обидел?»
«Нет, — тихо ответила она. — Как ты мог меня обидеть? Я в услужении у раскольника, мои чувства ничего не значат».
Беран резко приподнялся и сел в постели: «Но я не раскольник! Я же тебе сказал — я паон!»
Гитана Нецко молчала, словно погрузившись в тайные мысли.
«В один прекрасный день я вернусь на Пао! Может быть, скоро — кто знает? И ты вернешься со мной».
Девушка не отозвалась. Беран начинал отчаиваться: «Ты мне не веришь?»
Гитана тихо произнесла: «Если бы ты на самом деле был паоном, ты прекрасно знал бы, во что я верю».
Беран надолго замолчал. Наконец он сказал: «Как бы то ни было, ты не веришь, что я — паон!»
Гитана взорвалась: «Какая разница? Почему бы ты гордился тем, что ты — паон? Паоны — бесхребетные черви! Они безропотно позволяют Бустамонте грабить, убивать, втаптывать их в грязь — и даже пальцем не пошевелят, чтобы защититься! Они прячутся от тирана, как овцы от ветра, выставляя задницы навстречу опасности! Одни бегут, куда глаза глядят, другие… — тут она холодно покосилась на Берана, — …находят убежище на далекой планете. Мне стыдно, что я родилась на Пао!».
Беран мрачно поднялся на ноги, старательно глядя в угол. Представив себя со стороны, он поморщился: жалкое, презренное существо! Он ничего не мог сказать в свое оправдание — блеять, ссылаясь на неведение и беспомощность, было бы еще позорнее. Глубоко вздохнув, Беран стал одеваться.
Девушка прикоснулась к его руке: «Прости меня. Я понимаю, что ты ни в чем не виноват».
Беран покачал головой; ему казалось, что он постарел на тысячу лет: «Я ни в чем не виноват, верно… Но в том, что ты сказала… Вокруг нас столько разных истин — как выбрать одну из них?»
«Я ничего не знаю о разных истинах, — ответила Гитана. — Я знаю только то, что чувствую — знаю, что, если бы я могла, я убила бы тирана Бустамонте!»

 

