СБОРНИК МАЛОЙ ПРОЗЫ
(повести и новеллы)
ПАСКАЛЬ БРУНО
Я премного благодарен генералу Т. за его рукопись, что он любезно предоставил мне еще до моего путешествия в Италию. Его воспоминания представляли для меня особую ценность, так как вскоре я сам собирался посетить те места, где и происходят основные события некоторых моих рассказов. Таким образом, в описании моего путешествия по Италии можно найти множество подробностей, которые были подмечены мной благодаря любезной услуге генерала.Мой добрый чичероне покинул меня на оконечности Калабрии и наотрез отказался пересекать пролив. Два года он прожил отшельником в Липари, недалеко от Сицилии, но сам никогда не был на острове. В разговорах со мной об этой стране он проявлял себя как истинный неаполитанец и всегда опасался ненависти, которая могла легко в нем вспыхнуть, когда речь заходила о сицилийцах.В силу того что эти два соседствующих народа питали взаимную неприязнь друг к другу, я сам принялся разыскивать одного сицилийца по фамилии Пальмьери. Я уже встречался с ним раньше, но потерял его адрес. Пальмьери как раз только выпустил превосходный двухтомник воспоминаний, а мне очень хотелось добыть интересные сведения о его столь поэтическом и вместе с тем малоизвестном острове, а также некоторые советы, по которым заранее определяются этапы путешествия. Но однажды вечером в нашу квартиру, что располагалась на Монмартре, в доме № 4, посетил генерал Т. и привел с собой Беллини, о котором я и не подумал. Он мог много рассказать о моем предстоящем маршруте. Не приходится говорить о том, как был принят автор «Сомнамбулы» и «Нормы» в нашем чисто артистическом кружке. Беллини был уроженцем Катании. Уже младенцем он видел волны, которые, омыв стены Афин, медленно докатывались до берегов второй Греции, и древнюю Этну, на склонах которой живы еще, несмотря на прошедшие восемнадцать веков, мифология Овидия и рассказы Вергилия. Беллини был такой поэтической натурой, каких теперь мало. Его талант следовало воспринимать скорее посредством чувств, нежели разумом. Это вечная песня, нежная и меланхоличная, как воспоминание; эхо, подобное тому, что спит в лесах и горах и едва слышно, пока его не разбудит крик страстей или печали. Как раз такой человек мне и был нужен. Он покинул Сицилию, будучи еще совсем молодым, и в его памяти сохранились все самые поэтичные образы родины.Благодаря проникновенным рассказам Беллини я смог представить себе Сиракузы, Агридженто и Палермо во всей красе. Перед моими глазами прошла чудная панорама, тогда мне еще незнакомая и освещенная отблесками воображения Беллини. Наконец, переходя к нравам страны, о которых я не переставал его расспрашивать, он сказал мне:— Когда вы отправитесь из Палермо в Мессину, не забудьте сделать одну вещь. Остановитесь в маленькой деревне Баузо, на оконечности мыса Блан. Напротив гостиницы вы увидите идущую в гору улочку. В конце нее стоит маленький замок в виде цитадели. На стенах этого замка висят две клетки: одна пустая, а вот в другой уже двадцать лет белеет человеческий череп. Попросите первого попавшегося прохожего поведать вам историю человека, которому принадлежал этот череп. Тогда вы услышите один из тех рассказов, которые не оставляют равнодушным никого, будь то крестьянин или вельможа.— А разве, — спросил я Беллини, — вы сами не можете рассказать нам эту историю? Судя по тому, как вы о ней говорите, у вас, по-видимому, осталось от нее очень сильное впечатление.— Я ничего не имею против, — ответил он мне, — так как Паскаль Бруно, герой этой истории, умер как раз в год моего рождения и меня в младенчестве убаюкивали этим народным преданием, которое живо и до сих пор, я в этом уверен. Но как быть с моим скверным французским?— Если дело только за этим, — сказал я, — то мы все понимаем по-итальянски. Говорите на языке Данте, он стоит всякого другого.— Хорошо, — согласился Беллини, протягивая мне руку, — но у меня есть одно условие.— Какое же?— Когда вы вернетесь, повидав те места, окунувшись в среду этого дикого народа и этой живописной природы, то напишете мне либретто к опере «Паскаль Бруно».— Даю вам слово, считайте, что это дело решенное! — воскликнул я, в свою очередь протягивая ему руку.И Беллини рассказал историю, которую читатель прочтет ниже.Через полгода после этого я уехал в Италию. Посетив Калабрию, я, наконец, высадился в Сицилии. Все это время из моей головы не выходило народное предание, рассказанное поэтом-музыкантом, словно оно и было целью моего путешествия. В Баузо все было так, как и описывал Беллини: гостиница, улица, что вела в гору, и две железные клетки — одна пустая, в другой же покоился череп.Через год я вернулся в Париж и, следуя принятому условию и данному обещанию, стал искать Беллини. Но нашел могилу.
I
Города — то же, что и люди. Случай руководит их основанием или рождением, а топографическое положение, которое занимают одни, и социальные условия, в которых появляются другие, влияют, хорошо или дурно, на все их существование. Я встречал горделивые поселения, возжелавшие господствовать надо всем окружающим. Только несколько домиков осмелились пристроиться к ним на вершине горы. Такие поселения надменны и бедны, вечно окутаны облаками и беспрестанно летом претерпевают грозы, а зимой — бури. Они напоминают королеву в изгнании, за которой последовали лишь немногие ее приверженцы и которая слишком горда, чтобы унизиться до просьбы дать ей народ и королевство на равнине. Я видел городки настолько скромные, что они прятались на самом дне глубокой лощины. Они понастроили на берегу реки свои фермы, мельницы и хижины, закрылись холмами, защищающими их и от холода, и от жары; их жизнь протекает безмятежно и спокойно, подобно жизни честных и лишенных тщеславия людей, которых пугает всякий шум, ослепляет всякий блеск и для которых счастье возможно только в тени и безмолвии.
Есть и другие города, которые начали с того, что были ничтожной деревушкой на берегу моря. Но мало-помалу лодки сменились барками, а барки — кораблями, хижины превратились в дома, а дома — во дворцы. Так что теперь золото Америки и алмазы Индии обширными потоками стекаются в их порты. Они звенят дукатами и выставляют напоказ свои драгоценности совершенно так же, как лакеи всяких выскочек и баловней судьбы третируют прохожих и обдают их грязью из-под колес экипажа своего господина.
Наконец, есть и такие селения, которые с самого начала пышно раскинулись среди веселых полей, в окружении цветов. К ним вели извилистые и живописные тропинки, и, казалось бы, все прочило им долгое и счастливое существование. Но вдруг всему этому благополучию начинает угрожать соседний город, вступает в соперничество с основавшимся на большой дороге, притягивает к себе торговцев и путешественников и, наконец, заставляет своего уединенного соседа умирать, подобно молодой девушке, жизненные силы которой подтачивает не встретившая взаимности любовь. Вот почему всегда проникаешься симпатией или отвращением, любовью или ненавистью к тому или иному городу — точно так же, как и к человеку. Неудивительно, что груде холодных и безжизненных камней дают эпитеты, которые обычно присваивают живым существам: благородная Мессина, верные Сиракузы, великолепный Джирдженти, непобедимый Трапани, счастливый Палермо.
И действительно, если и есть благословенный город на земле, то это Палермо: безоблачное небо, плодородная почва, живописнейшие окрестности, порт, что смотрит на море с лазурными волнами. С севера город защищен холмом Святой Розалии, с востока — мысом Наферано, со всех сторон обширную долину, на которой он стоит, окружают горы. Никогда ни византийская одалиска, ни египетская султанша не смотрелись так томно, лениво и сладострастно в воды Киренаики или Босфора, как он, древнее дитя Халдеи. Напрасно сменялись его правители: они исчезали, а он остался. От различных властителей, покорявшихся всегда его неге и красоте, царственный раб сохранил лишь обручи от цепей. Не только природа, но и люди стремились сделать Палермо великолепным: греки оставили ему свои храмы, римляне — водопроводы, сарацины — укрепления и замки, норманны — базилики, а испанцы — церкви. Благоприятный климат одинаково хорош для всех растений, поэтому в роскошных садах города можно встретить лаконийские олеандры, египетские пальмы, индийские фиговые деревья, африканские алоэ, итальянские сосны, палестинские кипарисы и французские дубы. И если есть что-то прекраснее, чем дни Палермо, так это его ночи. Ночи Востока — прозрачные и душистые; создается впечатление, что плеск моря, дуновение ветра, шум города составляют один общий концерт любви, словно все сущее — от волны до растения и от растения до человека — испускает затаенный вздох. Поднимитесь на площадку Циза или на террасу Палаццо Реале, когда Палермо спит, и вам покажется, что вы сидите у изголовья молодой девушки, которой снится сладостный сон.
