Книга: ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. III том
Назад: X
Дальше: Часть IV

XV

РОБЕРТ-ДЬЯВОЛ
Ссылка на Оперу была тем более основательной, что в этот вечер в королевской Музыкальной академии должно было состояться большое торжество. Левассер, впервые после долгой болезни, выступал в роли Бертрама, и произведение модного композитора, как всегда, привлекло самое блестящее парижское общество.
У Альбера, как у большинства богатых молодых людей, было кресло в оркестре; кроме того, для него всегда нашлось бы место в десятке лож близких знакомых, не считая того, на которое он имел неотъемлемое право в ложе светской золотой молодежи.
Соседнее кресло принадлежало Шато-Рено.
Бошан, как подобает журналисту, был королем всей залы и мог сидеть где хотел.
В этот вечер Люсьен Дебрэ располагал министерской ложей и предложил ее графу де Морсеру, который, ввиду отказа Мерседес, передал ее Данглару, уведомив его, что попозже он навестит баронессу с дочерью, если дамы соблаговолят принять ложу. Дамы, разумеется, не отказались. Никто так не падок на даровые ложи, как миллионеры.
Что касается Данглара, то он заявил, что его политические принципы и положение депутата оппозиции не позволяют ему сидеть в министерской ложе. Поэтому баронесса послала Люсьену записку, прося заехать за ней, — не могла же она ехать в Оперу вдвоем с Эжени.
В самом деле, если бы дамы сидели в ложе вдвоем, это, наверное, сочли бы предосудительным, но если мадемуазель Данглар поедет в театр с матерью и ее возлюбленным, то против этого никто не возразит, — приходится мириться с общественными предрассудками.
Занавес взвился, как всегда, при почти пустой зале. Это опять-таки обычай нашего высшего света — приезжать в театр после начала спектакля; таким образом, во время первого действия те, кто приехал вовремя, не могут смотреть и слушать пьесу: они лишь созерцают прибывающих зрителей и слышат только хлопанье дверей и разговоры.
— Вот как! — сказал Альбер, увидев, что отворяется дверь в одной из нижних боковых лож. — Вот как! Графиня Г.
— Кто такая графиня Г.? — спросил Шато-Рено.
— Однако, барон, что за непростительный вопрос? Вы не знаете, кто такая графиня Г.?..
— Ах да, — сказал Шато-Рено, — это, вероятно, та самая очаровательная венецианка?
— Вот именно.
В эту минуту графиня Г. заметила Альбера и с улыбкой кивнула, отвечая на его поклон.
— Вы знакомы с ней? — спросил Шато-Рено.
— Да, — отвечал Альбер, — Франц представил меня ей в Риме.
— Не окажете ли вы мне в Париже ту же услугу, которую вам в Риме оказал Франц?
— С удовольствием.
— Тише! — крикнули в публике.
Молодые люди продолжали разговор, ничуть не считаясь с желанием партера слушать музыку.
— Она была на скачках на Марсовом поле, — сказал Шато-Рено.
— Сегодня?
— Да.
— В самом деле, ведь сегодня были скачки. Вы играли?
— Пустяки, на пятьдесят луидоров.
— И кто выиграл?
— Наутилус. Я ставил на него.
— Но ведь было три заезда?
— Да. Был приз Жокей-клуба, золотой кубок. Произошел даже довольно странный случай.
— Какой?
— Тише же! — снова крикнули им.
— Какой? — повторил Альбер.
— Эту скачку выиграла совершенно неизвестная лошадь с неизвестным жокеем.
— Каким образом?
— Да вот так. Никто не обратил внимания на лошадь, записанную под именем Вампа, и на жокея, записанного под именем Иова, как вдруг увидали чудного гнедого скакуна и крохотного жокея; пришлось насовать ему в карманы фунтов двадцать свинца, что не помешало ему опередить на три корпуса Ариеля и Барбаро, шедших вместе с ним.
— И так и не узнали, чья это лошадь?
— Нет.
— Вы говорите, она была записана под именем…
— Вампа.
— В таком случае, — сказал Альбер, — я более осведомлен, чем вы; я знаю, кому она принадлежала.
— Да замолчите же наконец! — в третий раз крикнули из партера.
На этот раз возмущение было настолько велико, что молодые люди наконец поняли, что возгласы относятся к ним. Они обернулись, ища в толпе человека, ответственного за такую дерзость, но никто не повторил окрика, и они снова повернулись к сцене.
В это время отворилась дверь в ложу министра, и г-жа Данглар, ее дочь и Люсьен Дебрэ заняли свои места.
