Часть VI

Назад: VI

Дальше: IX

I

ПАВИЛЬОН ФРАНЦИСКА I

Как прекрасна была королевская охота на птиц, когда короли были еще почти полубогами и когда охота их была не простой забавой, а искусством!

И все же нам придется расстаться с этим королевским спектаклем и проникнуть в ту часть леса, где вскоре к нам присоединятся все актеры, принимавшие участие в только что описанной нами сцене.

Вправо от Дороги Фиалок идут длинные аркады, образуемые листвой, и в этом мшистом приюте, где среди вереска и лаванды пугливый заяц то и дело настораживает уши, где странствующая лань поднимает отягощенную рогами голову, раздувает ноздри и прислушивается, есть полянка; она находится достаточно далеко, чтобы ее не было видно, но недостаточно далеко, чтобы с этой полянки нельзя было видеть дорогу.

Двое мужчин, лежавших на траве среди этой полянки, расстелив под собой дорожные плащи, положив рядом длинные шпаги и два мушкетона с раструбом на конце дула, называвшиеся в ту пору «пуатриналями», элегантностью своих костюмов напоминали издали веселых рассказчиков «Декамерона», вблизи же грозное оружие придавало им сходство с местными разбойниками, каких сто лет спустя Сальватор Роза писал с натуры на своих пейзажах.

Один из них сидел, подперев голову рукой, а руку коленом, и прислушивался, подобно зайцам или ланям, о которых мы сейчас упоминали.

— Мне кажется, — сказал он, — что сейчас охота странным образом приблизилась к нам. Я даже слышал крики сокольничьих, подбадривавших соколов.

— А я теперь ничего не слышу, — сказал другой, казалось, ожидавший событий более философски, нежели его товарищ. — Вероятно, охота стала удаляться… Ведь я говорил тебе, что это место не годится для наблюдений! Нас не видно — что правда, то правда, — но ведь и мы ничего не видим!

— А черт! Дорогой Аннибал! — возразил собеседник. — Надо же нам было куда-то девать двух наших лошадей, да двух запасных, да двух мулов, так тяжело нагруженных, что я уж и не знаю, как они будут поспевать за нами!.. А чтобы решить столь сложную задачу, я не знаю ничего более подходящего, чем эти буки и столетние дубы! А потому я осмеливаюсь утверждать, что де Муи не только не заслуживает твоих проклятий, но что во всей подготовке нашего предприятия, которым он руководит, я чувствую зрелую мысль настоящего заговорщика.

— Отлично! — сказал второй дворянин, в котором наш читатель наверняка узнал Коконнаса. — Отлично! Слово вылетело — я его ждал. Ловлю тебя на нем. Стало быть мы — заговорщики?

— Мы — не заговорщики, мы — слуги короля и королевы.

— Которые составили заговор, а это совершенно одинаково относится и к нам.

— Коконнас! Я же говорил тебе, — продолжал Ла Моль, — что ни в малой мере не вынуждаю тебя идти следом за мною в этом приключении, ибо меня влечет только мое личное чувство, которого ты не разделяешь и разделять не можешь.

— Э, черт побери! Кто говорит, что ты меня вынуждаешь? Прежде всего, я не знаю человека, который мог бы заставить Коконнаса делать то, чего он делать не хочет. Но неужели ты воображаешь, что я позволю тебе идти на это дело без меня, когда вижу, что ты идешь в лапы к дьяволу?

— Аннибал! Аннибал! — воскликнул Ла Моль. — По-моему, вон там виднеется белый иноходец… Как странно — стоит мне только подумать о возлюбленной, и у меня сейчас же начинает биться сердце!

— Да это просто смешно! — зевнув, сказал Коконнас. — А вот у меня совсем не бьется.

— Нет, это не она, — сказал Ла Моль. — Но что случилось? Ведь, по-моему, было назначено в полдень.

— Случилось то, что полдень еще не наступил, вот и все, — отвечал Коконнас, — и, думается мне, у нас еще есть время малость вздремнуть.

Коконнас разлегся на плаще с видом человека, у которого слово не расходится с делом. Но едва его ухо коснулось земли, как он замер и поднял палец, делая Ла Молю знак молчания.

— В чем дело? — спросил тот.

— Тихо! На этот раз я и впрямь что-то слышу.

— Странно, я внимательно слушаю, но ничего не слышу.

— Ничего?

— Ничего.

Коконнас приподнялся и положил руку на руку Ла Моля.

— Ну-ка посмотри на лань, — сказал он.

— Где Она?

— Вон там!

Коконнас показал пальцем животное Ла Молю.

— И что же?

— А то, что сейчас сам увидишь!

Ла Моль посмотрел на животное. Нагнув голову, словно собираясь щипать траву, лань стояла неподвижно и прислушивалась. Внезапно она подняла голову, отягощенную великолепными рогами, повела ухом в ту сторону, откуда до нее несомненно доносился какой-то звук, и вдруг, без видимой причины, с быстротой молнии умчалась.

— Да-а! Видимо, ты прав, коль скоро лань убежала, — сказал Ла Моль.

— Раз она убежала, значит, она слышит то, чего не слышишь ты, — заметил Коконнас.

И в самом деле: глухой, чуть слышный шорох пробежал по траве; для малоразвитого слуха — это был ветер, для наших — отдаленный конский топот.

Ла Моль вскочил на ноги.

— Это они. Вставай! — сказал он.

Коконнас поднялся, но поднялся уже спокойно; казалось, живость пьемонтца переселилась в сердце Ла Моля и наоборот — его беспечность овладела Коконнасом. Дело было в том, что в сложившихся обстоятельствах один действовал с воодушевлением, а другой — неохотно.

Вскоре ровный, ритмичный топот донесся до слуха друзей; лошадиное ржание заставило насторожить уши лошадей, стоявших оседланными в десяти шагах от них, и по Дороге Фиалок белой тенью мелькнула женщина — она повернулась в их сторону и, сделав какой-то странный знак, скрылась.

— Королева! — вскрикнули оба.

— Что это значит? — спросил Коконнас.

— Она сделала рукой так, — ответил Ла Моль, — это значит: «Сейчас».

— Она сделала рукой так, — возразил Коконнас, — это значит: «Уезжайте».

— Она хотела сказать: «Ждите меня».

— Она хотела сказать: «Спасайтесь».

— Хорошо, — сказал Ла Моль. — Будем действовать каждый по своему разумению. Уезжай, а я остаюсь. Коконнас пожал плечами и снова улегся. В ту же минуту со стороны, противоположной той, куда умчалась королева, но той же дорогой проскакал, отдав поводья, отряд всадников, в которых друзья узнали пылких, даже, можно сказать, ярых протестантов. Их лошади скакали, как кузнечики, о которых говорит Иов: появились и исчезли.

— Черт! Это становится серьезным! — сказал Коконнас и встал на ноги. — Едем в павильон Франциска Первого.

— Ни в коем случае! — ответил Ла Моль. — Если мы попались, первым привлечет к себе внимание короля этот павильон! Ведь общий сбор назначен там.

— На этот раз ты вполне прав, — проворчал Коконнас. Не успел Коконнас произнести эти слова, как между деревьями молнией мелькнул всадник и, перескакивая через овражки, кусты, свалившееся деревья, домчался до молодых людей.

В обеих руках он держал по пистолету и в этой безумной скачке правил лошадью одними коленями.

— Господин де Муи! — в тревоге крикнул Коконнас: теперь он был взволнован куда больше, чем Ла Моль. — Господин де Муи бежит! Значит, надо спасаться!

— Скорей! Скорей! — крикнул гугенот. — Удирайте — все пропало! Я нарочно сделал крюк, чтобы предупредить вас. Бегите!

Так как он прокричал это на скаку, то был уже далеко, когда крикнул последние слова и, следовательно, когда Ла Моль и Коконнас вполне поняли их значение.

— А королева? — крикнул Ла Моль.

Но голос молодого человека рассеялся в воздухе: де Муи был уже слишком далеко, чтобы его услышать, а тем более — чтобы ему ответить.

Коконнас сразу принял решение. Пока Ла Моль стоял, не двигаясь с места и следя глазами за де Муи, исчезавшим среди ветвей, которые раздвигались перед ним и смыкались позади него, Коконнас сбегал за лошадьми, привел их, вскочил на свою лошадь, бросил поводья другой на руки Ла Моля и приготовился дать шпоры.

— Ну, Ла Моль! — воскликнул он. — Повторяю тебе слова де Муи: «Бежим!» А де Муи — господин красноречивый! Бежим! Бежим, Ла Моль!

— Одну минуту, — возразил Ла Моль, — ведь мы сюда явились с какой-то целью.

— Во всяком случае, не с той, чтобы нас повесили! — в свою очередь возразил Коконнас. — Советую тебе не терять времени. Я догадываюсь: ты сейчас займешься риторикой, начнешь толковать на все лады понятие «бежать», говорить о Горации, который бросил свой щит, и об Эпаминонде, который вернулся на щите. Я Же говорю тебе попросту: где бежит господин де Муи де Сен-Фаль, имеет право бежать каждый.

— Господину де Муи де Сен-Фалю никто не поручал увезти королеву Маргариту, — возразил Ла Моль, — и господин де Муи де Сен-Фаль не влюблен в королеву Маргариту.

— Черт побери! И хорошо делает, коль скоро эта любовь толкнула бы его на такие глупые поступки, о которых ты, я вижу, сейчас думаешь. Пусть пятьсот тысяч чертей унесут в ад такую любовь, которая может стоить жизни двум храбрым дворянам! «Смерть дьяволу»! — как говорит король Карл. Мы, дорогой мой, заговорщики, а когда заговор провалился — они должны бежать. На коня, Ла Моль, на коня!

— Беги, дорогой, я тебе не мешаю, я даже прошу тебя об этом. Твоя жизнь дороже моей. Спасай же ее!

— Лучше скажи: «Коконнас, пойдем на виселицу вместе», но не говори: «Коконнас, беги один».

— Дорогой мой, — возразил Ла Моль. — Веревка — это для мужиков, а не для таких дворян, как мы.

— Я начинаю думать, что не зря совершил один предусмотрительный поступок, — со вздохом сказал Коконнас.

— Какой?

— Подружился с палачом.

— Ты становишься зловещим, дорогой Коконнас.

— Так что же нам делать? — с раздражением крикнул тот.

— Найдем королеву.

— Где?

— Не знаю… Найдем короля!

— Где?

— Не знаю… Но мы найдем их и вдвоем сделаем то, чего не смогли или не посмели сделать пятьдесят человек.

— Ты играешь на моем самолюбии, Гиацинт, это плохой признак!

— Тогда — на коней, и бежим.

— Так-то лучше.

Ла Моль повернулся к лошади и взялся за седельную луку, но в то мгновение, когда он вставлял ногу в стремя, раздался чей-то повелительный голос, — Стойте! Сдавайтесь! — крикнул голос. Одновременно из-за деревьев показалась одна мужская фигура, потом другая, потом — тридцать; то были легкие конники, которые превратились в пехотинцев и, ползком пробираясь сквозь вереск, обыскивали лес.

— Что я тебе говорил? — прошептал Коконнас. Ла Моль ответил каким-то сдавленным рычанием. Легкие конники были еще шагах в тридцати от двух друзей.

— Эй, господа! В чем дело? — продолжал пьемонтец, громко обращаясь к лейтенанту легких конников и совсем тихо к Ла Молю.

Лейтенант скомандовал взять двух друзей на прицел.

Коконнас продолжал совсем тихо:

— На коней, Ла Моль! Еще есть время. Прыгай на коня, как делал сотни раз при мне, и скачем.

С этими словами он повернулся к конникам.

— Какого черта, господа? Не стреляйте, вы можете убить своих друзей! — крикнул он и шепнул Ла Молю:

— Сквозь деревья стрельба плохая; они выстрелят и промахнутся.

— Нет, так нельзя! — возразил Ла Моль. — Мы не можем увести с собой лошадь Маргариты и двух мулов, — эта лошадь и два мула ее скомпрометируют, а на допросе я отведу от нее всякое подозрение. Скачи один, друг мой, скачи!

— Господа, мы сдаемся! — крикнул Коконнас, вынимая шпагу и поднимая ее.

Легкие конники подняли мушкетоны.

— Но прежде всего: почему мы должны сдаваться?

— Об этом вы спросите короля Наваррского.

— Какое преступление мы совершили?

— Об этом вам скажет его высочество герцог Алансонский.

Коконнас и Ла Моль переглянулись: имя их врага в такую минуту не могло подействовать на них успокоительно.

Однако ни тот, ни другой не оказал сопротивления. Коконнасу предложили слезть с лошади, что он и сделал, воздержавшись от каких-либо замечаний. Затем обоих поместили в центр легких конников и повели по дороге к павильону Франциска I.

— Ты хотел увидеть павильон Франциска Первого? — сказал Коконнас, заметив сквозь деревья стены очаровательной готической постройки. — Так вот, мне сдается, что ты его увидишь.

Ла Моль ничего не ответил, — он только пожал Коконнасу руку.

Рядом с прелестным павильоном, который был построен во времена Людовика XII, но который называли павильоном Франциска I, потому что он всегда выбирал его как место сбора охотников, стояло нечто вроде хижины для доезжачих, которая теперь была почти не видна за сверкавшими мушкетонами, алебардами и шпагами, как взрытый кротом бугорок за золотистыми колосьями.

В этот домик и отвели пленников.

Теперь бросим свет на очень туманное, особенно для двух друзей, положение дел и расскажем о том, что произошло.

Как было уговорено, дворяне-протестанты собрались в павильоне Франциска I, ключ от которого, как мы уже знаем, удалось раздобыть де Муи.

Будучи или по крайней мере вообразив себя хозяевами леса, они выставили тут и там дозорных, но легкие конники сменили белые перевязи на красные и благодаря этой хитроумной выдумке усердного де Нансе неожиданным налетом сняли всех дозорных без боя.

Легкие конники продолжали облаву, окружая павильон, но де Муи, ждавший короля в конце Дороги Фиалок, увидел, что красные перевязи крадутся по-волчьи, и тут красные перевязи вызвали у него подозрения. Он отъехал в сторону, чтобы его не увидали, и заметил, что широкий круг сужается — очевидно, чтобы прочесать лес и оцепить место сбора.

Одновременно в конце центральной дороги он различил маячившие вдалеке белые эгретки и сверкавшие аркебузы королевской охраны.