В эти часы пираты Алжира и корсары Туниса выходят из своих убежищ, ставят по ветру треугольные паруса на своих варварских фелюках и кружат вокруг острова, точно гиены Сахары или атласские львы вокруг скотного двора. Беда тогда неосторожным местечкам, которые рискнут заснуть без сигнальных огней и без стражи на берегу моря. Жители их проснутся при свете пожара под крики своих жен и дочерей, и, прежде чем подоспеет помощь, африканские коршуны улетят со своей добычей. После, когда рассветет, будет видно, как белые крылья их судов побледнеют на горизонте и исчезнут за островами Порри, Фавиньяна или Лампедуза.
Порой случается, что море принимает матовый оттенок, ветер спадает, и город замирает: кровавые тучи быстро пробегают по небу с юга к северу. Эти тучи — предвестники сирокко, этого «хамсина» — жаркого пара, рождающегося в песках Ливии, которого так боятся арабы. Тотчас же все съеживается, все страдает и плачет; весь остров стонет так, как если бы ему угрожала Этна. Животные и люди беспомощно ищут укрытия и, найдя его, едва дыша, тотчас ложатся, потому что этот ветер отнимает всякое мужество, лишает сил и парализует волю… Палермо тогда хрипит, точно человек при смерти, и так до тех пор, пока свежая струя ветра из Калабрии не вдохнет новых сил в умирающего. Тогда он вздрагивает от животворного ветра, воскресает к жизни и дышит так же радостно, как если бы очнулся от обморока, и на следующий же день беспечно продолжает свою жизнь, полную радостей и удовольствий.
Дело было в 1803 году. Стоял сентябрьский вечер. Весь день дул сирокко, но к вечеру небо прояснилось, море снова стало лазурным, и только со стороны Липарских островов слегка тянуло ветерком. Перемена погоды оказывала свое благотворное влияние на природу, и все живое неспешно выходило из оцепенения; создавалось впечатление, что присутствуешь при сотворении мира, тем более что Палермо очень напоминает собой Эдем.
Любовь — главная забота всех дочерей Евы, населяющих это райское место. Одному из этих прекрасных созданий будет отведена немалая роль в нашем повествовании, поэтому рассмотрим поближе нашу героиню и ее жилище. Для этого выйдем из Палермо через ворота Сан-Джорджио, оставим справа Кастелло-а-маре, отправимся прямо к молу и затем, пройдя немного вдоль берега, остановимся у прелестной виллы. Она стоит у самого моря, ее украшает дивный сад, раскинувшийся вплоть до подножия горы Пеллегрино. Это имение князя де Карини, которого король Фердинанд IV назначил наместником Сицилии, пока сам поехал вступать во владение Неаполем.
В этой элегантной вилле, в одной из комнат первого этажа, обтянутой небесно-голубым атласом, с жемчужными нитками, заменявшими шнуры для поднимания штор, и с потолком, расписанным фресками, на софе лежала женщина в простом пеньюаре. Волосы ее были распущены, голова откинута назад, руки свесились вниз; ее можно было принять за мраморное изваяние, если бы не едва заметная легкая дрожь, иногда пробегавшая по всему ее телу. Наконец щеки ее порозовели, глаза открылись. Чудесная статуя очнулась ото сна, вздохнула, протянула руку к маленькому серебряному звоночку, стоявшему на столике из селинунтского мрамора, лениво позвонила и, словно утомившись от сделанного усилия, снова откинулась на софу. На серебристый голосок звонка открылась дверь, и на пороге появилась юная и вовсе не дурная собой камеристка. В одежде ее присутствовала некоторая небрежность, виной чему, очевидно, был африканский ветер, от которого так страдала ее госпожа.
— Это ты, Тереза? — раздался измученный голос хозяйки. — О боже мой, это невыносимо! Долго еще будет дуть этот сирокко?
— Нет, сеньора, ветер уже совсем стих, стало легче дышать.
— Так принеси мне фруктов и мороженого и впусти воздуху.
Тереза, преодолевая собственное недомогание, поспешила исполнить оба приказания как можно быстрее. Она поставила на столик мороженое и фрукты и открыла окно, выходившее на море.
— Посмотрите, графиня, — сказала она, — завтра будет чудный день. Воздух так чист, что ясно виден остров Аликуди, хотя день уже клонится к вечеру.
— Да, да, свежий воздух хорошо на меня действует. Помоги мне подняться, Тереза, я попробую подойти к окну.
Графиня поставила обратно на столик вазочку с мороженым, к которому едва притронулась, и, опершись на плечо своей камеристки, медленно дошла до балкона.
— О, этот ветерок и впрямь освежает, — произнесла она, вдыхая вечерний воздух, — пододвинь-ка сюда кресло и открой еще окно в сад. Вот так, хорошо… А что, князь не вернулся из Монреаля?
— Нет еще.
— Тем лучше: я не хочу, чтобы он видел меня такой… Я, наверное, сейчас ужасно выгляжу?
— Напротив, графиня, я никогда еще не видела вас такой красивой, как сейчас. Я уверена, что во всем городе не сыскать женщины, которая бы вам не позавидовала.
— Даже маркиза де Рудини?.. А графиня де Бутера?
— Даже они.
— Знаешь что, Тереза, князь, наверное, платит тебе, чтобы ты мне льстила.
— Клянусь, госпожа, я говорю чистую правду.
— А все-таки замечательно жить в Палермо, — заметила графиня, глубоко вздохнув.
— Еще бы, вам двадцать два года, вы богаты и красивы, — продолжала, улыбаясь, Тереза.
— Ты точно читаешь мои мысли. Но я хотела бы, чтобы и вокруг меня все были счастливы… Скоро твоя свадьба?
Тереза ничего не ответила.
— Ее ведь, кажется, назначили на следующее воскресенье? — продолжала спрашивать графиня.
— Да, синьора, — ответила камеристка с тяжким вздохом.
— В чем же дело? Ты, может быть, раздумала?
— Нет.
— Тебе не нравится Гаэтано?
— Нет, нет, что вы! Я уверена, он хороший человек, и я с ним буду счастлива. К тому же, выходя за него, я все равно остаюсь при вас, а мне ничего, кроме этого, и не надо.
— Почему же тогда ты так вздыхаешь?
— Простите, синьора, я вспоминаю нашу родину.
— Нашу родину?
— Да, графиня. Вы, будучи уже в Палермо, вспомнили, что в деревне, которой владеет ваш отец, осталась я, ваша молочная сестра… Тогда вы написали мне, чтобы я приехала к вам, а я уже была невестой одного молодого человека из Баузо.
— Почему же ты раньше не сказала мне об этом? Князь по моей рекомендации взял бы его к себе в дом.
— Он бы не захотел быть слугой, он слишком горд.
— Неужели?
— Он уже отказался от места в имении князя де Гото.
— Что ж, он благородного происхождения, этот молодой человек?
— О, нет, он горец.
— Как его имя?
— Я не думаю, чтобы графиня его знала, — поспешно сказала Тереза.
— Так ты грустишь о нем?
— Право, не знаю… Я знаю только то, что если выйду замуж не за Гаэтано, а за него, то мне придется очень много работать, а это для меня будет нелегко, особенно после службы у вашего сиятельства. Мне так хорошо у вас.
— Меня нередко упрекают в излишней гордости и вспыльчивости. Разве это не правда, Тереза?
— Вы всегда были очень добры ко мне. Больше я ничего не могу сказать.
— О, на меня клевещет палермская знать… А все потому, что графы де Костель-Нуово получили дворянство при Карле V, тогда как графы де Вентимилле и де Партанна происходят, как они сами утверждают, от Танкреда и Рожера. Впрочем, женщины-то настроены против меня совсем по иным причинам. Они завидуют тому, что Родольфо меня любит, и стараются всеми силами увести его у меня. Но это им не удается, потому что я красивее их, Карини говорит мне это каждый день. Да и ты тоже, лгунья.
— В этой комнате, графиня, есть более веское доказательство вашей красоты, чем мои слова.
— Что же это такое?
— Зеркало вашего сиятельства.
— Полно тебе говорить глупости… Зажги свечи у ночного столика.
Камеристка повиновалась.
— Теперь закрой это окно и оставь меня одну, окна, выходящего в сад, вполне достаточно…
Тереза исполнила приказание и удалилась. Едва за ней закрылась дверь, как графиня устроилась у ночного столика и стала смотреться в зеркало. Она была явно довольна своим отражением.
Прелестную графиню звали Эмма, или, точнее, Джемма, как ее все привыкли называть, когда она была еще ребенком. Ее родители нарочно прибавили к имени дочери лишнюю букву, так как «Gemma» по-итальянски означает «драгоценный камень».
Графиня ошибочно приписывала свое благородное происхождение росчерку пера Карла V. Тонкая и гибкая талия обличала в ней гречанку, черные, бархатистые глаза достались ей, несомненно, от арабских предков, и, наконец, белый, матовый цвет кожи указывал на галльскую кровь. Графиня могла бы смело и с равным успехом похвастать своим происхождением от какого-нибудь афинского архонта, сарацинского эмира или нормандского вождя. Красота, подобная той, которой она обладала, встречалась лишь в Сицилии, более того, в одном только городе на всем земном шаре — в Арле, где такое смешение крови и рас, соединяющее эти три столь различных типа, не является большой редкостью.