— А вот и ваши знакомые, виконт, — сказал Шато-Рено. — Что это вы смотрите направо? Вас ищут.
Альбер обернулся и действительно встретился глазами с баронессой Данглар, которая движением веера приветствовала его. Что касается мадемуазель Эжени, то она едва соблаговолила опустить свои большие черные глаза к креслам оркестра.
— Право, дорогой мой, — сказал Шато-Рено, — если не говорить о мезальянсе, — а я не думаю, чтобы это обстоятельство вас очень беспокоило, — я совершенно не понимаю, что вы можете иметь против мадемуазель Данглар: она очень красива.
— Очень красива, разумеется, — сказал Альбер, — но, признаюсь, в смысле красоты я предпочел бы что-нибудь более нежное, более мягкое, словом, более женственное.
— Вот нынешние молодые люди, — возразил Шато-Рено, который с высоты своих тридцати лет обращался с Альбером по-отечески, — они никогда ничем не бывают довольны. Помилуйте, дорогой мой, вам предлагают невесту, созданную по образу Дианы-охотницы, и вы еще жалуетесь!
— Вот именно, я предпочел бы что-нибудь вроде Венеры Милосской или Капуанской. Эта Диана-охотница, вечно окруженная своими нимфами, немного пугает меня; я боюсь, как бы меня не постигла участь Актеона.
В самом деле, взглянув на эту девушку, можно было, пожалуй, понять то чувство, в котором признавался Альбер. Мадемуазель Данглар была красива, но, как сказал Альбер, в красоте ее было что-то суровое; волосы ее были прекрасного черного цвета, вьющиеся от природы, но в их завитках чувствовалось как бы сопротивление желавшей покорить их руке; глаза ее, такие же черные, как волосы, под великолепными бровями, единственным недостатком которых было то, что они иногда хмурились, поражали выражением твердой воли, не свойственным женскому взгляду; нос ее был точно такой, каким ваятель снабдил бы Юнону; только рот был несколько велик, но зато прекрасны были зубы, еще более оттенявшие яркость губ, резко выделявшихся на ее бледном лице; наконец, черное родимое пятнышко в углу рта, более крупное, чем обычно бывают эти прихоти природы, еще сильнее подчеркивало решительный характер этого лица, несколько пугавший Альбера.
К тому же и фигура Эжени соответствовала лицу, которое мы попытались описать. Она, как сказал Шато-Рено, напоминала Диану-охотницу, но только в красоте ее было еще больше твердости и силы.
Если в полученном ею образовании можно было найти какой-либо недостаток, так это то, что, подобно некоторым чертам ее внешности, оно скорее подошло бы лицу другого пола. Она говорила на нескольких языках, мило рисовала, писала стихи и сочиняла музыку; этому искусству она предавалась с особенной страстью и изучала его с одной из своих школьных подруг, бедной девушкой, обладавшей, как уверяли, всеми необходимыми данными для того, чтобы стать превосходной певицей. Некий знаменитый композитор относился к ней, по слухам, с почти отеческой заботливостью и занимался с нею в надежде, что когда-нибудь ее голос принесет ей богатство. Возможность, что Луиза д'Армильи — так звали эту молодую певицу — выступит впоследствии на сцене, мешала мадемуазель Данглар показываться вместе с нею в обществе, хоть она и принимала ее у себя. Но, и не пользуясь в доме банкира независимым положением подруги, Луиза все же была более чем простая преподавательница.
Через несколько секунд после появления г-жи Данглар в ложе занавес упал: можно было во время получасового антракта погулять в фойе или навестить в ложах знакомых, и кресла оркестра почти опустели.
Альбер и Шато-Рено одними из первых покинули свои места. Одну минуту г-жа Данглар думала, что эта поспешность Альбера вызвана желанием приветствовать ее, и она наклонилась к дочери, чтобы предупредить ее об этом, но та только покачала головой и улыбнулась; в эту самую минуту, как бы подкрепляя недоверие Эжени, Альбер появился в боковой ложе первого яруса. Это была ложа графини Г.
— А, вот и вы, господин путешественник! — сказала графиня, протягивая ему руку с приветливостью старой знакомой. — Очень мило с вашей стороны, что вы узнали меня, а главное, что предпочли навестить меня первую.
— Поверьте, графиня, — отвечал Альбер, — если бы я знал, что вы в Париже, и если бы мне был известен ваш адрес, я не стал бы ждать так долго. Но разрешите мне представить вам моего друга, барона Шато-Рено, одного из немногих сохранившихся во Франции аристократов; он только что сообщил мне, что вы присутствовали на скачках на Марсовом поле.