Настолько скоро, насколько это допускалось обычаями раскольников, Беран снова явился в усадьбу Палафокса. Один из проживавших вместе с наставником сыновей впустил его и поинтересовался целью его визита. Беран уклонился от прямого ответа. Прошло несколько минут — Беран нервничал, расхаживая по маленькой прихожей, не содержавшей ничего, кроме голых стен и пола.
Беран инстинктивно понимал, что ему следовало соблюдать осторожность и предварительно прощупать почву, но в то же время ощущал тошнотворное холодное предчувствие провала — ему не хватало необходимого дипломатического такта.
Наконец его позвали и провели в лифт, долго опускавшийся и открывшийся в обшитую деревянными панелями утреннюю трапезную Палафокса. Наставник, в темно-синем халате, сидел за столом и мрачно отправлял в рот кусочки горячих маринованных фруктов. Увидев Берана, Палафокс едва заметно кивнул — выражение его лица не изменилось.
Беран поклонился, как того требовало уважение к наставнику, и произнес со всей возможной серьезностью: «Лорд Палафокс, я принял важное решение».
Палафокс безразлично поднял глаза: «Почему нет? Ты достиг возраста, в котором человек должен сам принимать решения, а решения нельзя принимать легкомысленно».
«Я хочу вернуться на Пао!» — упрямо выпалил Беран.
Запрос Берана явно не вызвал у чародея никакого сочувствия. Помолчав, Палафокс обронил, сухо и пренебрежительно: «Меня поражает твоя непредусмотрительность».
Раскольник снова применил отвлекающий маневр, направлявший ущемленное самолюбие оппонента в сторону от нежелательного предмета разговора. Но в случае молодого панарха полемические ухищрения не находили желаемого отклика — Беран гнул свою линию: «Я думал о программе Бустамонте, и она вызывает беспокойство. Возможно, она сулит определенные выгоды — но я чувствую, что в ней есть нечто неестественное, выходящее за рамки общечеловеческих норм».
Палафокс поджал губы: «Допустим, что ощущения тебя не обманывают — что бы ты мог сделать, чтобы воспрепятствовать такому положению вещей?»
«Я — наследный панарх, разве не так? Бустамонте — всего лишь айудор-регент, не так ли? Если я к нему явлюсь, он вынужден будет подчиниться».
«В принципе. Но как ты докажешь, что ты — панарх? Предположим, Бустамонте объявит тебя сумасшедшим самозванцем — что тогда?»
Беран молчал — возможность такого возражения он не предусмотрел.
Палафокс безжалостно продолжал: «Тебя субаквируют, ты расстанешься с жизнью. И чего ты таким образом добьешься?»
«Возможно, мне не следует объявлять о своем прибытии. Бустамонте ничего не узнает, если я тайно высажусь на каком-нибудь острове — Фераи или Виамне…»
«Хорошо. Допустим, тебе удастся убедить в своей легитимности нескольких человек — Бустамонте все равно будет сопротивляться. Твое возвращение может вызвать гражданскую войну. Если тебя возмущают действия Бустамонте, представь себе, к чему могут привести твои собственные намерения!»
Беран улыбнулся: «Вы не понимаете паонов. Войны не будет. Бустамонте просто-напросто обнаружит, что его никто не слушается».
Палафоксу не нравилось, когда его поправляли: «И что ты будешь делать, если Бустамонте узнает о твоем прибытии и встретит тебя с отрядом мамаронов?»
«Откуда он узнает?»
«Я ему сообщу», — твердо пообещал Палафокс и положил в рот кусочек пряного яблока.
«Значит, вы намерены меня уничтожить?»
Палафокс едва заметно улыбнулся: «Нет, не намерен — если ты не будешь действовать вопреки моим интересам. А в настоящее время они совпадают с интересами Бустамонте».
«Каковы, в таком случае, ваши интересы? — с жаром спросил Беран. — На что вы рассчитываете?»
«На Расколе, — тихо ответил Палафокс, — никто никому не задает такие вопросы».
Беран помолчал, после чего отвернулся и с горечью воскликнул: «Зачем вы меня сюда привезли? Зачем вы рекомендовали принять меня в Институт?»
Основные позиции конфликтующих сторон были определены; Палафокс расслабился и откинулся на спинку стула: «Неужели ты не понимаешь? Здесь нет никакой тайны. Успешный стратег заранее запасается всеми возможными средствами, применяет все возможные методы. Если возникнет такая необходимость, ты послужишь в качестве средства противодействия регенту Бустамонте».
«И в настоящее время я вам больше не нужен?»
Палафокс пожал плечами: «Я не провидец — кто может предсказать будущее? Но мои планы в отношении Пао…»
«Ваши планы в отношении Пао?» — возмутился Беран.
«…осуществляются достаточно эффективно. В данный момент, с моей точки зрения, ты больше не являешься ценным активом, так как твое вмешательство может воспрепятствовать внедрению моей программы. Поэтому лучше всего четко определить наши взаимоотношения. Я ни в коем случае не твой враг, но наши интересы не совпадают. Тебе не на что жаловаться. Если бы не я, тебя не было бы в живых. Я предоставил тебе кров и пищу, а также непревзойденное образование. И я продолжу поддерживать твою карьеру, если ты не выступишь против меня. Больше тут не о чем говорить».
Беран церемонно поклонился. Повернувшись, чтобы уйти, он задержался, посмотрел назад и вздрогнул. На него смотрели широко открытые, горящие черные глаза. Это не был известный последовательностью и логикой наставник Палафокс — проницательный, в высшей степени модифицированный чародей, уступавший престижем только верховному наставнику Вампельте. Это был странный, дикий человек, излучавший психическую энергию, выходившую за рамки нормальности.

 

Беран вернулся в общежитие. Гитана Нецко сидела на каменном подоконнике, обняв себя за щиколотки и положив подбородок на колени.
Когда он зашел, девушка подняла голову — и, несмотря на подавленность, Беран почувствовал приятное, хотя и смешанное со стыдом, удовлетворение рабовладельца. «Она очаровательна! — думал он. — Типичная паонезка из винодельческих предгорий, стройная и светлокожая, с аккуратно-симметричными чертами и тонкими руками и ногами». По выражению ее лица трудно было угадать, о чем она думала; Беран не имел ни малейшего представления о том, как она к нему на самом деле относилась — но это было обычным делом на Пао, где интимные взаимоотношения молодых людей традиционно отличались неопределенностью и отсутствием откровенности. Приподнятая бровь могла свидетельствовать о пылающей страсти, а неуверенность движений и понижение голоса — о безоговорочном отвращении…
«Палафокс не разрешает мне вернуться на Пао», — неожиданно выпалил Беран.
«Нет? И что же ты будешь делать?»
Беран подошел к окну, бросил взгляд на заполненную струящимся туманом пропасть: «Значит, придется улететь без разрешения — как только представится возможность».
Она скептически рассматривала его в профиль: «И если ты вернешься на Пао, что из этого получится? Кому это поможет?»
Беран с сомнением пожал плечами: «Точно не знаю. Надеюсь, мне удастся восстановить порядок, чтобы люди могли жить так, как жили раньше».
Гитана рассмеялась — не презрительно, но печально: «Ты много на себя берешь. Хотела бы я увидеть такое чудо!»
«Я тоже хочу, чтобы ты его увидела».
«Но я чего-то не понимаю. Как ты собираешься это сделать?»
«Не знаю. В простейшем случае мне будет достаточно отдавать приказы». Заметив выражение на лице девушки, Беран воскликнул: «Да будет тебе известно: я — наследный панарх! Айудор Бустамонте — убийца. Он отравил моего отца, Айелло».
Назад: Языки Пао
Дальше: Глава 11