Сначала Джемма хотела принарядиться, но, посмотревшись в зеркало, нашла, что ей очень идет эта небрежность туалета, и некоторое время в наивном восхищении любовалась собой. Так смотрится в зеркало воды цветок, наклонившись над ручьем. Ее восхищение не было горделивым, наоборот, оно было преисполнено благодарности к Творцу, которому угодно было создать такую красоту. Итак, она решила не переодеваться и осталась в чем была. И в самом деле, какая прическа была бы ей больше к лицу, чем ее роскошные распущенные волосы? Какая кисть смогла бы улучшить правильный изгиб ее бархатных бровей? Какая помада осмелилась бы соперничать с коралловым цветом ее губ, сочных, как гранат?
Графиня смотрела на себя и упивалась собственной красотой без всякой другой мысли, но мало-помалу она впала в легкую задумчивость. В зеркале, стоявшем как раз напротив открытого окна, отражалось не только ее ангельское личико, но и ночное небо. Джемма совершенно бесцельно, шутя, стала считать в зеркале зажигавшиеся на небосклоне звезды. И вдруг ей показалось, что позади нее, на фоне звездного неба, мелькнула какая-то тень. Она быстро обернулась: в окне стоял человек. Джемма вскочила и хотела закричать, но неизвестный спрыгнул в комнату и, протянув к ней руки, умоляющим голосом произнес:
— Ради бога, сударыня, не кричите… Клянусь честью, вам нечего бояться, я не сделаю вам ничего дурного.
II
Джемма медленно опустилась в кресло. После появления неизвестного и произнесенных им слов в комнате воцарилось молчание, продлившееся несколько мгновений. За это время графиня успела быстрым и боязливым взглядом осмотреть человека, попавшего в ее комнату столь необычным образом.
Это был молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, судя по внешности — простолюдин. На нем была калабрийская шляпа с широкой лентой, спадавшей ему на плечи, бархатная куртка с серебряными пуговицами и бархатные же шаровары, также с серебряными украшениями; он был опоясан шелковым красным кушаком с вышивкой и зеленой бахромой. Такие кушаки делают по образцу восточных, в Мессине. Наконец, кожаные гетры и сапоги дополняли этот не лишенный элегантности костюм горца, подобранный будто с намерением подчеркнуть все достоинства рослой фигуры его обладателя. Лицо незнакомца носило отпечаток чего-то дикого, но было вместе с тем необыкновенно красиво: ярко выраженные черты южанина, смелый и гордый взгляд, черные волосы и такая же борода, орлиный нос и белоснежные зубы.
Все это совершенно не успокоило Джемму, и неизвестный, видя, что она протягивает руку к столику, догадался, что графиня намеревается позвонить.
— Разве вы меня не поняли, сударыня? — произнес он на мягком сицилийском наречии, придавая голосу оттенок бесконечной кротости. — Я вовсе не желаю вам зла, напротив, если вы исполните просьбу, с которой я к вам пришел, то я буду боготворить вас. Вы хороши, как Мадонна, будьте же и добры, как она.
— Чего же вы хотите? — спросила Джемма дрожащим голосом. — И почему вы пришли ко мне таким странным образом и в столь поздний час?
— Если бы я искал встречи с вами обычным путем — с вами, дамой знатной, богатой и любимой человеком, обладающим почти королевской властью, — то весьма вероятно, что вы бы не приняли меня, человека бедного и простого. Не правда ли, сударыня? Но допустим даже, что вы бы меня выслушали, — все равно ответ вы дали бы мне нескоро, а мне некогда ждать.
— Что же я могу для вас сделать? — спросила Джемма, почти успокоившись.
— Все, сударыня, так как в ваших руках находится мое счастье или мои страдания, моя жизнь или моя смерть.
— Я вас не понимаю, объяснитесь.
— У вас служит молодая девушка из Баузо.
— Тереза?
— Да, Тереза, — продолжал неизвестный дрожащим голосом. — Эта девушка должна вскоре выйти замуж за лакея князя Карини, а между тем она моя невеста.
— Ах, так это вы и есть…
— За меня она должна была выйти замуж, но тогда как раз пришло ваше письмо, вы звали ее к себе. Она обещала остаться мне верной, поговорить с вами и, если вы откажете в ее просьбе, вернуться ко мне. Я ждал ее. Целых три года прошло, я ее ни разу за это время не видел, и так как она не вернулась, то я приехал сам. Только здесь я узнал, в чем дело, и решил упасть к вашим ногам и выпросить у вас Терезу.
— Я люблю Терезу и не желаю отпускать ее. Гаэтано служит лакеем у князя, и Тереза, выйдя за него замуж, останется при мне.
— Если дело только за этим, я сам поступлю на службу к князю, — сказал молодой человек, совершая над собой заметное усилие.
— Тереза говорила мне, что вы не хотите быть слугой.
— Совершенно верно, не хочу, но раз это необходимо, я готов принести такую жертву ради Терезы. Только, если возможно, я стал бы охранять князя — это все же лучше, чем быть в числе его слуг.
— Хорошо, я поговорю с князем и, если он согласится…
— Князь исполняет ваши малейшие желания, сударыня. Вам не надо просить, прикажите, и все будет по-вашему, я это знаю.
— А кто мне поручится за вас?
— Порукой будет моя вечная признательность вам, сударыня.
— И все-таки мне надо знать, кто вы.
— Я человек, которого вы можете и осчастливить, и погубить, вот и все.
— Князь спросит у меня ваше имя.
— Какое ему дело до моего имени? Знает ли он его? Разве он мог слышать имя бедного крестьянина из Баузо?
— Но зато я — ваша землячка. Мой отец, граф де Кастельнуово, жил в небольшой крепости, недалеко от этой деревни.
— Мне это известно, — ответил молодой человек глухим голосом.
— Значит, я должна знать ваше имя. Скажите мне, как вас зовут, и я подумаю, как нам быть.
— Поверьте мне, графиня, будет лучше, если я не назову вам своего имени. На что оно вам? Я честный человек. Тереза будет счастлива со мной, а я при случае охотно пожертвую жизнью ради князя и ради вас.
— Ваше упорство меня тем более удивляет, что Тереза, несмотря на то что я ее спрашивала, также не назвала мне вашего имени. Предупреждаю вас, что на таких условиях я ничего не смогу для вас сделать.
— Вам непременно хотите, чтобы я назвал свое имя?
— Я не хочу, я требую.
— Умоляю вас в последний раз — не спрашивайте!
— Или назовите свое имя, или уходите, — властно произнесла Джемма.
— Меня зовут Паскаль Бруно, — ответил молодой человек таким ровным голосом, что, если бы не его побледневшее лицо, выдававшее сильное внутреннее волнение, можно было бы подумать, что он совершенно спокоен.
— Паскаль Бруно! — воскликнула Джемма, отодвигая свое кресло. — Паскаль Бруно. Не сын ли вы Антонио Бруно, голова которого в железной клетке в замке Баузо?
— Да, я его сын.
— А вы знаете, почему там находится голова вашего отца?
Паскаль молчал.
— Вы не знаете! — продолжала Джемма. — Так я вам скажу: ваш отец хотел убить моего отца!
— Мне это известно, сударыня. Но мне известно также и то, что когда вас, еще совсем ребенком, водили гулять по деревне, то ваши горничные и лакеи показывали вам эту голову и говорили, что она принадлежала человеку, покушавшемуся на жизнь вашего отца. Однако о том, что ваш отец обесчестил моего, они умолчали.
— Вы лжете!
— Гореть мне в аду, если я говорю неправду! Моя мать была красива, и граф в нее влюбился. Но она, кроме красоты, обладала еще и добродетелью и не поддавалась его уговорам, не боялась его угроз. Однажды отцу моему пришлось уехать по делу в Таормину. Граф воспользовался этим и при помощи четырех лакеев увез мою мать в свой маленький домик, между Лимеро и Фурнани, который теперь стал гостиницей, и там, сударыня, он силой овладел ею.
— И что с того? Граф владел деревней Баузо, и все крестьянки принадлежали ему всецело, как они сами, так и их имущество. Ваша мать должна была гордиться тем, что он оказал ей честь своим вниманием.
— Мой отец рассуждал иначе, — произнес Паскаль, нахмурившись, — без сомнения потому, что он родился в Стрилле, во владениях князя Монкада-Патерно, и не считал себя собственностью графа. Отец напал на него и ранил. Рана оказалась не смертельной, о чем я тогда горько сожалел, теперь же, к стыду моему, радуюсь.
— Если память мне не изменяет, кажется, не только вашего отца казнили, как убийцу, но и его братьев сослали на каторгу?
— Да, потому что они скрыли его у себя и защищали с оружием в руках, когда сбиры пришли за ним. Их признали соучастниками преступления. Дядю моего, Плачидо, сослали в Фавиньяну, дядю Пиетро — в Липари, а дядю Пепе — в Вулкано. Я был тогда еще совсем ребенком, но меня тоже арестовали, однако потом отдали матери.
— А что стало с вашей матерью?
— Она умерла.
— Где?
— В горах, между Пиццо ди Гото и Низи.
— Почему же она уехала из Баузо?
— Чтобы всякий раз, проходя мимо замка, не видеть голову своего мужа и моего отца. Да, она умерла в горах, и там не было ни врача, который облегчил бы ее страдания, ни священника для последнего напутствия. Лежит она в неосвященной земле, я сам ее и похоронил… Я думаю, сударыня, вы поймете меня и простите. На свежей могиле моей матери я поклялся отомстить за всю нашу семью, — дядей своих я уже не считал за живых, — отомстить вам, единственной оставшейся из рода графа. Но чего не бывает на свете! Я полюбил Терезу и покинул горы, чтобы не видеть могилу матери, которой, как мне казалось, я изменил. Я поселился на равнине вблизи Баузо и, когда узнал, что Тереза поступила к вам на службу и покидает Баузо, даже сам хотел наняться к графу. Долго я страшился этой мысли, но со временем привык к ней. Я решил увидеться с вами. И вот я здесь, безоружный, умоляю вас о помощи, тогда как должен быть вашим злейшим врагом.
— Вы должны понять, — сказала Джемма, — что князь не может взять к себе на службу человека, отца которого казнили за убийство, а родственников сослали на каторгу.
— Почему же нет, если этот человек соглашается забыть о несправедливости, из-за которой все это произошло?
— Да вы с ума сошли!
— Графиня, вы знаете, что значит клятва для горца? Я нарушаю клятву! Вы знаете, как дорога для сицилийца месть? Я отказываюсь от мести… Я согласен все забыть, не заставляйте же меня вспоминать.
— Ну, а если я вас не послушаю, что вы сделаете?
— Я не хочу об этом думать.
— Хорошо, мы это так не оставим.
— Графиня, я умоляю вас, сжальтесь надо мной. Право же, я делаю все что могу, чтобы оставаться честным человеком. Если я поступлю служить к князю, если я женюсь на Терезе, то я вполне отвечаю за себя… И потом, я не вернусь больше в Баузо.
— Это невозможно.
— Графиня, вы ведь тоже любили.
При этих словах Джемма презрительно улыбнулась.
— Вы должны понимать, что такое ревность, какие страдания она порой причиняет — иногда даже начинает казаться, что теряешь рассудок… Я люблю Терезу, я ревную ее, я чувствую, что сойду ума, если она не будет моей женой, и тогда…
— Что тогда?
— Случится беда, если я вспомню клетку с головой моего отца, каторгу, где томятся мои дяди, и могилу матери.
В этот момент за окном раздался какой-то странный звук, похожий на сигнал; почти тотчас за ним послышался звонок.
— Это князь! — воскликнула Джемма.
— Да-да, я знаю, — пробормотал Паскаль глухим голосом, — но, прежде чем он войдет сюда, вы успеете согласиться. Я умоляю вас, графиня, исполните мою просьбу: верните мне Терезу и устройте меня на службу к князю!
— Пропустите меня, — приказала Джемма, сделав движение к двери.
Но Бруно вместо этого бросился к двери и запер ее на ключ.
— Вы осмеливаетесь удерживать меня силой! — вскрикнула Джемма и схватила звонок. — Ко мне! На помощь! На помощь!
— Не кричите, сударыня, — сказал Бруно, стараясь держать себя в руках, — я же говорил вам, что ничего дурного вам не сделаю…
За окном раздался тот же странный звук.
— Хорошо, хорошо, Али, ты зорко сторожишь, мой мальчик, — произнес Бруно. — Да, я знаю, что князь идет сюда, я слышу его шаги в коридоре. Графиня, графиня, еще один момент, одна секунда, и всех тех несчастий, о которых я говорил, не будет…
— Помогите! Родольфо, сюда! Помогите! — кричала Джемма.
— У вас нет ни сердца, ни души, ни жалости ни к себе, ни к другим, — сказал Бруно, отчаянно хватаясь за голову.
На дверь сильно напирали с другой стороны.
— Я заперта, — продолжала графиня более спокойным голосом, понимая, что к ней идут на помощь, — я заперта, и мне угрожает какой-то человек! Помогите!
— Я не угрожаю, я прошу… Я все-таки еще прошу… Но раз вы непременно этого хотите…
Бруно зарычал, как тигр, и бросился на Джемму, вероятно, намереваясь задушить ее — у него действительно не было с собой никакого оружия. В этот самый миг отворилась скрытая в глубине алькова дверь, раздался пистолетный выстрел, комната наполнилась дымом, и графиня упала в обморок. Когда она очнулась, ее держал в своих объятиях Родольфо. Она с ужасом обвела глазами комнату и с трудом произнесла:
— Где тот человек?
— Не знаю. Должно быть, я промахнулся, — ответил князь, — пока я перебирался через кровать, он выскочил в окно. Видя, что вы лишились чувств, я поспешил к вам, а о нем и не подумал. Мне кажется, я промахнулся, — повторил князь, осматриваясь кругом, — хотя странно, нигде не видно следа от пули.
— Догоните его, — приказала Джемма, — не щадите, не жалейте этого человека. Он хотел меня убить! Это бандит!
Поиски не прекращались всю ночь. Искали везде: на вилле, в ее окрестностях, в садах и на берегу, но напрасно. Паскаль Бруно исчез. Под утро нашли кровавый след, тянувшийся от окна графини и терявшийся на берегу моря.
III
На рассвете, как обычно, из гавани вышли рыбачьи лодки и рассыпались по морю. Одна из них, однако, спустила парус и встала на якорь. Дабы не привлекать внимания посторонних, мальчик лет двенадцати — четырнадцати, находившийся в лодке, стал чинить сети. Вторым пассажиром маленького судна был уже зрелый мужчина. В глубоком раздумье он лежал на дне лодки, опираясь головой о ее борт. Время от времени он черпал правой рукой воду из моря и поливал ею левое плечо, перевязанное окровавленной тряпкой. Лицо его принимало при этом столь странное выражение, что трудно было сказать, улыбался он или стискивал зубы от боли. Это был Паскаль Бруно. В спутнике его читатель, наверно, уже узнал того самого Али, который под окном графини дважды подавал сигнал к бегству. Судя по его внешности, он был уроженцем мест, где климат еще более жаркий, чем на Сицилии. Мальчик этот действительно родился в далекой Африке, однако судьба свела его с Бруно. Произошло это год назад вот при каких обстоятельствах.
Алжирские корсары узнали, что князь де Монкада-Патерно, один из богатейших людей Сицилии, возвращается из Пантеллерии в Катану на небольшом судне. Князя сопровождала лишь небольшая свита, чем не преминули воспользоваться пираты. Когда Монкада-Патерно был всего в двух милях от острова Порри, они бросились за ним в погоню. Судно князя, как и предвидели бандиты, направилось в пролив между островом и материком. Когда оно достигло середины пролива, три прятавшиеся в камышах пиратские лодки вышли из засады и полетели на веслах наперерез княжескому судну. Князь тотчас приказал править к берегу и сесть на мель близ Фугалло. Глубина там составляла всего три фута, так что князь и его свита соскочили в воду, держа ружья над головами. Они решили не вступать в бой и добраться до деревни, находившейся всего в полумиле от берега моря. Но не успели они высадиться, как другой отряд корсаров, предвидя возможность такого маневра, показался из тростников, окаймлявших реку, и отрезал князю всякое отступление. Теперь сражения было не избежать. Вступив в бой, князь понял, что оказывать сопротивление бесполезно, так как корсары превосходят их в численности. Монкада-Патерно не оставалось ничего другого, как сдаться и пообещать неплохой выкуп за себя и своих людей. Как раз в тот момент, когда пленники сдавали свое оружие, с судна завидели приближавшуюся толпу крестьян с ружьями и косами. Корсары, захватив в плен князя и тем самым достигнув желанной цели, так поспешно кинулись к своим лодкам, что оставили на месте сражения трех своих людей, посчитав их убитыми или смертельно раненными.
Среди пришедших на помощь был и Паскаль Бруно. Бродяжническая жизнь бросала его из стороны в сторону, а беспокойный ум толкал на всевозможные рискованные приключения. На берегу, где произошло сражение, крестьяне нашли одного лакея князя Патерно убитым, другого легко раненным в бедро и трех корсаров, сильно окровавленных, но еще живых. Двоих из них прикончили на месте выстрелами из ружей, хотели убить и третьего. Однако Бруно, заметив, что это был еще совсем мальчик, отвел руку стрелявшего и объявил, что берет ребенка под свое покровительство. Несколько человек пробовало протестовать против этой несвоевременной жалости, но Паскаль Бруно был не из тех людей, что заставляли повторять себя дважды. Он зарядил свой карабин и заявил, что убьет всякого, кто осмелится тронуть взятого им под свое покровительство мальчика. Все знали, что он теперь не отступится, и потому оставили его в покое. Бруно, взяв мальчика на руки, тотчас же направился к берегу и сел в ту самую лодку, на которой обычно пускался в небывалые авантюры. Он так хорошо управлял ею, что казалось, будто лодка слушается его так же, как лошадь слушается всадника, — и, поставив паруса, он полетел стрелой к мысу Алига-Гранде.
Как только судно было направлено надлежащим образом и не нуждалось больше в кормчем, Бруно занялся раненым, лежавшим без сознания. Он снял с него белый бурнус и разрезал пояс, на котором еще висел ятаган. Последние лучи заходящего солнца осветили рану, и Бруно увидел, что пуля прошла между бедром и ребрами и вышла наружу у позвоночника. Это было опасно, но не смертельно.
Вечерний бриз и холодная морская вода, которой Бруно обмывал раненого, наконец, оживили его. Не открывая глаз, мальчик произнес несколько слов на неизвестном языке. Паскаль знал, что огнестрельная рана всегда вызывает сильную жажду, и догадался, что мальчик просит пить. Ребенок с жадностью выпил полный черпак воды, который Бруно поднес ему. Затем раненый еще что-то простонал и снова потерял сознание. Паскаль тихо опустил его на дно лодки и, оставив его рану открытой для воздуха, каждые пять минут выжимал над ней свой платок, смоченный морской водой. У моряков это считается наилучшим средством при всякого рода ранах.
К ночи мореплаватели достигли устья Рагузы, и так как ветер дул со стороны Африки, то Паскалю не трудно было войти в реку. Через три часа, миновав Модику, он проплыл под мостом, по которому проходит большая дорога из Ното в Киараменти. Так он двигался еще с полверсты, но затем ему пришлось остановиться, так как река мелела. Он спрятал лодку в олеандрах и папирусах, окаймлявших реку, взял мальчика на руки и скрылся в зарослях. Добравшись довольно скоро до долины, он углубился в нее и дошел до крутых склонов ущелья, изрезанных пещерами. Эту долину когда-то населяли троглодиты — первобытные жители острова, которых впоследствии колонизировали греки. Бруно вошел в одну из этих пещер. По лестнице он поднялся на второй этаж, плохо освещенный единственным квадратным отверстием вроде окна. В самом углу стояла постель, сделанная из кучи тростника. Бруно положил на нее ребенка, подостлав бурнус. Паскаль спустился вниз за огнем и вскоре вернулся с горящей сосновой веткой, которую поставил в стену. Он сел у изголовья раненого и стал ожидать его пробуждения.
Бруно и раньше бывал здесь. Нередко, путешествуя по Сицилии, отчасти чтобы развлечься, отчасти чтобы дать покой своей метущейся душе и отогнать от себя дурные мысли, он посещал эту долину. Паскаль жил в этой комнате, высеченной в скале три тысячи лет назад, и предавался смутным мечтам, как это часто бывает с людьми, обладающими сильным воображением, но лишенными образования. Он знал, что эти убежища были высечены очень давно ныне исчезнувшим племенем людей. Отдавая дань народному суеверию, он был убежден, как и все прочие жители окрестных мест, что эти древние люди были колдунами. Его убеждение нисколько не мешало ему посещать места, которые все избегали, наоборот, его неудержимо тянуло сюда. В молодости он слышал множество рассказов о заговоренных ружьях, неуязвимых людях, невидимых путешественниках. Его бесстрашная, склонная ко всему чудесному душа жаждала встречи с каким-нибудь сверхъестественным существом, колдуном, знахарем или демоном, который мог бы, по соглашению с нечистой силой, даровать ему необычайные способности, что отличали бы его от простых людей. Но напрасно призывал он тени бывших жителей Модикской долины — никто не откликнулся на его зов. Паскаль Бруно остался, к великому своему огорчению, таким же человеком, как и все другие, за исключением разве что силы и ловкости, которыми редкий горец обладал в такой мере, как он.
Почти час Бруно предавался подобным мечтаниям у изголовья раненого мальчика, когда тот, наконец, очнулся от забытья. Он открыл глаза, удивленно осмотрелся вокруг и остановил взгляд на том, кто его только что спас, не отдавая себе еще отчета, друг это или враг. Оглядывая незнакомца, из смутного чувства страха мальчик схватился за пояс и попытался нащупать свой ятаган, но, не обнаружив его на прежнем месте, лишь вздохнул.
— Больно тебе? — спросил Бруно.
Он говорил с ним на том франкском наречии, которое одинаково понятно по всему побережью Средиземного моря, от Марселя до Александрии и от Константинополя до Алжира. С такими познаниями можно объехать весь старый свет.
— Кто ты? — спросил ребенок.
— Друг.
— Разве я не в плену?
— Нет.
— Тогда почему я здесь?
Паскаль поведал ему обо всем. Мальчик, выслушав рассказ Бруно, внимательно посмотрел на него и с чувством глубокой благодарности спросил:
— Значит, если ты спас меня, то хочешь быть мне вместо отца?
— Да, хочу, — ответил Бруно.
— Отец, — обратился к Паскалю раненый, — твоего сына зовут Али, а как твое имя?
— Паскаль Бруно.
— Да хранит тебя Аллах! — сказал мальчик.
— Тебе чего-нибудь нужно?
— Мне хочется пить.
Паскаль взял глиняную чашку, спрятанную в трещине скалы, и спустился вниз зачерпнуть воды из ключа, что находился поблизости. Вернувшись в пещеру к раненому, Бруно обратил внимание на ятаган мальчика — он даже не притронулся к нему. Али жадно приник к чашке и мгновенно опустошил ее.
— Да продлит тебе Аллах твою жизнь на столько счастливых лет, сколько было капель воды в этой чашке! — проговорил мальчик, возвращая чашку.
— Ты славный, — заметил Бруно, — постарайся выздороветь поскорее. Когда окрепнешь, сможешь вернуться в Африку.
Но мальчик выздоровел и остался в Сицилии. Он так полюбил Бруно, что не захотел с ним расставаться. Али всюду неотступно следовал за Паскалем: охотился с ним в горах, в море помогал управлять лодкой и, называя Бруно отцом, готов был отдать за него жизнь.
Накануне он был вместе с ним у виллы князя Карини и ждал его под окном во время свидания с Джеммой. Мальчик дважды предупреждал Бруно о надвигающейся опасности. Первый раз он издал условленный сигнал, когда князь позвонил у калитки, второй — когда он вошел в замок. Али уже собрался сам влезть в комнату, как Бруно вдруг выскочил в окно. Мальчик последовал за ним. Они вместе добежали до берега, бросились в лодку и, не имея возможности незаметно выйти в море, смешались с другими рыбачьими лодками, которые ожидали восхода солнца, чтобы выйти из гавани. В эту ночь Али смог сполна отблагодарить Паскаля за его доброту. Князь Карини не промахнулся и напрасно искал пулю в стене комнаты: она вошла в плечо Бруно. Али было достаточно сделать лишь легкий прокол ятаганом, чтобы извлечь ее. Паскаль не обратил на все это никакого внимания и только, как мы уже говорили, время от времени смачивал рану морской водой. Мальчик делал вид, что чинит сети.
— Отец, — вдруг сказал Али, отрываясь от своей притворной работы, — посмотри на берег.
— Что там?
— Толпа людей.
— Где?
— Вон там, по дороге к церкви.
Действительно, довольно большое количество людей поднималось в гору по извилистой дороге. Бруно понял, что это свадебный поезд, направляющийся к часовне святой Розалии.
— Правь к земле и греби скорее! — приказал он, вставая во весь рост.
Мальчик повиновался, и челнок легко и быстро заскользил по морской глади. По мере того как они приближались к берегу, лицо Бруно делалось все мрачнее. Наконец, когда они были уже в полумиле от берега, он прокричал:
— Это же Тереза! — В голосе его звучало непередаваемое отчаяние. — Они ускорили свадьбу, не захотели даже подождать до воскресенья! Испугались, что я ее увезу!.. Бог свидетель, я все сделал, чтобы не случилось беды… Они не захотели… Горе им!
После этого Бруно с помощью Али поднял парус на маленькой лодке и, обогнув гору Пеллегрино, скрылся через два часа за мысом Галло.
IV
Паскаль не ошибся. Графиня, опасаясь, как бы Бруно чего не предпринял, ускорила венчание на три дня. Она ничего не сказала Терезе о том, что виделась с ее возлюбленным. Из особой набожности венчание решили провести в часовне святой Розалии, покровительницы Палермо.
Неудивительно, что в покровителях у этого города любви была юная и прекрасная святая. Святая Розалия, всемогущая благодетельница, — то же для Палермо, что святой Януарий для Неаполя, но вместе с тем она еще нечто большее, чем святой Януарий. В бытность своей земной жизни небесная покровительница Палермо принадлежала к французской королевской династии и происходила непосредственно от Карла Великого, на что указывает генеалогическое дерево, нарисованное на наружной двери часовни. Ствол этого дерева произрастает из груди победителя Витикинда, разделяется на несколько ветвей, которые на верхушке снова соединяются воедино на князе Синебальде, отце святой Розалии. Ни знатность происхождения, ни богатство родного дома, ни красота не имели цены для молодой княжны. Ее неудержимо влекла жизнь духовная, и она, в восемнадцать лет покинув двор Рожера, исчезает. Ее везде искали, но все безуспешно. Никто не знал, что с ней стало. Нашли Розалию уже мертвой, но тело ее оставалось нетленным и таким красивым, будто она была еще жива. Княжна обрела свой покой в пещере, где скрывалась, в том самом положении, в котором она уснула сном праведницы, отходящей к Богу.
Эта пещера высечена на склоне древней горы Эвиты, прославившейся во времена пунических войн теми неприступными позициями, которые заняли на ней карфагеняне. В настоящее время гора эта носит другое название: Пеллегрино, что имеет двоякий смысл, «удивительная гора» и «гора паломников». В 1624 году в Палермо свирепствовала чума, и на помощь призвали святую Розалию. Тело ее достали из пещеры и с торжественной церемонией перенесли в палермский собор. Едва ее священные останки были внесены в храм, выстроенный архиепископом Готье не то в христианском, не то в арабском стиле, Бог, по молитве святой, избавил город от чумы, а также от войны и голода, как об этом свидетельствует барельеф работы Вилла-Реале, ученика Кановы. Тогда благодарные жители Палермо превратили пещеру святой Розалии в церковь и построили к ней дорогу. Устройство ее напоминает времена, когда римская колония перебрасывала мост или акведук с одной горы на другую. Тело святой заменили изящной мраморной статуей, увенчанной розами, и оставили в том положении, в каком она умерла, и на том самом месте, где она была найдена. К художественному произведению вскоре присоединился королевский подарок. Карл III Бурбон пожаловал в дар золотую ткань ценой в двадцать тысяч франков, алмазное ожерелье и великолепные перстни. Желая присовокупить к светским дарам рыцарские почести, он преподнес церкви большой мальтийский крест, который и был подвешен на золотой цепи, а также орден Марии-Терезии, представлявший собой звезду, окруженную лаврами, с девизом «Храбрость!».
Возвышение сделано в виде углубления, высеченного в первобытной скале и покрытого известковым наслоением, сверху свешиваются блестящие сталактиты. Слева расположен алтарь, у подножия которого за золотым трельяжем виднеется статуя святой, а позади алтаря бьет ключ, из которого она пила. Портик этой природной церкви отделяется от нее промежутком в три или четыре фута. Через него проникает свет и опускается плющ, так что солнечные лучи отделяют священнодействующего от молящихся как бы завесой света. В этой-то церкви и венчались Тереза и Гаэтано.
По окончании церемонии свадебный поезд спустился в Палермо, откуда все поехали в каретах в деревню Карини, княжеское поместье, которое давало Родольфо фамилию и титул. Там стараниями графини был устроен великолепный обед. Из всех окрестных деревень пригласили крестьян, собрались жители из Монреаля, Капачи, Фавароты. Среди всех молодых крестьянок особенно выделялись пришедшие из Пиана-де-Гречи. На них были морейские костюмы, свято хранимые ими, несмотря на то что племя, носившее испокон веков такие одежды, покинуло родную землю ради нового отечества уже 1200 лет тому назад.
На эспланаде в тени зеленых дубов и зонтообразных сосен были накрыты столы. Апельсиновые и лимонные деревья обдавали пирующих своим ароматом. Кругом росли гранаты и индийские фиги — благодетельный подарок, сделанный Провидением бедноте: эти деревья прекрасно утоляют голод и жажду. Такие фиги разбросаны в большом количестве по всей Сицилии, точно манна небесная. К этой эспланаде вела дорога, окаймленная алоэ, гигантские цветы которого похожи издали на копья арабских всадников. Они содержат в себе нити более крупные, чем те, что выделывают из льна. С юга вид был ограничен княжеским дворцом, за его террасой высилась цепь гор, разделяющих остров на три больших части — запад, север и восток. В прогалинах трех долин виднелось чудное сицилийское море, которое из-за его различных оттенков можно было принять за три разных. Начинавшее исчезать за горизонтом солнце давало такую окраску, что море со стороны Палермо было лазурным, около острова Женщин казалось совершенно серебряным, а о скалы Сан-Вито разбивались волны, точно из жидкого золота.
Во время десерта, когда свадебный пир был в самом разгаре, двери замка раскрылись, и появилась Джемма. Она шла под руку с князем, впереди двое слуг несли факелы, а позади следовала целая толпа лакеев. Джемма спустилась от виллы по мраморной лестнице и вступила на эспланаду. Крестьяне хотели встать, но князь сделал им знак, чтобы они не беспокоились. Джемма и князь начали обходить столы и в конце концов остановились позади новобрачных. Лакей подал золотой кубок Гаэтано и, когда тот наполнил его сиракузским вином, поднес его Джемме. Она приветствовала новобрачных и, слегка прикоснувшись к кубку губами, передала его князю, тот выпил его залпом и, высыпав в него полный кошелек унций, преподнес Терезе в качестве свадебного подарка. Тотчас же раздались крики: «Да здравствует князь Карини! Да здравствует графиня Кастельнуово!» Эспланада вся вдруг осветилась, и знатные гости удалились.
Едва они успели войти в замок, как раздалась музыка, молодежь встала из-за столов и побежала к месту, отведенному для танцев. По обычаю, Гаэтано должен был открыть бал с молодой женой, и он уже направился к ней, как вдруг какой-то неизвестный, пришедший по дороге, обсаженной алоэ, появился на эспланаде. Это был Паскаль Бруно, одетый в тот же самый калабрийский костюм, который мы уже описывали, однако на этот раз из-за пояса виднелись два пистолета и кинжал. Куртка, накинутая подобно гусарскому ментику на правое плечо, открывала окровавленный рукав его рубашки. Тереза первая заметила его: она вскрикнула и с ужасом уставилась на него, побледнев, будто увидела привидение. Все повернулись ко вновь пришедшему, толпа замерла в ожидании, предчувствуя, что произойдет нечто ужасное. Паскаль Бруно подошел прямо к Терезе, остановившись перед ней, скрестил руки и пристально посмотрел на нее.
— Это ты, Паскаль? — тихо проговорила Тереза.
— Да, это я, — ответил Бруно хриплым голосом, — я узнал в Баузо, что ты выходишь замуж в Карини. Полагаю, что я приехал вовремя, хочу станцевать с тобой первую тарантеллу.
— Это право новобрачного, — перебил подошедший Гаэтано.
— Это право возлюбленного, — ответил Бруно. — Идем, Тереза, это самое меньшее, что ты можешь для меня сделать.
— Тереза — моя жена! — крикнул Гаэтано, протянув к ней руку.
— Тереза — моя любовница, — сказал Паскаль, также протягивая ей руку.
— Помогите! — закричала Тереза.
Гаэтано схватил Паскаля за шиворот, но в тот же миг вскрикнул и упал: кинжал Паскаля вошел ему в грудь по самую рукоятку. Мужчины бросились было на убийцу, но тот молниеносно вытащил из-за пояса пистолет и хладнокровно взвел курок. Бруно махнул пистолетом музыкантам, чтобы те начинали играть тарантеллу. Музыканты безропотно повиновались, все стояли неподвижно.
— Идем, Тереза! — повторил Бруно.
Тереза уже была ни жива ни мертва от страха. Она не противилась и танцевала с Паскалем этот ужасный танец вокруг трупа. Можно было подумать, что только музыка и поддерживала Терезу, потому что, как только музыканты прекратили играть, она упала в обморок на тело Гаэтано.
— Спасибо, Тереза, — сказал кавалер, презрительно глядя на свою даму, — больше я от тебя ничего не хотел. А теперь, если кто желает знать мое имя, чтобы встретиться со мной где-либо в другом месте, то слушайте: меня зовут Паскаль Бруно.
— Это сын Антонио Бруно, голова которого находится в железной клетке в замке Баузо, — раздался чей-то голос из толпы.
— Он самый, — ответил Паскаль, — но если вы хотите еще видеть там эту голову, то поторопитесь, она там недолго останется, клянусь вам.
После этого Паскаль исчез, и никто не решился его преследовать. Неизвестно, из страха или участия, но все занялись Гаэтано и Терезой. Гаэтано вскоре умер, а Тереза сошла с ума.
На следующее воскресенье в Баузо пришелся праздник: вся деревня веселилась, пили во всех трактирах и стреляли в коробки на всех углах. Было шумно, а та улица, что вела к замку, всё заполнялась и заполнялась народом, поскольку там молодые люди стреляли по мишеням. Это занятие очень поощрялось королем Фердинандом IV во время его невольного пребывания в Сицилии, и многие, занимавшиеся в то время стрельбой, имели возможность пробовать свои силы на неаполитанских патриотах и французских республиканцах вместе с кардиналом Руффо. В данный же момент мишенью была игральная карта, помещалась она как раз под клеткой с головой Антонио Бруно, подвешенной у окна, к которому вела единственная лестница внутри замка. Условия стрельбы были самые простые: каждый вносивший два карлина имел право выстрелить один раз, выручка шла на покупку приза — серебряного стаканчика. Все участники тянули по жребию номерки, в соответствии с которыми и производилась стрельба. Наиболее неловкие покупали право на десять, двенадцать и даже четырнадцать выстрелов, другие же, полагавшиеся на свою меткость, ограничивались только пятью или шестью. Чья-то рука бросила два карлина, после чего голос потребовал только один выстрел. Тотчас же все в изумлении обернулись, думая, чему бы это приписать: бедности или самонадеянности. Стрелком, просившим лишь один выстрел, был Паскаль Бруно.
Несмотря на то что он не появлялся в деревне целых четыре года, его сейчас же узнали, но никто не сказал ему ни слова. Все знали, что он самый меткий охотник в округе, и никто не удивился тому, что он взял себе лишь один выстрел. Ему попался одиннадцатый номер. Стрельба началась.
После каждой попытки слышался смех или одобрительные возгласы, но, по мере того как выстрелы подходили к концу, радость становилось уже не такой бурной. Что же касается Паскаля Бруно, то он стоял мрачный и задумчивый, опершись на свой английский карабин, и не принимал участия в веселье сельчан.
Наконец, очередь дошла и до него, его вызвали по фамилии, он вздрогнул и поднял голову, точно не ожидал этого, но тотчас же оправился и стал за веревку, заменявшую барьер. Все следили за ним с замиранием сердца: ни один стрелок не возбуждал еще такого внимания и такой тишины.
Сам Паскаль чувствовал важность выстрела, который готовился произвести. Он принял гордую осанку, отставил вперед левую ногу и перенес вес на правую, потом, тщательно прицелившись, стал медленно поднимать дуло карабина. Все следили глазами за движениями стрелка и вдруг с удивлением заметили, что дуло поднялось уже выше мишени и направлено на клетку. Бруно на несколько секунд словно окаменел, потом грянул выстрел, и череп упал на землю из клетки, висевшей на стене, как раз под мишень. Все присутствовавшие вздрогнули, но никто не приветствовал этот меткий выстрел.
Под всеобщее молчание Паскаль Бруно подобрал упавшую голову своего отца и, не произнеся ни одного слова и даже не оглянувшись ни разу, двинулся по тропинке, ведущей в горы.
V
С тех пор не прошло еще и года, а уже вся Сицилия, от Мессины до Палермо, от Чефалу до мыса Пассаро, говорила о проделках бандита Паскаля Бруно. В таких странах, как Испания и Италия, где господствует социальное неравенство, выходцы из низов не способны преодолеть сословные границы. Беда человеку с возвышенной душой, если он низкого происхождения. Он постоянно стремится выйти из того круга, в который его заключила судьба, он непрерывно движется к цели, от которой его отделяют тысячи препятствий, и потому сначала он надеется, а после проклинает. Наконец, он восстает против этого строя, в котором созданы два столь различных между собой общественных класса: один из них совершенно не видит благополучия, другой же глух ко всякому страданию. Он устраняет несправедливость тем, что сам провозглашает себя защитником слабых и врагом сильных мира сего. Вот почему испанский или итальянский бандит одновременно и популярен, и романтичен. На долю его всегда выпадает какое-нибудь роковое несчастье, а потом его кинжал и карабин стремятся к восстановлению божественного равенства людей, нарушенного человеческими измышлениями.
Итак, неудивительно, что при таком прошлом, имея к тому же авантюрный склад характера, ловкость и необыкновенную силу, Паскаль Бруно превратился в ту особенную личность, какой он хотел быть. Он сделался, если можно так выразиться, судьей правосудия. Во всей Сицилии, а особенно в Баузо и его окрестностях, не могло произойти ни одного события, которое бы избежало его суда, и так как почти всегда он карал сильных, слабые были на его стороне. Если случалось, что богатый помещик хотел назначить слишком высокую арендную плату за землю, отдаваемую бедному фермеру, если свадьба расстраивалась из-за жадности родственников нареченных, если обвиняли в чем-либо невинного, Бруно никогда не оставался безучастным. Узнав об учиненной несправедливости, он брал свой карабин, отвязывал четырех корсиканских собак, составлявших всю его шайку, садился на свою лошадь из Валь-де-Ното и выезжал из собственной резиденции, в маленькой крепости Кастельнуово. Он ездил к помещику, к отцу или к судье, и арендную плату снижали, свадьба снова устраивалась, а невинного отпускали на волю. Все те люди, которых он выручил или спас, были всецело ему преданы телом и душой и всегда предупреждали его об опасности особыми знаками или сигналами, если таковая ему грозила.
Помимо всего этого, про него начали рассказывать странные истории, ибо чем проще умы, тем более склонны они верить в чудеса. Говорили, что однажды ночью, когда весь остров содрогался от грозы, Паскаль Бруно заключил договор с одной колдуньей. Он променял свою душу на чудесное заклятье: он мог, по желанию, становиться невидимым, переноситься в один миг из одного конца острова в другой и не мог быть ранен ни пулей, ни мечом, ни огнем. Соглашение было заключено будто бы только на три года, так как Паскаль Бруно подписал его исключительно для того, чтобы завершить какую-то месть, на которую ему трех лет было достаточно. Сам Паскаль и не думал опровергать эти слухи: он хорошо понимал, что они ему лишь на пользу, и даже старался укрепить их. Его многочисленные знакомства нередко давали ему возможность заставлять людей верить в его способность делаться невидимым. Благодаря своей необыкновенно быстрой лошади он иногда показывался утром и вечером в двух разных местах, находящихся на невероятно большом расстоянии друг от друга, что подтверждало рассказы о его вездесущности. Наконец, один случай, с необыкновенным искусством им использованный, ни у кого не оставил сомнений в том, что он неуязвим. Вот как это произошло.
Убийство Гаэтано наделало много шума, и князь Карини приказал командирам жандармов захватить дерзкого убийцу, чем заставил их немало потрудиться. Предупреждены были также и все другие власти. И вот однажды судебного чиновника в Спадафоре известили, что Паскаль Бруно ночью проехал через деревню и направился к Дивието. На протяжении двух следующих ночей на дороге устраивали засаду, так как предполагали, что Бруно при наступлении темноты вернется обратно тем же путем. Утомленные двумя бессонными ночами, хранители порядка собрались на утро третьего дня, в воскресенье, у кабачка, шагах в двадцати от дороги. Они собирались позавтракать, как вдруг им сообщили, что Бруно преспокойно спускается по горной тропинке со стороны Дивието. Не имея времени вернуться к засаде, они остались как были на своих местах. Когда бандит появился шагах в пятидесяти от кабачка, солдаты вышли на дорогу, делая, впрочем, вид, что они его не замечают. Бруно видел все их приготовления, но они его, по-видимому, нисколько не беспокоили. Вместо того чтобы свернуть с дороги, Паскаль невозмутимо продолжал свой путь, пустив лошадь галопом. При виде этого преследователи схватились за ружья и в тот момент, когда Бруно поравнялся с ними, выпустили в него залп. После того как все застилавший дым рассеялся, оказалось, что ни конь, ни всадник не ранены. Жандармы посмотрели друг на друга, покачали головами и отправились докладывать судебному чиновнику в Спадафоре о случившемся.
Тем же вечером слух об этом происшествии дошел до Баузо, и суеверные жители немедленно решили, что Бруно заговорен и что пули и железо его не берут. На другой день это подтвердилось самым непостижимым образом: на дверях дома судьи в Баузо нашли куртку, простреленную в тринадцати местах, и все тринадцать сплющенных пуль были собраны в одном из ее карманов. Правда некоторые скептики, в числе которых был и Цезарь Алетто, нотариус из Кальварузо, из уст которого мы и слышали этот рассказ, утверждали, что бандит, спасшись чудесным образом, сам прострелил свою куртку в тринадцати местах, чтобы прослыть неуязвимым.
Но большинство по-прежнему оставалось убеждено, что Бруно заколдован, и страх, который он внушал многим, от этого еще возрос. Этот страх был так велик, а Паскаль был так уверен, что он из низшего сословия перешел в высшее, что однажды, нуждаясь для своих благотворительных целей (надо было отстроить сгоревшую гостиницу) в двухстах золотых унциях, он обратился к князю де Бутера с просьбой одолжить ему на время эту сумму. Он назначил место в горах, где следовало спрятать деньги и откуда он в известную князю ночь должен был их забрать. Кроме того, Паскаль предупредил князя, что в случае неисполнения этой просьбы, которая являлась по сути приказанием, последний наживет в нем, Бруно, непримиримого врага и наоборот, если князь согласится ссудить его необходимой суммой, то она ему будет сполна и в срок возвращена, как только представится возможность ограбить транспорт королевской казны.
Князь де Бутера принадлежал к тому типу людей, которых в наше время уже больше не существует: это был обломок старинного сицилийского дворянства, рыцарства, склонный к авантюрным приключениям и походивший на норманнов, от которых они происходили. Его звали Геркулесом, и телосложением своим он очень напоминал античного героя. Он оглушал ударом кулака необъезженную лошадь, ломал о колено железный прут в полдюйма толщиной и комкал в руке пиастры. Проявив однажды необычайное хладнокровие, он сделался кумиром жителей Палермо. В 1770 году в городе случился голод, и, как это часто бывает, за ним последовал бунт. Чтобы подавить восстание, губернатору пришлось принять экстренные меры: на Толедскую улицу выкатили пушку. На нее гурьбой шел народ, и артиллерист с фитилем в руке уже готов был дать залп по людям, как вдруг князь де Бутера сел на дуло пушки так же спокойно, как если бы он садился в кресло. Князь начал говорить так красноречиво и так умно, что народ тотчас же рассеялся, а артиллерист с фитилем и пушкой вернулись в арсенал. Но еще не все.
Каждое утро он выходил гулять на террасу, возвышавшуюся над Морской площадью, и так как с самого восхода солнца двери его дворца были открыты для всех без исключения, то его всегда ожидало множество бедняков. На эту прогулку он обычно надевал лайковый жилет, громадные карманы которого его камердинеру было вменено в обязанность ежедневно наполнять карлинами и полукарлинами. К концу прогулки они исчезали все до последнего, но у него была особая манера их раздавать: можно было подумать, что он готов убить тех, кому он подает.
— Ваше сиятельство, — говорила бедная женщина, окруженная своим семейством, — сжальтесь над бедной женщиной, у которой пятеро детей.
— Хороша причина, — сердился князь, — я их, что ли, народил? — И с угрожающим жестом он бросил ей в передник горсть монет.
— Синьор, — молил другой, — мне нечего есть…
— Дурак, — отвечал князь, награждая его ударом кулака и незаметно передавая ему деньги, на которые можно было питаться целую неделю, — я, что ли, делаю хлеб? Беги скорее к булочнику!
Когда князь шел по улицам, все снимали шляпы, совершенно так же, как если бы господин Бофор шел по рынку. Но Бутера был еще могущественнее, чем знаменитый французский фрондер. Стоило ему сказать слово, и он был бы королем Сицилии, однако это ему не приходило в голову, и он оставался самим собой, что также было немало.
Такое свободомыслие нашло, однако, себе порицателя в самом доме князя: это был его мажордом. Человек, подобный князю де Бутера, должен был давать свои обеды с присущими ему роскошью и великолепием. Он действительно держал в буквальном смысле слова открытый стол, за который ежедневно садилось от двадцати пяти до тридцати человек. Среди них всегда было семь или восемь совершенно князю неизвестных, остальные же, наоборот, появлялись регулярно, как настоящие пансионеры. В числе последних был некто капитан Альтавилла, заслуживший свои эполеты в походе с кардиналом Руффо из Палермо в Неаполь. Он вернулся из Неаполя в Палермо с пенсией в тысячу дукатов. К несчастью, капитан оказался игроком, так что этой пенсии оказалось бы недостаточно, если бы он не нашел двух способов, благодаря которым его содержание сделалось наименьшим из его доходов. Первый из этих способов, доступный всем, как мы уже говорили, это обеды у князя, второй заключался в том, что, вставая из-за стола, он ежедневно аккуратно клал себе в карман свой серебряный прибор. Так продолжалось некоторое время, и никто не замечал регулярно повторяющейся пропажи одного прибора. Но, как бы ни было много посуды у князя, наконец, стало заметно, что ее становится как будто меньше. Подозрение мажордома пало тотчас же на сантафеде, он стал внимательно за ним следить, и достаточно было двух дней, чтобы его подозрение превратилось в уверенность. Мажордом тотчас же сообщил об этом князю, но тот, подумав немного, ответил, что, пока капитан берет только свой прибор, его не в чем упрекнуть, если же он начнет брать приборы своих соседей, то князь знает, как поступить. В конце концов капитан Альтавилла сделался бессменным гостем его сиятельства князя Геркулеса де Бутеры.
Князь находился на своей вилле в Кастроджованни, когда ему принесли письмо Бруно. Бутера прочитал его и поинтересовался, ждет ли посланный ответа. Ему сказали, что не ждет, тогда он положил письмо в карман так же хладнокровно, как и всякое другое.
Настала та самая ночь. Условленное место находилось на южном склоне Этны, около одного из пяти мелких угасших кратеров, которые за время своего существования разрушили целые города. Кратер назывался Монте-Бальдо, — все эти ужасные вершины при своем возникновении получали название. Недалеко от его основания росло огромное одинокое дерево, прозванное Каштаном ста лошадей, так как вокруг его ствола, имеющего сто семьдесят восемь футов в окружности, и под его листвой, равняющейся целому лесу, можно было свободно поместить сотню всадников с лошадьми. Корни этого дерева и были условленным местом, к которому направлялся Паскаль за деньгами. В одиннадцать часов вечера он вышел из Ченторби и около двенадцати часов при свете луны увидел гигантское дерево и маленький домик, сооруженный между стволами дерева, для того чтобы хранить там его плоды. По мере приближения к дереву Паскаль все отчетливее видел какую-то тень. Когда она приняла человеческий облик, бандит, держа карабин наготове, остановился и крикнул:
— Кто здесь?
— Человек, черт возьми, — громко раздалось в ответ. — Что ж ты думал, что деньги сами придут?
— Конечно, нет, — сказал Бруно, — но я не думал, что тот, кто их принесет, осмелится меня ждать.
— Значит, ты плохо знаешь князя Геркулеса де Бутера. Вот и все.
— Как?.. Это вы, ваше сиятельство? — сказал Бруно, закидывая карабин на плечо и подходя к князю со шляпой в руках.
— Да, это я, каналья, я решил, что бандиту могут понадобиться деньги так же, как и всякому другому человеку, и я не захотел отказывать в деньгах даже ему. Мне только пришла мысль принести деньги лично, чтобы он не подумал, что я даю их из страха.
— Ваше сиятельство вполне заслуживает свою репутацию, — сказал Бруно.
— А ты тоже свою заслуживаешь? — спросил князь.
— Это зависит от того, что вам говорили обо мне, ваше сиятельство. Дело в том, что у меня несколько репутаций.
— Ладно, — продолжал князь, — я вижу, что ты человек и умный, и решительный, я люблю таких людей, кто бы они ни были. Хочешь переменить этот калабрийский костюм на мундир капитана и идти воевать с французами? Я берусь набрать тебе роту на моих землях и купить тебе эполеты.
— Спасибо, ваше сиятельство, спасибо, — сказал Бруно, — ваше предложение достойно настоящего князя, но я сейчас несвободен, меня удерживает в Сицилии одна месть, которую я должен завершить, а вот после я подумаю.
— Хорошо, — ответил князь, — дело твое, но, мне кажется, лучше бы тебе согласиться теперь же.
— Не могу ваше сиятельство.
— Так вот тебе деньги, бери их и убирайся к черту, да постарайся не попасться, а не то тебя повесят перед моими окнами.
Бруно взвесил кошелек в руке.
— Этот кошелек как будто тяжеловат, ваше сиятельство.
— Я не хотел, чтобы такой жулик, как ты, мог сказать, что он назначил сумму князю де Бутера, и положил вместо двухсот унций, которые ты просил, триста.
— Какую бы сумму ваше сиятельство мне ни принесли, она будет вам возвращена.
— Я даю, но только не взаймы, — сказал князь.
— А я беру в долг или граблю, но не прошу милостыни, — ответил Бруно, — возьмите обратно ваш кошелек, ваше сиятельство, я обращусь к князю Вентимилья или де Каттолика.
— Ну хорошо, — согласился князь. — Я никогда еще не видел такого капризного бандита, как ты, прямо не знаю что и думать, а потому ухожу. До свидания!
— До свидания, ваше сиятельство, и да хранит вас святая Розалия!
Князь удалился, держа руки в карманах своего лайкового жилета и как ни в чем не бывало насвистывая любимый мотив. Бруно некоторое время стоял неподвижно, провожая взглядом удаляющегося князя, и ушел, тяжело вздохнув, только тогда, когда князь совершенно скрылся из виду.
На следующее утро хозяин сгоревшей гостиницы получил из рук Али триста унций князя де Бутера.
Назад: Заключение
Дальше: VI