Шато-Рено поклонился.
— Вы были на скачках? — с интересом спросила его графиня.
— Да, сударыня.
— Тогда не можете ли вы мне сказать, — живо продолжала она, — кому принадлежала лошадь, выигравшая приз Жокей-клуба?
— Не знаю, — отвечал Шато-Рено, — я только что задал этот самый вопрос Альберу.
— Вам это очень важно, графиня? — спросил Альбер.
— Что?
— Узнать имя владельца лошади?
— Бесконечно. Представьте себе… Но, может быть, вы его знаете, виконт?
— Графиня, вы хотели что-то рассказать. «Представьте себе», — сказали вы.
— Да, представьте себе, этот чудесный гнедой скакун и этот очаровательный маленький жокей в розовом с первого же взгляда внушили мне такую симпатию, что я от всей души желала им удачи, как будто я поставила на них половину моего состояния, а когда я увидела, что они пришли первыми, опередив остальных на три корпуса, я так обрадовалась, что стала хлопать, как безумная. Вообразите мое изумление, когда, вернувшись домой, я встретила у себя на лестнице маленького розового жокея! Я подумала, что победитель, вероятно, живет в одном доме со мной, но когда я открыла дверь моей гостиной, мне сразу бросился в глаза золотой кубок, выигранный сегодня неизвестной лошадью и неизвестным жокеем. В кубке лежала записка: «Графине Г. лорд Рутвен».
— Так и есть, — сказал Альбер.
— То есть как это? Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что это тот самый лорд Рутвен.
— Какой лорд Рутвен?
— Да наш вампир, которого мы видели в театре Арджентина.
— Неужели? — воскликнула графиня. — Разве он здесь?
— Конечно.
— И вы видитесь с ним? Он у вас бывает? Вы посещаете его?
— Это мой близкий друг, и даже господин де Шато-Рено имеет честь быть с ним знакомым.
— Почему вы думаете, что это именно он взял приз?
— Его лошадь записана под именем Вампа.
— Что же из этого?
— А разве вы не помните, как звали знаменитого разбойника, который взял меня в плен?
— Да, правда.
— Из рук которого меня чудесным образом спас граф?
— Да, да.
— Его звали Вампа. Теперь вы сами видите, что это он.
— Но почему он прислал этот кубок мне?
— Во-первых, графиня, потому, что я, можете поверить, много рассказывал ему о вас, а во-вторых, вероятно, потому, что он был очень рад встретить соотечественницу и счастлив тем интересом, который она к нему проявила.
— Я надеюсь, что вы ничего не рассказывали ему о тех глупостях, которые мы болтали на его счет!
— Откровенно говоря, я за это не поручусь, а то, что он преподнес вам этот кубок от имени лорда Рутвена…
— Да ведь это ужасно! Он меня возненавидит!
— Разве его поступок свидетельствует о враждебности?
— Признаться, нет.
— Вот видите!
— Так, значит, он в Париже!
— Да.
— И какое он произвел впечатление?
— Что ж, — сказал Альбер, — о нем поговорили неделю, потом случилась коронация английской королевы и кража бриллиантов у мадемуазель Марс, и стали говорить об этом.
— Дорогой мой, — сказал Шато-Рено, — сразу видно, что граф ваш друг, вы к нему соответственно относитесь. Не верьте ему, графиня, в Париже только и говорят, что о графе Монте-Кристо. Он начал с того, что подарил госпоже Данглар пару лошадей, стоивших тридцать тысяч франков; потом спас жизнь госпоже де Вильфор; затем, по-видимому, взял приз Жокей-клуба. Что бы ни говорил Морсер, я, напротив, утверждаю, что и сейчас все заинтересованы графом и еще целый месяц только о нем и будут говорить, если он будет продолжать оригинальничать; впрочем, по-видимому, это его обычное занятие.
— Может быть, — сказал Альбер. — Кстати, кто это занял бывшую ложу русского посла?
— Которая это? — спросила графиня.
— В первом ярусе между колонн; по-моему, ее совершенно заново отделали.
— В самом деле, — заметил Шато-Рено. — Был ли там кто-нибудь во время первого действия?
— Где?
— В этой ложе.
— Нет, — отвечала графиня, — я никого не заметила; так что, по-вашему, — продолжала она, возвращаясь к предыдущему разговору, — это ваш граф Монте-Кристо взял приз?
— Я в этом уверен.
— И это он послал мне кубок?
— Несомненно.
— Но я же с ним не знакома, — сказала графиня, — я бы очень хотела вернуть ему кубок.
— Не делайте этого: он пришлет вам другой, высеченный из цельного сапфира или вырезанный из рубина. Он всегда так делает, приходится с этим мириться.
В это время звонок возвестил начало второго действия. Альбер встал, чтобы вернуться на свое место.
— Я вас еще увижу? — спросила графиня.
— В антракте, если вы разрешите, я зайду осведомиться, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен в Париже.
— Господа, — сказала графиня, — по субботам, вечером, я дома для своих друзей, улица Риволи, двадцать два. Навестите меня.
Молодые люди поклонились и вышли из ложи.
Войдя в партер, они увидели, что вся публика стоит, глядя в одну точку залы; они взглянули туда же, и глаза их остановились на бывшей ложе русского посла. В нее только что вошел одетый в черное господин лет тридцати пяти — сорока в сопровождении молодой девушки в восточном костюме. Она была поразительно красива, а костюм ее до того роскошен, что, как мы уже сказали, все взоры немедленно обратились на нее.
— Да это Монте-Кристо со своей албанкой, — сказал Альбер.
Действительно, это были граф и Гайде.
Не прошло и нескольких минут, как Гайде привлекла к себе внимание не только партера, но и всей зрительной залы: дамы высовывались из своих лож, чтобы увидеть, как струится под огнями люстры искрящийся водопад алмазов.
Весь второй акт прошел под сдержанный гул, указывающий, что собравшаяся толпа поражена и взволнованна. Никто не помышлял о том, чтобы восстановить тишину. Эта девушка, такая юная, такая красивая, такая ослепительная, была удивительнейшим из зрелищ.
На этот раз поданный Альберу знак ясно показывал, что г-жа Данглар желает видеть его в своей ложе в следующем антракте.
Альбер был слишком хорошо воспитан, чтобы заставлять себя ждать, если ему ясно показывали, что его ждут. Поэтому едва действие кончилось, он поспешил подняться в литерную ложу.
Он поклонился обеим дамам и пожал руку Дебрэ.
Баронесса встретила его очаровательной улыбкой, а Эжени со своей обычной холодностью.
— Дорогой мой, — сказал ему Дебрэ, — вы видите перед собой человека, дошедшего до полного отчаяния и призывающего вас на помощь. Баронесса засыпает меня расспросами о графе и требует, чтобы я знал, кто он, откуда он, куда направляется. Честное слово, я не Калиостро, и, чтобы как-нибудь выпутаться, я сказал:
«Спросите об этом Морсера, он знает Монте-Кристо как свои пять пальцев». И вот вас призвали.
— Это невероятно, — сказала баронесса, — располагать полумиллионным секретным фондом и быть до такой степени неосведомленным!

 

 

— Поверьте, баронесса, — отвечал Люсьен, — что если бы я располагал полумиллионом, я употребил бы его на что-нибудь другое, а не на собирание сведений о графе Монте-Кристо, который, на мой взгляд, обладает только тем достоинством, что богат, как два набоба; но я уступаю место моему другу Морсеру: обратитесь к нему, меня это больше не касается.
— Едва ли набоб прислал бы мне пару лошадей ценой в тридцать тысяч франков, с четырьмя бриллиантами в ушах, по пять тысяч каждый.
— Бриллианты — его страсть, — засмеялся Альбер. — Мне кажется, что у него, как у Потемкина, ими всегда набиты карманы, и он сыплет ими, как мальчик-с-пальчик камешками.
— Он нашел где-нибудь алмазные копи, — сказала госпожа Данглар. — Вы знаете, что в банке барона у него неограниченный кредит?
— Нет, я не знал, — отвечал Альбер, — но меня это не удивляет.
— Он заявил господину Данглару, что собирается пробыть в Париже год и израсходовать шесть миллионов.
— Надо думать, что это персидский шах, путешествующий инкогнито.
— А какая красавица эта женщина! — сказала Эжени. — Вы заметили, господин Люсьен?
— Право, вы единственная из всех женщин, кого я знаю, которая отдает должное другим женщинам.
Люсьен вставил в глаз монокль.
— Очаровательна, — заявил он.
— А знает ли господин де Морсер, кто эта женщина?
— Знаю лишь приблизительно, как и все, что касается таинственной личности, о которой мы говорим, — сказал Альбер, отвечая на этот настойчивый вопрос. — Эта женщина — албанка.
— Это видно по ее костюму, и то, что вы нам сообщаете, уже известно всей публике.
— Мне очень жаль, что я такой невежественный чичероне, — сказал Альбер, — но должен сознаться, что на этом мои сведения кончаются; знаю еще только, что она музыкантша: однажды, завтракая у графа, я слышал звуки лютни, на которой, кроме нее, некому было играть.
— Так он принимает у себя гостей, ваш граф? — спросила г-жа Данглар.
— И очень роскошно, смею вас уверить.
— Надо заставить Данглара дать ему обед или бал, чтобы он в ответ пригласил нас.
— Как, вы бы поехали к нему? — сказал, смеясь, Дебрэ.
— Почему бы нет? Вместе с мужем!
— Да ведь он холост, этот таинственный граф!
— Вы же видите, что нет, — в свою очередь, рассмеялась баронесса, указывая на красавицу албанку.
— Эта женщина — невольница; помните, Морсер, он сам нам об этом сказал у вас за завтраком.
— Согласитесь, дорогой Люсьен, — сказала баронесса, — что у нее скорее вид принцессы.
— Из «Тысячи и одной ночи», — вставил Альбер.
— Согласен, но что создает принцесс, дорогой мой? Бриллианты, а она ими осыпана.
— Их даже слишком много, — сказала Эжени, — без них она была бы еще красивее, потому что тогда были бы видны ее шея и руки, а они прелестны.
— Ах, эти художницы! — сказала г-жа Данглар. — Посмотрите, она уже загорелась.
— Я люблю все прекрасное, — ответила Эжени.
— В таком случае что вы скажете о графе? — спросил Дебрэ. — По-моему, он тоже недурен собою.
— Граф? — сказала Эжени, словно ей до сих пор не приходило в голову взглянуть на него. — Граф слишком бледен.
— Вот именно, — сказал Морсер, — как раз эта бледность и интересует нас. Знаете, графиня Г. утверждает, что он вампир.
— А разве графиня Г. вернулась? — спросила баронесса.
— Она сидит в боковой ложе, мама, — сказала Эжени, — почти против нас. Видите, вот женщина с чудесными золотистыми волосами — это она.
— Да, вижу, — сказала г-жа Данглар. — Знаете, что вам следовало бы сделать, Морсер?
— Приказывайте, баронесса.
— Вам следовало бы пойти навестить вашего графа Монте-Кристо и привести его к нам.
— Зачем это? — спросила Эжени.
— Да чтобы поговорить с ним; разве тебе не интересно видеть его?
— Нисколько.
— Странная девочка! — пробормотала баронесса.
— Он, вероятно, и сам придет, — сказал Альбер. — Вон он увидел вас, баронесса, и кланяется вам.
Баронесса, очаровательно улыбаясь, ответила графу на его поклон.
— Хорошо, — сказал Альбер, — я принесу себя в жертву: я покину вас и посмотрю, нельзя ли с ним поговорить.
— Пойдите к нему в ложу; нет ничего проще.
— Но я не был представлен.
— Кому?
— Красавице албанке.
— Но ведь вы говорите, что это невольница.
— Да, но вы утверждаете, что это принцесса… Но, может быть, увидав, что я иду, он выйдет тоже.
— Это возможно. Идите.
— Иду.
Альбер поклонился и вышел. Действительно, когда он проходил мимо ложи графа, дверь ее отворилась и вышел Монте-Кристо; он сказал несколько слов по-арабски Али, стоявшему в коридоре, и взял Альбера под руку. Али закрыл дверь и встал перед ней; вокруг нубийца в коридоре образовалось целое сборище.
— Право, — сказал Монте-Кристо, — ваш Париж очень странный город, и ваши парижане удивительные люди. Можно подумать, что они в первый раз видят негра. Посмотрите, как они столпились около бедного Али, который не понимает, в чем дело. Смею вас заверить, что, если парижанин приедет в Тунис, Константинополь, Багдад или Каир, вокруг него нигде не соберется толпа.
— Это потому, что на Востоке люди обладают здравым смыслом и смотрят только на то, на что стоит смотреть, — но, поверьте, Али пользуется таким успехом только потому, что принадлежит вам, а вы сейчас самый модный человек в Париже.
— В самом деле? А чему я обязан этим счастьем?
— Да самому себе. Вы дарите запряжки в тысячу луидоров; вы спасаете жизнь женам королевских прокуроров; под именем майора Блэка вы посылаете на скачки кровных скакунов и жокеев ростом с обезьяну уистити; наконец, вы выигрываете золотые кубки и посылаете их хорошеньким женщинам.
— Кто это рассказал вам все эти басни?
— Первую — госпожа Данглар, которой до смерти хочется видеть вас в своей ложе, или, вернее, чтобы другие вас там видели; вторую — газета Бошана; а третью — моя собственная догадливость. Зачем вы называете свою лошадь Вампа, если хотите сохранить инкогнито?
— Да, действительно, — сказал граф, — это было неосторожно. Но скажите, разве граф де Морсер не бывает в Опере? Я внимательно смотрел, но нигде не видел его.
— Он будет сегодня.
— Где?
— Думаю, что в ложе баронессы.
— Эта очаровательная особа рядом с нею, вероятно, ее дочь?
— Да.
— Позвольте поздравить вас.
Альбер улыбнулся:
— Мы поговорим об этом подробнее в другой раз. Как вам нравится музыка?
— Какая музыка?
— Да та, которую мы сейчас слышали.
— Превосходная музыка, если принять во внимание, что ее сочинил человек и исполняют двуногие и бескрылые птицы, как говорил покойный Диоген.
— Вот как, дорогой граф? Можно подумать, что при желании вы можете услаждать ваш слух пением семи ангельских хоров?
— Почти что так, виконт. Когда мне хочется послушать восхитительную музыку, такую, которой никогда не слышало ухо смертного, я засыпаю.
— Ну, так вы попали как раз в надлежащее место; спите на здоровье, дорогой граф, опера для того и создана.
— Нет, говоря откровенно, ваш оркестр производит слишком много шуму. Чтобы спать тем сном, о котором я вам говорю, мне нужны покой и тишина и, кроме того, некоторая подготовка…
— Знаменитый гашиш?
— Вот именно. Виконт, когда вам захочется послушать музыку, приходите ко мне ужинать.
— Я уже слушал ее, когда завтракал у вас.
— В Риме?
— Да.
— А, это была лютня Гайде. Да, бедная изгнанница иногда развлекается тем, что играет мне песни своей родины.
Альбер не стал расспрашивать, замолчал и граф.
В эту минуту раздался звонок.
— Вы меня извините? — сказал граф, направляясь к своей ложе.
— Помилуйте.
— Прошу вас передать графине Г. привет от ее вампира.
— А баронессе?
— Передайте, что, если она разрешит, я в течение вечера буду иметь честь засвидетельствовать ей свое почтение.
Начался третий акт. Во время этого акта граф де Морсер, согласно своему обещанию, явился в ложу г-жи Данглар.
Граф был не из тех людей, которые приводят в смятение зрительную залу, так что никто, кроме тех, кто сидел в той же ложе, не заметил его появления.
Монте-Кристо все же заметил его, и легкая улыбка пробежала по его губам.
Что касается Гайде, то, чуть только поднимали занавес, она ничего уже не видела вокруг. Как все непосредственные натуры, ее увлекало все, что говорит слуху и зрению.
Третий акт прошел как всегда; балерины Нобле, Жюлиа и Леру проделали свои обычные антраша; Роберт-Марио бросил вызов принцу Гренадскому; наконец, величественный король, держа за руку дочь, прошелся по сцене, чтобы показать зрителям свою бархатную мантию; после чего занавес упал, и публика рассеялась по фойе и коридорам.

 

 

Граф вышел из своей ложи и через несколько секунд появился в ложе баронессы Данглар.
Баронесса не могла удержаться от возгласа радостного удивления.
— Ах, граф, как я рада вас видеть! — воскликнула она. — Мне так хотелось поскорее присоединить мою устную благодарность к той записке, которую я вам послала.
— Неужели вы еще помните об этой безделице, баронесса? Я уже совсем забыл о ней.
— Да, но нельзя забыть, что на следующий день вы спасли моего дорогого друга, госпожу де Вильфор, от опасности, которой она подвергалась из-за тех же самых лошадей.
— И за это я не заслуживаю вашей благодарности, сударыня; эту услугу имел счастье оказать госпоже де Вильфор мой нубиец Али.
— А моего сына от рук римских разбойников тоже спас Али? — спросил граф де Морсер.
— Нет, граф, — сказал Монте-Кристо, пожимая руку, которую ему протягивал генерал, — нет; на этот раз я принимаю благодарность, но ведь вы уже высказали мне ее, я ее выслушал, и, право, мне совестно, что вы еще вспоминаете об этом. Пожалуйста, окажите мне честь, баронесса, и представьте меня вашей дочери.
— Она уже знает вас, по крайней мере по имени, потому что вот уже несколько дней мы только о вас и говорим. Эжени, — продолжала баронесса, обращаясь к дочери, — это граф Монте-Кристо!
Граф поклонился; мадемуазель Данглар слегка кивнула головой.
— С вами в ложе сидит замечательная красавица, граф, — сказала она, — это ваша дочь?
— Нет, мадемуазель, — сказал Монте-Кристо, удивленный этой бесконечной наивностью или поразительным апломбом, — это несчастная албанка; я ее опекун.
— И ее зовут?
— Гайде, — отвечал Монте-Кристо.
— Албанка! — пробормотал граф де Морсер.
— Да, граф, — сказала ему г-жа Данглар, — и скажите, видали вы когда-нибудь при дворе Али-Тебелина, которому вы так славно служили, такой чудесный костюм, как у нее?
— Так вы служили в Янине, граф? — спросил Монте-Кристо.
— Я был генерал-инспектором войск паши, — отвечал Морсер, — и не скрою, тем незначительным состоянием, которым я владею, я обязан щедротам знаменитого албанского владыки.
— Да взгляните же на нее, — настаивала г-жа Данглар.
— Где она? — пробормотал Морсер.
— Вот! — сказал Монте-Кристо.
И, положив руку графу на плечо, он наклонился с ним через барьер ложи.
В эту минуту Гайде, искавшая глазами графа, заметила его бледное лицо рядом с лицом Морсера, которого он держал, обняв за плечо. Это зрелище произвело на молодую девушку такое же впечатление, как если бы она увидела голову Медузы; она наклонилась немного вперед, словно впиваясь в них взглядом, потом сразу же откинулась назад, испустив слабый крик, все же услышанный ближайшими соседями и Али, который немедленно открыл дверь.
— Посмотрите, — сказала Эжени, — что случилось с вашей питомицей, граф? Ей, кажется, дурно.
— В самом деле, — отвечал граф, — но вы не пугайтесь. Гайде очень нервна и поэтому очень чувствительна ко всяким запахам: антипатичный ей запах уже вызывает у нее обморок, но, — продолжал граф, вынимая из кармана флакон, — у меня есть средство от этого.
И, поклонившись баронессе и ее дочери, он еще раз пожал руку графу и Дебрэ и вышел из ложи г-жи Данглар.
Вернувшись в свою ложу, он нашел Гайде еще очень бледной; не успел он войти, как она схватила его за руку.
Монте-Кристо заметил, что руки молодой девушки влажны и холодны как лед.
— С кем это ты разговаривал, господин? — спросила она.
— Да с графом де Морсером, — отвечал Монте-Кристо, — он служил у твоего доблестного отца и говорит, что обязан ему своим состоянием.
— Негодяй! — воскликнула Гайде. — Это он продал его туркам, и его состояние — цена измены. Неужели ты этого не знал, мой дорогой господин?
— Я что-то слышал об этом в Эпире, — сказал Монте-Кристо, — но не знаю всех подробностей этой истории. Пойдем, дитя мое, ты мне все расскажешь, это, должно быть, очень любопытно.
— Да, да, уйдем, мне кажется, я умру, если еще останусь вблизи этого человека.
Гайде быстро встала, завернулась в свой бурнус из белого кашемира, вышитый жемчугом и кораллами, и поспешно вышла из ложи в ту минуту, как подымался занавес.
— Посмотрите, — сказала графиня Г. Альберу, который снова вернулся к ней, — этот человек ничего не делает так, как все! Он благоговейно слушает третий акт «Роберта» и уходит как раз в ту минуту, когда начинается четвертый.

XVI

БИРЖЕВАЯ ИГРА
Через несколько дней после этой встречи Альбер де Морсер посетил графа Монте-Кристо в его особняке на Елисейских полях, уже принявшем тот дворцовый облик, который граф благодаря своему огромному состоянию придавал даже временным своим жилищам. Он явился еще раз выразить ему от имени г-жи Данглар признательность, уже однажды высказанную ею в письме, подписанном баронессой Данглар, урожденной Эрмини де Сервьер.
Альбера сопровождал Люсьен Дебрэ, присовокупивший к словам своего друга несколько любезностей, не носивших, конечно, официального характера, но источник которых не мог укрыться от наблюдательного взора графа. Ему даже показалось, что Люсьен приехал к нему движимый двойным любопытством и что половина этого чувства исходит от обитателей улицы Шоссе д'Антен. В самом деле, он, не боясь ошибиться, легко мог предположить, что г-жа Данглар, лишенная возможности увидеть собственными глазами, как живет человек, который дарит лошадей в тридцать тысяч франков и ездит в театр с невольницей, увешанной бриллиантами, поручила глазам, которым она имела обыкновение доверять, собрать кое-какие сведения о его домашней жизни.
