ПРОБУЖДЕНИЕ
Когда Франц очнулся, окружающие его предметы показались ему продолжением сна; ему мерещилось, что он в могильном склепе, куда, словно сострадательный взгляд, едва проникает луч солнца; он протянул руку и нащупал голый камень; он приподнялся и увидел, что лежит в своем плаще на ложе из сухого вереска, очень мягком и пахучем.
Видения исчезли, и статуи, словно это были призраки, вышедшие из могил, пока он спал, скрылись при его пробуждении.
Он сделал несколько шагов по направлению к лучу света; бурное сновидение сменилось спокойной действительностью. Он понял, что он в пещере, подошел к полукруглому выходу и увидел голубое небо и лазурное море. Лучи утреннего солнца пронизывали волны и воздух; на берегу сидели матросы, они разговаривали и смеялись; шагах в десяти от берега лодка плавно покачивалась на якоре.
Несколько минут он наслаждался прохладным ветром, овевавшим его лоб; слушал слабый плеск волн, разбивавшихся о берег и оставлявших на утесах кружево пены, белой, как серебро; безотчетно, бездумно отдался он божественной прелести утра, которую особенно живо чувствуешь после фантастического сновидения; мало-помалу, глядя на открывшуюся его взорам жизнь природы, такую спокойную, чистую, величавую, он ощутил неправдоподобие своих снов, и память вернула его к действительности.
Он вспомнил свое прибытие на остров, посещение атамана контрабандистов, подземный дворец, полный роскоши, превосходный ужин и ложку гашиша.
Но в ясном дневном свете ему показалось, что прошел по крайней мере год со времени всех этих приключений, настолько живо было в его уме сновидение и настолько оно поглощало его мысли. Временами ему чудились — то среди матросов, то мелькающими по скалам, то качающимися в лодке — те призраки, которые услаждали его ночь своими ласками. Впрочем, голова у него была свежая, тело отлично отдохнуло; ни малейшей тяжести, напротив, он чувствовал себя превосходно и с особенной радостью вдыхал свежий воздух и подставлял лицо под теплые лучи солнца.
Он бодрым шагом направился к матросам.
Завидев его, они встали, а хозяин лодки подошел к нему.
— Его милость Синдбад-мореход, — сказал он, — велел кланяться вашей милости и передать вам, что он крайне сожалеет, что не мог проститься с вами; он надеется, что вы его извините, когда узнаете, что он был вынужден по очень спешному делу отправиться в Малагу.
— Так неужели все это правда, друг Гаэтано? — сказал Франц. — Неужели существует человек, который по-царски принимал меня на этом острове и уехал, пока я спал?
— Существует, и вот его яхта, которая уходит на всех парусах: и если вы взглянете в вашу подзорную трубу, то, по всей вероятности, найдете среди экипажа вашего хозяина.
И Гаэтано указал рукой на маленькое судно, державшее курс на южную оконечность Корсики.
Франц достал свою подзорную трубу, наставил ее и посмотрел в указанном направлении.
Гаэтано не ошибся. На палубе, обернувшись лицом к острову, стоял таинственный незнакомец и так же, как Франц, держал в руке подзорную трубу; он был в том же наряде, в каком накануне предстал перед своим гостем, и махал платком в знак прощания.
Франц вынул платок и в ответ тоже помахал.
Через секунду на яхте показалось легкое облако дыма, красиво отделилось от кормы и медленно поднялось к небу; Франц услышал слабый выстрел.
— Слышите? — спросил Гаэтано. — Это он прощается с вами.
Франц взял карабин и выстрелил в воздух, не надеясь, впрочем, чтобы звук выстрела мог пробежать пространство, отделявшее его от яхты.
— Что теперь прикажете, ваша милость? — спросил Гаэтано.
— Прежде всего зажгите факел.
— А, понимаю, — сказал хозяин, — вы хотите отыскать вход в волшебный дворец. Желаю вам успеха, ваша милость, если это может вас позабавить; факел я вам сейчас достану. Мне тоже не давала покоя эта мысль, и я раза три-четыре пробовал искать, но наконец бросил. Джованни, — прибавил он, — зажги факел и подай его милости.
Джованни исполнил приказание, Франц взял факел и вошел в подземелье; за ним следовал Гаэтано.
Он узнал место, где проснулся на ложе из вереска; но тщетно освещал он стены пещеры: он видел только по дымным следам, что и до него многие принимались за те же розыски.
И все же он оглядел каждую пядь гранитной стены, непроницаемой, как будущее; в малейшую щель он втыкал свой охотничий нож; на каждый выступ он нажимал в надежде, что он подастся; но все было тщетно, и он без всякой пользы потерял два часа.
Наконец он отказался от своего намерения; Гаэтано торжествовал.
Когда Франц возвратился на берег, яхта казалась уже только белой точкой на горизонте. Он прибег к помощи своей подзорной трубы, но даже и в нее невозможно было что-нибудь различить.
Гаэтано напомнил ему, что он приехал сюда охотиться на диких коз; Франц совершенно забыл об этом. Он взял ружье и пошел бродить по острову с видом человека, скорее исполняющего обязанность, чем забавляющегося, и в четверть часа убил козу и двух козлят. Но эти козы, столь же дикие и ловкие, как серны, были так похожи на наших домашних коз, что Франц не считал их дичью.
Кроме того, его занимали совсем другие мысли. Со вчерашнего вечера он стал героем сказки из «Тысячи и одной ночи», и его думы непрестанно возвращались к пещере.
Несмотря на неудачу первых поисков, он возобновил их, приказав тем временем Гаэтано изжарить одного козленка. Эти вторичные поиски продолжались так долго, что, когда Франц возвратился, козленок был уже изжарен и завтрак готов.
Франц сел на то самое место, где накануне к нему явились с приглашением отужинать у таинственного хозяина, и снова увидел, словно чайку на гребне волны, маленькую яхту, продолжавшую двигаться по направлению к Корсике.
— Как же это? — обратился он к Гаэтано. — Ведь вы сказали мне, что господин Синдбад отплыл в Малагу, а по-моему, он держит путь прямо на Порто-Веккио.
— Разве вы забыли, — возразил хозяин лодки, — что среди его экипажа сейчас два корсиканских разбойника?
— Верно! Он хочет высадить их на берег? — сказал Франц.
— Вот именно. Этот человек, говорят, ни бога, ни черта не боится и готов дать пятьдесят миль крюку, чтобы оказать услугу бедному малому!
— Но такие услуги могут поссорить его с властями той страны, где он занимается такого рода благотворительностью, — заметил Франц.
— Ну так что же! — ответил, смеясь, Гаэтано. — Какое ему дело до властей? Ни в грош он их не ставит! Пусть попробуют погнаться за ним! Во-первых, его яхта не корабль, а птица, и любому фрегату даст вперед три узла на двенадцать; а во-вторых, стоит ему только сойти на берег, он повсюду найдет друзей.
Из всего этого было ясно, что Синдбад, радушный хозяин Франца, имел честь состоять в сношениях с контрабандистами и разбойниками всего побережья Средиземного моря, что рисовало его с несколько странной стороны.
Франца ничто уже не удерживало на Монте-Кристо; он потерял всякую надежду открыть тайну пещеры и поэтому поспешил заняться завтраком, приказав матросам приготовить лодку.
Через полчаса он был уже в лодке.
Он бросил последний взгляд на яхту; она скрывалась из глаз в заливе Порто-Веккио.
Франц подал знак к отплытию.
Яхта исчезла в ту самую минуту, когда лодка тронулась в путь.
Вместе с яхтой исчез последний след минувшей ночи: ужин, Синдбад, гашиш и статуи — все потонуло для Франца в едином сновидении.
Лодка шла весь день и всю ночь, и на следующее утро, когда взошло солнце, исчез и остров Монте-Кристо.
Как только Франц сошел на берег, он на время по крайней мере забыл о своих похождениях и поспешил покончить с последними светскими обязанностями во Флоренции, чтобы отправиться в Рим, где его ждал Альбер де Морсер.
Затем он пустился в путь и в субботу вечером прибыл в почтовой карете на площадь Таможни.
Комнаты, как мы уже сказали, были для них приготовлены; оставалось только добраться до гостиницы маэстро Пастрини, но это было не так-то просто, потому что на улицах теснилась толпа и Рим уже был охвачен глухим и тревожным волнением — предвестником великих событий. А в Риме ежегодно бывает четыре великих события: карнавал, страстная неделя, праздник тела господня и праздник св. Петра.
В остальное время года город погружается в спячку и пребывает в состоянии, промежуточном между жизнью и смертью, что делает его похожим на привал между этим и тем светом — привал поразительно прекрасный, полный поэзии и своеобразия, который Франц посещал уже раз шесть и который он с каждым разом находил все более волшебным и пленительным.
Наконец он пробрался сквозь все возраставшую и все более волновавшуюся толпу и достиг гостиницы. На первый его вопрос ему ответили с грубостью, присущей занятым извозчикам и содержателям переполненных гостиниц, что в гостинице «Лондон» для него помещения нет. Тогда он послал свою визитную карточку маэстро Пастрини и сослался на Альбера де Морсера. Это подействовало. Маэстро Пастрини сам выбежал к нему, извинился, что заставил его милость дожидаться, разбранил слуг, выхватил подсвечник из рук чичероне, успевшего завладеть приезжим, и собирался уже проводить его к Альберу, но тот сам вышел к нему навстречу.