Наконец он увидел самого короля, а в противоположной стороне — короля Наваррского.

Тогда он сделал в воздухе крест своей шляпой — это был условленный сигнал, означавший: «Все пропало!».

Поняв его сигнал, король Наваррский повернул назад и скрылся.

Де Муи тотчас вонзил широкие колесики шпор в бока лошади и пустился в бегство, а убегая, прокричал Коконнасу и Ла Молю слова, которые мы привели.

Король, заметивший отсутствие Генриха и Маргариты, появился здесь в сопровождении герцога Алансонского, желая видеть, как Генрих и Маргарита выйдут из домика доезжачих, куда он приказал запереть не только тех, кто находился в павильоне, но и тех, кто встретится в лесу.

Герцог Алансонский, совершенно уверенный в успехе, скакал подле короля, раздражение которого усиливали острые боли. Раза два или три он едва не упал с лошади в обморок, и однажды его рвало кровью.

— Ну! Ну! Быстрее! — подъехав, сказал король. — Я хочу поскорее вернуться в Лувр. Тащите из норы этих нечестивцев: сегодня день святого Блеза, а он в родстве со святым Варфоломеем.

При этих словах короля муравейник пик и аркебуз зашевелился, и всех гугенотов, схваченных кого в лесу, кого в павильоне, вывели из хижины.

Но среди них ни было ни короля Наваррского, ни Маргариты, ни де Муи.

— Ну, а где же Генрих? Где Марго? — спросил король. — Вы обещали мне, что они здесь, Алансон, и — смерть дьяволу! — пусть мне их приведут!

— Государь! Короля и королевы Наваррских мы и не видели, — сказал де Нансе.

— Да вон они! — сказала герцогиня Неверская.

Действительно, в конце тропинки, выходившей на берег реки, появились Генрих и Маргарита — оба спокойные, как ни в чем не бывало: держа соколов на кулаке, они любовно прижались друг к другу, да так искусно, что их лошади на скаку слились так же, как и они, и, казалось, ласкаясь, прижались друг к другу головами.

Вот когда взбешенный герцог Алансонский приказал обыскать окрестности, и таким образом нашлись и Ла Моль и Коконнас в их обвитой плющом аркаде.

Их тоже ввели в круг, который образовали королевские телохранители, братски обняв друг друга. Но Ла Моль и Коконнас, не будучи королями, не сумели принять такой же бодрый вид, как Генрих и Маргарита: Ла Моль был слишком бледен, а Коконнас слишком красен.

II

РАССЛЕДОВАНИЕ

Зрелище, поразившее молодых людей, когда их вводили в этот круг, принадлежало к числу зрелищ поистине незабываемых, даже если оно представилось глазам раз в жизни и на одно мгновение.

Как мы уже сказали. Карл IX смотрел на всех проходивших перед ним дворян, которые были заперты в хижине доезжачих и которых теперь его стража выводила наружу одного за другим.

Король и герцог Алансонский жадно ловили глазами каждое движение, ожидая, что вот-вот выйдет и король Наваррский.

Ожидание обмануло их.

Но этого было мало: оставалось неизвестным, что же произошло с Генрихом и Маргаритой.

И вот когда присутствующие заметили, что в конце дорожки появились молодые супруги, герцог Алансонский побледнел, а Карл почувствовал, что у него отлегло от сердца, ибо он безотчетно хотел, чтобы все, что заставил его сделать брат, обернулось против него.

— Опять ускользнул! — побледнев, прошептал Франсуа.

В эту минуту у короля начался приступ такой страшной боли, что он выпустил поводья, обеими руками схватился за бока и закричал, как кричат люди в бреду.

Генрих поспешил к нему. Но пока он проскакал двести шагов, отделявших его от брата, Карл пришел в себя.

— Откуда вы приехали? — спросил король так сурово, что Маргарита взволновалась.

— Но… С охоты, брат мой! — ответила она.

— Охота была на берегу реки, а не в лесу.

— Мой сокол унесся за фазаном, когда мы отстали, чтобы посмотреть на цаплю, государь, — сказал Генрих.

— И где же этот фазан?

— Вот он! Красивый петух, не правда ли? И тут Генрих с самым невинным видом протянул Карлу птицу, отливавшую пурпуром, золотом и синевой.

— Так, так! Ну, а почему же, заполевав фазана, вы не присоединились ко мне? — продолжал Карл.

— Потому, что фазан полетел к парку, государь. А когда мы спустились на берег, то увидели, что вы опередили нас на целых полмили, когда вы снова поднимались к лесу. Тогда мы поскакали по вашим следам, так как, участвуя в охоте вашего величества, мы не хотели от нее отбиться.

— А все эти дворяне тоже были приглашены на охоту? — спросил Карл.

— Какие дворяне? — с недоумением озираясь вокруг, переспросил Генрих.

— Да ваши гугеноты, черт возьми! — ответил Карл. — Во всяком случае, если кто-то и приглашал их, то не я.

— Нет, государь, но, быть может, это герцог Алансонский, — заметил Генрих.

— Господин д'Алансон! Зачем вы это сделали?

— Я? — воскликнул герцог.

— Ну да, вы, брат мой, — продолжал Карл. — Разве вы не объявили мне вчера, что вы — король Наваррский? Значит, гугеноты, прочившие вас в короли, явились поблагодарить вас за то, что вы приняли корону, а короля — за то, что он ее отдал. Не так ли, господа?

— Да! Да! — крикнули двадцать голосов. — Да здравствует герцог Алансонский! Да здравствует король Карл!

— Я не король гугенотов, — побледнев от злобы, сказал Франсуа и, бросив косой взгляд на Карла, добавил:

— И твердо надеюсь никогда им не быть.

— Глупости! — сказал Карл. — А вам, Генрих, да будет известно, что я считаю все это весьма странным.

— Государь! — твердо ответил король Наваррский. — Да простит меня Бог, но можно подумать, что меня подвергают допросу.

— А если я вам скажу, что допрашиваю вас, — что вы на это ответите?

— Что я такой же король, как вы, государь! — гордо ответил Генрих. — Что королевский титул дает не корона, а рождение, и что отвечать я буду только моему брату и другу, но никогда не стану отвечать судье.

— Очень хотел бы я знать, однако, чего мне держаться, хоть раз в жизни! — тихо сказал Карл.

— Пусть сюда приведут господина де Муи, — сказал герцог Алансонский, — и вы все узнаете. Господин де Муи, наверное, арестован.

— Есть среди арестованных господин де Муи? — спросил король.

Генрих вздрогнул от волнения и обменялся взглядами с Маргаритой, но это продолжалось одно мгновение.

Никто не отзывался.

— Господина де Муи нет среди арестованных, — объявил де Нансе. — Кое-кому из моих людей показалось, что они его видели, но они в этом не уверены.

Герцог Алансонский пробормотал какое-то богохульство.

— Ах, государь, да вот двое дворян герцога Алансонского, — вмешалась Маргарита, показывая королю Ла Моля н Коконнаса, которые слышали весь этот разговор и на сообразительность которых она считала возможным рассчитывать. — Допросите их — они вам ответят.

Герцог почувствовал нанесенный ему удар.

— Я сам приказал задержать их именно для того, чтобы доказать, что они у меня не служат, — возразил он.

Король взглянул на двух друзей и вздрогнул, увидав Ла Моля.

— Ага, опять этот провансалец! — сказал он. Коконнас грациозно поклонился.

— Что вы делали, когда вас арестовали? — спросил король.

— Государь! Мы беседовали на темы военные и любовные.

— Верхом? Вооруженные до зубов? Готовясь бежать?

— Отнюдь нет, государь; вы плохо осведомлены. Мы лежали в тени, под буком… Sub tegmine fagi.

— Ах, вы лежали в тени под буком?

— И даже могли бы убежать, если бы думали, что чем-то навлекли на себя гаев вашего величества. Послушайте, господа, — обратился Коконнас к легким конникам, — полагаюсь на ваше солдатское слово: как вы думаете, могли бы мы удрать от вас, если бы захотели?

— Эти господа и шагу не сделали, чтобы убежать, — ответил лейтенант.

— Потому что их лошади стояли далеко, — вмешайся герцог Алансонский.

— Покорнейше прошу извинить меня, ваше высочество, — ответил Коконнас, — но я уже сидел на лошади, а мой друг, граф Лерак де Ла Моль, держал свою под уздцы.

— Это правда, господа? — спросил король.

— Правда, государь, — ответил лейтенант, — господин Коконнас даже соскочил с лошади при виде нас.

Коконнас криво улыбнулся, что означало: «Вот видите, государь!».

— Ну, а эти две запасные лошади, два мула, сундуки, которыми они были нагружены? — спросил Франсуа.

— Да разве мы конюхи? Велите отыскать конюха, который стерег их, и спросите его!

— Его там не было! — сказал взбешенный герцог.

— Значит, он испугался и удрал, — отозвался Коконнас. — Нельзя требовать от мужика такого же хладнокровия, как от дворянина!

— Все время одни и те же увертки, — скрежеща зубами, рявкнул герцог Алансонский. — К счастью, государь, я предупредил вас, что эти господа уже несколько дней у меня не служат.

— Как, ваше высочество! Я имею несчастье больше не служить у вас? — воскликнул Коконнас.

— Э, черт возьми! Кому это знать, как не вам, сударь? Ведь вы сами подали в отставку в довольно наглом письме, которое я, слава Богу, сохранил и которое, к счастью, при мне.

— Ах! — воскликнул Коконнас. — Я думал, что вы, ваше высочество, простите мне письмо, написанное по первому побуждению, под горячую руку. Это было, когда я узнал, что вы, ваше высочество, собирались задушить моего друга Ла Моля в одном из луврских коридоров.

— Что вы говорите? — перебил его король.

— Я тогда думал, что ваше высочество были одни, — с невинным видом продолжал Коконнас. — Но потом я узнал, что трое других…

— Молчать! — крикнул Карл. — Теперь я осведомлен достаточно хорошо! Генрих, — обратился он к королю Наваррскому, — даете слово не бежать?

— Даю, ваше величество.

— Возвращайтесь в Париж вместе с господином де Нансе и оставайтесь под арестом у себя в комнате. А вы, господа, — продолжал он, обращаясь к двум дворянам, — отдайте ваши шпаги.

Ла Моль взглянул на Маргариту. Она улыбнулась. Ла Моль сейчас же отдал шпагу ближайшему из командиров.

Коконнас последовал его примеру.

— А господин де Муи отыскался? — спросил король.

— Нет, государь, — ответил де Нансе, — или его не было в лесу, или он бежал.

— Еще чего не хватало! — сказал король. — Едем домой! Мне холодно, я ослеп!

— Государь! Это, верно, от раздражения, — заметил Франсуа.

— Да, возможно. У меня какое-то мерцание в глазах. Где арестованные? Я ничего не вижу. Разве сейчас ночь? О, Господи, сжалься надо мной! Я горю! Помогите! Помогите!

Несчастный король выпустил поводья, вытянул руки и опрокинулся навзничь; при этом втором приступе испуганные придворные подхватили его на руки.

Франсуа стоял в стороне и вытирал со лба пот; он один знал причину мучительного недуга своего брата.

Король Наваррский, стоявший с другой стороны, уже под стражей де Нансе, с возрастающим удивлением смотрел на эту сцену.

— Эх, — прошептал он; в нем говорил уму непостижимый инстинкт, который временами превращал его в, так сказать, ясновидящего. — Пожалуй, для меня было бы лучше, если бы меня схватили, когда я бежал!

Он взглянул на Маргариту, которая своими большими, широко раскрытыми от изумления глазами смотрела то на него, то на короля, то на короля, то на него.

Король потерял сознание. Подали носилки и положили его на них. Его накрыли плащом, который один из всадников снял со своих плеч, и вся процессия медленно направилась по дороге в Париж, который утром видел отъезд веселых заговорщиков и радостного короля, а теперь видел возвращение умирающего короля в окружении арестованных мятежников.

Маргарита, несмотря ни на что не утратившая способности владеть собой морально и физически, в последний раз обменялась многозначительным взглядом со своим мужем, а затем проехала так близко от Ла Моля, что он мог слышать два греческих слова, которые она обронила:

— Me deide. Это означает:

— Ничего не бойся.

— Что она тебе сказала? — спросил Коконнас.

— Она сказала, что бояться нечего, — ответил Ла Моль.

— Тем хуже, — тихо сказал пьемонтец, — тем хуже! Это значит, что добра нам ждать нечего. Каждый раз, как мне говорили в виде ободрения эту фразу, я в ту же секунду получал или пулю, или удар шпаги, а то и цветочный горшок на голову. По-еврейски, по-гречески, по-латыни, по-французски «Ничего не бойся» всегда означало для меня: «Берегись!».

— По коням, господа! — сказал лейтенант легких конников.

— Не сочтите за нескромность, сударь: куда вы нас ведете? — спросил Коконнас.

— Думаю, что в Венсенн, — ответил лейтенант.

— Я предпочел бы отправиться в другое место, — сказал Коконнас, — но ведь не всегда идешь туда, куда хочешь. По дороге король очнулся и почувствовал себя лучше. В Нантере он даже захотел сесть верхом, но его отговорили.

— Пошлите за мэтром Амбруазом Паре, — сказал Карл, приехав в Лувр.

Он сошел с носилок, поднялся по лестнице, опираясь на руку Таванна, и, добравшись до своих покоев, приказал никого к себе не пускать.

Все заметили, что король Карл был очень сосредоточен. Дорогой он пребывал в глубокой задумчивости, ни с кем не разговаривал и не интересовался больше ни заговором, ни заговорщиками. Было очевидно, что все его мысли занимает болезнь.

Болезнь была внезапная, острая и странная, с теми же симптомами, какие обнаружились и у его брата — Франциска II незадолго до его смерти.

Вот почему приказ короля — не пускать к нему никого, кроме мэтра Паре, — никого не удивил. Мизантропия, как известно, составляла основу характера государя.

Карл вошел к себе в опочивальню, сел в кресло, напоминавшее шезлонг, положил голову на подушки и, рассудив, что Амбруаза Паре могут не застать дома и он приедет не скоро, решил не тратить попусту время ожидания.

Он хлопнул в ладоши; сейчас же вошел один из стражников.

— Скажите королю Наваррскому, что я хочу поговорить с ним, — приказал Карл.

Стражник поклонился и отправился исполнять приказание.