Но граф не подал вида, что ему понятна связь этого визита Люсьена с любопытством баронессы.
— Вы часто встречаетесь с бароном Дангларом? — спросил он Альбера.
— Конечно, граф; вы же помните, что я вам говорил.
— Значит, все по-прежнему?
— Более чем когда-либо, — сказал Люсьен, — это дело решенное.
И находя, по-видимому, что он принял уже достаточное участие в разговоре, Люсьен вставил в глаз черепаховый монокль и, покусывая золотой набалдашник трости, начал обходить комнату, рассматривая оружие и картины.
— Но, судя по вашим словам, мне казалось, что окончательное решение еще не так близко, — сказал Монте-Кристо Альберу.
— Что поделаешь? Дела идут так быстро, что и не замечаешь этого; не думаешь о них, а они думают о тебе; и когда оглянешься, остается только удивляться, как далеко они зашли. Мой отец и господин Данглар вместе служили в Испании, мой отец в войсках, а господин Данглар по провиантской части. Именно там мой отец, разоренный революцией, положил начало своей недурной политической и военной карьере, а господин Данглар, никогда не обладавший достатком, — своей изумительной политической и финансовой карьере.
— В самом деле, — сказал Монте-Кристо, — я припоминаю, что господин Данглар, когда я у него был, рассказывал мне об этом. — Он взглянул на Люсьена, перелистывавшего альбом, и прибавил: — А ведь она хорошенькая, мадемуазель Эжени! Помнится, ее зовут Эжени, не так ли?

 

 

— Очень хорошенькая, или, вернее, очень красивая, — отвечал Альбер, — но я не ценитель этого рода красоты. Я недостоин!
— Вы говорите об этом, словно она уже ваша жена!
— Ох, — вздохнул Альбер, посмотрев, в свою очередь, чем занят Люсьен.
— Мне кажется, — сказал Монте-Кристо, понижая голос, — что вы не очень восторженно относитесь к этому браку.
— Мадемуазель Данглар, на мой взгляд, слишком богата, это меня пугает.
— Вот так причина! — отвечал Монте-Кристо. — Разве вы сами не богаты?
— У моего отца что-то около пятидесяти тысяч ливров годового дохода, и, когда я женюсь, он, вероятно, выделит мне тысяч десять или двенадцать.
— Конечно, это довольно скромно, — сказал граф, — особенно для Парижа, но богатство еще не все — знатное имя и положение в обществе тоже что-нибудь да значат. У вас знаменитое имя, великолепное общественное положение; к тому же граф де Морсер — солдат, и приятно видеть, когда неподкупность Байяра сочетается с бедностью Дюгесклена. Бескорыстие — тот солнечный луч, в котором ярче всего блещет благородный меч. Я, напротив, считаю этот брак как нельзя более подходящим; мадемуазель Данглар принесет вам богатство, а вы ей — благородное имя!
Альбер задумчиво покачал головой.
— Есть еще одно обстоятельство, — сказал он.
— Признаюсь, — продолжал граф, — мне трудно понять ваше отвращение к богатой и красивой девушке.
— Знаете, — сказал Морсер, — если это можно назвать отвращением, то я не один испытываю его.
— А кто же еще? Ведь вы говорили, что ваш отец желает этого брака.
— Моя мать, а у нее зоркий и верный глаз. И вот моей матери этот брак не нравится; у нее какое-то предубеждение против Дангларов.
— Ну, это понятно, — сказал граф, слегка натянутым тоном, — графиню де Морсер, олицетворение изысканности, аристократичности, душевной тонкости, немного пугает прикосновение тяжелой и грубой плебейской руки, это естественно.
— Право, не знаю, так ли это, — отвечал Альбер, — но я знаю, что, если этот брак состоится, она будет несчастна. Уже полтора месяца назад решено было собраться, чтобы обсудить деловую сторону вопроса, но у меня начались такие мигрени…
— Подлинные? — спросил, улыбаясь, граф.
— Самые настоящие — вероятно, от страха… из-за них совещание отложили на два месяца. Вы понимаете, дело не к спеху: мне еще нет двадцати одного года, и Эжени только семнадцать, но двухмесячная отсрочка истекает на будущей неделе. Придется выполнить обязательство. Вы не можете себе представить, дорогой граф, как это меня смущает… Ах, как вы счастливы, что вы свободный человек!
— Да кто же вам мешает быть тоже свободным?
— Для моего отца было бы слишком большим разочарованием, если бы я не женился на мадемуазель Данглар.
— Ну так женитесь на ней, — сказал граф, как-то особенно передернув плечами.
— