VI
Через некоторое время после случившегося Бруно узнал, что из Мессины в Палермо будут переправлены деньги под конвоем четырех жандармов и одного бригадира. Это был выкуп за князя де Монкада-Патерно, который благодаря хитрому плану короля Фердинанда IV должен был пополнить неаполитанский бюджет, а не обогатить казну неверных. Не мешает, однако, рассказать обо всем подробнее, так как это происшествие заслуживает особого внимания и показывает, как запросто собираются в Сицилии налоги.
После того как князя де Монкада-Патерно, возвращавшегося с острова Пантеллерия, захватили в плен около деревни Фугалло, его вместе со свитой отвезли в Алжир, где и назначили выкуп в пятьсот тысяч пиастров (два с половиной миллиона франков). Половину суммы похитители требовали выплатить до того, как отпустят князя на свободу, а другую половину — по его возвращении в Сицилию.
Князь написал своему управляющему о том, что попал в плен и чтобы тот как можно скорее собрал необходимую сумму для выкупа — пятьсот тысяч пиастров. Так как князь де Монкада-Патерно был одним из богатейших помещиков Сицилии, то деньги собрали быстро. Верный своему слову, как истинный последователь Магомета, алжирский бей отпустил князя де Патерно, взяв с него честное слово, что тот в течение года пришлет остальную половину выкупа. Князь вернулся в Сицилию и сразу же принялся собирать деньги, для того чтобы поскорее отправить их в Алжир, но тут неожиданно получил приказание от короля Фердинанда IV не отсылать двести пятьдесят тысяч пиастров в Африку, а внести их в казначейство в Мессине. Король объяснил это тем, что его правительство находится во враждебных отношениях с африканским регентством и потому не желает, чтобы его подданные обогащали его же неприятелей. Князь де Патерно был верным вассалом и в то же время человеком слова, так что он исполнил и то, что ему приказал его государь, и то, что подсказывал голос совести. Выкуп обошелся ему всего в семьсот пятьдесят тысяч пиастров, из которых две трети отослали корсарам, а одну треть вручили в Мессине князю де Карини, как доверенному лицу христианского короля.
Эти-то деньги вице-король и отправлял в Палермо, где находилось правительство, под эскортом четырех жандармов и одного бригадира. Кроме того, Карини вручил бригадиру письмо для своей возлюбленной, Джеммы, в котором звал ее в Мессину, так как его самого государственные дела должны были задержать там еще на несколько месяцев.
В тот вечер, когда повозка должна была проехать через Баузо, Бруно, спустив своих четырех корсиканских собак, пересек с ними деревню, где уже чувствовал себя полновластным хозяином, и скрылся в засаде у дороги между Дивьето и Спадафорой. Просидев там около часа, он услышал грохот повозки и топот лошадей. Бруно проверил заряд своего карабина, попробовал, легко ли вынимается из ножен стилет, подозвал свистом собак, которые тотчас же улеглись у его ног, и встал, наконец, посередине дороги. Прошло всего несколько минут, и повозка выехала из-за поворота. Кареты были уже шагах в пятидесяти от Паскаля, когда жандармы его заметили и тут же прокричали:
— Кто идет?
— Паскаль Бруно! — ответил бандит, присвистнув. Хорошо выдрессированные собаки бросились на конвой.
Услышав имя Паскаля Бруно, все четыре жандарма обратились в бегство, собаки бросились вдогонку, и бригадир остался один. Он обнажил саблю и направил ее на бандита.
Паскаль, решив стрелять в бригадира с десяти шагов, поднял к плечу карабин так хладнокровно и так медленно, точно перед ним была мишень. Но вдруг, в тот самый момент, когда Бруно спустил курок, лошадь вместе со всадником опрокинулась. Это Али, ничего не говоря Паскалю, последовал за ним и, увидев, что ему угрожает опасность, подполз сзади, как змея, и перерезал своим ятаганом поджилки у лошади бригадира. Всадник, не ожидавший ничего подобного, потерял равновесие и упал на землю, сильно ударившись головой.
Удостоверившись, что бригадир без сознания, Бруно перенес его с помощью Али в повозку, которую тот только что конвоировал, и, посадив мальчика на козлы, велел ему везти пленника в их крепость. Затем Паскаль подошел к раненой лошади, отвязал крепленные к седлу карабин и сумку, вынул из нее свернутые бумаги, свистнул возвратившихся собак (у некоторых из них после драки все еще кровоточили раны) и последовал за повозкой с добычей.
Оказавшись во дворе своей крепости, Бруно запер ворота, взвалил на себя бесчувственное тело бригадира и отнес его в свою комнату. Он сбросил его на матрас, на котором сам имел обыкновение спать совершенно одетым, и, поставив по небрежности или по рассеянности карабин бригадира в угол, вышел из комнаты.
Минут через пять после этого пленник открыл глаза, осмотрелся кругом и, совершенно не узнавая места, решил, что ему все это снится. Он стал ощупывать себя, но тут его пронзила страшная головная боль. Он дотронулся до лба, увидел на руках кровь и понял, что ранен. И тут вдруг в голове что-то смутно начало проясняться: его остановил на дороге какой-то человек, он был совсем один… жандармы, предатели, бежали… он в кого-то прицелился… лошадь упала… И тут провал. Что было после, он не помнил.
Бригадир был отважным человеком. Он чувствовал, какая на нем лежала ответственность, его сердце сжалось от бессильной злобы и стыда. Пленник вновь огляделся, силясь отгадать, где же он, но все окружающее по-прежнему было ему совершенно незнакомо. Бригадир встал и выглянул в окно: кругом расстилались поля. Тогда в его голове внезапно родилась мысль о побеге: он решил выпрыгнуть в это окно, убежать, собрать людей и вернуться сюда, чтобы отомстить за перенесенное унижение. Бригадир уже открыл было окно, намереваясь привести это намерение в исполнение, как вдруг, обернувшись, чтобы в последний раз осмотреть комнату, увидел свой карабин. Он стоял, прислонившись к стене, почти у самого изголовья матраса. Сердце бригадира забилось сильнее, он уже больше не думал о бегстве, у него появилась другая надежда. Посмотрев, не следит ли кто за ним, он быстро схватил карабин, надеясь с его помощью спастись иначе. Этот способ, правда, был более рискованным, но зато ускорял возможность мести. Бригадир, проверяя, есть ли в карабине порох, пропустил в дуло шомпол и, убедившись, что карабин заряжен, поставил его на прежнее место. Затем снова лег на матрас и сделал вид, будто и не приходил в себя. Едва бригадир успел лечь, как вошел Бруно.
Он принес горящую сосновую ветку и бросил ее в камин; дрова, уже лежавшие там, запылали. Затем Паскаль подошел к шкафу, висевшему на стене, достал оттуда две тарелки, два стакана, две фляжки с вином и зажаренный бараний окорок. Бруно поставил все это на стол и, по-видимому, стал ждать пробуждения бригадира, чтобы предложить ему этот импровизированный ужин.
Как уже говорилось ранее, комната, в которой они находились, была длинной и узкой с окном в одном углу и с единственной дверью в другом. Между окном и дверью находился камин. Бригадир, ныне уже жандармский капитан в Мессине (он сам поделился с нами этими подробностями), лежал возле окна, Бруно стоял у камина и, будто бы глубоко задумавшись, смотрел на дверь.
Бригадир только этого и ждал: час настал — надо было рискнуть и поставить на карту все. Он приподнялся на левой руке и, не спуская глаз с Бруно, медленно протянул руку к карабину и взял его. На несколько секунд бригадир затаил дыхание и не смел пошевельнуться, опасаясь, что Бруно услышит биение его сердца, но тот был, по-видимому, слишком рассеян, чтобы что-нибудь заметить. Наконец, уверившись в том, что бандит ни о чем не подозревает, мститель осмелел, встал на одно колено, кинул быстрый взгляд на окно (последний шанс на спасение) и хладнокровно прицелился в Бруно, ни на миг не забывая о том, как много зависит от этого выстрела. В следующую секунду раздался громкий хлопок.
Бруно медленно присел, подобрал что-то с пола и, разглядывая на свету поднятый предмет, обратился к ошеломленному бригадиру:
— В следующий раз, когда решитесь стрелять в меня, дружище, берите серебряные пули, а не то, смотрите, они сплющатся, как вот эта. А в общем я рад, что вы очнулись, так как я уже изрядно проголодался. Давайте ужинать.
Бригадир так и застыл на месте, раскрыв рот от удивления. На лбу его проступил холодный пот. В следующий момент дверь открылась, и Али с ятаганом в руках ворвался в комнату.
— Ничего, ничего, мой мальчик, — успокоил его Бруно на франкском наречии, — бригадир только разрядил свой карабин, и больше ничего. Ложись спокойно спать и не бойся за меня.
Али вышел из комнаты, не сказав ни слова, и улегся у двери на шкуре пантеры, служившей ему постелью.
— Ну что же, — продолжал Бруно, вновь обращаясь к бригадиру и наливая вино в два стакана, — разве вы не слышали, что я сказал?
— Слышал, — ответил бригадир, вставая, — и раз я не смог вас убить, то, будь вы хоть сам черт, я с вами выпью.
Сказав это, он решительно подошел к столу, чокнулся с Бруно и осушил стакан одним духом.
— Как вас зовут? — спросил Бруно.
— Паоло Томмази, жандармский бригадир, к вашим услугам.
— Вот что, Паоло Томмази, — произнес Бруно, положив ему руку на плечо, — вы храбрый человек, и я хочу вам кое-что пообещать. Я постараюсь устроить так, чтобы вся награда за мою голову целиком досталась вам.
— Хорошая мысль, — ответил бригадир.
— Да, но она еще не совсем созрела, — сказал Бруно, — пока я еще хочу жить, потому сядем и поужинаем, а после поговорим.
— Могу я перекреститься перед ужином?
— Вполне! — ответил Бруно.
— Я думал, что, может быть, стесню вас этим.
— Нисколько.
Бригадир перекрестился, сел за стол и бросился на бараний окорок. При этом у него был вид человека, совесть которого может быть вполне спокойна, ведь он знал, что в трудную минуту исполнит все, что только положено сделать солдату. Бруно не уступал ему; и, глядя на этих двоих, евших и пивших за одним столом, никто не сказал бы, что еще час тому назад каждый из них сделал бы все, чтобы убить другого.
Некоторое время оба молчали, отчасти потому, что не хотели отвлекаться от важного дела, отчасти потому, что мысли их были заняты друг другом. Паоло Томмази первым прервал молчание и все-таки высказал свое беспокойство.
— Друг, — произнес он, — вы отлично угощаете, это правда, и у вас хорошее вино, и вообще, вы очень радушный хозяин, но мне было бы гораздо спокойнее, если бы я знал, когда выберусь отсюда.
— Да завтра, я полагаю.
— Вы не оставите меня у себя в плену?
— В плену? А на кой черт вы мне сдались?
— Гм! — сказал бригадир. — Недурно. Но, — продолжал он с видимым смущением, — это еще не все.
— Чего же еще? — спросил Бруно, подливая ему вина.
— Дело, видите ли, в том, что… в общем, это очень щекотливый вопрос.