Заказанный номер состоял из двух небольших спален и приемной. Спальни выходили окнами на улицу — обстоятельство, отмеченное маэстро Пастрини как неоценимое преимущество. Все остальные комнаты в этом этаже снял какой-то богач, не то сицилианец, не то мальтиец, — хозяин точно не знал.
— Все это очень хорошо, маэстро Пастрини, — сказал Франц, — но нам желательно сейчас же поужинать, а на завтра и на следующие дни нам нужна коляска.
— Что касается ужина, — отвечал хозяин гостиницы, — то вам его подадут немедля, но коляску…
— Но? — воскликнул Альбер. — Стойте, стойте, маэстро Пастрини, что это за шутки? Нам нужна коляска.
— Ваша милость, — сказал хозяин гостиницы, — будет сделано все возможное, чтобы вам ее доставить. Это все, что я могу вам обещать.
— А когда мы получим ответ? — спросил Франц.
— Завтра утром, — отвечал хозяин.
— Да что там! — сказал Альбер. — Заплатим подороже, вот и все. Дело известное: у Дрэка и Арона берут двадцать пять франков в обыкновенные дни и тридцать или тридцать пять по воскресеньям и праздникам; прибавьте пять франков куртажа, выйдет сорок — есть о чем разговаривать.
— Я сомневаюсь, чтобы ваша милость даже за двойную цену могли что-нибудь достать.
— Так пусть запрягут лошадей в мою дорожную коляску. Она немного поистрепалась в дороге, но это не беда.
— Лошадей не найти.
Альбер посмотрел на Франца, как человек, не понимающий, что ему говорят.
— Как вам это нравится, Франц? Нет лошадей, — сказал он, — но разве нельзя достать хотя бы почтовых?
— Они все уже разобраны недели две тому назад и теперь остались те, которые необходимы для почты.
— Что вы на это скажете? — спросил Франц.
— Скажу, что, когда что-нибудь выше моего понимания, я имею обыкновение не останавливаться на этом предмете и перехожу к другому. Как обстоит дело с ужином, маэстро Пастрини?
— Ужин готов, ваша милость.
— Так начнем с того, что поужинаем.
— А коляска и лошади? — спросил Франц.
— Не беспокойтесь, друг мой. Они найдутся; не надо только скупиться.
И Морсер с удивительной философией человека, который все считает возможным, пока у него тугой кошелек или набитый бумажник, поужинал, лег в постель, спал, как сурок, и видел во сне, что катается на карнавале в коляске шестерней.
XII
РИМСКИЕ РАЗБОЙНИКИ
На другой день Франц проснулся первый и тотчас же позвонил.
Колокольчик еще не успел умолкнуть, как вошел сам маэстро Пастрини.
— Вот видите, — торжествующе сказал хозяин, не ожидая даже вопроса Франца, — я вчера угадал, ваша милость, когда не решился ничего обещать вам; вы слишком поздно спохватились, и во всем Риме нет ни одной коляски, то есть на последние три дня, разумеется.
— Ну, конечно! — отвечал Франц. — Именно на те дни, когда она больше всего нужна.
— О чем это? — спросил Альбер, входя. — Нет коляски?
— Вы угадали, мой друг, — отвечал Франц.
— Нечего сказать, хорош городишко, ваш вечный город!
— Я хочу сказать, ваша милость, — возразил маэстро Пастрини, желая поддержать достоинство столицы христианского мира в глазах приезжих, — я хочу сказать, что нет коляски с воскресенья утром до вторника вечером; но до воскресенья вы, если пожелаете, найдете хоть пятьдесят.
— Это уже лучше! — сказал Альбер. — Сегодня у нас четверг — кто знает, что может случиться до воскресенья?
— Случится только то, что понаедет еще тысяч десять — двенадцать народу, — отвечал Франц, — и положение станет еще более затруднительным.
— Любезный друг, — отвечал Морсер, — давайте наслаждаться настоящим и не думать мрачно о будущем.
— По крайней мере окно у нас будет? — спросил Франц.
— Окно? Куда?
— На Корсо, разумеется!
— Вы шутите! Окно! — воскликнул маэстро Пастрини. — Невозможно! Совершенно невозможно! Было одно незанятое, в шестом этаже палаццо Дориа, да и то отдали русскому князю за двадцать цехинов в день.
Молодые люди с изумлением переглянулись.
— Знаете, дорогой друг, — сказал Франц Альберу, — что нам остается делать? Проведем карнавал в Венеции; там если нет колясок, то по крайней мере есть гондолы.
— Ни в коем случае! — воскликнул Альбер. — Я решил увидеть римский карнавал и увижу его хоть на ходулях.
— Превосходная мысль, — подхватил Франц, — особенно чтобы гасить мокколетти; мы нарядимся полишинелями, вампирами или обитателями Ландов и будем иметь головокружительный успех.
— Ваши милости все-таки желают получить экипаж хотя бы до воскресенья?
— Разумеется! — сказал Альбер. — Неужели вы думаете, что мы будем ходить по улицам Рима пешком, как какие-нибудь писари?
— Приказание ваших милостей будет исполнено, — сказал маэстро Пастрини. — Только предупреждаю, что экипаж будет вам стоить шесть пиастров в день.
— А я, любезный синьор Пастрини, — подхватил Франц, — не будучи нашим соседом миллионером, предупреждаю вас, что я четвертый раз в Риме и знаю цену экипажам в будни, в праздники и по воскресеньям; мы вам дадим двенадцать пиастров за три дня, сегодняшний, завтрашний и послезавтрашний, и вы еще недурно на этом наживетесь.
— Позвольте, ваша милость!.. — попытался возражать маэстро Пастрини.
— Как хотите, дорогой хозяин, как хотите, — сказал Франц, — или я сам сторгуюсь с вашим abettatore, которого я хорошо знаю, это мой старый приятель, он уже немало поживился от меня, и в надежде и впредь поживиться он возьмет с меня меньше, чем я вам предлагаю; вы потеряете разницу по своей собственной вине.
— Зачем вам беспокоиться, ваша милость? — сказал маэстро Пастрини с улыбкой итальянского обиралы, признающего себя побежденным. — Постараюсь услужить вам и надеюсь, что вы будете довольны.
— Вот и чудесно! Давно бы так.
— Когда вам угодно коляску?
— Через час.
— Через час она будет у ворот.
И действительно, через час экипаж ждал молодых людей; то была обыкновенная извозчичья пролетка, ввиду торжественного случая возведенная в чин коляски. Но, несмотря на ее более чем скромный вид, молодые люди почли бы за счастье иметь ее в своем распоряжении на последние три дня карнавала.
— Ваша светлость! — крикнул чичероне высунувшемуся в окно Францу. — Подать карету ко дворцу?
Хотя Франц и привык к напыщенным выражениям итальянцев, он все же бросил взгляд вокруг себя; но слова чичероне явно относились к нему.
Его светлостью был он сам, под каретой подразумевалась пролетка, а дворцом именовалась гостиница «Лондон».
Вся удивительная склонность итальянцев к преувеличению сказалась в этой фразе.
Франц и Альбер сошли вниз. Карета подкатила ко дворцу. Их светлости развалились в экипаже, а чичероне вскочил на запятки.
— Куда угодно ехать вашим светлостям?
— Сначала к храму Святого Петра, а потом к Колизею, — как истый парижанин сказал Альбер.
Но Альбер не знал, что требуется целый день на осмотр Св. Петра и целый месяц на его изучение. Весь день прошел только в осмотре храма Св. Петра.
Вдруг друзья заметили, что день склоняется к вечеру.
Франц посмотрел на часы: было уже половина пятого.
Пришлось отправиться домой. Выходя из экипажа, Франц велел кучеру быть у подъезда в восемь часов. Он хотел показать Альберу Колизей при лунном свете, как показал ему храм Св. Петра при лучах солнца. Когда показываешь приятелю город, в котором сам уже бывал, то вкладываешь в это столько же кокетства, как когда знакомишь его с женщиной, любовником которой когда-то был.
Поэтому Франц сам указал кучеру маршрут. Он должен был миновать ворота дель-Пополо, ехать вдоль наружной стелы и въехать в ворота Сан-Джованни. Таким образом, Колизей сразу вырастет перед ними и величие его не будет умалено ни Капитолием, ни Форумом, ни аркою Септимия Севера, ни храмом Антонина и Фаустины на виа Сакра, которые они могли бы увидеть на пути к нему.
Сели обедать. Маэстро Пастрини обещал им превосходный обед; обед оказался сносным, придраться было не к чему.
К концу обеда явился хозяин; Франц подумал, что он пришел выслушать одобрение, и готовился польстить ему, но Пастрини с первых же слов прервал его.
— Ваша милость, — сказал он, — я весьма польщен вашими похвалами; но я пришел не за этим.
— Может быть, вы пришли сказать, что нашли для нас экипаж? — спросил Альбер, закуривая сигару.
— Еще того менее; и я советую вашей милости бросить думать об этом и примириться с положением. В Риме вещи возможны или невозможны. Когда вам говорят, что невозможно, то дело кончено.