Король откинул голову: от страшной тяжести в мозгу он едва мог связно говорить, какой-то кровавый туман застилал глаза, во рту все пересохло, он выпил целый графин воды, но так и не утолил жажды.

Он все еще пребывал в этом сонливом состоянии, когда дверь отворилась и вошел Генрих; следовавший за ним де Нансе остановился в передней.

Король Наваррский услыхал, что дверь за ним закрылась.

Тогда он сделал несколько шагов вперед.

— Государь! Вы звали меня? Я пришел, — сказал он. Король вздрогнул при звуке этого голоса и бессознательно хотел протянуть руку.

— Государь! — стоя по-прежнему с опущенными руками, сказал Генрих. — Вы, ваше величество, забыли, что я больше не брат ваш, а узник.

— Ах да, верно, — ответил Карл, — спасибо, что напомнили. Но я не забыл кое-что другое: как-то раз, когда мы с вами были наедине, вы обещали мне отвечать чистосердечно.

— Я готов сдержать обещание. Спрашивайте, государь. Король налил на ладонь холодной воды и приложил руку ко лбу.

— Что истинного в обвинении герцога Алансонского? Ну, отвечайте, Генрих!

— Только половина: герцог Алансонский должен был бежать, а я — только сопровождать его.

— Зачем вам было его сопровождать? — спросил Карл. — Вы что же, недовольны мной, Генрих?

— Нет, государь, напротив: я мог бы только похвалиться отношением вашего величества ко мне; Бог, читающий в сердцах людей, видит в моем сердце, какую глубокую привязанность я питаю к моему брату и моему королю.

— Мне кажется противоестественным бегать от людей, которых мы любим и которые любят нас, — заметил Карл.

— Я и бежал не от тех, кто меня любит, а от тех, кто меня ненавидит, — возразил Генрих. — Ваше величество! Вы позволите мне говорить с открытой душой?

— Говорите.

— Государь! Меня ненавидят герцог Алансонский и королева-мать.

— Что касается Алансона, я не отрицаю, — ответил Карл, — но королева-мать к вам очень внимательна.

— Вот поэтому-то я и остерегаюсь ее, государь. И благо мне, что я ее остерегался!

— Ее?

— Ее или ее окружающих. Ведь вам известно, государь, что иногда несчастьем королей является не то, что им служат из рук вон плохо, а то, что им служат чересчур усердно.

— Объяснитесь: вы добровольно обязались сказать мне все.

— Как видите, ваше величество, я так и поступаю.

— Продолжайте.

— Ваше величество! Вы сказали, что любите меня.

— То есть я любил вас до вашей измены, Анрио.

— Предположите, государь, что вы любите меня по-прежнему.

— Пусть так!

— А если вы меня любите, то вы, наверно, желаете, чтобы я был жив, не так ли?

— Я был бы в отчаянии, если бы с тобой случилось какое-нибудь несчастье.

— Так вот, ваше величество, вы уже дважды могли прийти в отчаяние.

— Как так?

— Да, государь, уже дважды только Провидение спасло мне жизнь. Правда, во второй раз Провидение приняло облик вашего величества.

— А в первый раз чей облик оно приняло?

— Облик человека, который был крайне изумлен тем, что его приняли за Провидение, — облик Рене. Да, государь, вы спасли меня от стали…

Карл нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.

— А Рене? — спросил он.

— А Рене спас меня от яда.

— Черт возьми! И везет же тебе, Анрио! — сказал король, пытаясь улыбнуться, но от сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. — Это не его профессия.

— Так вот, государь, два чуда спасли меня. Одно чудо — это раскаяние флорентийца. Другое — доброта вашего величества. Я скажу вашему величеству откровенно: я испугался, как бы Бог не устал творить чудеса, и решил бежать, руководствуясь аксиомой: на Бога надейся, а сам не плошай.

— Почему же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?

— Если бы я сказал вам эти самые слова даже вчера, я был бы доносчиком.

— А когда ты говоришь их сегодня?

— Сегодня — другое дело: меня обвиняют — я защищаюсь.

— А ты уверен в первом покушении, Анрио?

— Так же уверен, как во втором.

— Тебя пытались отравить?

— Пытались.

— Чем?

— Опиатом.

— А как отравляют опиатом?

— Почем я знаю, государь? Спросите Рене: ведь отравляют и перчатками…

Карл сдвинул брови, но мало-помалу лицо его разгладилось…

— Да, да, — сказал он, словно разговаривая с самим собой, — в самой природе живых существ заложено стремление бежать от смерти. Так почему же это существо не сделает сознательно того, что делает инстинктивно?

— Итак, государь, — спросил Генрих, — довольны ли вы моей откровенностью и верите ли, что я сказал вам все?

— Да, да, Анрио, ты славный малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе зла, еще не угомонились и будут и впредь покушаться на твою жизнь?

— Государь! Каждый вечер я удивляюсь, что я еще жив.

— Видишь ли, Анрио, они знают, как я люблю тебя, и потому-то и хотят убить. Но будь спокоен — они понесут наказание за свое злоумышление. А теперь ты свободен.

— Свободен покинуть Париж, государь? — спросил Генрих.

— Нет, нет, ты прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Тысяча чертей! Надо же, чтобы у меня был хоть один человек, который меня любит!

— В таком случае, государь, если вы хотите оставить меня при себе, соблаговолите оказать мне одну милость…

— Какую?

— Оставьте меня здесь не под видом друга, а под видом узника.

— Как — узника?

— Да так. Разве вы, ваше величество, не видите, что ваше дружеское ко мне расположение меня губит?

— И ты предпочитаешь, чтобы я тебя возненавидел?

— Чисто внешней ненавистью, государь. Такая ненависть спасет меня: до тех пор, пока они будут думать, что я в немилости, они не станут торопиться умертвить меня.

— Я не знаю, чего ты хочешь, Анрио, — сказал Карл, — не знаю, какая у тебя цель, но если твои желания не осуществятся, если ты не достигнешь своей цели — я буду очень удивлен.

— Значит, я могу рассчитывать на то, что король будет относиться ко мне сурово?

— Да.

— Тогда я буду спокойнее… А что прикажете сейчас, ваше величество?

— Иди к себе, Анрио. Я очень страдаю. Пойду посмотрю своих собак и лягу в постель.

— Государь! — сказал Генрих. — Вашему величеству надо бы позвать врача: ваше сегодняшнее нездоровье, быть может, опаснее, чем вы думаете.

— Я послал за мэтром Амбруазом Паре.

— Тогда я ухожу, чувствуя себя спокойнее.

— Клянусь Душой, — сказал король, — из всей моей семьи ты один действительно любишь меня.

— Это ваше искреннее убеждение, государь?

— Слово дворянина!

— Хорошо! В таком случае поручите господину де Нансе стеречь меня, как человека, которому ваш гнев не позволит прожить и месяца: это единственное средство, чтобы я мог любить вас долго.

— Господин де Нансе! — крикнул Карл. Вошел командир охраны.

— Я отдаю вам на руки, — сказал король, — величайшего преступника в королевстве. Вы отвечаете мне за него головой!

Генрих с удрученным видом вышел вслед за де Нансе.

III

АКТЕОН

Оставшись один, Карл очень удивился, что к нему не пришел ни один из его верных друзей, а двумя его верными друзьями были кормилица Мадлен и борзая Актеон.

«Кормилица, должно быть, пошла к знакомому гугеноту петь псалмы, — подумал он, — а Актеон все еще сердится за то, что сегодня утром я хлестнул его арапником».

Карл взял свечу и прошел к доброй женщине. Доброй женщины не было дома. Дверь из комнаты Мадлен, как, наверное, помнит читатель, вела в Оружейную палату. Карл подошел к этой двери.

Но на ходу у него начался один из тех приступов, которые он уже испытывал и которые обрушивались на него внезапно. Король страдал так, словно в его внутренностях шарили раскаленным железом. Его мучила неутолимая жажда. На столе он увидел чашку с молоком, выпил ее залпом и почувствовал некоторое облегчение.

Он опять взял свечу, которую поставил на стол, и вошел в Оружейную палату.

К его величайшему изумлению, Актеон не бросился к нему навстречу. Быть может, его заперли? Но в таком случае он почуял бы, что хозяин вернулся с охоты, и стал бы выть.

Карл свистал, звал — собака не появлялась. Он сделал еще шага четыре вперед, и, когда пламя свечи осветило дальний угол комнаты, он увидел в этом углу неподвижную массу, лежавшую на паркете.

— Ко Мне, Актеон! Ко мне! — крикнул Карл и свистнул еще раз.

Собака не пошевелилась.

Карл подбежал и потрогал ее; бедное животное уже окоченело. Из перекошенной болью пасти собаки вытекло на пол несколько капель желчи, смешанной с кровавой пенистой слюной. Собака нашла в Оружейной берет хозяина и решила умереть, положив голову на вещь, олицетворявшую для нее ее друга…

Это зрелище заставило его забыть о своей боли и вернуло ему всю его энергию, у него в жилах закипела ярость, он хотел крикнуть, но короли, скованные собственным величием, не могут свободно поддаться первому порыву, который любой другой человек может обратить на пользу своим страстям или самозащите. Поняв, что здесь кроется предательство. Карл промолчал.

Он встал на колени около собаки и опытным взглядом осмотрел ее труп. Глаза остекленели, красный язык был весь в язвах и гнойничках. Болезнь была такой необычной, что Карл вздрогнул.

Король снова надел перчатки, которые заткнул было за пояс, приподнял посиневшую губу собаки, чтобы осмотреть зубы, и в промежутках между острыми клыками и на их кончиках обнаружил прилипнувшие к ним беловатые кусочки.

Он вытащил эти кусочки и увидел, что это бумага.

Около бумаги опухоль была больше, десны вздулись, а слизистая оболочка была, словно разъедена купоросом.

Карл внимательно осмотрел все кругом. На ковре валялись два-три обрывка бумаги, похожей на ту, какую он обнаружил в пасти собаки. На одном обрывке, побольше других, сохранились остатки гравюры.

Когда Карл разглядел кусочек этой гравюры с изображением дворянина на соколиной охоте, которую Актеон вырвал из охотничьей книги, волосы у него встали дыбом.

— А-а! Книга была отравлена, — побледнев сказал он. И тут он внезапно вспомнил все.

— Тысяча чертей! — вскричал он. — Ведь каждую страницу я трогал пальцем и каждый раз брал его, в рот, чтобы смочить слюной! Вот откуда мои обмороки, боли, рвота… Я погиб!

Под гнетом этой страшной мысли Карл на мгновение замер. Потом с глухим рычанием вскочил и бросился к двери Оружейной палаты.

— Мэтра Рене! — крикнул он. — Мэтра Рене, флорентийца! Пусть сейчас же сбегают на мост Михаила Архангела и приведут его! Чтобы через десять минут он был здесь! Пусть кто-нибудь из вас скачет туда верхом и пусть возьмет запасную лошадь для Рене, чтобы поскорее вернуться! А если придет мэтр Амбруаз Паре, велите ему подождать!

Один из телохранителей бегом бросился исполнять приказание.

— О-о! — прошептал Карл. — Я должен был бы приказать пытать всех подряд — вот тогда-то я узнал бы, кто дал эту книгу Анрио!

С каплями пота на лбу, с судорожно стиснутыми руками, с вздымающейся грудью, Карл стоял на месте, не сводя глаз с трупа собаки.

Через десять минут флорентиец робко и не без тревоги постучал в дверь короля. Существует такая совесть, в которой никогда не бывает чистого неба.

— Войдите! — сказал Карл.

Появился парфюмер. Карл подошел к нему с повелительным видом, со сжатыми губами.

— Ваше величество! Вы посылали за мной? — весь дрожа, спросил Рене.

— Вы ведь хороший химик, не так ли?

— Государь…

— И вы знаете то, что знают лучшие врачи?

— Ваше величество, вы преувеличиваете.

— Так говорила мне матушка. А кроме того, я доверяю вам и предпочитаю посоветоваться с вами, чем с кем-либо еще. Так вот, — продолжал он, указывая на труп животного, — посмотрите, прошу вас, что там такое между зубами собаки, и скажите, отчего она издохла.

В то время как Рене со свечой в руке нагнулся до земли не столько для того, чтобы исполнить приказание короля, сколько для того, чтобы скрыть свое волнение. Карл стоял, не спуская с этого человека глаз, и ждал с вполне понятным нетерпением его слова, которое должно было стать либо его смертным приговором, либо залогом его выздоровления.

Рене вынул из кармана нечто вроде скальпеля, раскрыл его и кончиком отделил от десен борзой приставшие к ним кусочки бумаги; затем он долго и внимательно разглядывал желчь и кровь, сочившиеся из каждой ранки.

— Государь! — с трепетом сказал он. — Симптомы весьма печальные.

Карл почувствовал, как холодная струя пробежала по его жилам и залила сердце.

— Да, — сказал он. — Собака была отравлена, не так ли?

— Боюсь, что так, государь.

— А каким ядом?

— Думаю, что минеральным.

— Можете ли вы точно установить, что она была отравлена?

— Да, конечно, вскрыв и исследовав желудок.

— Вскройте! Я хочу, чтоб у меня не осталось никаких сомнений.

— Надо будет позвать кого-нибудь помочь мне.

— Я вам помогу, — сказал Карл.

— Вы, государь?

— Да, я. А если она отравлена, какие симптомы мы обнаружим?

— Красноту и травовидное поражение оболочки желудка.

— Что ж, приступим! — сказал Карл.

Рене одним ударом скальпеля вскрыл грудь борзой и обеими руками с силой раздвинул ее стенки, а Карл, опустившись на одно колено, светил ему судорожно стиснутой, дрожащей рукой.

— Смотрите, государь, — сказал Рене, — смотрите: вот явные следы отравления. Вот именно такая краснота, о которой я говорил вам, а что касается прожилок, похожих на разросшийся корень растения, то их-то я и назвал травовидным поражением. Я здесь нашел все, что искал.

— Значит, собака отравлена?

— Да, государь.

— Минеральным ядом?

— По всей вероятности.

— А что ощущал бы человек, нечаянно проглотивший этот яд?

— Сильную головную боль, такое жжение внутри, точно он проглотил горячие угли, боли во внутренностях, тошноту.

— И жажду? — спросил Карл.

— Неутолимую, — ответил Рене.

— Все так, все так! — прошептал король.

— Государь! Я тщетно ищу цель всех этих вопросов.

— А зачем вам ее искать? Вам нет нужды знать ее. Отвечайте на мои вопросы, вот и все.

— Спрашивайте, ваше величество.

— Какое противоядие прописывают человеку, проглотившему то же вещество, что и моя собака? Рене с минуту подумал.

— Есть несколько минеральных ядов, — ответил он, — но, прежде чем ответить, я хотел бы знать, о каком яде идет речь. Ваше величество! Вы имеете представление о том, каким способом была отравлена собака?

— Да, — сказал Карл, — она съела страницу из одной книги.

— Страницу из книги?

— Да.

— Ваше величество! А эта книга у вас?

— Вот она, — сказал Карл, беря книгу об охоте с полки, на которую он ее поставил, и показывая ее Рене.

Рене сделал жест изумления, и это не ускользнуло от короля.

— Она съела страницу из этой книги? — пролепетал Рене.

— Из этой самой.

Карл указал место, откуда была вырвана страница.

— Позвольте мне, государь, вырвать еще одну страницу!

— Рвите.

Рене вырвал страницу и поднес ее к свече. Бумага вспыхнула, и по комнате распространился сильный запах чеснока.

— Книга была отравлена микстурой мышьяка, — сказал он.

— Вы уверены?

— Как если бы ее обрабатывал я сам.

— А противоядие?..

Рене отрицательно покачал головой.

— Как? — хриплым голосом спросил Карл. — Вы не знаете никакого средства?

— Самое лучшее и самое действенное — это яичные белки, взбитые с молоком. Но…

— Но… что?

— Но надо было прописать это лекарство сейчас же, а иначе…

— А иначе?..

— Государь! Это страшный яд, — еще раз повторил Рене.

— Однако он убивает не сразу, — заметил Карл.

— Да, но убивает наверняка. Неважно, сколько времени пройдет до смерти. Иногда в этом даже есть свой расчет.

Карл оперся на мраморный стол.

— А теперь вот что, — сказал он, кладя руку на плечо Рене, — вам ведь знакома эта книга?

— Мне, государь? — бледнея, переспросил Рене.

— Да, вам. При взгляде на нее вы сами себя выдали.

— Государь! Клянусь вам…

— Рене, — перебил Карл, — выслушайте меня: вы отравили перчатками королеву Наваррскую; вы отравили дымом лампы принца Порсиана; вы пытались отравить душистым яблоком принца Конде. Рене, я прикажу содрать у вас мясо с костей по кусочкам раскаленными щипцами, если вы не скажете, кому принадлежит эта книга.

Флорентиец увидел, что с гневом Карла IX шутить нельзя, и решил взять смелостью.

— А если я скажу правду, государь, кто мне поручится, что я не буду наказан еще мучительнее, чем если я вам не отвечу?

— Я.

— Вы дадите мне ваше королевское слово?

— Честное слово дворянина, вы сохраните себе жизнь, — сказал король.

— В таком случае книга принадлежит мне, — объявил флорентиец.

— Вам? — воскликнул Карл, отступая и глядя на отравителя страшными глазами.

— Да, мне.

— А как же она ушла из ваших рук?

— Ее взяла у меня ее величество королева-мать.

— Королева-мать! — воскликнул Карл.

— Да.

— А с какой целью?

— Думаю, что с целью отнести ее королю Наваррскому, который просил у герцога Алансонского такого рода книгу, чтобы изучить соколиную охоту.

— А! Так, так! — воскликнул Карл. — Мне все понятно! В самом деле, книга была у Анрио. От судьбы я не ушел!

В эту минуту у Карла начался снова сильный, сухой кашель, который вызвал боль во внутренностях. Карл глухо вскрикнул раза три и упал в кресло.

— Что с вами, государь? — испуганно спросил Рене.

— Ничего, — ответил Карл. — Просто хочется пить. Дайте мне воды.

Рене налил стакан воды и дрожащей рукой подал Карлу — тот выпил ее залпом.

— А теперь, — сказал король, беря перо и обмакивая его в чернила, — пишите на этой книге.

— Что я должен писать? — спросил Рене.

— То, что я сейчас вам продиктую: «Это руководство по соколиной охоте дано мною королеве-матери, Екатерине Медичи».

Рене взял перо и написал.

— А теперь подпишитесь. Флорентиец подписался.

— Вы обещали сохранить мне жизнь, — напомнил парфюмер.

— Да, и я сдержу свое слово.

— А королева-мать? — спросил Рене.

— А вот это меня не касается, — ответил Карл. — Если на вас нападут, защищайтесь сами.

— Государь! Смогу ли я уехать из Франции, если увижу, что моей жизни грозит опасность?

— Я отвечу вам на это через две недели.

— Но до тех пор…

Карл сдвинул брови и приложил палец к бледным губам.

— О, будьте покойны, государь!

Вне себя от счастья, что так дешево отделался, флорентиец поклонился и вышел.

Тотчас же в дверях своей комнаты показалась кормилица.

— Что с тобой, мой Шарло? — спросила она.

— Кормилица! Я походил по росе, и от этого мне стало плохо.

— Правда, ты очень побледнел.

— Это оттого, что я очень ослабел. Дай мне руку, кормилица, и доведи до кровати.

Кормилица подбежала к нему; Карл оперся на нее и добрался до своей опочивальни.

— Теперь я сам лягу, — сказал Карл.

— А если придет мэтр Амбруаз Паре?

— Скажи ему, что мне стало лучше и что он мне больше не нужен.

— А что тебе дать сейчас?

— Да самое простое лекарство, — ответил Карл, — яичные белки, взбитые с молоком. Кстати, кормилица, — продолжал он, — бедный Актеон издох. Завтра утром надо будет похоронить его где-нибудь в Луврском саду. Это был один из моих лучших друзей… Я поставлю ему памятник… если успею.

IV

ВЕНСЕННСКИЙ ЛЕС

По приказу Карла IX Генрих в тот же вечер был препровожден в Венсеннский лес. Так называли в те времена знаменитый замок, от которого теперь остались лишь развалины, но этого колоссального фрагмента вполне достаточно, чтобы дать представление о его былом величии.

Венсеннский замок

Путешествие совершалось в носилках. По обеим сторонам шагали четверо стражников. Де Нансе, имея при себе королевский приказ, открывавший Генриху двери темницы-убежища, шагал впереди.

Перед потайным ходом в донжон кортеж остановился. Де Нансе спешился, открыл запертые на замок носилки и почтительно предложил королю сойти.

Генрих повиновался без единого слова. Любое жилище казалось ему надежнее, чем Лувр: десять дверей, закрываясь за ним, в то же время укрывали его от Екатерины Медичи.

Августейший узник прошел по подъемному мосту, охраняемому двумя солдатами, прошел в три двери нижней части донжона и в три двери нижней части лестницы, затем, предшествуемый де Нансе, поднялся на один этаж. Тут командир охраны, видя, что Генрих собирается подняться выше, сказал:

— Ваше величество! Остановитесь здесь.

— Ага! — останавливаясь, сказал Генрих. — По-видимому, меня удостаивают второго этажа.

— Государь! — сказал де Нансе. — С вами обращаются как с венценосной особой.

«Черт их возьми! — подумал Генрих. — Два-три этажа выше нисколько меня не унизили бы. Тут слишком хорошо: это может вызвать подозрения».

— Ваше величество! Не угодно ли вам последовать за мной? — спросил де Нансе.

— Господи Иисусе! — воскликнул король Наваррский. — Вы прекрасно знаете, сударь, речь здесь идет отнюдь не о том, что мне угодно и чего мне не угодно, а о том, что приказывает мой брат Карл. Есть приказ — следовать за вами?

— Да, государь.

— В таком случае я следую за вами.

Они пошли по длинному проходу вроде коридора, выходившему в довольно просторный зал с темными стенами, который имел крайне мрачный вид.

Генрих беспокойно огляделся вокруг.

— Где мы? — спросил он.

— Мы проходим по допросной палате, ваше величество.

— А-а! — произнес король и принялся разглядывать зал еще внимательнее.

В этом помещении было всего понемногу: кувшины и станки для пытки водой, клинья и молоты для пыток сапогами; кроме того, почти весь зал опоясывали каменные сиденья для несчастных, ожидавших пытки, а над сиденьями, на уровне сидений и у изножия сидений были вделаны в стены железные кольца, но вделаны не симметрично, а так, как того требовал тот или иной род пытки. Сама близость этих колец к сиденьям достаточно ясно указывала, что они здесь для того, чтобы привязывать к ним части тела тех, кто будет занимать эти места.

Генрих пошел дальше, не сказав ни слова, но и не упустив ни одной подробности этого гнусного устройства, запечатлевшего, так сказать, на этих стенах повесть о страданиях.

Внимательно глядя вокруг, Генрих не посмотрел под ноги и споткнулся.

— А это что такое? — спросил он, указывая на какой-то желоб, выдолбленный в сырых каменных плитах, заменявших пол.

— Это сток, государь.

— Разве здесь идет дождь?

— Да, государь, кровавый.

— Ага! Прекрасно, — сказал Генрих. — Мы еще не скоро дойдем до моей камеры?

— Вы уже пришли, ваше величество, — произнесла какая-то тень, вырисовывавшаяся во мраке, но становившаяся по мере того, как к ней приближались, все более зримой и ощутимой.

Генриху этот голос показался знакомым, а сделав несколько шагов, он узнал и лицо.

— Ба! Да это вы, Болье! — сказал он. — За каким чертом вы сюда явились?

— Государь! Я только что получил должность коменданта Венсеннской крепости.

— Что ж, дорогой друг, ваш дебют делает вам честь: вы заполучили узника-короля — это отнюдь не плохо.

— Простите, государь, — возразил Болье, — но до вас я уже принял двух дворян.

— Каких? Ах, простите, быть может, я нескромен? В таком случае будем считать, что я ничего не сказал.

— Ваше величество! У меня нет предписания соблюдать тайну. Это господин де Ла Моль и господин де Коконнас.

— Ах, верно! Я видел, что они арестованы. Как эти несчастные дворяне переносят свое несчастье?

— Совсем по-разному: один весел, другой печален; один распевает, другой вздыхает.

— Кто же из них вздыхает?

— Господин де Ла Моль, государь.

— Честное слово, мне понятнее тот, кто вздыхает, чем тот, который распевает. Судя по тому, что я видел, тюрьма — место отнюдь не веселое. А на каком этаже их поместили?

— На самом верхнем — на пятом.

Генрих вздохнул. Ему самому хотелось попасть туда.

— Что ж, господин де Болье, будьте любезны показать мне мою камеру. Я очень устал сегодня днем и потому так тороплюсь попасть в нее.

— Пожалуйте, ваше величество, — сказал Болье, указывая на распахнутую дверь.

— Номер второй, — прочел Генрих. — А почему не первый?

— Он уже предназначен, ваше величество.

— Ага! Как видно, вы ждете узника познатнее меня!

— Я не сказал, ваше величество, что этот номер предназначен для узника.

— А для кого же?

— Пусть ваше величество не настаивает, а то я вынужден буду промолчать и тем самым не оказать вам должного повиновения.

— Ну, это другое дело, — сказал Генрих и задумался глубже, чем прежде: номер первый явно заинтересовал его.

Впрочем, комендант не изменил своей первоначальной вежливости. С бесконечными ораторскими изворотами он поместил Генриха в его камеру, принес тысячу извинений за возможные неудобства, поставил у двери двух солдат и вышел.

Господин де Болье

— Теперь, пойдем к другим, — сказал комендант тюремщику.

Тюремщик пошел первым. Они двинулись в обратный путь, прошли допросную палату, коридор и очутились опять у лестницы; следуя за своим проводником, де Болье поднялся на три этажа.

Поднявшись тремя этажами выше, тюремщик открыл одну за другой три двери, каждая из которых была украшена двумя замками и тремя огромными засовами.

Когда он начал отпирать третью дверь, из-за нее послышался веселый голос.

— Эй! Черт побери! — крикнул голос. — Отпирайте скорее хотя бы для того, чтобы проветрить! Ваша печка до того нагрелась, что здесь того и гляди задохнешься!

Коконнас, которого читатель, несомненно, уже узнал по его любимому ругательству, одним прыжком перемахнул пространство от своего места до двери.

— Одну минутку, почтеннейший дворянин, — сказал тюремщик, — я пришел не для того, чтобы вас вывести, я пришел для того, чтобы войти к вам, а за мной идет господин комендант.

— Господин комендант? Зачем? — спросил Коконнас.

— Навестить вас.

— Господин комендант делает мне много чести. Милости просим! — ответил Коконнас.

Де Болье в самом деле вошел в камеру и сразу смахнул сердечную улыбку Коконнаса ледяной учтивостью, присущей комендантам крепостей, тюремщикам и палачам.

— У вас есть деньги, сударь? — обратился он к узнику.

— У меня? Ни одного экю, — ответил Коконнас.

— Драгоценности?

— Одно кольцо.

— Разрешите вас обыскать?

— Черт побери! — покраснев от гнева, воскликнул Коконнас. — Ваше счастье, что и я, и вы в тюрьме!

— Все нужно претерпеть ради службы королю.

— Так, значит, — возразил пьемонтец, — те почтенные люди, которые грабят на Новом мосту, служат королю так же, как и вы? Черт побери! До сих пор я был очень несправедлив, сударь, считая их ворами!

— Всего наилучшего, сударь, — сказал Болье. — Тюремщик! Заприте господина де Коконнаса.

Комендант ушел, забрав у Коконнаса перстень с великолепным изумрудом, который подарила ему герцогиня Неверская на память о своих зеленых глазах.

— К другому, — выйдя из камеры, сказал комендант.

Они миновали одну пустую камеру и снова привели в действие три двери, шесть замков и девять засовов. Когда последняя дверь отворилась, первое, что услышали посетители, был вздох.

Эта камера была мрачнее той, из которой только что вышел де Болье. Четыре длинные узкие бойницы с решеткой прорезывали стену, все уменьшаясь, и слабо освещали это печальное обиталище. В довершение всего железные прутья перекрещивались достаточно искусно, чтобы глаз натыкался на тусклые линии решетки, и мешали узнику хотя бы сквозь бойницы видеть небо.

Стрельчатые нервюры, выходившие из каждого угла камеры, постепенно соединялись в центре потолка и образовывали розетку.

Ла Моль сидел в углу и даже не шевельнулся, как будто ничего не слышал.

— Добрый вечер, господин де Ла Моль! — сказал Болье.

Молодой человек медленно поднял голову, — Добрый вечер, сударь! — отозвался он.

— Сударь! Я пришел обыскать вас, — продолжал комендант.

— Не нужно, — ответил Ла Моль. — Я вам отдам все, что у меня есть.

— А что у вас есть?

— Около трехсот экю, вот эти драгоценности и кольца.

— Давайте, сударь, — сказал комендант.

— Вот они.

Ла Моль вывернул карманы, снял кольца и вырвал из шляпы пряжку.

— Больше ничего нет?

— Ничего, насколько мне известно.

— А это что висит у вас на шее на шелковом шнурке? — спросил комендант.

— Это не драгоценность, сударь, это образок.

— Дайте.

— Как? Вы требуете?..

— Мне приказано не оставлять вам ничего, кроме одежды, а образок не одежда.

Ла Моль сделал гневное движение, которое, по контрасту с отличавшим его скорбным и величественным спокойствием, показалось страшным даже этим людям, привыкшим к бурным проявлениям чувств.

Но он тотчас взял себя в руки.

— Хорошо, сударь, — сказал он, — сейчас вы увидите то, что просите.

Повернувшись, словно желая подойти ближе к свету, он вытащил мнимый образок, представлявший собой не что иное, как медальон, в который был вставлен чей-то портрет, вынул портрет из медальона и поднес его к губам. Несколько раз поцеловав его, он сделал вид, что уронил его на пол, и, изо всех сил ударив по нему каблуком, разбил на тысячу кусочков.

— Сударь!.. — воскликнул комендант.

Он наклонился и посмотрел, не может ли он спасти что-либо от вдребезги разбитого неизвестного предмета, который намеревался утаить от него Ла Моль, но миниатюра в буквальном смысле слова превратилась в пыль.

— Король хотел получить эту драгоценность, — сказал Ла Моль, — но у него нет никаких прав на портрет, который был в нее вставлен. Вот вам медальон, можете его взять.

— Сударь! Я буду жаловаться королю, — объявил Болье.

Ни слова не сказав узнику на прощание, он вышел в бешенстве и предоставил запирать двери тюремщику.

Тюремщик сделал несколько шагов к выходу, но, увидев, что Болье уже спустился по лестнице на несколько ступенек, вернулся и сказал Ла Молю:

— Честное слово, сударь, я хорошо сделал, что предложил вам сразу же вручить мне сто экю за то, чтобы я дал вам поговорить с вашим товарищем, а если бы вы мне их не дали, комендант забрал бы их вместе с этими тремястами, и уж тогда совесть не позволила бы мне что-нибудь для вас сделать. Но вы заплатили мне вперед, а я обещал вам, что вы увидитесь с вашим приятелем… Идемте… Честный человек держит слово… Только, если можно, не столько ради себя, сколько ради меня, не говорите о политике.

Ла Моль вышел из камеры и очутился лицом к лицу с Коконнасом, ходившим взад и вперед широкими шагами по середине своей камеры.

Они бросились друг к другу в объятия.

Тюремщик сделал вид, что утирает набежавшую слезу, и вышел сторожить, чтобы кто-нибудь не застал узников вместе, или, вернее, чтобы не застали на месте преступления его самого.

— А-а! Вот и ты! — сказал Коконнас. — Этот мерзкий комендант заходил к тебе?

— Как и к тебе, я думаю.

— И отобрал у тебя все?

— Как и у тебя.

— Ну, у меня-то было немного — перстень Анриетты, вот и все.

— А наличные деньги?

— Все, что у меня было, я отдал этому доброму малому — нашему тюремщику, чтобы он устроил нам свидание.

— Ах, вот как! — сказал Ла Моль. — Сдается мне, что он брал обеими руками.

— Стало быть, ты тоже ему заплатил?

— Я дал ему сто экю.

— Как хорошо, что наш тюремщик негодяй!

— Еще бы! За деньги с ним можно будет делать все что угодно, а надо надеяться, в деньгах у нас недостатка не будет.

— Теперь скажи: ты понимаешь, что с нами произошло?

— Прекрасно понимаю… Нас предали.

— И предал этот гнусный герцог Алансонский. Я был прав, когда хотел свернуть ему шею.

— Так ты полагаешь, что дело наше серьезное?

— Боюсь, что да.

— Так что можно опасаться… пытки?

— Не скрою от тебя, что я уже думал об этом.

— Что ты будешь говорить, если дойдет до этого?

— А ты?

— Я буду молчать, — заливаясь лихорадочным румянцем, ответил Ла Моль.

— Ты ничего не скажешь?

— Да, если хватит сил.

— Ну, а я, ручаюсь тебе: если со мной учинят такую подлость, я много чего наговорю! — сказал Коконнас.

— Но чего именно? — живо спросил Ла Моль.

— О, будь покоен, я наговорю такого, что господин д'Алансон на некоторое время лишится сна.

Ла Моль хотел ответить, но в это время тюремщик, без сомнения услышавший какой-то шум, втолкнул друзей в их камеры и запер за ними двери.

V

ВОСКОВАЯ ФИГУРКА

Уже восемь дней Карл был пригвожден к постели лихорадочной слабостью, перемежавшейся сильными припадками, похожими на падучую болезнь. Иногда во время таких припадков он испускал дикие крики, которые с ужасом слушали телохранители, стоявшие на страже в передней, и которые гулким эхом разносились по древнему Лувру, уже встревоженному зловещими слухами. Когда припадки проходили, Карл, сломленный усталостью, с потухшими глазами, падал на руки кормилицы, храня молчание, в котором чувствовалось одновременно и презрение, и ужас.

Рассказывать о том, как мать и сын, не поверяя друг другу своих чувств, не только не встречались, но даже избегали друг друга; рассказывать о том, как Екатерина Медичи и герцог Алансонский вынашивали в уме зловещие замыслы, — это все равно что пытаться изобразить тот омерзительный клубок, который шевелится в гнезде гадюки.

Генрих сидел под замком у себя в камере, и на свидание с ним, по его личной просьбе к Карлу, не получил разрешения никто, даже Маргарита. В глазах всех это была полная немилость. Екатерина и герцог Алансонский дышали свободнее, считая Генриха погибшим, а Генрих ел и пил спокойнее, надеясь, что о нем забыли.

Ни один человек при дворе не подозревал об истинной причине болезни короля. Мэтр Амбруаз Паре и его коллега Мазилло, приняв следствие за причину, нашли у него воспаление желудка, и только. Вследствие этого они прописывали мягчительные средства, лишь помогавшие действию того особого питья, которое назначил королю Рене. Карл принимал его из рук кормилицы три раза в день и оно составляло основное его питание.

Ла Моль и Коконнас находились в Венсенне в одиночных камерах под строгим надзором. Маргарита и герцогиня Неверская раз десять пытались проникнуть к ним или по крайней мере передать им записку, но все было тщетно.

Однажды утром Карл, которому становилось то лучше, то хуже, почувствовал себя бодрее и пожелал, чтобы к нему впустили весь двор, который, по обычаю, являлся к королю каждое утро, хотя вставания теперь не было. Таким образом, двери отворились, и все могли заметить — по бледности щек, по желтизне лба цвета слоновой кости, по лихорадочному блеску ввалившихся и обведенных черными кругами глаз — то страшное разрушение, какое произвела в Карле неведомая болезнь, поразившая молодого монарха.

Королевская опочивальня быстро наполнилась любопытными и корыстными придворными.

Екатерину, герцога Алансонского и Маргариту известили о том, что король принимает.

Все трое пришли порознь, один вслед за другим. Спокойная Екатерина, улыбавшийся герцог Алансонский и подавленная Маргарита…

Екатерина села у изголовья сына, не заметив взгляда, каким он ее встретил.

Герцог Алансонский встал у изножия кровати.

Маргарита оперлась на стол и, посмотрев на бледный лоб, исхудалое лицо и ввалившиеся глаза брата, не могла удержать ни вздоха, ни слез.

Карл, от которого ничто не ускользало, увидел ее слезы, услышал ее вздох и незаметно сделал Маргарите знак головой.

Благодаря этому едва заметному знаку лицо несчастной королевы Наваррской прояснилось — Генрих ничего не успел, а быть может, и не захотел сказать ей.

Она боялась за мужа и трепетала за возлюбленного.

За себя она нисколько не опасалась: она слишком хорошо знала Ла Моля и была уверена, что может на него положиться.

— Ну как вы себя чувствуете, мой милый сын? — спросила Екатерина.

— Лучше, матушка, лучше.

— А что говорят ваши врачи?

— Мои врачи? О, это великие ученые! — разразившись хохотом, сказал Карл, — По правде говоря, я получаю величайшее удовольствие, когда слушаю, как они обсуждают мою болезнь. Кормилица! Дай мне попить.

Кормилица принесла Карлу чашку с обычным его питьем.

— Что же они дают вам принимать, сын мой?

— Ах, сударыня, да кто же знает, что они там стряпают? — ответил король и с жадностью проглотил питье.

— Было бы превосходно, — заговорил Франсуа, — если бы брат мог встать и выйти на солнце; охота, которую он так любит, подействовала бы на него как нельзя лучше.

— Да, — подтвердил Карл с усмешкой, разгадать значение которой герцог был бессилен, — только в последний раз она подействовала на меня как нельзя хуже.

Карл произнес эти слова таким странным тоном, что разговор, в котором не принимали участия присутствующие, на этом оборвался. Карл чуть кивнул головой. Придворные поняли, что прием окончен, и вышли один за другим.

Герцог Алансонский сделал движение, чтобы подойти к брату, но какое-то непонятное чувство остановило его. Он поклонился и вышел.

Маргарита схватила исхудавшую руку, которую протягивал ей брат, стиснула ее, поцеловала и тоже ушла.

— Милая Марго! — прошептал Карл.

Одна Екатерина продолжала сидеть у изголовья. Оставшись с ней наедине, Карл отодвинулся к проходу между стеной и кроватью с тем чувством ужаса, которое заставляет нас отступить перед змеей.

У Карла, которому многое объяснили признания Рене и, быть может, еще больше размышления в тишине, не осталось даже такого счастья, как сомнение.

Он отлично знал, отчего он умирает.

И потому, когда Екатерина подошла к его постели и протянула ему руку, такую же холодную, как ее взгляд, он вздрогнул от страха.

— Вы остаетесь, матушка? — спросил он.

— Да, сын мой, — ответила Екатерина, — мне надо поговорить с вами о важных вещах.

— Говорите, — сказал Карл, отодвигаясь еще дальше.

— Государь! — заговорила королева. — Вы утверждали сейчас, что ваши врачи — великие ученые…

— Я и сейчас это утверждаю.

— Но что же они делают с тех пор, как вы заболели?

— По правде говоря, ничего… Но если бы вы слышали, что они говорили… Честное слово, стоит заболеть ради того, чтобы послушать их лекции.

— В таком случае, сын мой, вы позволите мне сказать вам одну вещь?

— Ну конечно! Говорите, матушка.

— Я подозреваю, что все эти великие ученые ничего не понимают в вашей болезни.

— В самом деле?

— Быть может, они и видят следствия, но причина им непонятна.

— Возможно, — сказал Карл, не понимая, к чему клонит мать.

— Таким образом, они лечат симптомы, вместо того чтобы лечить болезнь.

— Клянусь душой, по-моему, вы правы, матушка! — воскликнул изумленный Карл.

— Так вот, сын мой, — продолжала Екатерина, — мое сердце и благо государства не могут вынести, чтобы вы болели так долго, а кроме того, болезнь может в конце концов тяжело повлиять на ваше душевное состояние, — вот почему я собрала самых сведущих ученых.

— В медицинской науке?

— Нет, в науке более глубокой, в науке, которая позволяет проникнуть не только в тело, но и в душу.

— Превосходная наука, — заметил Карл. — Почему только этой науке не обучают королей!.. Так, значит, ваши изыскания привели к какому-то результату? — спросил он.

— Да.

— К какому же?

— К тому, какого я ожидала, и сейчас я принесла вам, ваше величество, средство, которое должно исцелить и ваше тело, и ваш дух.

Карл вздрогнул. Он подумал, что мать, находя, что он умирает слишком долго, решила сознательно закончить то, что начала, сама того не зная.

— Где же оно, это самое средство? — спросил Карл, приподнявшись на локте и глядя на мать.

— Оно в самой болезни, — ответила Екатерина.

— В чем же заключается болезнь?

— Выслушайте меня, сын мой, — сказала Екатерина. — Вы когда-нибудь слышали о том, что бывают тайные враги, месть которых убивает жертву на расстоянии?

— Железом или ядом? — спросил Карл, ни на секунду не спуская глаз с бесстрастного лица матери.

— Нет, средствами, не менее надежными и не менее страшными.

— Объяснитесь!

— Верите ли вы, сын мой, в действие кабалистики и магии? — спросила флорентийка.

Карл сдержал недоверчивую, презрительную улыбку.

— Твердо верю, — ответил он.

— Так вот, это и есть источник ваших страданий, — поспешно произнесла Екатерина. — Некий враг вашего величества, не смея покуситься на вас прямо, замыслил погубить вас тайно. Против особы вашего величества он направил заговор, тем более страшный, что у него не было сообщников, и потому таинственные нити этого заговора до сих пор оставались неуловимыми.

— Честное слово, так оно и есть! — ответил Карл, возмущенный этой хитроумной ложью.

— А вы поищите получше, сын мой, — сказала Екатерина, — вспомните некоторые попытки к бегству, которое должно было обеспечить безнаказанность убийце.

— Убийце? — воскликнул Карл. — Вы говорите — убийце? Стало быть, меня пытались убить, матушка?

Екатерина лицемерно закатила сверкающие глаза под свои морщинистые веки.

— Да, сын мой. Вы, быть может, и сомневаетесь в этом, но я-то знаю наверно.

— Я никогда не сомневаюсь в том, что говорите мне вы, — язвительно произнес Король. — Каким же способом пытались меня убить? Мне это очень интересно!

— С помощью магии, сын мой.

— Объяснитесь, матушка, — сказал Карл, движимый отвращением к роли наблюдателя, которую ему приходилось играть.

— Если бы заговорщик, которого я вам назову… и которого в глубине души вы, ваше величество, уже назвали сами… если бы он, всецело полагаясь на свои батареи и, будучи уверен в успехе, успел скрыться, быть может, никто не узнал бы причину страданий вашего величества, но, к счастью, государь, вас оберегал ваш брат.

— Какой брат? — спросил Карл.

— Ваш брат Алансон.

— Ах да, верно! Я все забываю, что у меня есть брат, — с горьким смехом прошептал Карл. — Так вы говорите…

— Я говорю, что, к счастью, он раскрыл вашему величеству внешнюю сторону заговора. Но он, неопытное дитя, искал лишь следов обыкновенного заговора, только доказательств бегства молодого человека, я же искала доказательств дела, гораздо более серьезного, потому что я знаю, сколь велик ум этого преступника.

— Вот как! А ведь похоже на то, матушка, что вы говорите о короле Наваррском? — спросил Карл — ему хотелось посмотреть, до каких пределов дойдет флорентийское притворство.

Екатерина лицемерно опустила глаза.

— Если не ошибаюсь, я приказал арестовать его и отправить в Венсенн за бегство, о котором вы упомянули, — продолжал король, — а он, значит, оказался еще преступнее, чем я думал?

— Вы чувствуете, как треплет вас лихорадка? — спросила Екатерина.

— Да, конечно, — нахмурив брови, ответил Карл.

— Вы чувствуете страшный жар, который сжигает вам внутренности и сердце?

— Да, — все более мрачнея, ответил Карл.

— А острые боли а голове, которые, как стрелы, ударяют вам в глаза и через них проникают в мозг?

— Да, да! О, я прекрасно это чувствую! О-о! Вы отлично описываете мою болезнь!

— А ведь все это очень просто, — сказала флорентийка. — Смотрите…

И тут она вытащила из-под накидки какой-то предмет и подала его королю.

Это была фигурка из желтоватого воска дюймов в шесть высотой. На фигурке было платье с золотыми звездочками, а поверх платья королевская мантия, тоже сделанная из воска.

— Но при чем тут статуэтка? — спросил Карл.

— Посмотрите, что у нее на голове! — сказала Екатерина.

— Корона, — ответил Карл.

— А в сердце?

— Иголка.

— Разве вы не узнаете себя, государь?

— Себя?

— Да, себя, в короне и мантии.

— А кто сделал эту фигурку? — спросил Карл, утомленный этой комедией. — Разумеется, король Наваррский?

— Ничего подобного, государь.

— Ничего подобного?.. Тогда я вас не понимаю.

— Я говорю «нет», — возразила Екатерина, — так как вы, ваше величество, могли бы подумать, что он сделал ее сам. Я сказала бы «да», если бы вы, ваше величество, задали мне вопрос по-другому.

Карл не ответил. Он пытался проникнуть во все тайники этой темной души, которая все время закрывалась перед ним в то самое мгновение, когда он полагал, что уже готов прочитать ее.

— Государь! — продолжала Екатерина. — Стараниями вашего генерального прокурора Лагеля эта статуэтка была найдена на квартире человека, который во время соколиной охоты держал наготове запасную лошадь для короля Наваррского.

— У де Ла Моля? — спросил Карл.

— Да, у него! Взгляните, пожалуйста, еще раз на стальную иглу, которая пронзает сердце, и вы увидите, какая буква написана на вставленной в ушко бумажке.

— Я вижу букву «М», — ответил Карл.

— Это значит смерть — такова магическая формула, государь. Злоумышленник пишет, чего он желает, когда наносит эту самую ранку. Если бы он хотел поразить вас безумием, как это сделал герцог Бретонский с Карлом Шестым, он вонзил бы иголку в голову и вместо «М» написал «F».

— Итак, — сказал Карл IX, — вы полагаете, матушка, что на мою жизнь покусился Ла Моль?

— Да… постольку, поскольку покушается на чье-либо сердце кинжал, но ведь кинжал держит чья-то рука, которая его и направляет.

— Так это и есть причина моей болезни? Значит, как только чары будут уничтожены, мой недуг пройдет? Но каким образом этого достичь? — спрашивал Карл. — Вы-то, конечно, это знаете, моя добрая матушка, — ведь вы занимаетесь этим всю жизнь, а я в отличие от вас полный невежда и в кабалистике, и в магии.

— Смерть злоумышленника разрушает чары. В тот день, когда чары будут разрушены, пройдет и болезнь. Все это очень просто, — отвечала Екатерина.

— Вот как? — удивленно спросил Карл.

— Неужели вы этого не знаете?

— Разумеется, нет! Я не колдун, — сказал король.

— Но теперь-то вы убедились в этом, ваше величество? — спросила Екатерина.

— Конечно.

— Эта убежденность победит вашу тревогу?

— Победит окончательно.

— Вы это говорите из любезности?

— Нет, матушка, от души. Лицо Екатерины разгладилось.

— Слава Богу! — воскликнула она; можно было подумать, что она верит в Бога.

— Да, слава Богу! — насмешливо повторил Карл. — Теперь я знаю, кто виновник моего недуга и, следовательно, кого надо наказать.

— И мы накажем…

— Господина де Ла Моля: ведь вы сказали, что виновник — он?

— Я сказала, что он был орудием.

— Хорошо, сначала Ла Моля — это самое главное, — ответил Карл. — Приступы, которым я подвержен, могут вызвать в нашем окружении опасные подозрения. Чтобы открыть истину, необходимо срочно все осветить.

— Итак, господин де Ла Моль?..

— …прекрасно подходит мне как виновник, я согласен. Начнем с него, а если у него есть сообщник, он его выдаст.

— Да, — прошептала Екатерина, — а если он не выдаст, то его заставят это сделать. У нас есть для этого средства, которые действуют безотказно.

Затем она встала и громко спросила Карла:

— Итак, государь, вы позволяете начать следствие?

— Чем раньше, тем лучше, матушка, — ответил Карл, — такова моя воля.

Екатерина пожала руку сыну, не поняв, почему нервно вздрогнула его рука, пожимавшая ей руку, и вышла, не услышав язвительного смеха короля, а за ним глухого, страшного проклятия.

Король спросил себя: не опасно ли предоставлять свободу действий этой женщине, которая в несколько часов может натворить таких дел, которых уже не поправишь?

Но в ту минуту, когда он смотрел на портьеру, опускавшуюся за Екатериной, он услыхал подле себя легкий шорох и, обернувшись, увидел Маргариту — она приподняла стенной ковер, закрывавший коридор, который вел в комнату кормилицы.

Бледность Маргариты, ее блуждающий взгляд, ее тяжело дышавшая грудь выдавали страшное волнение.

— Государь, государь! — воскликнула Маргарита, бросаясь к постели брата. — Вы же знаете, что она лжет!

— Кто «она»? — спросил Карл.

— Слушайте, Карл! Это, разумеется, ужасно — обвинять родную мать! Но я подумала, что она осталась у вас затем, чтобы погубить их окончательно. Клянусь вам жизнью, моей и вашей, клянусь душой нас обоих, что она лжет!

— Погубить?! Кого она хочет погубить?.. Оба инстинктивно говорили шепотом; можно было подумать, что они боятся услыхать самих себя.

— Прежде всего Анрио, вашего Анрио, который вас любит и который предан вам, как никто в мире.

— Ты так думаешь, Марго? — спросил Карл.

— Государь! Я в этом уверена!

— Я тоже, — отозвался Карл.

— Но если вы в этом уверены, брат мой, — с удивлением сказала Маргарита, — почему же вы приказали его арестовать и посадить в Венсенн?

— Потому что он сам просил меня об этом.

— Он сам вас просил, государь?

— Да, Анрио человек своеобразный. Быть может, он ошибается, но, быть может, он и прав: одно из его соображений заключается в том, что ему безопаснее быть у меня в немилости, чем в милости, дальше от меня, чем ближе, в Венсенне, чем в Лувре.

— Ах, вот как! Понимаю, — сказала Маргарита. — Так он там в безопасности?

— Еще бы! Что может быть безопаснее для человека, за жизнь которого Болье отвечает мне головой?

— Спасибо, брат мой, спасибо за Генриха! Но…

— Но что?

— Но там есть и другой человек, государь… Быть может, я виновата, что он мне небезразличен, но он мне небезразличен, вот и все.

— Кто же этот человек?

— Государь! Пощадите меня… Я едва ли посмела бы назвать его имя моему брату… и не посмею назвать его королю.

— Это де Ла Моль? — спросил Карл.

— Да! — ответила Маргарита. — Однажды вы хотели убить его, государь, и только чудом он избежал вашей королевской мести.

— А ведь это было, Маргарита, когда он был виновен только в одном преступлении, но теперь, когда он совершил два…

— Государь! Во втором он не виновен.

— Бедная Марго! Разве ты не слышала, что говорила наша добрая матушка? — спросил Карл.

— Карл! Я же сказала вам, что она лжет, — понизив голос, ответила Маргарита.

— Вам, может быть, не известно о существовании некоей восковой фигурки, изъятой у де Ла Моля?

— Конечно, известно, брат мой.

— И то, что эта фигурка проколота иглой в сердце, и то, что к этой иголке прикреплен флажок с буквой «М»?

— И это я знаю.

— И то, что у этой фигурки на плечах королевская мантия, а на голове королевская корона?

— Все знаю.

— Что же вы на это скажете?

— Скажу, что эта фигурка с королевской мантией на плечах и с королевской короной на голове изображает женщину, а не мужчину.

— Вот что! — сказал Карл. — А игла, пронзающая сердце?

— Это чародейство, которое должно пробудить любовь женщины, а не колдовство, которое должно убить мужчину.

— А буква «М»?

— Она означает вовсе не смерть, как говорила вам королева-мать.

— Что же она означает? — спросил Карл.

— Она означает… означает имя женщины, которую любил де Ла Моль.

— А как зовут эту женщину?

— Эту женщину зовут Маргарита, брат мой, — сказала королева Наваррская, падая на колени перед постелью короля; она взяла его руку в свои и прижала к этой руке залитое слезами лицо.

— Тише, сестра! — произнес Карл, оглядевшись вокруг сверкавшими из-под сдвинутых бровей глазами. — Ведь если слышали вы, то и вас могут услышать!

— Мне все равно! — поднимая голову, воскликнула Маргарита. — Пусть меня слышит хоть весь свет! Я всему свету скажу, что подло, воспользовавшись любовью дворянина, марать его честное имя подозрением в убийстве!

— Марго! А если я скажу тебе: я знаю так же хорошо, как ты, что правда и что неправда?

— Брат!

— Если я скажу тебе, что де Ла Моль невиновен?

— Так вы это знаете?

— Если я скажу тебе, что знаю настоящего виновника?

— Настоящего виновника? — воскликнула Маргарита. — Так, значит, преступление все же совершено?

— Да. Вольно или невольно, но преступление совершено.

— Против вас?

— Против меня.

— Не может быть!

— Не может быть?.. Посмотри на меня, Марго. Молодая женщина вгляделась в брата и вздрогнула, увидев, как он бледен.

— Марго! Мне не прожить и трех месяцев, — сказал Карл.

— Вам, брат мой? Тебе, мой Карл? — воскликнула сестра.

— Марго! Меня отравили. Маргарита вскрикнула.

— Молчи, — сказал Карл, — необходимо, чтобы все думали, будто я умираю от колдовства.

— Но ведь вы знаете виновника?

— Знаю.

— Вы сказали, что это — не Ла Моль?

— Нет, не он.

— Конечно, это и не Генрих!.. Боже правый! Неужели это…

— Кто?

— Мой брат… Алансон?.. — прошептала Маргарита.

— Возможно.

— Или же, или же… — Маргарита понизила голос, словно испугавшись того, что сейчас скажет, — или же… наша мать?

Карл промолчал.

Маргарита посмотрела на него, прочла в его взгляде ответ, которого ожидала, и снова упала на колени, едва не опрокинув кресла.

— Боже мой! Боже мой! — шептала она. — Это немыслимо!

— Немыслимо! — с визгливым смехом сказал Карл. — Жаль, что здесь нет Рене, — он рассказал бы тебе целую историю.

— Кто? Рене?

— Да. Он рассказал бы тебе, например, как одна женщина, которой он ни в чем не смеет отказать, попросила у него книгу об охоте из его библиотеки; как каждую страницу этой книги пропитала сильным ядом; как этот яд, предназначенный, не знаю для кого, проник, игрой случая или небесной карой, в другого человека, а не в того, кому предназначался… Но так как Рене здесь нет, то если хочешь взглянуть на эту книгу, так она там, в моей Оружейной, и надпись, сделанная рукою флорентийца на этой книге, на страницах которой осталось достаточно яду, чтобы уморить еще двадцать человек, скажет тебе, что книга была отдана его соотечественнице из рук в руки.

— Тише, Карл, теперь ты говори тише! — сказала Маргарита.

— Ты сама видишь, как важно, чтобы все думали, будто я умираю от колдовства.

— Но это же несправедливо, это ужасно! Пощадите! Пощадите! Вы же знаете, что он невиновен!

— Да, знаю, но надо, чтобы люди думали, будто он виновен. Переживи смерть своего возлюбленного — это так мало для спасения чести французского королевского дома! Ведь я переживаю свой конец безмолвно, чтобы со мной умерла и тайна.

Маргарита поникла головой, поняв, что от короля нельзя ждать спасения Ла Моля, и вышла вся в слезах, не возлагая больше надежды ни на кого, кроме себя самой.

А тем временем, как и предвидел Карл, Екатерина не потеряла ни минуты; она написала главному королевскому Прокурору Лагелю письмо, которое история сохранила все до последнего слова и которое бросает на это дело кровавый свет:

«Господин прокурор! Сегодня вечером мне передали за верное, что Ла Моль совершил святотатство. В его парижской квартире найдено много предосудительных бумаг и книг. Прошу Вас вызвать председателя суда и как можно скорее дать ему все необходимые сведения по делу о восковой фигурке, пронзенной в сердце, — о преступлении против короля».

Екатерина.

VI

НЕЗРИМЫЕ ЩИТЫ

На следующий день после того как Екатерина написала письмо, которое мы только что прочитали, к Коконнасу вошел комендант в самом внушительном окружении: оно состояло из двух алебардщиков и четырех черных одеяний.

Коконнасу предложили спуститься в залу, где его ждали прокурор Лагель и двое судей, чтобы произвести допрос согласно инструкциям Екатерины.

За неделю, проведенную в тюрьме, Коконнас многое обдумал; помимо того, что каждый день он ненадолго виделся с Ла Молем заботами их тюремщика, который, ни слова им не говоря, делал им этот сюрприз, коим они, по всей вероятности, обязаны были не только его человеколюбию; помимо того, повторяем, что они с Ла Молем, обсудив, как они будут держаться на суде, решили отрицать все, пьемонтец был убежден, что при известной ловкости дело его примет наилучший оборот; обвинения против них были не более серьезны, чем обвинения против других. Генрих и Маргарита не сделали никакой попытки к бегству, следовательно, они с Ла Молем не могли быть замешаны в деле, главные виновники которого оставались на свободе. Коконнас не знал, что Генрих находился в том же замке, а любезность их тюремщика внушила ему мысль, что над его головой зареяли покровы, которые он называл своими «незримыми щитами».

До сих пор все допросы касались намерений короля Наваррского, планов бегства и того участия, какое должны были принять в этом бегстве оба друга. На все вопросы такого рода Коконнас всегда отвечал более чем туманно и более чем ловко; он и на этот раз приготовился отвечать в том же духе, заранее продумав свои удачные ответы, но внезапно заметил, что допрос переменил тему.

Речь шла о том, один или несколько раз они были у Рене, одна или несколько восковых фигурок были сделаны по наущению Ла Моля.

Коконнас, хотя он и был подготовлен к допросу, решил, что обвинение теряет значительную часть своей силы, коль скоро речь идет уже не об измене королю, а всего-навсего о статуэтке королевы, да и статуэтка-то была высотой самое большее в каких-нибудь шесть дюймов.

Поэтому он очень весело ответил, что и он, и его Друг давно уже не играют в куклы, и с удовольствием заметил, что его ответы несколько раз сумели вызвать у судей улыбки. Тогда еще не было сказано в стихах: «Я засмеялся и стал безоружен», но это уже частенько говорилось в прозе. И Коконнас вообразил, что, заставив судей улыбаться, он наполовину их обезоружил.

Когда допрос закончился, пьемонтец поднялся к себе в камеру, громко шумя и громко распевая, чтобы Ла Моль, ради которого он и поднял весь этот гам, сделал из этого самые благоприятные выводы.

Ла Моля тоже отвели вниз. Как и Коконнас, Ла Моль с изумлением увидел, что обвинение сошло с прежнего пути и пошло по-новому. Его спросили о посещениях лавки Рене. Он ответил, что был у флорентийца только однажды. Его спросили, не тогда ли он заказал восковую фигурку. Он ответил, что Рене показал ему уже готовую фигурку. Его спросили, не представляет ли собой эта фигурка мужчину. Он ответил, что она представляет женщину. Его спросили, не имело ли колдовство целью принести смерть мужчине. Он ответил, что колдовство имело целью пробудить любовь в женщине.

Подобные вопросы задавались и так и этак — на разные лады, но под каким бы соусом они ни подавались, Ла Моль все время отвечал одно и то же.

Судьи в нерешительности переглянулись, не зная, что еще сказать, что делать с этой святой простотой, но тут записка, которую подали генеральному прокурору, вывела их из затруднения.

В записке было сказано следующее:

«Если обвиняемый будет все отрицать, употребите пытку».

Е.

Прокурор сунул записку в карман, улыбнулся Ла Молю и учтиво отправил его обратно. Ла Моль вернулся к себе в камеру почти такой же успокоенный, если не почти такой же веселый, как и Коконнас.

— По-моему, все идет хорошо, — сказал он.

Час спустя он услыхал шаги и увидел записку, пролезавшую под дверь, хотя не видел, чья рука ее просовывала. Он взял ее в полной уверенности, что послание скорее всего пришло от тюремщика.

При виде этой записки надежда, почти такая же мучительная, как разочарование, проникла в его сердце: у него явилась надежда, что эта записка от Маргариты, о которой он не имел никаких вестей с тех пор, как сделался узником. Весь Дрожа, он схватил записку. Увидев почерк, он едва не умер от радости.

Мужайтесь, — гласила записка, — я хлопочу.

— О, если хлопочет она, я спасен! — воскликнул Ла Моль, покрывая поцелуями бумагу, которой касалась столь милая его сердцу рука.

Для того чтобы Ла Моль понял эту записку и поверил вместе с Коконнасом в то, что пьемонтец называл «незримыми щитами», мы должны вернуть читателя в тот домик и в ту комнату, где столько мгновений упоительного счастья, столько ароматов еще не испарившихся духов, столько сладких воспоминаний превратились теперь в мучительную тоску, снедавшую сердце женщины, которая почти упала на бархатные подушки.

— Быть королевой, быть сильной, быть молодой, быть богатой, быть красивой — и страдать так, как страдаю я! — восклицала эта женщина. — О, это невозможно!

От возбуждения она вставала, начинала ходить, потом внезапно останавливалась, прижималась горячим лбом к холодному мрамору, снова поворачивалась бледным, залитым слезами лицом, с криком ломала руки и снова падала, совсем разбитая, в кресло.

Вдруг стенной ковер, отделявший покои, выходившие на улицу Клош-Персе, от покоев, выходивших на улицу Тизон, приподнялся; шелковистый шелест пронесся по панели, и появилась герцогиня Неверская.

— А, это ты! — воскликнула Маргарита. — С каким нетерпением я ждала тебя! Ну! Какие новости?

— Плохие, плохие, бедная моя подруга! Екатерина сама руководит следствием; она и сейчас в Венсенне.

— А Рене?

— Арестован.

— Прежде чем ты успела поговорить с ним?

— Да.

— А наши узники?

— О них я кое-что узнала.

— От тюремщика?

— Как всегда.

— И что же?

— Что же! Каждый день они говорят друг с другом. Позавчера их обыскали. Ла Моль разбил твой портрет, чтобы не отдавать его.

— Милый Ла Моль!

— Аннибал смеялся в лицо инквизиторам.

— Чудесный Аннибал! Дальше?

— Сегодня утром их допрашивали о бегстве короля, о планах восстания в Наварре, но они не сказали ничего.

— О, я прекрасно знала, что они будут молчать! Но молчание губит их так же, как погубило бы и признание.

— Да, но мы их спасем!

— Значит, ты что-то придумала для нашего предприятия?

— Со вчерашнего дня я только этим и занимаюсь.

— И что же?

— Сейчас я заключила сделку с Болье. Ах, дорогая королева, какой это несговорчивый и какой алчный человек!.. Это будет стоить жизни одному человеку и триста тысяч экю.

— Ты говоришь — несговорчивый и алчный… А он требует всего-навсего жизни одного человека и триста тысяч экю… Да это даром!

— Даром!.. Триста тысяч экю? Да все наши драгоценности — и твои, и мои — столько не стоят!

— О, это пустяки! Заплатит король Наваррский, заплатит герцог Алансонский, заплатит брат мой Карл или разве…

— Перестань! Ты рассуждаешь, как сумасшедшая. У меня есть эти триста тысяч.

— У тебя?

— Да, у меня.

— Как же ты их достала?

— Взяла и достала!

— Это тайна?

— Для всех, кроме тебя.

— Боже мой! Не украла же ты их? — улыбаясь сквозь слезы, спросила Маргарита.

— Суди сама.

— Посмотрим.

— Помнишь этого безобразного Нантуйе?

— Богача, ростовщика?

— Да.

— И что же?

— А то, что в один прекрасный день он увидел блондинку с зелеными глазами, в прическе, украшенной тремя рубинами — один на лбу, два у висков; прическа на редкость шла ей, и, понятия не имея, что эта женщина — герцогиня, этот богач, этот ростовщик воскликнул: «За три поцелуя на месте этих трех рубинов я взращу три брильянта по сто тысяч экю каждый!».

— И что же, Анриетта?

— А то, дорогая, что брильянты расцвели и были проданы!

— Ах, Анриетта! Анриетта! — прошептала Маргарита.

— Вот еще! — воскликнула герцогиня с наивным и в то же время величественным бесстыдством, характеризующим и век, и женщину. — Вот еще! Я же люблю Аннибала!

— Это верно, ты очень его любишь, даже слишком сильно! — сказала Маргарита, улыбаясь и краснея. И все-таки она пожала ей руку.

— Так вот, — продолжала Анриетта, — благодаря нашим трем брильянтам, у нас наготове триста тысяч экю и человек.

— Человек? Какой человек?

— Человек, которого должны убить: ты забываешь, что надо убить человека!

— И ты нашла такого человека?

— Конечно.

— За эту цену? — усмехнувшись, спросила Маргарита.

— За эту цену? Да за эту цену я нашла бы тысячу! — ответила Анриетта. — Нет, нет, всего за пятьсот экю.

— И ты отыскала человека, который согласен, чтобы его убили за пятьсот экю?

— Что поделаешь? Жить-то надо!

— Милый Друг, я перестаю тебя понимать. Знаешь, говори яснее! На разгадку загадок требуется слишком много времени для того положения, в каком мы очутились.

— Ну слушай тюремщик, которому поручен надзор за Ла Молем и Коконнасом, — бывший солдат и знает толк в ранах; он согласен помочь нам спасти наших друзей, но не хочет потерять место. Ловко нанесенный удар кинжалом сделает свое дело. Мы дадим ему денег, а государство — награду за ранение. Таким образом этот честный человек загребет деньги обеими руками и обновит басню о пеликане.

— Так-то оно так, — сказала Маргарита, — но все-таки удар кинжалом…

— Не беспокойся! Удар нанесет Аннибал.

— Верно, верно! — со смехом сказала Маргарита. — Он нанес Ла Молю три удара шпагой и кинжалом, а Ла Моль не умер — значит, на него вполне можно положиться.

— Злюка! Пожалуй, ты не стоишь того, чтобы я продолжала свой рассказ.

— О нет, нет! Умоляю тебя, расскажи: что же дальше? Как же мы их спасем?

— Вот как обстоит дело: единственное место, куда могут проникнуть женщины, не являющиеся узницами, это замковая часовня. Нас прячут за престолом; под покровом престола они найдут два кинжала. Дверь в ризницу заранее будет отперта. Коконнас ударяет кинжалом тюремщика, тот падает и притворяется мертвым; мы выбегаем, набрасываем каждому из них плащ на плечи, бежим вместе с ними в дверцу ризницы, а так как пароль будет нам известен, то мы выходим беспрепятственно.

— А потом что?

— У ворот их ждут две лошади; они вскакивают на лошадей, покидают Иль-де-Франс и уезжают в Лотарингию, откуда время от времени будут приезжать сюда инкогнито.

— Ты вернула мне жизнь! — воскликнула Маргарита. — Значит, мы их спасем!

— Почти ручаюсь.

— А скоро?

— Дня через три — через четыре. Болье предупредит нас.

— Но если тебя узнает кто-нибудь в окрестностях Венсенна, это может повредить нашему плану!

— А как меня узнают? Я выхожу из дома в одеянии монахини, под капюшоном, благодаря этому меня не узнаешь, даже столкнувшись нос к носу.

— В нашем положении лишняя предосторожность не помешает.

— Знаю, черт побери! — как сказал бы бедный Аннибал.

— А что король Наваррский? Ты о нем спрашивала?

— Разумеется, не преминула спросить.

— И что же?

— А то же, что он, по-видимому, никогда еще не бывал так весел — поет, смеется, ест в свое удовольствие и просит только об одном: чтобы его получше стерегли!

— Правильно делает! А что моя мать?

— Я уже сказала тебе: всеми силами торопит ход процесса.

— Да, но нас она ни в чем не подозревает?

— Как она может что-нибудь подозревать? Кто посвящен в нашу тайну, те заинтересованы в ее сохранении. Ах да! Я узнала, что она велела передать судьям Парижа, чтобы они были наготове.

— Давай действовать быстрее, Анриетта. Если наших бедных узников переведут в другую тюрьму, придется все начинать сначала.

— Не беспокойся, я не меньше твоего стремлюсь увидеть их за стенами тюрьмы.

— О да, я это прекрасно знаю! Спасибо, сто раз спасибо за то, что ты сделала, чтобы привести их сюда.

— Прощай, Маргарита, прощай! Я снова отправляюсь в поход.

— А в Болье ты уверена?

— Я на него надеюсь.

— А в тюремщике?

— Он обещал.

— А лошади?

— Будут самые лучшие из конюшни герцога Неверского.

— Я тебя обожаю, Анриетта!

С этими словами Маргарита кинулась на шею к своей подруге, после чего женщины расстались, пообещав друг другу встретиться завтра и встречаться каждый день в том же месте и в то же время. Это и были те два очаровательных и преданных создания, которых Коконнас — и то была святая истина — называл своими «незримыми щитами».

VII

СУДЬИ

— Ну, мой храбрый друг, — сказал Коконнас Ла Молю, когда приятели встретились после допроса, на котором в первый раз зашла речь о восковой фигурке, — по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время судьи сами откажутся от нас, а это совсем не то, что отказ врачей: врач, отказывается от больного, когда уже не может его спасти; а тут как раз наоборот: если судья отказывается от обвиняемого — значит он потерял всякую надежду отрубить ему голову.

— Да, — подхватил Ла Моль, — мне даже кажется, что в этой учтивости и обходительности тюремщиков, в этих эластичных дверях наших камер я узнаю наших благородных подруг. Ведь я просто не узнаю Болье — по крайней мере судя по тому, что я о нем слышал.

— Ну, я-то его прекрасно узнаю, — сказал Коконнас, — только это дорого будет стоить. А впрочем — что ж? — одна из них принцесса, другая — королева, обе богаты, а лучшего случая употребить деньги на доброе дело им не представится. Теперь повторим наш урок: нас отводят в часовню и оставляют под охраной нашего тюремщика; в указанном месте мы находим кинжалы, я продырявливаю живот тюремщику…

— О нет, нет, только не живот — так ты лишишь его пятисот экю. Бей в руку.

— Ну да, в руку! Это значило бы погубить беднягу! Сейчас видно будет, что мы с этим добрым человеком заодно. Нет, нет, в правый бок — и ловко скользнуть по ребрам; такой удар и правдоподобен, и безвреден.

— Хорошо, пусть так, а затем…

— Затем ты завалишь входную дверь скамейками. Наши принцессы выбегут из-за престола, где они спрячутся, и Анриетта откроет дверцу ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; должно быть, она мне изменила, коль скоро это так обновляюще на меня подействовало.

— А затем мы скачем в лес, — сказал Ла Моль тем трепещущим голосом, который исходит из уст, словно музыка. — Каждому из нас довольно поцелуя, чтобы стать счастливым и сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся, пригнувшись к нашим быстроногим скакунам, а сердце сладко замирает? О, этот страх — превосходное чувство! Как хорош этот страх на воле, когда на боку у тебя добрая, обнаженная шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры своему коню, а он при каждом крике уже не скачет — летит!

— Да, Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? — заметил Коконнас. — Я имею право говорить об этом, ибо сам кое-что испытал в этом роде. Когда бледная рожа Болье впервые появилась в моей камере, а позади него блеснули протазаны и зловеще лязгнуло железо о железо, — клянусь тебе, я сразу подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его гнусной физиономии между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было моим единственным утешением, но я не много потерял ночью я увидел его во сне.

— Да, — говорил Ла Моль, следуя за улыбавшейся ему мыслью и не сопровождая своего друга в путешествии, которое совершала его мысль по стране фантазии, — да, они все предусмотрели, даже место нашего убежища. Мы едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде говоря, я предпочел бы Наварру; в Наварре я был бы у нее, но Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, мы там будем всего в восьмидесяти милях от Парижа. Знаешь, Аннибал, о чем я буду жалеть, выходя отсюда?

— Вот тебе на! Честное слово, не знаю… Я все сожаления оставляю здесь.

— Мне будет жаль, что мы не сможем взять с собой почтенного тюремщика, вместо того, чтобы…

— Да он и сам не захотел бы, — возразил Коконнас, — он слишком много потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства, а может быть, и повышение по службе. Как счастлив будет этот молодец, когда я его убью!.. Но что с тобой?

— Так… ничего… У меня мелькнула одна мысль.

— Видно, не больно веселая, если ты так страшно побледнел?

— Я спрашиваю себя, зачем нас поведут в часовню.

— Как зачем? Для причастия, — ответил Коконнас. — Думаю, что так.

— Но ведь в Часовню уводят только приговоренных к смертной казни или после пытки, — возразил Ла Моль.

— Ого! Это заслуживает внимания, — слегка побледнев, ответил Коконнас. — Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй! Ключарь! Друг мой!

— Вы звали меня, сударь? — спросил тюремщик, карауливший на верхних ступенях лестницы.

— Да, звал. Поди сюда.

— Вот он я.

— Условлено, что мы бежим из часовни, так ведь?

— Тс! — с ужасом оглядываясь вокруг, произнес ключарь.

— Не беспокойся, никто нас не слышит.

— Да, сударь, вы бежите из часовни.

— Значит, нас поведут в часовню?

— Конечно, таков обычай.

— Так это обычай?

— Да, по обычаю после вынесения смертного приговора осужденным разрешается провести в часовне ночь накануне казни.

Коконнас и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.

— Вы, стало быть, полагаете, что нас приговорят к смертной казни? — спросил Ла Моль.

— Непременно… Да и вы сами так думаете.

— Как — мы сами?

— Конечно… Если бы вы думали иначе, вы не стали бы подготавливать побег.

— А знаешь, он совершенно прав, — обратился Коконнас к Ла Молю.

— Да… по крайней мере теперь я знаю, что мы, как видно, играем в опасную игру, — ответил Ла Моль.

— А я-то! — сказал тюремщик. — Вы думаете, я не рискую? А вдруг от волнения этот господин ударит не в тот бок…

— Э, черт побери! Хотел бы я быть на твоем месте, — медленно произнес Коконнас, — и не иметь дела ни с какой другой рукой, кроме этой, и только с тем железом, которым тебя коснусь я.

— Смертный приговор! — тихо сказал Ла Моль. — Нет, этого не может быть!

— Не может быть? Почему же? — простодушно спросил тюремщик.

— Тс-с! — произнес Коконнас. — Мне показалось, что внизу отворили дверь.

— Верно, — подхватил тюремщик. — По камерам, господа, по камерам!

— А когда, по-вашему, нам вынесут приговор? — спросил Ла Моль.

— Самое позднее завтра. Но вы не беспокойтесь: тех, кого надо предупредить, непременно предупредят.

— Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.

Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры: Ла Моль — вздыхая, Коконнас — напевая.

До семи часов вечера ничего нового не произошло. На Венсеннский донжон спустилась темная, дождливая ночь — ночь, созданная для побега Коконнасу принесли ужин, и он поужинал с обычным своим аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть под дождем, хлеставшим по стенам замка, и уже готовился заснуть под глухой, однообразный шум ветра, как вдруг ему почудилось, что ветер, к которому он не раз прислушивался с тоскливым чувством, которого он ни разу не ощущал до тюрьмы, как-то странно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей яростью, чем обычно. Это странное явление повторялось всякий раз, как открывали камеры на верхнем этаже, в особенности камеру напротив. По этому шуму Аннибал всегда догадывался, что тюремщик сейчас придет: этот шум говорил о том, что тюремщик выходит от Ла Моля.

На сей раз, однако, пьемонтец тщетно вытягивал шею и напрягал слух.

Время шло, никто к нему не приходил.

«Странно, — рассуждал Коконнас, — у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может, Ла Моля вызвали на допрос? Или он заболел? Что это значит?».

Для узника все — подозрение и тревога, и все — радость и надежда.

Прошло полчаса, час, полтора.

Коконнас с досады начал засыпать, как вдруг услыхал скрежет ключа в замочной скважине и вскочил с постели.

«Ого! Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? — подумал он. — Черт побери! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади не ослепли!».

С веселым лицом он собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тот приложил палец к губам, весьма красноречиво делая знаки глазами.

И в самом деле, за его спиной слышался шорох и виднелись тени.

Внезапно он разглядел в темноте две каски, на которые коптившая свеча бросила золотистые точки.

— Ого! Зачем здесь эта зловещая свита? — шепотом спросил он. — Куда мы идем?

Тюремщик ответил только вздохом, очень похожим на стон.

— Черт побери! Вот проклятая жизнь! — пробормотал Коконнас. — Вечно какие-то крайности, нет под ногами твердой земли: то барахтаешься в воде на глубине в сто футов, то летаешь над облаками — середины нету! Слушайте, куда мы идем?

— Следуйте за алебардщиками, сударь, — произнес картавый голос, показавший Коконнасу, что замеченных им солдат сопровождал судебный пристав.

— А господин де Ла Моль? — спросил Коконнас. — Где он? Что с ним?

— Следуйте за алебардщиками, — тем же тоном повторил тот же картавый голос.

Пришлось повиноваться. Коконнас вышел из своей камеры и увидел человека в черном — обладателя столь неприятного голоса. Это был пристав, маленький горбун, который, несомненно, пошел по судейской части затем, чтобы скрыть под длинным черным одеянием другой свой недостаток: он был кривоног.

Коконнас начал медленно спускаться по винтовой лестнице. На втором этаже конвой остановился.

— Спуститься-то спустились, но не настолько, насколько нужно, — прошептал Коконнас.

Дверь открылась. У Коконнаса было зрение рыси и чутье ищейки; он сразу почуял судей и разглядел в темноте силуэт человека с голыми руками, при виде которого пот выступил у него на лбу. Однако он принял веселый вид, слегка склонил голову налево, как предписывали правила той эпохи и, подбоченясь, вошел в зал.

Кто-то отдернул занавес, и Коконнас в самом деле увидел судей и секретарей суда.

В нескольких шагах от судей и этих секретарей сидел на скамейке Ла Моль.

Коконнаса подвели к судьям. В ожидании вопросов он встал против них и кивком головы с улыбкой приветствовал Ла Моля.

— Как ваше имя, сударь? — спросил председатель суда.

— Марк-Аннибал де Коконнас, — изысканно вежливо отвечал он, — граф де Монпантье, Шено и прочая, и прочая; но я полагаю, что наши титулы вам известны.

— Где вы родились?

— В Сен-Коломбане, близ Сузы.

— Сколько вам лет?

— Двадцать семь лет и три месяца.

— Хорошо, — сказал председатель суда.

«Видно, ему это понравилось», — пробормотал Коконнас.

— Теперь скажите, — выждав, пока секретарь запишет ответы обвиняемого, продолжал председатель:

— С какой целью вы оставили службу у герцога Алансонского?

— Чтобы быть вместе с господином де Ла Молем, вот с этим моим другом, который оставил у него службу за несколько дней до меня.

— Что вы делали на охоте, когда вас арестовали?

— Как что?.. Охотился, — ответил Коконнас.

— Король тоже был на этой охоте, и там у него начались первые приступы той болезни, которой он страдает в настоящее время.

— По этому поводу я ничего не могу сказать — я был далеко от короля. Я даже не знал, что он чем-то заболел. Судьи переглянулись с недоверчивой усмешкой.

— Ах, вы не знали?.. — переспросил председатель.

— Да, сударь, и мне очень жаль короля. Хотя французский король и не является моим королем, но я чувствую к нему большую симпатию.

— В самом деле?

— Честное слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому. Признаюсь, его я…

— Речь идет не о герцоге Алансонском, сударь, а о его величестве…

— Я уже сказал вам, что я его покорнейший слуга, — ответил Коконнас с очаровательной развязностью, принимая небрежную позу.

— Если, как вы утверждаете, вы действительно слуга его величества, то не скажете ли суду, что вам известно о магической статуэтке?

— Ах, вот как! Мы, значит, возвращаемся к истории со статуэткой?

— Да, сударь, а вам это не по вкусу?

— Как раз наоборот! Предпочитаю статуэтку. Продолжайте!

— Почему эта статуэтка оказалась у господина де Ла Моля?

— У господина де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене!

— Таким образом, вы признаете, что она существует?

— Разумеется, признаю, если мне ее покажут.

— Вот она. Это та самая, которая вам известна?

— Очень хорошо известна.

— Секретарь, запишите, — сказал председатель, — обвиняемый признался, что видел эту статуэтку у господина де Ла Моля.

— Нет, нет, — возразил Коконнас, — не путайте! Видел у Рене.

— Пусть будет — у Рене. Когда?

— В тот единственный раз, когда я и господин де Ла Моль были у Рене.

— Вы, значит, признаете, что вместе с господином де Ла Молем были у Рене?

— Вот так так! Да разве я это когда-нибудь скрывал?

— Секретарь, запишите: обвиняемый признался, что был у Рене в целях колдовства.

— Э, потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны! Об этом я не сказал ни слова.

— Вы отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?

— Отрицаю! Колдовство совершилось случайно и непреднамеренно.

— Но оно имело место?

— Я не могу отрицать, что происходило нечто похожее на чародейство.

— Секретарь запишите: обвиняемый признался, что у Рене совершилось чародейство с целью умертвить короля.

— Как с целью умертвить короля? Это гнусная ложь! Никогда никакого чародейства с целью умертвить короля не было!

— Вот видите, господа, — сказал Ла Моль.

— Молчать! — приказал председатель и, повернувшись к секретарю, продолжал:

— С целью умертвить короля. Записали?

— Да нет же, нет, — возразил Коконнас. — Да и статуэтка изображает вовсе не мужчину, а женщину.

— Что я вам говорил, господа? — вмешался Ла Моль.

— Господин де Ла Моль! Вы будете отвечать, когда мы будем вас допрашивать, — заметил председатель, — не перебивайте допрос других. Итак, вы утверждаете, что это женщина?

— Конечно, утверждаю.

— Почему же на ней корона и королевская мантия?

— Да очень просто, черт возьми, — отвечал Коконнас, — потому что она…

Ла Моль встал и приложил палец к губам. «Верно, — подумал Коконнас. — Но что бы такое рассказать, что пришлось бы по вкусу этим господам?».

— Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?

— Разумеется, настаиваю.

— Но отказываетесь сообщить суду, кто эта женщина?

— Это моя соотечественница, — вмешался Ла Моль. — Я любил ее и хотел, чтобы и она меня полюбила.

— Допрашивают не вас, господин де Ла Моль! — крикнул председатель. — Молчите, или вам заткнут рот!

— Заткнут рот? — воскликнул Коконнас. — Как вы сказали, господин в черном? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Полноте!

— Введите Рене, — распорядился генеральный прокурор Лагель.

— Да, да, введите Рене, — сказал Коконнас, — посмотрим, кто окажется прав: вы трое или мы двое…

Рене вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согнувшийся под гнетом преступления, которое он собирался совершить, — преступления еще более тяжкого, чем те, которые он совершил доселе.

— Мэтр Рене! — обратился к нему председатель. — Узнаете ли вы здесь присутствующих двух обвиняемых?

— Да, сударь, — ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.

— А где вы их видели?

— В разных местах, в том числе и у меня.

— Сколько раз они у вас были?

— Один раз.

По мере того как говорил Рене, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо же Ла Моля, напротив, оставалось серьезным, как будто у него возникло какое-то предчувствие.

— А с какой целью они были у вас? — Рене, казалось, на мгновение заколебался.

— Чтобы заказать мне восковую фигурку, — ответил он.

— Простите, простите, мэтр Рене, — вмешался Коконнас, — вы допускаете небольшую ошибку.

— Молчать! — сказал председатель и, обращаясь к Рене, продолжал:

— Эта фигурка изображает мужчину или женщину?

— Мужчину, — ответил Рене.

Коконнас подскочил, словно от электрического разряда.

— Мужчину! — воскликнул он.

— Мужчину, — повторил Рене, но таким слабым голосом, что председатель едва его расслышал.

— А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?

— Потому, что статуэтка изображает короля.

— Подлый лжец! — в бешенстве крикнул Коконнас.

— Молчи, молчи, Коконнас, — перебил его Ла Моль, — пусть этот человек говорит: каждый волен губить свою душу.

— Но не тело других, черт подери!

— А что означает стальная иголка в сердце статуэтки и буква «М» на крошечном флажке? — спросил председатель.

— Иголка заменяет шпагу или кинжал, буква «М» означает «смерть».

Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четверо конвойных удержали пьемонтца.

— Хорошо, — сказал прокурор Лагель, — трибуналу достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.

— Но нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! — воскликнул Коконнас.

— Протестуйте, сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали?

Конвойные схватили обвиняемых и вывели — Ла Моля в одну дверь, Коконнаса — в другую.

Затем прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени, и сказал:

— Не уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа.

— С кого начать, сударь? — почтительно снимая колпак, спросил этот человек.

— С того, — сказал председатель, показывая на Ла Моля, который еще виднелся, как тень, между двумя конвойными.

Затем председатель подошел к Рене, который с трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен.

— Прекрасно, сударь, — сказал ему председатель, — будьте спокойны: королева и король будут извещены, что раскрытием истины в этом деле они обязаны вам.

Вместо того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и ответом председателю был лишь глубокий вздох.

VIII

Назад: VI

Дальше: IX