— Говорите, я вас слушаю.
— А вы не рассердитесь?
— Кажется, пора бы вам знать мой характер.
— Это верно, вы не обидчивы, я это знаю. Я хотел сказать, что я ехал не один.
— А, верно, с вами было четверо жандармов.
— Я не о них говорю. Была еще повозка… — Произнести эти слова вслух стоило бригадиру немалых усилий.
— Повозка стоит во дворе.
— Я в этом не сомневаюсь, — ответил бригадир, — но, вы понимаете, не могу же я уйти отсюда без повозки, раз они мне ее доверили.
— Вы с ней и уйдете.
— И она будет в целости?
— Гм! — ухмыльнулся Бруно. — Кое-чего, конечно, не досчитаетесь, но, в общем, я возьму ровно столько, сколько мне необходимо иметь в данный момент.
— А вам много надо?
— Три тысячи унций.
— Это очень благородно, другой бы на вашем месте не постеснялся.
— Кроме того, я дам вам расписку, будьте спокойны.
— Кстати, о расписке! У меня были бумаги в сумке на седле, — вспомнил бригадир.
— Не беспокойтесь, — ответил Бруно, — вот они.
— Вы оказываете мне громадную услугу…
— Да, я знаю, — сказал Бруно, — я просмотрел эти бумаги, для вас они, пожалуй, действительно очень важны. Вот ваш бригадирский билет — там я сделал приписку о том, что, по моему мнению, вы заслуживаете производства в унтер-офицеры, затем описание моих примет, к которому я также осмелился прибавить «неуязвимый» и, наконец, письмо его сиятельства вице-короля к графине Джемме де Кастельнуово. Я лично слишком многим обязан этой даме, чтобы чинить препятствия ее любовной переписке. Берите ваши бумаги, выпьем еще по стакану и спокойной ночи. Завтра в пять часов утра вам придется покинуть это место. Днем, поверьте мне, путешествовать гораздо безопаснее, чем ночью, тем более что вы не всегда можете попасть в такие хорошие руки, как мои.
— Мне кажется, вы правы, — сказал Томмази, складывая бумаги. — Вы гораздо честнее, чем многие другие известные мне честные люди.
— Я очень рад, что вы такого мнения обо мне, тем спокойнее вам будет спать. Кстати, должен вас предупредить: не вздумайте спускаться вниз, во двор, а то мои собаки вас растерзают.
— Спасибо за предупреждение, — ответил бригадир.
— Спокойной ночи, — сказал Бруно и вышел из комнаты, предоставляя бригадиру возможность закончить ужин и лечь спать, когда ему заблагорассудится.
На другой день, в пять часов утра, как и было условлено, Бруно снова вошел в комнату своего гостя. Тот был уже на ногах и готов к отъезду. Паскаль спустился вместе с ним во двор и проводил до ворот. Повозку уже запрягли. Тут же стояла чудная верховая лошадь, на которую была надета вся сбруя с того коня, чьи ноги Али подрезал своим ятаганом. Бруно попросил бригадира принять этот подарок на память о нем. Бригадир не заставил себя долго упрашивать: он сел на лошадь, стегнул лошадей, запряженных в повозку, и поехал, пребывая в восторге от своего нового знакомого. Бруно смотрел ему вслед и, когда тот отъехал шагов на двадцать, прокричал ему:
— А главное, не забудьте отдать прекрасной графине Джемме письма князя де Карини!
Томмази кивнул головой и скрылся за поворотом.
Читателю, конечно, небезынтересно, как случилось так, что Паскаль Бруно не был убит выстрелом из карабина Паоло Томмази. На этот счет нам известно только то, что рассказал нам синьор Чезаре Алетто, нотариус из Кальварузо. Возможно, что по дороге от места, где была устроена засада, до крепости бандит из предосторожности вынул пулю из заряда карабина. Что касается Паоло Томмази, то он всегда держался того мнения, что тут не обошлось без колдовства. Что ж, предоставим читателю возможность самому разобраться в этих двух взглядах и остановиться на том из них, который покажется ему наиболее правдивым.
VII
Слухи об этих происшествиях не задержались в одних только окрестностях Баузо. По всей Сицилии только и говорили что об отважном разбойнике, забравшем в свое владение крепость Кастельнуово, который подобно орлу нападал на свою равнину, но только для того, чтобы наказывать сильных и защитить слабых. Так что не стоит удивляться тому, что о герое нашего рассказа говорили даже в салонах князя де Бутера во время праздника, который он давал в своем дворце на Морской площади.
На этот раз князь де Бутера превзошел себя. Он устроил такой праздник, который был способен покорить даже самое капризное воображение. Это было нечто вроде арабской сказки, так что даже в таком городе чудес, как Палермо, память о нем сохранилась до сих пор.
Представьте себе роскошные залы, стены которых от потолка до паркета увешаны зеркалами. Одни залы выходили к беседкам с паркетными полами и со свешивающимися сверху кистями лучшего винограда из Сиракуз и из Липари, другие вели на площадки, украшенные апельсинами в цвету и плодами граната. В первых танцевали английскую джигу, во вторых — французские кадрили. Что касается вальса, то его танцевали вокруг двух больших мраморных бассейнов, из которых били великолепные фонтаны. От этих танцевальных зал расходились дорожки, посыпанные золотым порошком вместо песка. Они вели к маленькому холмику, окруженному серебряными фонтанами. Там были все прохладительные напитки и лакомства, какие только можно пожелать, а на деревьях вместо настоящих плодов висели засахаренные фрукты. На самой вершине этого холма, где сходились все дорожки, стоял четырехсторонний буфет, беспрестанно пополняемый новыми яствами при помощи хитрого внутреннего механизма. Музыкантов не было видно, гости слышали только их чудесную игру, и казалось, что празднику аккомпанируют воздушные гении.
Теперь надо еще представить себе оживлявших эту волшебную композицию прелестнейших дам и богатейших кавалеров Палермо. На них были блистающие и причудливые одежды, лица их скрывались за масками, и все они наслаждались свежим воздухом, упивались музыкой невидимого оркестра и предавались мечтам и разговорам о любви. Праздник был такого небывалого размаха, что даже через тридцать два года, когда я был проездом в Палермо, гости, присутствовавшие там, все еще не могли его забыть.
Из всех групп, гулявших по этим залам, одна в особенности привлекала внимание толпы: это была группа, образованная вокруг прекрасной графини Джеммы. Она только что приехала вместе с пятью сопровождавшими ее особами, одетыми, как и она, в костюмы молодых женщин и юношей, которые на великолепном рисунке кисти Орканья на стенах Кампо-Санто в Пизе поют и веселятся, в то время как смерть стучится в их двери. Этот костюм XIII века, одновременно и простой, и изящный, был как нарочно избран для того, чтобы показать грациозную пропорциональность форм графини, и она шла среди всеобщего шепота восхищения. Князь де Бутера, одетый мандарином, встретил ее у самой двери и вел теперь, чтобы представить, как он говорил, дочери китайского императора. Так как все догадывались, что это будет какой-нибудь новый сюрприз, устроенный амфитрионом, то все присоединялись к князю, и кортеж увеличивался с каждым шагом. Он остановился у входа в пагоду, охраняемую китайскими солдатами, которые по знаку князя отворили двери. Взглядам открылась небольшая зала, сплошь декорированная экзотическими предметами. В центре, на возвышении, сидела в роскошном, стоившем три тысячи франков, костюме китаянки княгиня де Бутера. Увидев графиню Джемму, она тотчас же вышла ей навстречу с целой свитой китайских офицеров, мандаринов и божков, блестящих, смешных и даже уродливых. Это появление было настолько тонко выдержано в восточном стиле, что все собравшееся палермское общество, привыкшее к роскоши и великолепию, пришло в восторг. Княгиню тут же окружили, принялись дотрагиваться до ее вышитого драгоценными камнями платья, звенеть золотыми колокольчиками, пришитыми к ее остроконечной шапке. Всеобщее внимание оставило прекрасную Джемму и перекинулось на хозяйку дома. Все говорили ей комплименты и любовались ею. Среди расточавших самые напыщенные похвалы был капитан Альтавилла, которого князь продолжал принимать, к великому огорчению своего мажордома. Капитан в этот день оделся в парадную форму, очевидно считая, что одет соответственно случаю.
— Что вы скажете о дочери китайского императора? — спросил князь де Бутера, обращаясь к графине де Кастельнуово.
— Я могу сказать, — ответила Джемма, — что, к счастью для его величества короля Фердинанда IV, князь де Карини сейчас в Мессине, а не то он, при всей его чувствительности, пожалуй, ради одного взгляда этой дочери отдал бы Сицилию ее отцу, и тогда нам пришлось бы устраивать новую вечерню.
В этот момент подошел князь де Монкада-Патерно в костюме калабрийского разбойника.
— Ваше высочество позволит мне, как знатоку, осмотреть ваш великолепный костюм?
— Светлейшая дочь Солнца, — сказал капитан Альтавилла, показывая на князя, — берегите свои золотые колокольчики, вы имеете дело с Паскалем Бруно.
— Княгиня была бы в большей безопасности с Паскалем Бруно, чем с неким известным мне сантафеде, — раздался чей-то голос. — Бруно — убийца, но не жулик, он бандит, но кошельков не отрезает.
— Хорошо сказано! — произнес князь де Бутера.
Капитан закусил губу.
— Кстати, — сказал князь де Каттолика, — вы слышали о его новом подвиге?
— О чьем подвиге?
— Паскаля Бруно.
— А что он сделал?
— Он захватил повозку с деньгами, которая была отправлена князем де Карини в Палермо.
— Мой выкуп! — сказал князь де Патерно. — Черт возьми, как бы король не потребовал с меня денег вторично.
— Успокойтесь, ваше сиятельство, — сказал тот же голос, что уже раз отвечал капитану Альтавилла, — Паскаль Бруно взял лишь три тысячи унций.
— А откуда об этом знаете вы, синьор албанец? — обратился князь де Каттолика к произнесшему последние слова молодому человеку лет двадцати шести — двадцати восьми в костюме Вины.
— Я слышал об этом, — небрежно ответил албанец, поигрывая своим ятаганом. — Впрочем, если ваше сиятельство желает знать подробности, то вот этот человек охотно вам о них расскажет.
Тот, на кого показывал албанец, был не кто иной, как наш старый знакомый Паоло Томмази. Верный своему долгу, он, как только приехал, сейчас же явился к графине де Кастельнуово, но не застал ее дома. Когда ему стало известно, что графиня на балу, он сразу же отправился туда и проник в сады князя де Бутера в качестве посланника от вице-короля. В один миг его окружила кольцом громадная толпа и закидала вопросами. Но Паоло Томмази был, как мы уже говорили, человеком храбрым, и запугать его было нелегко. Он начал с того, что отдал письмо князя графине.
— Князь, — сказала Джемма, прочитав полученное послание, — вы и не подозревали, что этот праздник окажется для меня прощальным: вице-король велит мне ехать в Мессину, и я, как послушная верноподданная, отправлюсь в дорогу завтра же. Спасибо, мой друг, — сказала она бригадиру, отдавая ему свой кошелек, — теперь вы можете идти.
Томмази попробовал воспользоваться разрешением графини и удалиться, но это оказалось совершенно невозможно, так как он был окружен со всех сторон. Ему пришлось отступить и остаться. Он подробно описал свою встречу с Паскалем Бруно.
Паоло, справедливости ради стоит отметить, рассказал обо всем с наивной простотой истинно храброго человека, ничего не утаив и не прибавив: как он был взят в плен, как его привезли в крепость Кастельнуово, как он безуспешно стрелял в Бруно и, наконец, как тот его отпустил, подарив лошадь вместо той, что была ранена. Все выслушали этот правдивый рассказ молча, со вниманием и доверием. Один только капитан Альтавилла усомнился в правдивости бригадира, но, к счастью, за Томмази заступился сам князь де Бутера.
— Я готов держать пари, — сказал он, — что все только что рассказанное этим человеком — сущая правда и все эти подробности, как мне представляется, совершенно соответствуют характеру Бруно.
— А разве вы его знаете? — спросил князь де Монкада-Патерно.
— Я однажды виделся с ним, — ответил князь де Бутера.
— Где?
— На вашей земле.
Тут пришел черед князя. Он рассказал, как встретился с Паскалем под Каштаном ста лошадей, как предлагал Бруно поступить на военную службу и как тот отказался, взяв в долг триста унций. Альтавилла не мог удержаться от смеха.
— И вы думаете, что он отдаст вам эти деньги, ваше сиятельство? — спросил он.
— Я в этом уверен, — ответил князь.
— Нет ли среди нас еще кого-нибудь, кто видел Паскаля Бруно и говорил с ним? Я страшно люблю рассказы о разбойниках и дрожу от страха, когда слушаю их.
— Есть, — сказал албанец. — Это графиня Джемма де Кастельнуово.
Джемма вздрогнула. Все вопросительно посмотрели на нее.
— Неужели это правда? — воскликнул князь.
— Да, правда, только я об этом забыла, — снова вздрагивая, сказала Джемма.
— А он помнит, — пробормотал молодой человек.
Все тотчас окружили графиню. Она хотела отказаться, но ей пришлось, в свою очередь, рассказать о том, с чего началось наше повествование: как Бруно проник в ее комнату, как князь в него стрелял и как тот, желая отомстить за это, пробрался в день свадьбы на виллу и убил мужа Терезы. Эта история была самой ужасной из всех рассказанных в этот вечер и сильно взволновала присутствовавших.
— Клянусь честью! — первым прервал молчание капитан Альтавилла. — Этот бандит совершил сейчас самое большое из своих преступлений, нагнав на нас уныние во время праздника у нашего любезного хозяина! Его прежние проделки я еще могу простить, но за эту, клянусь моими эполетами, я отомщу и с этого момента начну его преследовать.
— Вы серьезно говорите, капитан Альтавилла? — поинтересовался албанец.
— Да, клянусь в том честью и ничего так не желаю, как встретиться с ним лицом к лицу.
— Это вполне возможно, — холодно ответил албанец.
— Тому, кто окажет мне такую услугу и сведет с ним, — продолжал капитан Альтавилла, — я дал бы…
— Незачем назначать награду, капитан, я знаю человека, который окажет вам эту услугу даром.
— А где я могу встретить этого человека? — спросил Альтавилла, недоверчиво улыбаясь.
— Пойдемте со мной, и я берусь вам его указать.
Произнеся эти слова, албанец удалился, как бы приглашая капитана следовать за собой.
Капитан задумался на мгновение, но он зашел уже слишком далеко, чтобы отступать. Все взгляды были обращены на него, и он понял, что малейшее колебание сразу испортит его репутацию. К тому же предложение албанца он посчитал не более чем шуткой.
— Для прекрасных дам я готов на все! — воскликнул он и последовал за албанцем.
— Знаете ли вы, кто был этот молодой синьор, наряженный албанцем? — спросила дрожащим голосом графиня у князя де Бутера.
— Нет, клянусь честью, не знаю, — ответил князь. — Знает ли его кто-нибудь?
Все переглянулись, но никто ничего не ответил.
— С вашего позволения, — сказал вдруг Паоло Томмази, прикладывая руку к шляпе, — я знаю.
— Кто же это, мой бравый бригадир?
— Паскаль Бруно, ваше сиятельство.
Графиня вскрикнула и упала в обморок. Праздник этим происшествием и закончился. Через час после этого князь де Бутера, удалившись в свою комнату, сел за письменный стол и занялся кое-какими делами. Внезапно с торжествующим видом появился мажордом.
— В чем дело, Джакомо? — спросил князь.
— Я вам говорил, ваше сиятельство.
— А что ты мне говорил?
— Что вы его только поощряли своей добротой.
— Кого его?
— Капитана Альтавилла.
— А что он сделал?
— Что он сделал?.. Ваше сиятельство помнит, как я вам докладывал, что он каждый раз кладет себе в карман серебряный прибор.
— Ну помню, дальше что?
— Виноват, ваше сиятельство приказали оставить его в покое, пока он берет только один свой прибор.
— Да, я припоминаю.
— Так вот сегодня, ваше сиятельство, он взял не только свой прибор, но и приборы своих соседей. Не хватает сразу восьми приборов.
— Это другое дело, — сказал князь и, взяв листок бумаги, написал следующее: «Князь Геркулес де Бутера имеет честь сообщить капитану Альтавилла, что, не обедая больше дома, он лишен удовольствия на будущее время видеть его у себя за столом, почему и просит капитана принять прилагаемый маленький подарок в возмещение того ущерба, что наносит его привычкам».
— Вот, — сказал князь, отдавая мажордому вместе с письмом пятьдесят унций, — завтра ты отнесешь это письмо и деньги капитану Альтавилла.
Джакомо знал, что нельзя противоречить, раз князь что-либо сказал, а потому поклонился и вышел. Бутера спокойно продолжил свое занятие. Так прошло минут десять. Но тут вдруг Бутера услышал, что кто-то шевелится у двери его кабинета, поднял голову и увидел какого-то калабрийского крестьянина. Он стоял на пороге его комнаты со шляпой в одной руке и каким-то пакетом в другой.
— Кто там? — спросил князь.
— Я, ваше сиятельство, — послышалось в ответ.
— Кто ты?
— Паскаль Бруно.
— Зачем ты сюда пришел?
— Затем, ваше сиятельство, — сказал Паскаль Бруно, подходя к столу и высыпая на него полную шляпу золотых монет, — чтобы отдать вам те триста унций, что вы мне любезно одолжили. Я их употребил на то дело, о котором вам говорил. Сгоревшая гостиница вновь отстроена.
— Так-так, ты держишь свое слово. Ну что ж, я очень рад.
Паскаль поклонился.
— И еще, — добавил он, немного помолчав, — вот восемь столовых приборов с вашим гербом и инициалами. Я нашел их в кармане у капитана, который, вероятно, украл их у вас.
— Черт возьми! — сказал князь. — Интересно, что эти приборы приносишь именно ты. А что там у тебя в пакете?
— В этом пакете, — сказал Бруно, — находится голова мерзавца, который злоупотреблял вашим гостеприимством. Я принес ее вам в доказательство своей преданности, в которой я поклялся.
Бруно развернул пакет и, взяв окровавленную голову капитана Альтавилла за волосы, положил ее на письменный стол князя.
— Какого же черта мне делать с таким подарком? — спросил Бутера.
— Все что будет угодно вашему сиятельству, — сказал Бруно, поклонился и ушел.
Князь де Бутера, оставшись один, некоторое время смотрел на эту голову, качаясь в своем кресле и насвистывая любимый мотив. Потом он позвонил; вошел мажордом.
— Джакомо, — сказал ему князь, — не надо завтра относить письмо капитану Альтавилла. Разорви это письмо, деньги возьми себе, а эту падаль выброси в помойную яму.
VIII
В 1804 году Сицилия была полудикой страной отчасти из-за пребывания в ней короля Фердинанда, отчасти из-за присутствия англичан. Той дороги, что сегодня проходит через Таормину и Катанию и соединяет Палермо и Мессину, тогда еще не было и в помине. Единственный более-менее сносный путь от одной столицы к другой пролегал через морское побережье, Термини и Чефалу. После строительства новой дороги прежняя оказалась заброшенной, и теперь лишь художники черпают вдохновение в прекрасных здешних видах.
В те времена путешествовать по этой дороге можно было тремя способами: на мулах, в паланкине или на своих собственных лошадях. Графиня, собиравшаяся в Мессину к князю де Карини, решала, как поскорее преодолеть это расстояние. Поездка на мулах была бы для нее слишком утомительна, в паланкине у нее быстро развивалась морская болезнь, да и сама дорога заняла бы чересчур много времени. Так что без особых раздумий Джемма остановила свой выбор на лошадях, с которыми, однако, тоже были связаны некоторые неудобства. Через каждые пятнадцать верст им требовалась смена, и ее необходимо было высылать заранее в условленное место. Графиня планировала остановиться в четырех пунктах: в Термини, Чефалу, Сант-Агате и Мелаццо. Прежде чем отправиться в путь, она отдала курьеру соответствующие распоряжения относительно лошадей, а также приказала позаботиться о провизии. Последнее, кстати, являлось немаловажным условием для благоприятной поездки по Сицилии. В гостиницах зачастую бывает совсем нечего есть; случается даже, что не хозяева кормят своих постояльцев, а наоборот. Первый совет, который слышит путешественник, приезжая в Мессину, и последний, когда он покидает город, один и тот же: запастись провизией, купить кухонной утвари и нанять повара. Все это, вместе взятое, при одном слуге и двух мулах, увеличивает расходы на три дуката в день. Некоторые дальновидные англичане берут с собой еще третьего мула и нагружают его палаткой, что, конечно, не является первой необходимостью, но и не мешает, надо в том сознаться, несмотря на всю нашу любовь к этой дивной стране. Обусловлено это тем, что гостиницы в Сицилии чрезвычайно плохо обустроены и — должно быть, в качестве компенсации за то, что там весьма мало животных, служащих для пропитания человека, — густо населены всякими паразитами, которые отравляют жизнь постояльцев. Паразитов этих так много, что некоторые путешественники заболевают от постоянной бессонницы, а пищи в гостиницах так мало, что англичане как-то подумывали, не съесть ли им своего повара, за полной его ненадобностью. Вот что к благословенному 1804 году представляла собой некогда плодородная и цветущая Сицилия — страна, которая во времена Августа была способна прокормить Рим и двенадцать миллионов своих жителей.
Неизвестно, был ли знатоком античной Сицилии путешественник, которому готовили ужин в гостинице «Делла Кроче» (той самой, что стоит на дороге из Палермо в Мессину, между Фикаррой и Патти, что была вновь отстроена за триста унций князя де Бутера), но он, несомненно, прекрасно знал современную ему Сицилию. Под руководством этого иностранца хозяева гостиницы хлопотали над рыбой, дичью и птицей и не отходили от печей и вертелов. Очевидно, приезжий не привык себе ни в чем отказывать. Он ехал из Мессины в собственной карете и на своих лошадях. Путник этот остановился здесь, потому что ему понравилась местность, а с собой привез абсолютно все, к чему привык настоящий сибарит в путешествии, — от простынь до серебряных приборов, от хлеба до вина. Не успев приехать, он тут же велел показать ему лучшую комнату. Расположившись там в ожидании обеда, путешественник принялся жечь благовония в серебряной курильнице, лежа на богатом турецком ковре и покуривая лучший синайский табак.
Постоялец был увлечен тем, что следил за клубами благовонного дыма, поднимавшимся к потолку, по мере того как он выпускал его изо рта. Но тут вдруг дверь открылась, и вошел хозяин гостиницы вместе с лакеем графини. Они остановились на пороге комнаты.
— Ваше сиятельство! — обратился хозяин гостиницы к путешественнику, кланяясь до земли.
— В чем дело? — не оборачиваясь, спросил тот. Его речь отличал сильный мальтийский акцент.
— Ваше сиятельство, это графиня Джемма де Кастельнуово…
— Ну и что же?
— Ее карета остановилась у гостиницы, потому как одна из ее лошадей захромала так, что продолжать путь стало невозможно.
— Дальше что?
— Графиня не предвидела такой неприятности; она выехала сегодня утром из Сант-Агаты и, рассчитывая переночевать в Мелаццо, где ее ждет смена лошадей, не взяла с собой никакой провизии.
— Скажите графине, что мой повар и кухня к ее услугам.
— Благодарю вас тысячу раз, ваше сиятельство, от имени моей госпожи, — сказал лакей. — Графиня будет дожидаться смены лошадей из Мелаццо, и, вероятно, ей придется переночевать в этой гостинице. Она этого совсем не ожидала и потому просит ваше сиятельство, не будете ли вы столь добры…
— Я готов предложить графине самое лучшее, — перебил слугу путешественник. — Пусть она займет мою комнату и без стеснения пользуется всем, что тут есть. Что касается меня, то я не боюсь усталости и привык к лишениям, а потому переночую в любой другой комнате. Спустись же вниз и скажи графине, что моя комната к ее услугам, а вы, уважаемый хозяин, тем временем подумайте о том, где меня устроить.
С этими словами путешественник поднялся и последовал за хозяином. Лакей же отправился передать приглашение графине.
Джемма согласилась на это предложение не как женщина, которой посторонний человек оказывает любезность, а как королева, принимающая дань уважения своего подданного. Она так привыкла к тому, что все подчиняются ее воле, уступают ей, повинуются, что вежливость путешественника показалась ей обычным делом. Графиня и вправду была прелестна. Когда она шла, опираясь на руку своей камеристки, в комнату, весь мир мог бы пасть к ее ногам. Джемма походила на амазонку: она была одета в короткое элегантное дорожное пальто, обтягивающее руки и грудь и спереди перехваченное шелковой лентой. На шее графиня носила украшение, в то время еще малоизвестное и лишь впоследствии получившее широкое распространение, — боа из меха куницы. Эту чудную вещицу, защищавшую от холода, подарил Джемме князь де Карини. Он купил боа у мальтийского торговца, доставлявшего свой товар из Константинополя. На голове у графини была маленькая черная бархатная шапочка такого же покроя, как носили в Средние века. Из-под этой шапочки выбивались великолепные волосы, завитые на английский манер.
Направляясь в приготовленную для нее спальню, графиня ожидала увидеть достойную комнату, и все же, войдя в нее, она не могла не удивиться роскоши, которую придал этому помещению неизвестный путешественник. Туалетные принадлежности были из серебра, столовые скатерти — из необычайно тонкого полотна, а на камине курились восточные благовония. Все это создавало такое впечатление, будто находишься во дворце султана.
— Не правда ли, Джидза, — обратилась Джемма к своей камеристке, — судьба благоволит ко мне? Слуга плохо подковал моих лошадей, и вот мне пришлось остановиться в этом месте, но какой-то добрый ангел, словно узнав о моих затруднениях, возвел здесь, у дороги, замок, достойный разве что феи.
— Графиня не знает, кто этот добрый ангел?
— Откровенно говоря, нет.
— Мне кажется, графиня, вы могли бы догадаться.
— Даю тебе слово, Джидза, — проговорила Джемма, присаживаясь на стул, — я в совершенном неведении. А вот у тебя, кажется, есть какие-то предположения?
— Я думаю… Вы меня простите, графиня, хотя это и вполне естественно…
— Говори, в чем дело.
— Возможно, его светлость, вице-король, зная, что графиня в дороге, не дождался вас и…
— Это ты удивительно верно подметила… Вполне возможно… И в самом деле, кому пришло бы в голову так роскошно отделать комнату, а потом уступить ее мне? Однако больше ни слова об этом. Если Родольфо готовит мне сюрприз, то я хочу насладиться им сполна и не желаю лишаться той радости, которую вызовет его внезапное появление. Итак, будем считать, что этот неизвестный путешественник — не он, а какой-нибудь иностранец. Поэтому держи все свои соображения при себе, а пребывать в догадках буду я. Ведь если это он, то об этом должна первой догадаться я, а не ты… Как он добр ко мне, мой Родольфо! Как он заботится обо мне! Как он меня любит!..
— А этот изысканный обед, как вы его находите?..
— Тсс! Никак не нахожу. Я принимаю то, что посылает мне Господь, и благодарна за это только ему. Посмотри, какая чудесная серебряная посуда. Если бы я не встретила этого благородного путешественника, из чего бы мне пришлось есть? А эта чашка, покрытая тончайшей эмалью? Даже кажется, что это изящное творение мастера Бенвенуто. Принеси мне пить, Джидза.
Камеристка налила в чашку воды и добавила несколько капель липарской мальвазии. Графиня сделала несколько глотков, но не потому, что ее и впрямь мучила жажда, а только для того, чтобы прикоснуться губами к чашке. Джемма словно хотела проверить, действительно ли это ее возлюбленный устроил для нее все это великолепие, к которому она привыкла с детства.
Подали ужин. Графиня вкушала пищу очень элегантно, чуть касаясь яств, словно колибри, пчела или бабочка. Она была чрезвычайно рассеянна во время трапезы и беспрестанно поглядывала на дверь, вздрагивая каждый раз, когда та открывалась. Глаза ее увлажнились, волнение стеснило грудь. Мало-помалу, незаметно для себя самой, Джемма впала в какую-то сладостную истому. Внимательная Джидза, обеспокоенная состоянием хозяйки, обратилась к ней с вопросом:
— Вы плохо себя чувствуете, графиня?
— Нет, — ответила она слабым голосом. — Не правда ли, этот фимиам так кружит голову?
— Может быть, графиня желает, чтобы я открыла окно?
— Боже сохрани, правда, мне кажется, что я умру, но вместе с тем смерть мне представляется такой приятной и сладкой… Сними с меня шапочку, она ужасно давит…
Девушка распустила длинные волосы графини, и теперь они ниспадали до земли.
— А ты, Джидза, ничего такого не чувствуешь? Неведомое блаженство… Что-то божественное разливается по моим жилам, будто я выпила какой-то чудесный эликсир. Ну же, помоги мне подняться и подведи меня к зеркалу.
Джидза поддержала графиню и сопроводила ее до камина. Джемма облокотилась на его выступ, подперла голову руками и стала смотреться в зеркало.
— Теперь, — сказала она немного погодя, — распорядись убрать все это, раздень меня и оставь одну.
Камеристка повиновалась. Лакеи убрали со стола, и когда все удалились, девушка исполнила второе приказание графини и раздела ее. Джемма не отходила от зеркала, только лениво подняла сперва одну руку, потом другую. Служанка уже давно исполнила свою обязанность, но Джемма никак не могла очнуться от охватившего ее оцепенения. Наконец, графиня пожелала остаться одна, и камеристка вышла из комнаты.
Джемма почти машинально закончила свой ночной туалет и отправилась в постель. Некоторое время она лежала, облокотившись на руку, и пристально смотрела на дверь, но постепенно, вопреки всем ее стараниям не засыпать, веки ее отяжелели, глаза закрылись, и она упала на подушку, испустив глубокий вздох и пробормотав имя Родольфо.
На другое утро, просыпаясь, Джемма протянула руку, будто для того, чтобы коснуться кого-то. Но она была одна. Тогда графиня окинула глазами комнату и увидела на столике около самой кровати письмо. Она взяла его и прочитала:
«Графиня, я мог бы отомстить вам, как разбойник, но предпочел доставить себе княжеское удовольствие, а чтобы вы по пробуждении не подумали, что это был сон, я оставил вам вещественное доказательство: посмотрите в зеркало. Паскаль Бруно».
Джемма вздрогнула, холодный пот выступил у нее на лбу. Она уже протянула было руку, чтобы позвонить, но ее удержало предчувствие. Графиня собралась с силами, соскочила с кровати, подбежала к зеркалу и вскрикнула: ее волосы и брови были сбриты.
Она тотчас завернулась в вуаль, села в карету и вернулась обратно в Палермо. Оттуда графиня немедленно написала князю де Карини, что ее духовник для искупления грехов приказал ей сбрить волосы и брови и удалиться на год в монастырь.
IX
Первого мая 1805 года в крепости Кастельнуово был праздник. Паскаль Бруно, будучи в прекрасном расположении духа, угощал ужином одного из своих друзей по имени Плачидо Мели, честного контрабандиста из деревни Джессо, и двух девиц, которых Мели специально привез из Мессины для увеселения. Паскаль Бруно по достоинству оценил подарок приятеля и решил со своей стороны отплатить ему богатым угощением. Из погребов крепости были извлечены лучшие вина Сицилии и Калабрии, из Баузо пригласили лучшего повара, а вокруг царила вся та странная роскошь, которой любил иногда предаваться герой нашего рассказа. Веселье было в полном разгаре, хотя трапеза еще только началась, как вдруг Али подал Мели письмо от одного крестьянина из Джессо.
— Клянусь кровью Христа! — воскликнул тот. — Подходящий он выбрал момент!
— Кто это, приятель? — спросил Бруно.
— Кто же как не капитан Луиджи Кама из Вилла-Сан-Джованни!
— А! — сказал Бруно. — Наш поставщик рома.
— Да, — ответил Мели, — капитан сообщает мне, что он со своим грузом уже на берегу и не прочь от него избавиться, пока о его приезде не узнали таможенники.
— Дело прежде всего, приятель, — проговорил Бруно. — Я тебя здесь подожду. Слава богу, я останусь не один, и если ты не долго провозишься, то успеешь вернуться в нашу теплую компанию.
— С этим я управлюсь за час, — ответил Плачидо, — море всего в пятистах шагах отсюда.
— А впереди ведь вся ночь, — сказал Бруно.
— Приятного аппетита, приятель.
— Счастливого пути, друг.
Плачидо вышел, Бруно остался один с двумя девицами. Он был любезен за двоих, и разговор уже начал принимать оживленный характер, как вдруг дверь отворилась, и вошел новый человек.
Паскаль обернулся и узнал в нем мальтийского купца, о котором мы уже не раз говорили. Бруно был его лучшим заказчиком.
— А! — воскликнул он. — Приветствую вас, особенно если вы прихватили с собой восточную пастилу, литакийский табак и тунисские шарфы. Вот две одалиски, ожидающие, чтобы я бросил им платок, причем им безразлично, будет он из простого муслина или расшит золотом. Кстати, ваш опиум оказался превосходным и сотворил чудо!
— Я очень рад, — ответил мальтиец, — но я пришел к вам не как торговец, а совсем по другому делу.
— Вы пришли поужинать, не так ли? В таком случае еще раз приветствую вас! Садитесь, занимайте королевское место — напротив бутылки и между двух женщин.
— У вас хорошее вино, я в этом уверен, и эти две дамы тоже прелестны, — проговорил мальтиец, — но есть нечто важное, о чем вам необходимо знать.
— Мне?
— Да, вам.
— Говорите!
— Скажу только вам одному.
— Ну так оставим до завтра это сообщение, дорогой командор.
— Я должен немедленно вам обо всем рассказать.
— Ну так говорите при всех, здесь посторонних нет. И потом у меня есть принцип — не расстраиваться, когда мне хорошо, даже если дело и касается моей жизни.
— Как раз об этом-то и речь.
— Ничего! — воскликнул Бруно, наполняя стаканы. — Есть еще Бог для честных людей. За ваше здоровье, командор!
Мальтиец выпил залпом.
— Вот так! — похвалил Бруно. — Теперь садитесь и рассказывайте, мы слушаем.
Торговец, видя, что спорить бесполезно, подчинился капризу хозяина и сел.
— Так-то лучше, — кивнул Паскаль, — ну, в чем дело?
— Вам известно, — начал мальтиец, — что судьи из селений Кальварузо, Спадафора, Баузо, Сапонаро, Давьето и Ромита арестованы?
— Да, я что-то такое слышал, — беспечно ответил Паскаль Бруно, выпив полный стакан марсалы, заменявшей в Сицилии мадеру.
— Вы знаете причину ареста?
— Я догадываюсь о ней. Князь де Карини теперь сильно не в духе из-за того, что его любовница так внезапно ушла в монастырь. Вот он и велел арестовать их за то, что они все никак не поймают Паскаля Бруно, голова которого оценена в три тысячи дукатов… Верно?
— Совершенно верно.
— Вот видите, мне известно обо всем, что происходит.
— Однако есть вещи, которых вы не знаете.
— Один Бог вездесущ, как говорит Али! Продолжайте же, я не прочь сознаться в своем неведении и рад буду узнать что-то новое.
— Так вот, эти шестеро судей собрались и внесли по двадцать пять унций каждый, то есть всего сто пятьдесят унций.
— Другими словами, — подытожил Бруно все с той же беспечностью, — тысячу восемьсот девяносто ливров. Видите, если я и не веду записей о своих счетах, то это не потому, что я не умею считать… Дальше что?
— Судьи предложили эту сумму двум или трем вашим приятелям, которые, как известно, постоянно у вас бывают. За эти деньги они обещали сдать вас властям.
— Ну и что с того, что предложили… Я уверен, что во всей округе не найдется ни одного предателя.
— Вы ошибаетесь, — ответил мальтиец, — такой человек уже нашелся.
— Вот как! — сказал Бруно, нахмурив брови. — Откуда вам это известно?
— Вчера я был в Мессине у князя, который позвал меня к себе, чтобы купить турецких тканей. При мне к нему вошел лакей и шепнул князю на ухо несколько слов. «Хорошо, — ответил тот, — пусть войдет». Он сделал мне знак, чтобы я вышел в соседнюю комнату. Мой покупатель не подозревал, что я вас знаю, и я подслушал весь разговор.
— И что же?
— Человек, о котором докладывали, и был предателем. Он взялся отворить ворота вашей крепости и во время ужина сдать вас жандармам.
— И вы знаете его имя? — спросил Бруно.
— Это Плачидо Мели, — ответил мальтиец.
— Боже мой! — заскрежетал зубами Бруно. — Он же только что здесь был!
— И вышел?
— Незадолго перед вашим приходом.
— Значит, он пошел за жандармами. Насколько я могу судить, вы ведь собрались тут ужинать?
— Как видите.
— Так он сдаст вас! Бегите, не теряйте времени!
— Бежать? — рассмеялся ему в ответ Бруно. — Али!.. Али!..
Вошел Али.
— Закрой ворота, мой мальчик, спусти во двор трех собак, а четвертую, Львицу, приведи сюда… Приготовь боевые припасы.
Женщины побледнели от страха.
— Побудьте с дамами, командор, — прибавил Бруно, — мне нужно сделать обход.
Паскаль взял свой карабин, опоясался патронташем и подошел к двери. Перед тем как выйти, он прислушался.
— В чем дело? — спросил мальтиец.
— Слышите, как воют мои собаки? Приближается неприятель. Они только на пять минут опоздали. Потише, мои тигрята! — продолжал Бруно, открыв окно и присвистнув особым образом. — Ладно, ладно, будет вам, меня уже предупредили.
Собаки тихо проскулили, но тут же смолкли. Перепуганные до смерти женщины и мальтиец чувствовали, что беды не миновать. Вошел Али с любимой собакой Бруно. Львица подошла прямо к своему хозяину, встала на задние лапы, положила передние ему на плечо, посмотрела на него своими большими умными глазами и тихо заскулила.
— Да, да, ты хорошая, — похвалил ее Паскаль.
Он погладил ее, а затем поцеловал, словно это была женщина, а не собака. Она еще раз тихо проскулила.
— Ну, пойдем, Львица, надо поторапливаться. Пойдем, моя славная, пойдем!
И он вышел, оставив в той комнате, где они ужинали, мальтийца и обеих женщин.
Паскаль спустился во двор и увидел, что остальные три его собаки беспокойно снуют по двору, показывая, однако, своим видом, что непосредственной опасности еще нет. Тогда Бруно открыл дверь, ведущую в сад, и стал его обходить. Вдруг Львица остановилась, принюхалась и направилась к одному из углов изгороди. Там она приподнялась на задних лапах, как бы намереваясь перелезть через стену, глухо зарычала и посмотрела на хозяина. Паскаль Бруно был позади нее.
Он понял, что неприятель появится где-то здесь, и, вспомнив, что окно комнаты, где он держал Паоло Томмази, выходит как раз на это самое место, снова быстро поднялся наверх вместе с Львицей, глаза которой яростно блестели. Бруно миновал комнату, где две девушки и мальтиец в страхе ожидали окончания этого представления, и вошел в следующую темную комнату с открытым окном. Едва он успел переступить порог, как Львица подползла на полусогнутых лапах к окну и выскочила в него, словно пантера, нисколько не страшась высоты в двадцать футов.
За тем, что случилось дальше, Паскаль наблюдал сверху. Он видел, как собака в три прыжка достигла одиноко стоявшего оливкового дерева, после чего раздался дикий крик. Львица вцепилась в человека, прятавшегося за этим деревом.
— Помогите! — заголосил Плачидо. — Ко мне, Паскаль, скорее!.. Отзови собаку, не то я распорю ей живот!..
— Взять его, Львица!.. Загрызи до смерти предателя!
Плачидо понял, что его план провалился, и взвыл от боли и злобы, переполнявшей его. Между собакой и человеком завязалась борьба не на жизнь, а на смерть. Яркая луна осветила два тела, которые переплелись в жестокой схватке. Бруно смотрел на эту странную дуэль, опираясь на свой карабин. Долгих десять минут раздавались глухие звуки — не то рык собаки, не то человека. Наконец один из них упал и больше уже не вставал: это был человек.
Бруно свистнул Львицу и снова, не говоря ни слова, прошел через столовую, спустился вниз и открыл дверь своей любимой собаке. Она была вся в ножевых ранах, а на клыках ее осталась кровь Плачидо. В это же время Бруно увидел на улице блестевшие в лунном свете дула карабинов, они приближались к замку. Он немедленно забаррикадировал ворота и поднялся наверх к своим дрожавшим от ужаса гостям. Мальтиец пил, обе девушки молились.
— Ну что? — спросил торговец.
— Что, командор? — переспросил Бруно.
— Плачидо?
— С ним покончено, — сказал Бруно, — но вот на нас идет еще целый легион чертей.
— Каких чертей?
— Жандармы вместе с подкреплением из Мессины, если не ошибаюсь.
— Что же вы намерены делать?
— Для начала постараюсь перебить их как можно больше.
— А потом?
— А потом… потом взорву себя вместе со всем остальным.
Девушки ахнули.
— Али, — продолжал Паскаль, — отведи дам в погреб и дай им все, чего только они пожелают, кроме свечей, конечно, а то они еще взорвут нас раньше времени.
Бедные девушки бросились на колени.
— Живо, живо, — сказал Бруно, — что вам говорят!
Он произнес это так грозно, что они обе тут же поднялись и покорно последовали за Али, не смея больше проронить ни слова.
— А теперь, командор, — сказал Бруно, когда девушки и Али вышли, — погасите свет и спрячьтесь в какой-нибудь уголок, чтобы пули до вас не долетали, ведь музыканты уже прибыли, и тарантелла сейчас начнется.
X
Через несколько минут вернулся Али. У него на плече висели четыре ружья одного и того же калибра, а в руках он держал полную корзину патронов. Паскаль открыл окна, чтобы можно было отстреливаться со всех сторон. Али взял одно из ружей и встал у окна.
— Нет, мальчик мой, — по-отечески произнес Паскаль, — нет, это касается только меня одного. Я не хочу, чтобы ты разделил мою участь. Не хочу увлекать тебя за собой туда, куда иду я. Ты еще так молод, ничто не выбивало твою жизнь из обычной колеи, послушай меня и оставайся на дороге, проторенной людьми.
— Отец, — робко сказал юноша, — почему ты не хочешь, чтобы я тебя защищал так, как Львица? Ты ведь знаешь, что у меня кроме тебя никого нет. Если ты умрешь, то и мне не жить.
— Нет, Али, нет! Если я умру, не завершив начатого, то кто же продолжит мое дело? Кому еще на этом свете мне его завещать, как не своему сыну? Тебе нужно жить, чтобы исполнить одно страшное и таинственное поручение.
— Хорошо, — ответил Али. — Сын покоряется воле отца, — добавил юноша и поцеловал руку Паскаля. — Значит, я тебе ничем не могу помочь?
— Заряжай ружья, — ответил Бруно.
Али принялся за работу.
— А я? — спросил мальтиец из дальнего угла.
— Вас, командор, я берегу, чтобы послать парламентером.
В этот момент Паскаль заметил блеск ружей второго отряда, спускавшегося с горы и направлявшегося прямо к тому оливковому дереву, под которым лежал труп Плачидо. Солдаты шли к заранее оговоренному месту, когда натолкнулись на бездыханное тело. Все тут же столпились над трупом, но никто не мог опознать его, так как железные зубы Львицы сильно обезобразили его. Однако именно под этим деревом должна была произойти встреча с Плачидо, и тело покоилось в этом же самом месте. Не оставалось сомнений, что мертвец был не кто иной, как сам Плачидо.
Жандармы поняли, что Бруно обо всем узнал и, вероятно, настороже. Они остановились, чтобы обсудить положение. Паскаль, стоя у окна, внимательно следил за всеми их передвижениями. Но тут луна показалась из-за туч и осветила Бруно. Один из солдат заметил его и привлек внимание товарищей. Немедленно раздались крики: «Бандит! Бандит!» — и тут же последовал залп. Несколько пуль попало в стену, несколько просвистело над головой Бруно и ударилось о карнизы под потолком. Паскаль отвечал им поочередно из всех четырех ружей, заряженных Али. Четыре человека упало.
Солдаты роты, представлявшей собой нечто вроде национальной гвардии, организованной для безопасности проезжих дорог, призадумались, видя такое положение дел. Все они рассчитывали на Плачидо и надеялись, что с его помощью легко справятся с Бруно, а вместо этого приходилось начинать настоящую осаду, которая совсем не входила в их планы. Стены крепости были довольно высокими, а ворота крепкими. У солдат же не было с собой ни лестниц, ни топоров. Конечно, оставалась надежда убить Паскаля в тот момент, как он высунется из окна, чтобы выстрелить. Но эти люди, глубоко убежденные в абсолютной неуязвимости противника, быстро расстались с подобной мыслью. Они не придумали ничего лучше, как отступить подальше и затем уже обсудить дальнейший план атаки. Пока солдаты отходили, Паскаль успел отправить на тот свет еще двоих. Бруно, убедившись в том, что с одной стороны блокада временно снята, подошел к другому окну, из которого открывался вид на деревню. Расположившийся с этой стороны отряд переполошился от ружейных выстрелов, и как только Бруно появился у окна, его тотчас же приветствовали градом пуль. Но он, по удивительной случайности, не был ранен, что еще больше укрепило в солдатах веру в его неуязвимость. Выстрелы же Бруно, наоборот, попадали в цель, о чем он мог догадываться по то и дело раздававшимся проклятиям.
Тогда с этим отрядом произошло то же, что и с первым: ряды его расстроились, но, вместо того чтобы обратиться в бегство, солдаты вытянулись под самыми стенами крепости, что лишало Паскаля возможности стрелять, не высовываясь наполовину из окна. Бандит решил не рисковать понапрасну, и перестрелка прекратилась.
— Все закончилось? — спросил мальтиец. — Мы победили?
— Пока еще нет, — сказал Бруно, — это временное перемирие. Они, по всей вероятности, отправились в деревню за лестницами и топорами и скоро опять вернутся. Но не волнуйтесь, — продолжал бандит, наполняя два стакана вином, — мы у них в долгу не останемся, мы себя еще покажем… Али, принеси сюда бочонок с порохом. Ваше здоровье, командор!
— Что вы собираетесь делать с этим бочонком пороха? — спросил с некоторым беспокойством мальтиец.
— Да, ничего особенного… скоро сами все увидите.
Вошел Али с бочонком.
— Хорошо, — продолжал Бруно, — теперь проделай в нем буравчиком дыру.
Преданный Али тут же кинулся выполнять приказание. Пока мальчик сверлил бочонок, Паскаль разорвал салфетку, разделил ее на нити, скатал их, обсыпал порохом из патрона и продел получившийся фитиль в просверленное отверстие, после чего залепил его подмоченным порохом, укрепляя тем самым фитиль. Едва он успел окончить эти приготовления, как раздались удары топоров в ворота.
— Ну что? Чем я не пророк? — воскликнул Бруно, подкатывая бочонок к лестнице, что находилась у самого выхода из комнаты и вела прямо во двор. В следующий миг Паскаль поднес к фитилю подожженную сосновую ветку.
— А, — сказал мальтиец, — теперь, кажется, я начинаю понимать…
— Отец, — предупредил Али, — они приближаются со стороны горы, у них лестница.
Бруно бросился к окну, откуда он стрелял в первый раз, и увидел, что враги действительно возвращаются, теперь уже хорошо подготовленные к штурму крепости.
— Ружья заряжены? — спросил Бруно.
— Да, отец, — ответил Али, подавая ему карабин.
Бруно, не глядя, взял его и, прижав к плечу, долго прицеливался, чего он до сих пор не делал. Прогремел выстрел, один из двух человек, несших лестницу, упал замертво.
Его заменил другой. Бруно взял второе ружье, и еще один солдат упал рядом со своим товарищем.
Их место заняли другие, но и они тотчас же были убиты. Лестница оказалась роковой: стоило человеку до нее дотронуться, как он падал мертвым. Солдаты, шедшие на приступ, бросили лестницу и вновь отступили. Но прежде они дали общий залп из ружей по окнам крепости, который, как и все предыдущие, ни к чему не привел.
Солдаты, рубившие ворота, удвоили усилия, собаки страшно завыли. Если временами удары топоров делались глуше, то лай собак только усиливался. Наконец, одно бревно в воротах подалось, и два или три человека проникли через это отверстие во двор. По диким крикам, раздавшимся оттуда, солдаты поняли, что их товарищам пришлось иметь дело с врагом куда более страшными, чем они предполагали. Не было никакой возможности стрелять в собак, чтобы не ранить людей. Осаждавшие постепенно проникали внутрь через прорубленное отверстие. Весь двор скоро наполнился людьми, и тут развернулся неистовый бой между солдатами и четырьмя псами, отчаянно защищавшими узкую лестницу, что вела на первый этаж крепости. Вдруг дверь наверху распахнулась, и бочонок с порохом, припасенный Бруно, прыгая со ступеньки на ступеньку, покатился вниз. Он разорвался посреди двора.
Взрыв был ужасен, часть стены обрушилась, а все, что было во дворе, обратилось в прах. Осаждавшие на мгновение пришли в замешательство.
Между тем оба отряда соединились, теперь их ряды насчитывали около трехсот человек. Чувство огромного стыда охватило всех солдат от осознания того, что им дает отпор всего лишь один человек. Наконец осаждавшие выстроились в колонну и медленно, через пробитую в стене брешь, стали взбираться по лестнице. Она в один миг заполнилась людьми, и скоро те, кто поднимался первыми, при всем своем желании не могли отступить, так как на них напирали сзади. В этой сумятице первым ничего не оставалось, как налечь на дверь, но она, сверх всякого ожидания, открылась совершенно свободно. Солдаты ворвались в комнату с громкими победными криками. Но в этот момент открылась дверь во вторую комнату, и жандармы увидели Бруно, сидевшего на бочонке с порохом. Паскаль держал в каждой руке по пистолету. В следующий миг мальтиец бросился в открытую дверь и с неподдельным страхом в голосе прокричал:
— Назад! Все назад! Крепость заминирована… Еще шаг, и мы все взлетим на воздух!
Дверь закрылась, словно по волшебству, и вместо ликования раздались крики ужаса. Слышно было, как вся толпа, теснясь и толкаясь, бросилась вниз по узкой лестнице, несколько человек даже выпрыгнули из окна. Всем им казалось, что земля уже дрожит у них под ногами. Через пять минут Бруно вновь был единственным властелином крепости. Мальтиец, пользуясь случаем, исчез.
Когда шум стих, Паскаль подошел у окну и увидел, что штурм крепости сменился настоящей блокадой. Все выходы караулили часовые, прятавшиеся за телегами и бочками.
— Они, кажется, хотят взять нас измором, — сказал Бруно.
— Собаки! — воскликнул Али.
— Не оскорбляй бедных животных, которые умерли, защищая меня, — произнес Бруно, грустно улыбаясь, — и называй людей людьми.
— Отец! — вскрикнул Али.
— Что такое?
— Ты видишь?
— Что?
— Зарево!
— Действительно, что бы это могло быть?.. Для зари еще слишком рано, да к тому же там север, а не восток.
— Это горит деревня, — догадался Али.
— Боже мой! Неужели это правда?..
В этот момент раздались громкие крики. Паскаль кинулся к дверям и столкнулся с мальтийцем.
— Это вы, командор! — воскликнул Бруно.
— Да, это я! Не ошибитесь и не примите меня за кого-нибудь другого. Я — друг.
— Приветствую вас. Что случилось?
— Отчаявшись вас захватить, солдаты подожгли деревню. Они не потушат пожар до тех пор, пока крестьяне не перейдут на их сторону и не выступят против вас. Одни солдаты больше не хотят идти.
— А что крестьяне?
— Отказываются.
— Да, да… Я так и знал. Они скорее дадут сжечь дотла свои дома, чем позволят коснуться волоса на моей голове… Хорошо, командор, пойдите к тем, кто вас послал, и скажите им, чтобы они тушили пожар.
— Как так?
— Я сдаюсь.
— Ты сдаешься, отец? — вскрикнул Али.
— Да… Но так как я пообещал, что сдамся только одному человеку, то ему одному я и позволю меня схватить. Итак, пусть оставят деревню в покое и едут за этим человеком в Мессину.
— Кто же этот человек?
— Паоло Томмази, жандармский бригадир.
— Не желаете ли вы еще чего-нибудь?
— Да, у меня есть еще одна просьба, — ответил Бруно и что-то прошептал на ухо мальтийцу.
— Я надеюсь, что ты не просил сохранить мне жизнь? — спросил Али.
— Разве я не сказал тебе, что на тебя будет возложена особая миссия после моей смерти?
— Прости, отец, я забыл об этом.
— Идите, командор, и сделайте то, о чем я вас просил. Если пожар будет потушен, я пойму, что мои условия приняты.
— Вы не сердитесь на меня за то, что я взял на себя это поручение?
— Ведь я же сказал вам, что берег вас для того, чтобы вы были моим парламентером.
— Верно…
— Кстати, — спросил Бруно, — сколько домов сгорело?
— Когда я шел к вам, два уже сгорели дотла.
— В кошельке, что я даю тебе, триста пятнадцать унций. Раздай их владельцам сгоревших домов.
— Прощайте.
Мальтиец вышел.
Бруно отбросил подальше свои пистолеты, сел на бочонок с порохом и погрузился в глубокое раздумье. Молодой араб растянулся на тигровой шкуре и закрыл глаза, будто спал. Постепенно огонь в деревне стал стихать — значит, условия были приняты.
Приблизительно через час после этого дверь отворилась, и на пороге показался человек. Видя, что ни Бруно, ни Али не замечают его присутствия, он стал деланно покашливать: он не раз видел, как такой прием в качестве напоминания о себе с успехом использовали актеры в мессинском театре.
Бруно обернулся.
— А, это вы, бригадир, — сказал он, улыбаясь. — Право, приятно посылать за вами, вы не заставляете себя ждать.
— Да… Они встретили меня недалеко отсюда… Я шел со своей ротой… Мне сказали, что вы меня зовете…
— Это верно. Я хотел доказать вам, что я помню о своем слове.
— Боже мой! Я это очень хорошо знаю.
— Я обещал позволить вам заработать эти три тысячи дукатов и теперь хочу сдержать свое слово.
— Черт возьми!.. — выругался бригадир.
— Что это значит, капитан?
— Это значит… Это значит, что я гораздо охотнее добыл бы эти три тысячи дукатов каким-нибудь другим способом, а не этим… Например, выиграл бы в лотерею…
— Почему?
— Потому что вы — храбрец, а храбрецов не так много.
— Не все ли равно?.. Для вас это повышение.
— Знаю, — сказал Паоло в полнейшем отчаянии. — Итак, значит, вы сдаетесь?
— Сдаюсь.
— Мне?
— Вам.
— Честное слово?
— Честное слово. Вы можете убрать отсюда всех этих каналий, с которыми я не желаю иметь никакого дела.
Паоло Томмази подошел к окну.
— Вы можете уходить! — крикнул он. — Я отвечаю за пленника! Сообщите о его взятии в Мессину.
Солдаты бурными возгласами стали выражать свою радость.
— Теперь, — обратился Бруно к бригадиру, — если вы не прочь сесть за стол, то окончим ужин, прерванный этими дураками.
— Охотно, — ответил Паоло, — тем более что за три часа я сделал восемь верст и теперь умираю от голода и жажды.
— Раз так, — сказал Бруно, — раз у вас такое хорошее расположение духа и к тому же нам суждено провести вместе лишь одну ночь, надо провести ее как можно веселее. Али, позови наших дам! А пока что, бригадир, — продолжал Бруно, — выпьем за ваши новые нашивки унтер-офицера!
Через пять дней после описанных нами событий князь де Карини, в присутствии прекрасной Джеммы, которая только неделю назад вернулась к нему из монастыря, где отбывала возложенную на нее епитимию, узнал, что его приказание, наконец, исполнено: Паскаля Бруно схватили и бросили в тюрьму в Мессине.
— Хорошо, — произнес он, — князь де Гото заплатит за его поимку обещанные три тысячи дукатов, осудит его и приговорит к казни.
— О! — произнесла Джемма, придавая своему голосу ту особую нежность, которой князь не в силах был противостоять. — Я бы очень хотела увидеть этого таинственного человека. О нем рассказывают такие необыкновенные вещи.
— Так в чем же дело, мой милый ангел? — ответил князь. — Мы повесим его в Палермо.
XI
Верный своему обещанию, князь де Карини приказал перевести осужденного из Мессины в Палермо. Паскаля Бруно под конвоем жандармов доставили в городскую тюрьму, расположенную позади Палаццо-Реале и вблизи от сумасшедшего дома.
Следующим вечером в камеру к Бруно вошел священник. При его появлении заключенный поднялся со своего места, но, вопреки всем ожиданиям святого отца, исповедоваться отказался. Священник настаивал, но ничто не могло заставить Паскаля исполнить этот религиозный обряд. Святой отец, видя, что ему не сломить упорства пленника, спросил его о причине отказа.
— Дело в том, — ответил Бруно, — что я не хочу совершать кощунства…
— Как так, сын мой?
— Первое условие истинной исповеди — не только покаяться во всех своих грехах, но и простить другим все их грехи, не так ли?
— Без сомнения, исповедь без этого неполна.
— Вот видите, — сказал Бруно, — а я не простил, следовательно, моя исповедь будет неполной, а я этого не хочу…
— Может быть, это скорее оттого, что ваши преступления чудовищны и вы опасаетесь, не превзошли ли они все человеческое. Так успокойтесь, Бог милосерден, и всегда есть надежда там, где есть раскаяние.
— Однако, отец мой, что если после отпущения моих грехов и до того, как меня повесят, меня посетит преступная мысль и я не смогу ее прогнать?..
— Тогда ваша исповедь теряет смысл, — ответил священник.
— В таком случае мне совершенно незачем исповедаться, — сказал Бруно, — поскольку такая мысль непременно придет мне в голову.
— И вы не справитесь с ней?
Паскаль улыбнулся.
— Я ею живу, отец мой. Не будь этой адской мысли, этой последней надежды на месть, неужели вы думаете, что я позволил бы тащить себя на казнь на глазах у всей этой толпы? Нет, я скорее удавился бы на этой цепи. Я уже решился на это в Мессине и готов был привести свое намерение в исполнение, как вдруг пришел приказ перевести меня в Палермо. Я догадался, что она захочет стать свидетелем моей смерти.
— Кто?
— Она!
— Если вы умрете так, не раскаявшись, Бог не будет милосерден к вам.
— Отец мой, она тоже умрет, не раскаявшись, потому как это случится в тот момент, когда она менее всего будет этого ожидать… Она также умрет без священника и без исповеди, для нее Бог не будет милосердным, как и для меня, и мы вместе попадем в ад.
В этот момент вошел один из тюремщиков.
— Отец мой, — сказал он, — страстная часовня приготовлена.
— Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? — спросил священник.
— Упорствую, — ответил Бруно совершенно спокойно.
— Тогда я не стану задерживать панихиду, которую сейчас отслужу по вас, кроме того, я надеюсь, что, пока вы будете ее слушать, дух Божий посетит вас и вселит в вас лучшие мысли.
— Возможно, отец мой, хотя я в это и не верю.
Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в находившуюся прямо напротив тюрьмы церковь Сен-Франсуа-де-Саль, где все было приготовлено для службы. По обычаю заключенному предстояло прослушать панихиду и провести всю ночь в молитвах, так как казнь назначили на следующий день, на восемь часов утра. К каждой колонне в церкви было приделано по железному кольцу, Паскаля привязали к одному из них железной цепью, но достаточно длинной для того, чтобы он мог дойти до балюстрады, где верующие обыкновенно становились на колени во время исповеди.
В тот самый момент, когда началась панихида, сторожа из дома для умалишенных принесли и поставили посередине церкви носилки. В них покоилось тело умершей в тот день душевнобольной женщины. Управляющий дома, смекнув, что панихида по бандиту ему только на руку, распорядился доставить покойницу в церковь.
Такая служба была удобна и самому священнику, так как она позволяла ему сэкономить и время, и силы. Это отлично всех устраивало, и никто не подумал воспротивиться происходящему. Псаломщик зажег две свечи: одну в изголовье мертвой, другую в ее ногах, и служба началась. Паскаль прослушал ее всю с подлинным благоговением.
По окончании панихиды священник спустился к заключенному и спросил его, не изменил ли он своего мнения. Бруно ответил, что чувство ненависти в нем по-прежнему живо, хотя он истово молился во время службы. Тогда святой отец сказал, что завтра, в семь часов утра, он придет к нему еще раз все с тем же вопросом, потому как последняя ночь, проведенная в церкви у святого креста, может все изменить.
Паскаль остался один. Он погрузился в глубокое раздумье. Вся жизнь прошла перед его внутренним взором, начиная с того нежного возраста, когда человек только начинает помнить себя. Он мучительно пытался понять, какую роковую ошибку совершил, что заслужил такую ужасную участь. Он искал и не нашел в своем детстве ничего, кроме святого сыновнего повиновения родителям, данным ему Богом. Он вспомнил отчий дом, такой тихий и счастливый, но затем вдруг, безо всякой на то причины, ставший обителью слез и печали. Он вспомнил тот роковой день, когда его отец вышел из дома со стилетом и вернулся весь в крови. Он вспомнил ту злосчастную ночь, когда человека, давшего ему жизнь, арестовали, так же, как теперь и его самого; как его совсем еще ребенком привели в такую же страстную часовню, где он увидел прикованного к цепи отца. Фатальное стечение обстоятельств, капризный случай, победоносное торжество зла над добром — вот что превратило всю его жизнь в ад. С детских лет он перестал верить в блаженство, что сулят людям Небеса. Напрасно он искал во всей своей жизни присутствия этого хваленого Провидения. Но сейчас он больше всего желал знать, чем же он так прогневал Небо? В этот предсмертный час ему должна была открыться хоть малая часть этой вечной тайны. Паскаль распростерся на полу, касаясь его лбом и призывая Бога голосом своей души, умоляя открыть ему эту чудовищную загадку, поднять край этой таинственной завесы и проявить себя по отношению к нему отцом или тираном. Надежда его была напрасна, все молчало, кроме голоса его сердца, глухо повторявшего: «Месть! Месть! Месть!»
Тогда он подумал, что, может быть, мертвецу поручено ему ответить и что именно с этой целью откровения и принесен к нему труп, поскольку верно то, что даже самый ничтожный человек считает себя венцом творения, что все вокруг связано с его существом и что его ничтожная личность — ось, вокруг которой вращается Вселенная. Он медленно поднялся, бледный скорее от борьбы с самим собой, чем от страха перед эшафотом, и посмотрел на труп. Это была женщина.
Паскаль вздрогнул, сам не зная почему, он попытался рассмотреть черты лица этой женщины, но покров скрывал ее лицо. Вдруг он по наитию вспомнил Терезу, которую не видел с того самого дня, когда порвал с Богом и с людьми, Терезу, которая сошла с ума и в течение трех лет содержалась в доме сумасшедших, Терезу, его невесту, которую он так долго надеялся повести к алтарю. Странное предчувствие охватило его. Мучительные сомнения стали нестерпимы, и он направился к гробу, но вдруг почувствовал, как что-то сдерживает его. Это была его цепь, недостаточно длинная, чтобы он мог подойти вплотную к гробу, и приковывавшая его к колонне. Он протянул руку — до гроба все-таки оставалось несколько футов. Он стал искать поблизости какой-нибудь предмет, чтобы откинуть им угол покрова, и не нашел ничего. Тогда он напряг всю силу своих легких, стараясь сдуть этот угол, но покров оставался неподвижным, точно был сделан из мрамора. Паскаль обернулся и в неподдающейся описанию ярости схватил цепь обеими руками и попытался разорвать ее. Однако звенья цепи были хорошо приделаны одно к другому, и она не поддалась. Тогда на лбу Паскаля выступил холодный пот от бессильной ярости. Он вернулся к своей колонне, сел, опустив голову на руки, и ни разу не пошевелился до самого утра, пока к нему не пришел священник. Святой отец приблизился к нему с ясным и спокойным лицом, как и подобало ему, носителю мира и благодати. Он подумал, что Паскаль спит, и положил ему руку на плечо. Бруно вздрогнул и поднял голову.
— Ну что, сын мой? — спросил священник. — Вы будете исповедоваться? Я готов отпустить вам грехи…
— Я вам отвечу, отец мой, только окажите мне сперва последнюю услугу.
— Какую? Говорите.
Бруно встал, взял священника за руку и подвел его к гробу, насколько позволяла ему цепь. Указав на труп, он произнес:
— Отец мой, поднимите угол савана, что покрывает лицо этой женщины.
Священник повиновался. Паскаль не ошибся: это была Тереза. Несколько секунд он смотрел на нее с глубокой грустью, потом сделал знак святому отцу, чтобы тот вновь накрыл ее.
— Ну что, сын мой, — спросил священник, — вид этой женщины внушил вам благочестивые мысли?
— Эта женщина и я, отец мой, родились, чтобы быть счастливыми и невинными. Но жизнь сделала ее клятвопреступницей, а меня — убийцей, ее она толкнула на путь безумия, а меня — на путь отчаяния. И вот сегодня мы оба сходим в могилу… Пусть Бог ее помилует, если он смеет, я — не прощаю!
В этот момент вошла стража, которая должна была вести Паскаля на эшафот.
XII
Небо было безоблачным, воздух чистым и прозрачным. Казалось, в Палермо будет праздник: занятия в гимназиях и семинариях отменили, и все население устремилось на Толедскую улицу. По этой улице должны были везти осужденного — от церкви Сен-Франсуа-де-Саль, где он провел ночь, до Морской площади, где должна была свершиться казнь. Из окон первых этажей выглядывали любопытные женщины, покинувшие в столь ранний час свои постели, за решетчатыми галереями колыхались, точно тени, монахини из различных монастырей Палермо и его окрестностей, на плоских крышах города скопилось столько народу, что яблоку негде было упасть. У дверей церкви преступника ждала телега, запряженная мулами, перед ней шли монахи в белых одеяниях, один из них нес крест, а остальные — носилки. За телегой верхом на лошади ехал палач с красным флагом в руках, за ним следовали его пешие помощники. Шествие замыкали монахи в черных одеяниях.
Всю эту процессию охраняли солдаты, выстроившиеся в два ряда. По обе стороны от шествующих бежали люди в длинных серых хламидах с капюшонами, в которых были прорезаны отверстия только для глаз и рта. Они одной рукой звонили в колокольчик, другой же собирали деньги для спасения из чистилища души преступника, еще при его жизни. Среди толпы распространился слух о том, что осужденный отказался от исповеди. Такое отношение к священным таинствам только еще больше убеждало всех в том, что Бруно заключил соглашение с самим врагом рода человеческого. Чувство ужаса охватило всех жителей Палермо, но ни одно проклятие не сорвалось с их уст, ничто не нарушило пения отходной молитвы белыми и черными монахами. За этими последними, по мере того как осужденный продвигался по Толедской улице, постепенно выстраивались любопытные и следовали за процессией к Морской площади. Паскаль был единственным совершенно спокойным человеком среди всех этих толпившихся людей. Он смотрел на них без стыда, но и без вызова во взгляде. Шествие остановилось на несколько мгновений в центре города на площади Четырех Кантонов, так как по обеим сторонам Кассерской улицы скопилось столько народу, что оцепление не могло их сдержать. Середина дороги оказалась совершенно загорожена, и белым монахам было некуда идти. Паскаль воспользовался этой остановкой, поднялся в своей телеге и осмотрелся. Он словно искал кого-то глазами, искал того, кому мог бы отдать свое последнее приказание, сделать последний знак. Но Бруно так и не нашел его, а потому снова опустился на пук соломы, служивший ему сиденьем. Лицо его помрачнело и больше уже не меняло своего выражения вплоть до того самого момента, когда процессия достигла Морской площади. Тут случилась новая остановка. Паскаль опять встал и равнодушно взглянул на виселицу, находившуюся на другом конце площади. Затем он принялся медленно осматривать место казни, словно вымощенное головами. Пустовала лишь терраса князя де Бутера. Бруно остановил взгляд на богатом балконе, обтянутом бархатом с вышитыми золотыми цветами и защищенном пурпурной палаткой. Там, на специально построенном возвышении, сидела прекрасная графиня Джемма де Кастельнуово, окруженная красивейшими дамами и благороднейшими синьорами Палермо. Она не хотела пропустить ни минуты агонии своего врага и потому приказала установить свой трон прямо напротив эшафота. Взгляды Джеммы и Паскаля, полные жажды мести и лютой ненависти, встретились, словно молнии. Они еще смотрели друг на друга, как из толпы, окружавшей телегу осужденного, вдруг раздался странный крик. Паскаль вздрогнул от неожиданности и, быстро обернувшись, посмотрел в ту сторону, откуда донесся крик. Тотчас же лицо его на миг просияло и вслед приняло прежнее спокойное выражение. Процессия двинулась было вперед, но Бруно громко крикнул:
— Стойте!
Это слово произвело магическое действие: казалось, все замерли и устремили к Бруно тысячи любопытных взглядов.
— Чего тебе? — спросил палач.
— Хочу исповедаться, — ответил Бруно.
— Священника здесь нет, ты сам сказал ему уйти.
— У меня есть свой духовник. Вон он, тот монах, слева в толпе. Я буду исповедоваться только ему.
Палач отрицательно покачал головой, но люди, слышавшие слова Бруно, стали кричать: «Исповедника! Исповедника!» Дабы не злить толпу, палач вынужден был уступить. Все расступились перед монахом: это был невысокий молодой человек, почти мальчик, с темным цветом кожи, совсем худой. Он подошел к телеге и взобрался на нее. Бруно упал перед ним на колени. Это послужило знаком для всех: на мостовой, на улицах, на балконах, на крышах — всюду люди тотчас же опустились на колени. Один только палач остался сидеть верхом на лошади, да его помощники продолжали стоять, точно этих проклятых людей происходившее не касалось. Монахи запели соборную молитву, чтобы заглушить своими голосами исповедь.
— Я тебя долго искал, — сказал духовнику Бруно.
— А я ждал тебя здесь, — ответил Али.
— Я боялся, что они не сдержат данного мне слова, — продолжал Паскаль.
— Они выполнили свое обещание, я на свободе, — произнес юноша.
— Но теперь слушай меня внимательно.
— Да, да, говори.
— Справа от меня… — Бруно повернулся в сторону всем телом, так как его руки были связаны и иначе он никак не мог указать направление. — На том балконе, обтянутом золотыми тканями…
— Да, я вижу.
— Там женщина, молодая, красивая, с цветами в волосах…
— Вижу ее. Она стоит на коленях и молится, как и все остальные.
— Эта женщина — графиня Джемма де Кастельнуово.
— Кажется, под ее окном я ждал тебя, когда ты был ранен в плечо, — вспомнил Али.
— Да, эта женщина — причина всех моих несчастий. Она толкнула меня на мое первое преступление. Из-за нее я здесь.
— Я понял, отец.
— Мне не умереть спокойно, если она останется жить, счастливая и всеми почитаемая.
— Не тревожься об этом, — сказал мальчик.
— Спасибо, Али.
— Дай мне поцеловать тебя, отец.
— Прощай.
— Прощай.
Молодой монах поцеловал осужденного так, как это обыкновенно делает священник, давая грешнику отпущение грехов, затем спрыгнул с телеги и смешался с толпой.
— Вперед! — сказал Бруно.
И вся процессия повиновалась ему, будто он имел право командовать.
Все поднялись. Джемма, с улыбкой на устах, снова заняла свой трон. Шествие все приближалось к концу своего пути.
Подъехав к виселице, палач слез с лошади, поднялся на эшафот, взобрался по лестнице на перекладину и укрепил там свое знамя цвета крови. Удостоверившись, что веревка привязана хорошо, он сбросил верхнее платье, чтобы ничто не сковывало его движений. Тотчас же Паскаль соскочил с телеги, отстранил людей, желавших ему помочь, стремительно поднялся на эшафот и встал у лестницы. Монах поставил свой крест перед Бруно, чтобы приговоренный мог видеть его во время агонии. Конвой образовал вокруг эшафота круг, внутри которого остались только белые и черные монахи, палач, его помощники и сам осужденный.
Паскаль спокойно поднялся по лестнице, по-прежнему никому не позволяя помогать себе. Балкон Джеммы находился прямо напротив него. Некоторые даже заметили, что он посмотрел в сторону графини с улыбкой. В следующий момент палач накинул осужденному веревку на шею и сбросил с лестницы, а затем сам соскользнул по веревке с перекладины и всей своей тяжестью навалился на плечи жертвы. В это же время помощники палача, хватаясь за ноги Бруно, тянули его вниз. Но веревка не выдержала такой тяжести, и все висевшие на ней — приговоренный, палач и его помощники — покатились на эшафот. Первым поднялся Паскаль Бруно. Руки его во время казни развязались. Он поднялся в полной тишине. Из груди Паскаля с правой стороны торчал кинжал, который палач успел вонзить в него по самую рукоять.
— Негодяй! — воскликнул Бруно, обращаясь к палачу. — Негодяй! Ты не достоин быть ни палачом, ни бандитом! Ты не умеешь ни вешать, ни убивать!
С этими словами он вырвал кинжал из груди и вонзил его себе в самое сердце.
В толпе раздались страшные крики, началась давка: одни бросились прочь с площади, другие, наоборот, устремились к эшафоту. Тело Паскаля Бруно унесли монахи, а палача растерзал народ.
Вечером после казни князь де Карини обедал у монреальского епископа. Джемма, которая не могла быть принята у прелата, оставалась на вилле. Вечер был великолепен. В одно из окон комнаты, обтянутой голубым сатином, ясно можно было видеть остров Аликуди, а если приглядеться получше, то и острова Филикуди и Салина. Из другого окна открывался вид на парк, где росли апельсиновые, гранатовые деревья и пинии. Справа была видна гора Пеллегрино, от самого основания до вершины, а слева можно было разглядеть вдалеке Монреаль. У этого-то окна, где произошла сцена, открывающая наше повествование, и сидела графиня Джемма де Кастельнуово, внимательно разглядывая древнюю резиденцию нормандских королей. Она пыталась угадать в каждом спускавшемся к Палермо экипаже карету вице-короля. Но вот настала ночь, предметы потемнели, и их уже совершенно невозможно было различать. Графиня вернулась в свою комнату, вызвала камеристку и, уставшая от пережитых за этот день волнений, легла в постель. Она приказала закрыть окно, выходившее на море, опасаясь, как бы во время сна ее не продуло ветром с моря, другое же окно, наоборот, велела оставить приоткрытым, чтобы в ее комнату свободно проникал воздух парка, насыщенный запахом апельсинов, жасминов и сосен.
Князь довольно поздно возвращался от гостеприимного хозяина: часы на башне собора, построенного Вильгельмом Добрым, пробили одиннадцать, когда он сел в карету, запряженную его лучшими лошадьми. Получаса ему было вполне достаточно, чтобы доехать до Палермо, расстояние же от города до виллы он преодолел за пять минут. Князь спросил камеристку, где графиня, и получил ответ, что та очень устала и легла около десяти часов.
Князь быстро поднялся в комнату своей возлюбленной и хотел открыть дверь, но та оказалась заперта изнутри. Тогда он подошел к другой, потайной двери, что вела прямо в альков Джеммы и располагалась позади ее постели. Князь бесшумно открыл дверь и тихо вошел, боясь потревожить сон прекрасной графини. Очарованный ею, он на мгновение остановился. Алебастровая лампа, подвешенная к потолку на трех жемчужных нитях, мягко освещала комнату и совсем не мешала спящей. Князь склонился над Джеммой. Одеяло почти совсем не закрывало ее, а вокруг шеи было намотано боа, темный цвет которого выгодно оттенял белизну ее кожи. Князь, замерев, любовался этой неземной красотой. Но вскоре его поразила неподвижность Джеммы: он наклонился к ней еще больше и заметил странную бледность ее лица. Тогда князь приложил ухо к ее груди — Джемма не дышала. Он взял ее за руку, но она была холодна как лед. Князь крепко обнял любимую, чтобы согреть на своей груди, но в ту же секунду отстранился, испустив крик ужаса: голова Джеммы скатилась на пол.
На следующее утро под окном нашли ятаган Али.
Назад: ПАСКАЛЬ БРУНО
Дальше: ЕЛЕНА