— В Париже много удобнее: когда вам говорят, что это невозможно, вы платите вдвое и тотчас же получаете то, что вам нужно.
— Так говорят все французы, — отвечал задетый за живое маэстро Пастрини, — и я, право, не понимаю, зачем они путешествуют?
— Поэтому, — сказал Альбер, флегматически пуская дым в потолок и раскачиваясь в кресле, — поэтому путешествуют только такие безумцы и дураки, как мы; умные люди предпочитают свой особняк на улице Эльдер, Гантский бульвар и Кафе-де-Пари.
Не приходится объяснять, что Альбер жил на названной улице, каждый день прогуливался по фешенебельному бульвару и обедал в том единственном кафе, где подают обед, и то лишь при условии хороших отношений с официантами.
Маэстро Пастрини ничего не ответил, очевидно, обдумывая ответ Альбера, показавшийся ему не вполне ясным.
— Однако, — сказал Франц, прерывая географические размышления хозяина, — вы все же пришли к нам с какой-нибудь целью. С какой именно?
— Вы совершенно правы; речь идет вот о чем: вы велели подать коляску к восьми часам?
— Да.
— Вы хотите взглянуть на Колоссео?
— Вы хотите сказать: на Колизей?
— Это одно и то же.
— Пожалуй.
— Вы велели кучеру выехать в ворота дель-Пополо, проехать вдоль наружной стены и воротиться через ворота Сан-Джованни?
— Совершенно верно.
— Такой путь невозможен.
— Невозможен?
— Или, во всяком случае, очень опасен.
— Опасен? Почему?
— Из-за знаменитого Луиджи Вампа.
— Позвольте, любезный хозяин, — сказал Альбер, — прежде всего кто такой ваш знаменитый Луиджи Вампа? Он, может быть, очень знаменит в Риме, но, уверяю вас, совершенно неизвестен в Париже.
— Как! Вы его не знаете?
— Не имею этой чести.
— Вы никогда не слышали его имени?
— Никогда.
— Так знайте, что это разбойник, перед которым Дечезарис и Гаспароне — просто мальчики из церковного хора.
— Внимание, Альбер! — воскликнул Франц. — Наконец-то на сцене появляется разбойник.
— Любезный хозяин, предупреждаю вас, я не поверю ни слову. А засим можете говорить сколько вам угодно; я вас слушаю. «Жил да был…» Ну, что же, начинайте!
Маэстро Пастрини повернулся к Францу, который казался ему наиболее благоразумным из приятелей. Надобно отдать справедливость честному малому. За его жизнь в его гостинице перебывало немало французов, но некоторые свойства их ума остались для него загадкой.
— Ваша милость, — сказал он очень серьезно, обращаясь, как мы уже сказали, к Францу, — если вы считаете меня лгуном, бесполезно говорить вам то, что я намеревался вам сообщить; однако смею уверить, что я имел в виду вашу же пользу.
— Альбер не сказал, что вы лгун, дорогой синьор Пастрини, — прервал Франц, — он сказал, что не поверит вам, только и всего. Но я вам поверю, будьте спокойны; говорите же.
— Однако, ваша милость, вы понимаете, что, если моя правдивость под сомнением…
— Дорогой мой, — прервал Франц, — вы обидчивее Кассандры; но ведь она была пророчица, и ее никто не слушал, а вам обеспечено внимание половины вашей аудитории. Садитесь и расскажите нам, кто такой господин Вампа.
— Я уже сказал вашей милости, что это разбойник, какого мы не видывали со времен знаменитого Мастрильи.
— Но что общего между этим разбойником и моим приказанием кучеру выехать в ворота дель-Пополо и вернуться через ворота Сан-Джованни?
— А то, — отвечал маэстро Пастрини, — что вы можете спокойно выехать в одни ворота, но я сомневаюсь, чтобы вам удалось вернуться в другие.
— Почему? — спросил Франц.
— Потому, что с наступлением темноты даже в пятидесяти шагах за воротами небезопасно.
— Будто? — спросил Альбер.
— Господин виконт, — отвечал маэстро Пастрини, все еще до глубины души обиженный недоверием Альбера, — я это говорю не для вас, а для вашего спутника; он бывал в Риме и знает, что такими вещами не шутят.
— Друг мой, — сказал Альбер Францу, — чудеснейшее приключение само плывет нам в руки. Мы набиваем коляску пистолетами, мушкетонами и двустволками. Луиджи Вампа является, но не он задерживает нас, а мы его; мы доставляем его в Рим, преподносим знаменитого разбойника его святейшеству папе, тот спрашивает, чем он может вознаградить нас за такую услугу. Мы без церемонии просим у него карету и двух лошадей из папских конюшен и смотрим карнавал из экипажа; не говоря уже о том, что благодарный римский народ, по всей вероятности, увенчает нас лаврами на Капитолии и провозгласит, как Курция и Горация Коклеса, спасителями отечества.
Лицо маэстро Пастрини во время этой тирады Альбера было достойно кисти художника.
— Во-первых, — возразил Франц, — где вы возьмете пистолеты, мушкетоны и двустволки, которыми вы собираетесь начинить нашу коляску?
— Уж, конечно, не в моем арсенале, ибо у меня в Террачине отобрали даже кинжал; а у вас?
— Со мною поступили точно так же в Аква-Пенденте.
— Знаете ли, любезный хозяин, — сказал Альбер, закуривая вторую сигару от окурка первой, — что такая мера весьма удобна для грабителей и, мне кажется, введена нарочно, по сговору с ними?
Вероятно, такая шутка показалась хозяину рискованной, потому что он пробормотал в ответ что-то невнятное, обращаясь только к Францу как к единственному благоразумному человеку, с которым можно было столковаться.
— Вашей милости, конечно, известно, что, когда на вас нападают разбойники, не принято защищаться.
— Как! — воскликнул Альбер, храбрость которого восставала при мысли, что можно молча дать себя ограбить. — Как так «не принято»!
— Да так. Всякое сопротивление было бы бесполезно. Что вы сделаете против десятка бандитов, которые выскакивают из канавы, из какой-нибудь лачуги или из акведука и все разом целятся в вас?
— Черт возьми! Пусть меня лучше убьют! — воскликнул Альбер.
Маэстро Пастрини посмотрел на Франца глазами, в которых ясно читалось: «Положительно, ваша милость, ваш приятель сумасшедший».
— Дорогой Альбер, — возразил Франц, — ваш ответ великолепен и стоит корнелевского «qu'il mourût»; но только там дело шло о спасении Рима, и Рим этого стоил. Что же касается нас, то речь идет всего лишь об удовлетворении пустой прихоти, а жертвовать жизнью из-за прихоти смешно.
— Per Вассо! — воскликнул маэстро Пастрини. — Вот это золотые слова!
Альбер налил себе стакан лакрима-кристи и начал пить маленькими глотками, бормоча что-то нечленораздельное.
— Ну-с, маэстро Пастрини, — продолжал Франц, — теперь, когда приятель мой успокоился и вы убедились в моих миролюбивых наклонностях, расскажите нам, кто такой этот синьор Луиджи Вампа. Кто он, пастух или вельможа? Молод или стар? Маленький или высокий? Опишите нам его, чтобы мы могли по крайней мере его узнать, если случайно встретим в обществе, как Сбогара или Лару.
— Лучше меня никто вам не расскажет о нем, ваша милость, потому что я знал Луиджи Вампа еще ребенком; и однажды, когда я сам попал в его руки по дороге из Ферентино в Алатри, он вспомнил, к величайшему моему счастью, о нашем старинном знакомстве; он отпустил меня и не только не взял выкупа, но даже подарил мне прекрасные часы и рассказал мне свою историю.
— Покажите часы, — сказал Альбер.
Пастрини вынул из жилетного кармана великолепный брегет с именем мастера и графской короной.
— Вот они.
— Черт возьми! — сказал Альбер. — Поздравляю вас! У меня почти такие же, — он вынул свои часы из жилетного кармана, — и они стоили мне три тысячи франков.
— Расскажите историю, — сказал Франц, придвигая кресло и приглашая маэстро Пастрини сесть.
— Вы разрешите? — спросил хозяин.
— Помилуйте, дорогой мой, — отвечал Альбер, — ведь вы не проповедник, чтобы говорить стоя.
Хозяин сел, предварительно отвесив каждому из своих слушателей по почтительному поклону, что должно было подтвердить его готовность сообщить им все сведения о Луиджи Вампа.
— Постойте, — сказал Франц, — останавливая маэстро Пастрини, уже было открывшего рот. — Вы сказали, что знали Вампа ребенком. Стало быть, он еще совсем молод?
— Молод ли он? Еще бы! Ему едва исполнилось двадцать два года. О, этот мальчишка далеко пойдет, будьте спокойны.
— Что вы на это скажете, Альбер? Прославиться в двадцать два года! Это не шутка! — сказал Франц.
— Да, и в этом возрасте Александр, Цезарь и Наполеон, хотя впоследствии о них и заговорили, успели меньше.
— Итак, — продолжал Франц, обращаясь к хозяину, — герою вашей истории всего только двадцать два года?
— Едва исполнилось, как я уже имел честь докладывать.
— Какого он роста, большого или маленького?
— Среднего, приблизительно такого, как его милость, — отвечал хозяин, указывая на Альбера.
— Благодарю за сравнение, — с поклоном сказал Альбер.
— Рассказывайте, маэстро Пастрини, — сказал Франц, улыбнувшись обидчивости своего друга. — А к какому классу общества он принадлежал?
— Он был простым пастухом в поместье графа Сан-Феличе, между Палестриной и озером Габри. Он родился в Пампинаре и с пятилетнего возраста служил у графа. Отец его, сам пастух, имел в Анании собственное маленькое стадо и жил торговлей бараньей шерстью и овечьим сыром в Риме.
Маленький Вампа еще в раннем детстве отличался странным характером. Однажды, когда ему было только семь лет, он явился к палестринскому священнику и просил научить его читать. Это было нелегко, потому что маленький пастух не мог отлучаться от стада; но добрый священник ежедневно ходил служить обедню в маленькое местечко, слишком бедное, чтобы содержать священника, и даже не имевшее названия, так что его обычно называли просто «Борго». Он предложил Луиджи поджидать его на дороге и тут же, на обочине, брать урок, но предупредил, что уроки будут очень короткие и ученику придется быть очень старательным.
Мальчик с радостью согласился.
Луиджи ежедневно водил стадо на дорогу из Палестрины в Борго. Ежедневно в девять часов утра здесь проходил священник; он садился с мальчиком на край канавы, и маленький пастушок учился грамоте по требнику.
В три месяца он научился читать.
Но этого было мало: он хотел научиться писать.
Священник заказал учителю чистописания в Риме три прописи: одну большими буквами, другую средними, а третью мелкими, и показал мальчику, как переписывать их на аспиде заостренной железкой.
В тот же вечер, загнав стадо, Вампа побежал к палестринскому слесарю, взял большой гвоздь, накалил его, выковал, закруглил и сделал из него нечто вроде античного стилоса.
На другой день он набрал аспидных пластинок и принялся за дело.
В три месяца он научился писать.
Священник, удивленный его сметливостью и тронутый его прилежанием, подарил ему несколько тетрадей, пучок перьев и перочинный ножик.
Мальчику предстояла новая наука, но уже легкая в сравнении с прежней. Через неделю он владел пером так же хорошо, как и своим стилосом.
Священник рассказал про него графу Сан-Феличе; тот пожелал видеть пастушка, заставил его при себе читать и писать, велел управляющему кормить его вместе со слугами и назначил ему жалованье — два пиастра в месяц.
На эти деньги Луиджи покупал книги и карандаши. Владея необыкновенным даром подражания, он, как юный Джотто, рисовал на аспидных досках своих овец, дома и деревья.
Потом при помощи перочинного ножа он стал обтачивать дерево и придавать ему различные формы. Так начал свое поприще и Пинелли, знаменитый скульптор.
Девочка лет шести, стало быть, немного моложе Луиджи, тоже стерегла стадо вблизи Палестрины; она была сирота, родилась в Вальмонтоне и звалась Терезой.
Дети встречались, садились друг подле друга, и, пока их стада, смешавшись, паслись вместе, они болтали, смеялись и играли; вечером они отделяли стадо графа Сан-Феличе от стада барона Черветри и расходились в разные стороны, условившись снова встретиться на следующее утро. Они никогда не нарушали этого условия и, таким образом, росли вместе.
Луиджи исполнилось двенадцать лет, а Терезе — одиннадцать.
Между тем с годами их природные наклонности развивались.
Луиджи по-прежнему занимался искусствами, насколько это было возможно в одиночестве, нрав у него был неровный: он то бывал беспричинно печален, то порывист, вспыльчив и упрям и всегда насмешлив. Ни один из мальчиков Пампинары, Палестрины и Вальмонтоне не только не имел на него влияния, но даже не мог стать его товарищем. Его своеволие, требовательность, нежелание ни в чем уступать отстраняли от него всякое проявление дружелюбия или хотя бы симпатии. Одна Тереза единым взглядом, словом, жестом укрощала его строптивый нрав. Он покорялся мановению женской руки, а мужская рука, чья бы она ни была, могла только сломать его, но не согнуть.
Тереза, напротив, была девочка живая, резвая и веселая, но чрезвычайно тщеславная; два пиастра, выдаваемые Луиджи управляющим графа Сан-Феличе, все деньги, выручаемые им за разные безделушки, которые он продавал римским торговцам игрушек, уходили на сережки из поддельного жемчуга, стеклянные бусы и золотые булавки. Благодаря щедрости своего юного друга Тереза была самой красивой и нарядной крестьяночкой в окрестностях Рима.
Дети росли, проводя целые дни вместе и беспечно предаваясь влечениям своих неискушенных натур. В их разговорах, желаниях и мечтах Вампа всегда воображал себя капитаном корабля, предводителем войска или губернатором какой-нибудь провинции, а Тереза видела себя богатой, в пышном наряде, в сопровождении ливрейных лакеев. Проведя весь день в дерзновенных мечтах о своем будущем блеске, они расставались, чтобы загнать своих баранов в хлев, и спускались с высоты мечтаний к горькой и убогой действительности.
Однажды молодой пастух сказал графскому управляющему, что он видел, как волк вышел из Сабинских гор и рыскал вокруг его стада. Управляющий дал ему ружье, а Вампа только этого и хотел.
Ружье оказалось от превосходного мастера из Брешиа и било не хуже английского карабина; но граф, приканчивая однажды раненую лисицу, сломал приклад, и ружье было отложено.
Для такого искусного резчика, как Вампа, это не представляло затруднений. Он измерил старое ложе, высчитал, что надо изменить, чтобы ружье пришлось ему по плечу, и смастерил новый приклад с такой чудесной резьбой, что если бы он захотел продать в городе одно только дерево, то получил бы за него верных пятнадцать — двадцать пиастров.
Но он отнюдь не собирался этого делать: иметь ружье было его заветной мечтой. Во всех странах, где независимость заменяет свободу, первая потребность всякого смелого человека, всякого мощного содружества иметь оружие, которое может служить для нападения и защиты и, наделяя грозной силой своего обладателя, заставляет других считаться с ним.
С этой минуты все свое свободное время Вампа посвящал упражнению в стрельбе; он купил пороху и пуль, и все для него стало мишенью: жалкий серенький ствол оливы, растущей на склонах Сабинских гор; лисица, под вечер выходящая из норы в поисках добычи; орел, парящий в воздухе. Скоро он так изощрился, что Тереза превозмогла страх, который она вначале чувствовала при каждом выстреле, и любовалась, как ее юный товарищ всаживал пулю, куда хотел, так же метко, как если бы вкладывал ее рукой.
Однажды вечером волк и в самом деле выбежал из рощи, возле которой они обыкновенно сидели. Волк не пробежал и десяти шагов, как упал мертвым.
Вампа, гордый своей удачей, взвалил его на плечи и принес в поместье.
Все это создало Луиджи Вампа некоторую известность; человек, стоящий выше других, где бы он ни был, всегда находит почитателей. Во всей округе о молодом пастухе говорили как о самом ловком, сильном и неустрашимом парне на десять лье кругом; и хотя Тереза слыла чуть ли не первой красавицей между сабинскими девушками, никто не решался заговаривать с ней о любви, потому что все знали, что ее любит Вампа.
А между тем Луиджи и Тереза ни разу не говорили между собой о любви. Они выросли друг подле друга, как два дерева, которые переплелись под землей корнями, над землей — ветвями и ароматами — в воздухе; у них было только одно желание: всегда быть вместе; это желание стало потребностью, и они скорее согласились бы умереть, чем разлучиться хотя бы на один день.
Терезе минуло шестнадцать лет, а Луиджи — семнадцать.
В это время начали поговаривать о разбойничьей шайке, собравшейся в Лепинских горах. Разбой никогда не удавалось искоренить в окрестностях Рима. Иной раз недостает атамана; но стоит только явиться ему, как около него тотчас же собирается шайка.
Знаменитый Кукуметто, выслеженный в Абруццких горах и изгнанный из неаполитанских владений, где он вел настоящую войну, перевалил, как Манфред, через Гарильяно и нашел убежище между Соннино и Пиперно, на берегах Амазено.
Теперь он набирал шайку, идя по стопам Дечезариса и Гаспароне и надеясь вскоре превзойти их. Из Палестрины, Фраскати и Пампинары исчезло несколько юношей. Сначала о них беспокоились, потом узнали, что они вступили в шайку Кукуметто.
Вскоре Кукуметто стал предметом всеобщего внимания. Рассказывали про его необыкновенную храбрость и возмутительное жестокосердие.
Однажды он похитил девушку, дочь землемера в Фрозиноне. Разбойничий закон непреложен: девушка принадлежит сначала похитителю, потом остальные бросают жребий, и несчастная служит забавой для всей шайки, пока она им не наскучит или не умрет.
Когда родители достаточно богаты, чтобы заплатить выкуп, к ним отправляют гонца; пленница отвечает головой за безопасность посланного. Если выкупа не дают, то участь пленницы решена.
У похищенной девушки в шайке Кукуметто был возлюбленный, его звали Карлини.
Увидев его, она протянула к нему руки и считала себя спасенною, но бедный Карлини, узнав ее, почувствовал, что сердце его разрывается: он не сомневался в том, какая ей готовится участь.
Однако, так как он был любимцем Кукуметто, три года делил с ним все опасности и даже однажды спас ему жизнь, застрелив карабинера, который уже занес саблю над его головой, то он надеялся, что Кукуметто сжалится над ним.
Он отвел атамана в сторону, в то время как девушка, сидя под высокой сосной, посреди лесной прогалины, закрывала лицо яркой косынкой, какие носят римские крестьянки, чтобы спрятать его от похотливых взглядов разбойников.
Карлини все рассказал атаману: их любовь, клятвы верности и как они каждую ночь, с тех пор как шайка расположилась в этих местах, встречаются среди развалин.
Как раз в этот вечер Карлини был послан в соседнее село и не мог явиться на свидание; но Кукуметто якобы случайно очутился там и похитил девушку.
Карлини умолял атамана сделать ради него исключение и пощадить Риту, уверяя, что отец ее богат и даст хороший выкуп.
Кукуметто притворился, что склоняется на мольбы своего друга, и поручил ему найти пастуха, которого можно было бы послать к отцу Риты, в Фрозиноне.
Карлини радостно подбежал к девушке, сказал ей, что она спасена, и попросил ее написать отцу письмо, чтобы сообщить о том, что с ней случилось, и уведомить его, что за нее требуют триста пиастров выкупа.
Отцу давали сроку двенадцать часов, до девяти часов следующего утра.
Взяв письмо, Карлини бросился в долину разыскивать гонца.
Он нашел молодого пастуха, загонявшего в ограду свое стадо. Пастухи, обитающие между городом и горами, на границе между дикой и цивилизованной жизнью, — обычно посланцы разбойников.
Пастух немедленно пустился в путь, обещая через час быть в Фрозиноне.
Карлини, радостный, вернулся к возлюбленной, чтобы передать ей это утешительное известие.
Он застал шайку на прогалине, за веселым ужином; она поглощала припасы, взимаемые с поселян в виде дани; но он тщетно искал между пирующими Кукуметто и Риту.
Он спросил, где они; бандиты отвечали громким хохотом. Холодный пот выступил на лбу Карлини, волосы на голове встали дыбом.
Он повторил свой вопрос. Один из сотрапезников налил в стакан орвиетского вина и протянул его Карлини.
«За здоровье храброго Кукуметто и красавицы Риты!»
В ту же минуту Карлини услышал женский крик. Он понял все. Он схватил стакан, пустил им в лицо угощавшего и бросился на крик.
Пробежав шагов сто, он за кустом увидел Кукуметто, державшего в объятиях бесчувственную Риту.
Увидев Карлини, Кукуметто встал и навел на него два пистолета.
Разбойники взглянули друг на друга: один — с похотливой улыбкой на губах, другой — смертельно бледный.
Можно было думать, что между этими людьми сейчас произойдет жестокая схватка. Но мало-помалу черты Карлини разгладились, его рука, схватившаяся было за один из пистолетов, заткнутых у него за поясом, повисла в воздухе.
Рита лежала на земле между ними.
Лунный свет озарял эту сцену.
«Ну что? — сказал Кукуметто. — Исполнил ты мое поручение?»
«Да, атаман, — отвечал Карлини, — и завтра, к девяти часам, отец Риты будет здесь с деньгами».
«Очень хорошо. А пока мы проведем веселую ночку. Эта девушка восхитительна, у тебя неплохой вкус, Карлини. А так как я не себялюбец, то мы сейчас вернемся к товарищам и будем тянуть жребий, кому она теперь достанется».
«Стало быть, вы решили поступить с ней, как обычно?» — спросил Карлини.
«А почему бы делать для нее исключение?»
«Я думал, что во внимание к моей просьбе…»
«Чем ты лучше других?»
«Вы правы».
«Но ты не беспокойся, — продолжал, смеясь, Кукуметто, — рано или поздно придет и твой черед».
Карлини так стиснул зубы, что они хрустнули.
«Ну что же, идем?» — сказал Кукуметто, делая шаг в сторону товарищей.
«Я иду за вами».
Кукуметто удалился, оглядываясь на Карлини, так как, должно быть, опасался, что тот нападет на него сзади. Но ничто в молодом разбойнике не указывало на враждебные намерения.
Он продолжал стоять, скрестив руки, над все еще бесчувственной Ритой.
У Кукуметто мелькнула мысль, что Карлини хочет схватить ее на руки и бежать с нею. Но это его не беспокоило, потому что он уже получил от Риты все, что хотел; а что касается денег, то триста пиастров, разделенных между всей шайкой, были такой ничтожной суммой, что они его мало интересовали.
И он продолжал идти к прогалине; к его удивлению, Карлини появился там почти одновременно с ним.
«Жребий! Жребий!» — закричали разбойники, увидев атамана.
И глаза всех этих людей загорелись вожделением, в красноватом отблеске костра они были похожи на демонов.
Требование их было справедливо; поэтому атаман в знак согласия кивнул головой. Записки с именами, в том числе и с именем Карлини, положили в шляпу, и самый младший из шайки вытащил из этой самодельной урны одну из записок.
На этой записке значилось имя Дьяволаччо.
Это был тот самый, который предложил Карлини выпить за здоровье атамана и которому Карлини в ответ на это швырнул стакан в лицо.
Из широкой раны, рассекшей ему лицо от виска до подбородка, струей текла кровь.
Когда прочли его имя, он громко захохотал.
«Атаман, — сказал он, — Карлини сейчас отказался выпить за ваше здоровье; предложите ему выпить за мое; может быть, он скорее снизойдет к вашей просьбе, чем к моей».
Все ожидали какой-нибудь вспышки со стороны Карлини; но, к общему изумлению, он взял одной рукой стакан, другой — флягу и налил себе вина.
«За твое здоровье, Дьяволаччо», — сказал он спокойным голосом.
И он осушил стакан, причем рука его даже не задрожала. Потом, присаживаясь к огню, он сказал:
«Дайте мне мою долю ужина! Я проголодался после долгой ходьбы».
«Да здравствует Карлини!» — закричали разбойники.
«Так и надо! Вот это называется поступать по-товарищески».
И все снова уселись в кружок у костра; Дьяволаччо удалился.
Карлини ел и пил, как будто ничего не произошло.
Разбойники удивленно поглядывали на него, озадаченные его безучастием, как вдруг услышали позади себя тяжелые шаги…
Они обернулись: к костру подходил Дьяволаччо с молодой пленницей на руках.
Голова ее была запрокинута, длинные волосы касались земли.
Чем ближе он подходил к светлому кругу костра, тем заметней становилась бледность девушки и бледность разбойника.
Так зловеще и торжественно было это появление, что все встали, кроме Карлини, который спокойно остался сидеть, продолжая есть и пить как ни в чем не бывало.
Дьяволаччо подходил все ближе среди всеобщего молчания и, наконец, положил Риту к ногам атамана.
Тогда все поняли, почему так бледен разбойник и так бледна девушка: под ее левою грудью торчала рукоять ножа.
Все глаза обратились к Карлини: у него на поясе висели пустые ножны.
«Так, — сказал атаман, — теперь я понимаю, для чего Карлини отстал».
Дикие натуры умеют ценить мужественный поступок; хотя, быть может, ни один из разбойников не сделал бы того, что сделал Карлини, все его поняли.
Карлини тоже встал с места и подошел к телу, положив руку на рукоять пистолета.
«А теперь, — сказал он, — будет кто-нибудь оспаривать у меня эту женщину?»
«Никто, — отвечал атаман, — она твоя!»
Карлини поднял ее на руки и вынес из освещенного круга, который отбрасывало пламя костра.
Кукуметто, как обычно, расставил часовых, и разбойники, завернувшись в плащи, легли спать около огня.
В полночь часовые подняли тревогу: атаман и разбойники в тот же миг были на ногах.
Это оказался отец Риты, принесший выкуп за дочь.
«Бери, — сказал он атаману, подавая мешок с серебром. — Вот триста пиастров. Отдай мне мою дочь».
Но атаман, не взяв денег, сделал ему знак следовать за собой. Старик повиновался; они пошли за деревья, сквозь ветви которых просвечивал месяц. Наконец Кукуметто остановился, протянул руку и указал старику на две фигуры под деревом.
«Вот, — сказал он, — требуй свою дочь у Карлини, он даст тебе отчет во всем».
И вернулся к товарищам.
Старик замер на месте. Он чувствовал, что какая-то неведомая беда, огромная, непоправимая, нависла над его головой. Наконец он сделал несколько шагов, стараясь различить, что происходит под деревом.
Заслышав шаги, Карлини поднял голову, и глазам старика более отчетливо представились очертания двух людей.
На земле лежала женщина; голова ее покоилась на коленях мужчины, наклонившегося над ней, приподняв голову, он открыл лицо женщины, которое он прижимал к груди.
Старик узнал свою дочь, а Карлини узнал старика.
«Я ждал тебя», — сказал разбойник отцу Риты.
«Негодяй! — воскликнул старик. — Что ты сделал?»
И он с ужасом глядел на Риту, неподвижную, окровавленную, с ножом в груди. Лунный луч падал на нее, озаряя ее тусклым светом.
«Кукуметто обесчестил твою дочь, — сказал Карлини, — я любил ее и потому убил; после него она стала бы игрушкой для всей шайки».
Старик не сказал ни слова, но побледнел, как привидение.
«Если я виноват, — продолжал Карлини, — отомсти за нее».
Он вырвал нож из груди молодой девушки и одной рукой подал его старику, а другой — обнажил свою грудь.
«Ты хорошо сделал, — сказал старик глухим голосом, — обними меня, сын мой!»
Карлини, рыдая, упал в объятия отца своей возлюбленной. То были первые слезы в жизни этого запятнанного кровью человека.
«А теперь, — сказал старик, — помоги мне похоронить мою дочь».
Карлини принес два заступа, и отец вместе с возлюбленным принялись рыть могилу под густыми ветвями столетнего дуба.
Когда могила была вырыта, отец первый поцеловал убитую, после него — возлюбленный; потом один взял ее за ноги, другой за плечи и опустили в могилу.
Оба встали на колени по краям могилы и прочитали молитвы по усопшей.
Потом они опять взялись за заступы и засыпали могилу.
Старик протянул Карлини руку.
«Благодарю тебя, сын мой, — сказал он, — теперь оставь меня одного».
«Но как же так…» — сказал тот.
«Оставь меня, я так хочу».
Карлини повиновался, подошел к товарищам, завернулся в плащ и скоро заснул, по-видимому, так же крепко, как они.
Еще накануне было решено переменить стоянку. За час до рассвета Кукуметто поднял свою шайку и приказал отправляться в путь.
Но Карлини не хотел уйти из леса, не узнав, что сталось с отцом Риты.
Он пошел к тому месту, где расстался с ним.
Старик висел на ветви дуба, осенявшего могилу его дочери.
Над телом отца и над могилой дочери Карлини поклялся отомстить за обоих.
Но он не успел сдержать своей клятвы; два дня спустя он был убит в стычке с римскими карабинерами.
Все удивлялись, что, хотя он стоял лицом к неприятелю, пуля попала ему в спину.
Но когда один из разбойников припомнил, что Кукуметто был в десяти шагах позади Карлини в ту минуту, когда тот упал, — удивляться перестали.
В то утро, когда шайка покидала Фрозинонский лес, Кукуметто в темноте последовал за Карлини, слышал его клятву и, как человек осмотрительный, опередил его.
Об этом страшном атамане рассказывали еще много других не менее удивительных историй.
Поэтому от Фонди до Перуджи все дрожали при одном имени Кукуметто.
Эти рассказы часто служили предметом беседы между Луиджи и Терезой.
Тереза дрожала от страха, но Вампа с улыбкой успокаивал ее, похлопывая рукой по своему доброму ружью, так метко попадающему в цель; а если она не успокаивалась, он указывал ей на ворона, сидевшего от них в ста шагах на сухой ветке, прицеливался, спускал курок — птица падала мертвой.
Между тем время бежало; молодые люди решили обвенчаться, когда Луиджи минет двадцать лет, а Терезе — девятнадцать.
Оба они были сироты, и просить разрешения на брак им нужно было только у своих хозяев; они обратились к ним с просьбой и получили согласие.
Однажды, мечтая о будущем, они вдруг услышали выстрелы; потом из рощи, возле которой они, как обычно, пасли свои стада, выскочил человек и бросился в их сторону.
Подбежав ближе, он крикнул:
«За мною гонятся! Спрячьте меня!»
Молодые люди сразу догадались, что это разбойник, но между римским крестьянином и римским разбойником существует врожденная приязнь — первый всегда готов оказать услугу второму.
Вампа, не говоря ни слова, подбежал к камню, закрывавшему вход в их пещеру, отвалил его, указал беглецу на это никому не ведомое убежище, закрыл за ним вход и сел на свое прежнее место подле Терезы.
Почти тотчас же четыре конных карабинера показались у опушки рощи; трое, по-видимому, искали беглеца, а четвертый волочил за шею пойманного разбойника.
Карабинеры быстрым взглядом окинули местность, увидели молодых людей, галопом подскакали к ним и начали расспрашивать.
Те никого не видели.
«Досадно, — сказал начальник патруля, — тот, кого мы ищем, атаман».
«Кукуметто?» — невольно воскликнули в один голос Луиджи и Тереза.
«Да, — отвечал начальник, — а так как за его голову назначена награда в тысячу римских скудо, то пятьсот из них достались бы вам, если бы вы помогли нам изловить его».
Молодые люди переглянулись. У карабинера мелькнула надежда. Пятьсот римских скудо составляют три тысячи франков, а три тысячи франков — это целое состояние для двух сирот, собирающихся обвенчаться.
«Да, досадно, — отвечал Вампа, — но мы его не видали».
Карабинеры поскакали в разные стороны, но никого не нашли.
Потом, один за другим, они скрылись.
Тогда Вампа отвалил камень, и Кукуметто вышел из пещеры.
Он видел в щель гранитной двери, как молодые люди разговаривали с карабинерами; он догадался, о чем они толковали; он прочел на лице Луиджи и Терезы твердую решимость не выдавать его. Вынув из кармана кошелек, набитый золотом, он протянул им его.
Вампа горделиво поднял голову, но у Терезы разгорелись глаза, когда она подумала, сколько можно купить драгоценностей и нарядов на это золото.
Кукуметто был сущий дьявол, змей, принявший образ разбойника; он перехватил этот взгляд, угадал в Терезе достойную дочь Евы и, прежде чем скрыться в роще, несколько раз оглянулся, как бы прощаясь со своими спасителями.
Прошло несколько дней. Кукуметто больше не показывался, и о нем ничего не было слышно.
Приближалось время карнавала. Граф Сан-Феличе решил дать большой костюмированный бал, на который было приглашено самое блестящее римское общество.
Терезе очень хотелось посмотреть празднество. Луиджи упросил управляющего позволить ему присутствовать на балу вместе с Терезой, замешавшись в толпу слуг.
Граф затеял празднество, чтобы повеселить свою дочь Кармелу, в которой души не чаял.
Кармела была сверстницей Терезы и одного с нею роста, а Тереза красотой не уступала графской дочери.
В вечер празднества Тереза надела свой лучший наряд, вколола в прическу самые дорогие булавки, повесила на шею самые сверкающие бусы. Она была в костюме крестьянки из Фраскати.
Луиджи надел живописный праздничный костюм тосканских поселян.
Оба они, как было условлено, затерялись в толпе слуг и крестьян.
Празднество отличалось необыкновенной пышностью. Не только графский дом горел сотнями огней, но на всех деревьях парка висели пестрые фонарики. Поэтому многочисленные гости вскоре хлынули из богатых покоев на террасы, а с террас в аллеи парка.
На каждом перекрестке играл оркестр, стояли столы со сластями и винами; гуляющие останавливались, составляли кадрили и танцевали, где вздумается.
Кармела была в костюме поселянки Сонино. Чепчик ее был расшит жемчугом, золотые булавки сверкали алмазами, пояс из турецкого шелка, затканный крупными цветами, охватывал ее талию, рубашка и юбка были из кашемира, фартучек — из индийского муслина, пуговицами для корсажа служили драгоценные камни.
Две ее подруги были одеты — одна поселянкой из Неттуно, другая из Риччиа.
Четверо молодых людей из самых богатых и знатных семейств в Риме сопровождали их с той чисто итальянской свободой обращения, равной которой нет ни в одной другой стране; они тоже были наряжены поселянами — Альбано, Веллетри, Чивита-Кастеллана и Сора.
Нечего и говорить, что мужские костюмы, так же как и женские, искрились золотом и каменьями.
Кармела пожелала составить кадриль из однородных костюмов, но не хватало четвертой дамы.
Кармела оглядела толпу — ни одна гостья не была в подходящем наряде.
Граф Сан-Феличе указал ей на Терезу, стоявшую поодаль среди крестьян, опираясь на руку Луиджи.
«Вы позволите, отец?» — спросила Кармела.
«Конечно, — отвечал граф, — ведь теперь карнавал!»
Кармела наклонилась к своему кавалеру и тихо сказала ему несколько слов, указывая на молодую девушку. Молодой человек проследил за направлением хорошенькой ручки, поклонился в знак повиновения и отправился приглашать Терезу на кадриль, составленную дочерью графа.
Румянец залил лицо Терезы. Она вопросительно взглянула на Луиджи; отказаться не было возможности. Луиджи медленно выпустил ее руку, и она, дрожа всем телом, дала себя увести своему изящному кавалеру и заняла место в господской кадрили.
Конечно, глазу художника точный и строгий костюм Терезы понравился бы больше, чем платья Кармелы и ее подруг; но Тереза была девушка легкомысленная и тщеславная; вышитая индийская кисея, затканный турецким узором пояс, пышный кашемир — все это ослепляло ее, а блеск сапфиров и алмазов сводил с ума.
Но и в Луиджи зародилось новое, неведомое чувство: это была щемящая боль, которая началась в сердце, а потом разлилась по жилам и охватила все его тело. Он следил глазами за малейшими движениями Терезы и ее кавалера; когда они брались за руки, у него кружилась голова, кровь стучала в жилах, а в ушах раздавался словно колокольный звон. Когда они разговаривали и Тереза, скромно потупив глаза, слушала речи своего кавалера, Луиджи читал в пламенных взорах красивого юноши, что речи его — восхваления; тогда ему казалось, что земля уходит у него из-под ног и все голоса ада нашептывают ему о смерти и убийстве. Боясь поддаться безумию, он одной рукой хватался за зеленую изгородь, возле которой стоял, а другой судорожно сжимал резную рукоятку кинжала, заткнутого за пояс, сам не замечая, что то и дело почти вынимает его из ножен.
Луиджи ревновал! Он чувствовал, что может потерять тщеславную и самолюбивую Терезу.
А между тем Тереза, вначале робкая и испуганная, скоро оправилась от смущения. Мы уже сказали, что она была красавица. Этого мало, — она была полна грации, той дикой грации, которая в тысячу раз пленительней нашей жеманной и деланной грациозности.
Она стала царицей кадрили, и если она завидовала дочери графа Сан-Феличе, то мы не смеем утверждать, что Кармела смотрела на нее без ревности.
Когда кадриль кончилась, изящный кавалер, рассыпаясь в комплиментах, отвел ее на прежнее место, где ее ждал Луиджи.
Несколько раз во время кадрили Тереза взглядывала на него и видела его бледное, страдальческое лицо. Раз даже перед ее глазами зловещей молнией блеснуло лезвие кинжала.
Почти с трепетом взяла она под руку своего возлюбленного.
Кадриль имела большой успех, все гости просили повторить ее; одна Кармела отказывалась; но граф Сан-Феличе так настойчиво просил ее, что она в конце концов дала свое согласие.
Тотчас же один из кавалеров бросился приглашать Терезу, без которой нельзя было составить кадриль; но она уже исчезла.
Луиджи, чувствуя, что не вынесет вторичного испытания, наполовину уговорил, наполовину заставил Терезу перейти в другую часть сада. Тереза нехотя повиновалась; но она видела по искаженному лицу Луиджи, по его молчанию и судорожно вздрагивающей руке, что в нем происходит. Сама она тоже была взволнована; и хоть она не сделала ничего дурного, но понимала, что Луиджи вправе упрекнуть ее, — за что? — она не знала, но чувствовала тем не менее, что этот упрек был бы заслужен.
Однако, к немалому удивлению Терезы, Луиджи молчал и за весь вечер не произнес ни слова. Только когда вечерняя прохлада заставила гостей покинуть сад и они перенесли танцы в комнаты, Луиджи, проводив Терезу до дому, сказал:
«Тереза, о чем ты думала, когда танцевала против молодой графини?»
«Я думала, — откровенно отвечала девушка, — что отдала бы полжизни за такой наряд, как у нее».
«А что говорил тебе твой кавалер?»
«Он говорил мне, что от меня зависит иметь такой наряд и что для этого мне стоит только сказать слово».
«Он был совершенно прав, — сказал Луиджи. — Так ты хочешь иметь такой наряд?»
«Да».
«Ты его получишь!»
Тереза удивленно подняла голову и хотела задать вопрос; но его лицо было так мрачно и страшно, что слова замерли у нее на губах.
После этого Луиджи тотчас же ушел.
Тереза поглядела ему вслед. Когда он скрылся в темноте, она со вздохом вошла в дом.
В ту же ночь приключилась беда: вероятно, по неосторожности слуг, забывших погасить огни, вспыхнул пожар на вилле Сан-Феличе, во флигеле, где помещались комнаты прелестной Кармелы. Проснувшись среди ночи, она увидела пламя, вскочила с постели и, накинув на себя халат, бросилась к двери; но коридор, который ей надо было пробежать, был уже охвачен огнем. Тогда она вернулась в свою комнату, громко зовя на помощь. Вдруг ее окно, находившееся на высоте двадцати футов от земли, распахнулось; в комнату прыгнул крестьянский парень, схватил ее на руки и с нечеловеческой силой и ловкостью вынес на лужайку; Кармела потеряла сознание. Когда она пришла в себя, подле нее был ее отец. Кругом толпились слуги, наперерыв стараясь оказать ей помощь. Весь флигель виллы сгорел; но кто думал об этом, раз Кармела была жива и здорова?
Ее спасителя искали всюду; но он не показывался. Спрашивали всех и вся, но никто не видел его. Сама же Кармела была так взволнована, что не успела разглядеть его лицо.
Граф был сказочно богат, и, если не считать опасности, которой подвергалась Кармела, пожар не причинил ему сколько-нибудь чувствительного урона, тем более что чудесное спасение дочери казалось ему новой милостью провидения.
На другой день в обычный час Тереза и Луиджи встретились у опушки леса. Луиджи пришел первый и радостно приветствовал Терезу; он, казалось, совсем забыл о вчерашнем. Тереза была задумчива; но, видя Луиджи ласковым и беззаботным, она тоже стала беспечно весела; впрочем, такой она бывала всегда, если только какое-нибудь страстное желание не лишало ее покоя.
Луиджи взял ее под руку, привел к пещере и остановился. Девушка, понимая, что происходит что-то необыкновенное, пристально посмотрела на него.
«Тереза, — сказал Луиджи, — вчера ты мне сказала, что отдала бы все на свете, чтобы иметь такой наряд, как у дочери графа?»
«Да, — отвечала удивленная Тереза, — но это желание было легкомысленно».
«А я тебе ответил: «Хорошо, ты его получишь»».
«Да, — сказала молодая девушка, удивление которой возрастало с каждым словом Луиджи. — Но ты, наверное, так ответил, чтобы сделать мне удовольствие».
«Я никогда ничего не обещал тебе напрасно, Тереза, — сказал Луиджи с гордостью. — Войди в пещеру и оденься».
С этими словами он отодвинул камень и показал Терезе пещеру, освещенную двумя свечами, зажженными по бокам великолепного зеркала; на грубом столе, сделанном руками Луиджи, лежали жемчужное ожерелье и бриллиантовые булавки; рядом, на стуле, лежал весь остальной наряд.
Тереза вскрикнула от радости и, даже не спросив, откуда взялся наряд, даже не поблагодарив Луиджи, бросилась в пещеру.
Луиджи тотчас же завалил вход камнем, потому что на гребне невысокого холма, заслонявшего ему вид на Палестрину, он заметил всадника, который остановился, как бы выбирая дорогу. Всадник так отчетливо вырисовывался на голубом небе, как только в южных далях вырисовываются предметы.
Увидев Луиджи, всадник поднял лошадь в галоп и подскакал к нему.
Луиджи не ошибся: всадник, ехавший из Палестрины в Тиволи, сбился с дороги.
Луиджи указал ему направление; но так как впереди дорога снова разветвлялась, то всадник, чтобы опять не заблудиться, попросил Луиджи проводить его.
Луиджи снял плащ, положил его на землю, перекинул свой карабин через плечо и пошел подле всадника тем быстрым шагом горца, который соперничает с шагом лошади.
Через десять минут Луиджи и всадник добрались до перекрестка.
Тут юноша царственным движением протянул руку и указал на ту из трех дорог, по которой всаднику следовало ехать.
«Вот ваша дорога, — сказал он. — Ваша милость теперь не заблудится».
«А вот твоя награда», — сказал всадник, протягивая молодому пастуху несколько мелких монет.
«Благодарю, — сказал Луиджи, отдергивая руку, — я оказываю услуги, но не продаю их».
«Если ты отказываешься от платы, — сказал всадник, по-видимому, знающий разницу между угодливостью городских жителей и гордостью поселян, — то, может быть, ты примешь подарок?»
«Это другое дело!»
«Так возьми эти два венецианских цехина и дай сделать из них серьги для твоей невесты».
«А вы возьмите этот кинжал, — отвечал молодой пастух. — От Альбано до Чивита-Кастеллана вам не найти рукоятки с лучшей резьбой».
«Я принимаю твой подарок, — сказал всадник. — Но теперь я у тебя в долгу: ведь этот кинжал стоит дороже двух цехинов».
«Если его купить; но я сам его делал, и мне он стоит не больше пиастра».
«Как тебя зовут?» — спросил всадник.
«Луиджи Вампа, — отвечал пастух с таким видом, словно сказал: Александр Македонский. — А вас как?»
«Меня зовут Синдбад-мореход», — отвечал всадник.
Франц д'Эпине удивленно вскрикнул.
— Синдбад-мореход? — переспросил он.
— Да, — отвечал рассказчик, — так он назвал себя.
— А что? Чем вам не нравится это имя? — вмешался Альбер. — Очень красивое имя, и, признаюсь, приключения настоящего Синдбада меня когда-то очень занимали.
Франц промолчал. Имя Синдбад-мореход, по очень понятным причинам, пробудило в нем целый рой воспоминаний.
— Продолжайте, — сказал он хозяину.
— Вампа небрежно сунул в карман два цехина и медленно повернул обратно. Когда он был всего в трехстах шагах от пещеры, ему послышались крики.
Он замер, прислушиваясь.
Через секунду он ясно расслышал свое имя.
Крики доносились со стороны пещеры.
Он ринулся вперед, как серна, на бегу заряжая ружье, и в два прыжка достиг вершины холма.
Здесь крики долетали еще явственнее.
Он посмотрел вниз: какой-то мужчина похищал Терезу, как кентавр Несс похитил Деяниру.
Похититель бежал к лесу и уже прошел три четверти пути, отделявшего лес от пещеры.
Вампа глазом измерил расстояние; между ним и похитителем было по меньшей мере двести шагов; Вампа понял, что тот скроется с Терезой в лесу раньше, чем он успеет догнать его.
Молодой пастух словно прирос к месту. Он вскинул ружье, медленно навел дуло, прицелился и спустил курок.
Похититель вдруг остановился; колени его подогнулись, и он упал, увлекая вместе с собой Терезу.
Но Тереза сейчас же вскочила на ноги; похититель остался лежать; он бился в предсмертных судорогах.
Вампа бросился к Терезе; отбежав шагов десять от умирающего, она упала на колени; у Луиджи мелькнула ужасная мысль, что пуля, поразившая насмерть его врага, задела и его невесту.
К счастью, этого не случилось; только пережитый испуг отнял силы у Терезы. Удостоверившись, что она невредима, Вампа подошел к раненому.
Тот уже испустил дух; кулаки его были судорожно сжаты, рот искривлен, волосы всклокочены и влажны от предсмертного пота.
Глаза его были открыты и все еще грозны. Вампа узнал в убитом Кукуметто.
С того дня, как молодые люди спасли разбойника, он влюбился в Терезу и поклялся, что девушка будет принадлежать ему. Он неустанно подстерегал ее; воспользовавшись тем, что Луиджи оставил ее одну, чтобы указать дорогу всаднику, он похитил девушку и уже считал ее своей, как вдруг пуля, пущенная меткой рукой Вампы, пробила ему сердце.
Вампа смотрел на него, и ни малейшее волнение не отражалось на его лице, тогда как Тереза, все еще трепещущая, едва осмеливалась подойти к трупу и боязливо глядела на него через плечо своего возлюбленного. Вампа обернулся к ней.
«Я вижу, ты уже одета, — сказал он. — Теперь моя очередь заняться туалетом».
Тереза и в самом деле с ног до головы была одета в наряд дочери графа Сан-Феличе.
Вампа поднял труп Кукуметто и отнес его в пещеру, но на этот раз Тереза уже не вошла.
Если бы в эту минуту проехал еще всадник, то он увидел бы странное зрелище: девушку, пасущую стадо в кашемировом платье, в серьгах и жемчужном ожерелье, с бриллиантовыми булавками в волосах и рубиновыми пуговицами на корсаже.
Он, несомненно, решил бы, что перенесся во времена Флориана и, воротясь в Париж, стал бы уверять, что видел Альпийскую Пастушку у подножия Сабинских гор.
Через четверть часа Вампа вышел из пещеры. Он был одет с не меньшим щегольством, чем Тереза.
На нем был камзол из гранатового бархата, с чеканными золотыми пуговицами, шелковый вышитый жилет, римский шейный платок, зеленый с красным шелковый пояс, затканный золотом, бархатные голубые штаны до колен с бриллиантовыми пряжками, замшевые гетры с пестрым узором и шляпа, на которой развевались ленты всех цветов. У пояса висели двое часов, а за пояс был заткнут великолепный кинжал.
Тереза вскрикнула от восхищения. Вампа в костюме Кукуметто напоминал картину Леопольда Робера или Шнеца.
Заметив, какое впечатление он произвел на свою невесту, он гордо улыбнулся.
«Готова ли ты разделить мою судьбу, какая бы она ни была?» — спросил он ее.
«Да!» — воскликнула Тереза.
«И ты всюду пойдешь за мной?»
«Хоть на край света!»
«Тогда давай руку и пойдем: нельзя терять времени».
Девушка подала руку своему возлюбленному, не спрашивая даже, куда он ее ведет. В эту минуту он казался ей прекрасным, гордым и всесильным, как божество.
Они направились к лесу и через несколько минут скрылись за деревьями.
Нечего и говорить о том, что Вампа знал все тропинки в горах; он все дальше углублялся в лес, не колеблясь ни одной секунды, хотя там не было ни одной протоптанной тропинки, и он распознавал дорогу по кустам и деревьям; так шли они часа полтора.
Наконец они забрались в самую чащу леса. Высохшее русло вело в темное ущелье. Вампа пошел по этой нехоженой дороге, вившейся глубоко между двумя берегами и затененной густыми ветвями сосен; если бы не отлогий спуск, ее можно было принять за тропу в Аверн, о которой говорит Вергилий.
Тереза, снова оробевшая в этом диком и пустынном месте, молча жалась к своему проводнику; но так как она видела, что он идет ровным шагом и лицо его спокойно, она нашла в себе силу скрыть свою тревогу.
Вдруг в десяти шагах от них из-за дерева вышел человек и навел на Луиджи ружье.
«Ни шагу дальше, — крикнул он, — не то убью!»
«Брось! — сказал Вампа, пренебрежительно подняв руку, между тем как Тереза, не скрывая больше своего страха, вся дрожа, прижималась к нему. — Разве волки грызутся между собой?»
«Кто ты такой?» — спросил часовой.
«Я — Луиджи Вампа, пастух из поместья Сан-Феличе».
«Что тебе нужно?»
«Мне нужно поговорить с твоими товарищами на прогалине Рокка-Бианка».
«Так ступай за мной, — отвечал часовой, — или лучше ступай вперед, коли знаешь куда».
Вампа презрительно улыбнулся, вышел вперед вместе с Терезой и продолжал свой путь тем же твердым и спокойным шагом, каким шел до сих пор.
Через пять минут разбойник велел им остановиться.
Они повиновались.
Разбойник три раза прокаркал по-вороньи.
В ответ раздалось такое же карканье.
«Так, — сказал разбойник. — Теперь можешь идти дальше».
Луиджи и Тереза пошли дальше.
Но по мере того как они подвигались вперед, Тереза все крепче прижималась к своему возлюбленному: в самом деле между деревьями замелькали ружейные стволы.
Прогалина Рокка-Бианка находилась на вершине небольшой горы, которая, вероятно, некогда была вулканом, потухшим еще прежде, чем Ромул и Рем покинули Альбу и построили Рим.
Тереза и Луиджи взобрались на вершину и очутились лицом к лицу с двумя десятками разбойников.
«Этот парень вас ищет, он хочет поговорить с вами», — сказал часовой.
«Что же он хочет нам сказать?» — спросил разбойник, заменявший атамана во время его отлучки.
«Хочу сказать, что мне надоело быть пастухом», — сказал Вампа.
«А, понимаю, — сказал помощник атамана, — и ты пришел проситься к нам?»
«Милости просим!» — закричали разбойники из Феррузино, Пампинары и Ананьи, узнавшие Луиджи.
«Да, только я хочу быть не просто вашим товарищем».
«А чего же ты хочешь?» — спросили с удивлением разбойники.
«Я хочу быть вашим атаманом», — отвечал Луиджи Вампа.
Разбойники разразились смехом.
«А что ты сделал, чтобы заслужить такую честь?» — спросил помощник атамана.
«Я убил Кукуметто, вот на мне его наряд, и я поджег виллу Сан-Феличе, чтобы подарить подвенечное платье моей невесте».
Через час Луиджи Вампа выбрали атаманом вместо Кукуметто.
— Милый Альбер, — сказал Франц, обращаясь к своему другу, — какого вы теперь мнения о синьоре Луиджи Вампа?
— По-моему, это миф, — отвечал Альбер, — он никогда не существовал.
— А что такое миф? — спросил Пастрини.
— Слишком долго объяснять, любезный хозяин, — отвечал Франц. — Так вы говорите, что синьор Вампа промышляет теперь в окрестностях Рима?
— И с такой дерзостью, какой еще не проявлял ни один разбойник.
— И полиция тщетно пытается его изловить?
— Что поделаешь! Он дружит и с пастухами в долине, и с тибрскими рыбаками, и с береговыми контрабандистами. Его ищут в горах, а он на реке; его преследуют на реке, а он выходит в открытое море; а потом вдруг, когда думают, что он бежал на остров Джильо, Джаннутри или Монте-Кристо, он снова появляется в Альбано, в Тиволи или в Риччии.
— А каково его обращение с путешественниками?
— Очень простое. Смотря по дальности расстояния от города, он дает им либо восемь, либо двенадцать часов, либо сутки сроку, чтобы внести выкуп. Потом по истечении срока дает еще час отсрочки. В шестидесятую минуту этого часа, если деньги не выплачены, он пускает пленнику пулю в лоб или всаживает ему кинжал в грудь, вот вам и весь сказ!
— Ну как, Альбер, — спросил Франц, — вам все еще хочется ехать в Колизей по наружным бульварам?
— Разумеется, — отвечал Альбер, — если эта дорога живописнее.
В эту минуту пробило девять часов. Дверь отворилась, и вошел кучер.
— Экипаж подан, ваша милость, — сказал он.
— В таком случае едем в Колизей, — сказал Франц.
— Через ворота дель-Пополо, ваша милость, или улицами?
— Улицами, черт возьми, улицами! — воскликнул Франц.
— Друг мой! — сказал Альбер, вставая и закуривая третью сигару. — Признаюсь, я считал вас храбрее.
Молодые люди спустились с лестницы и сели в экипаж.
XIII
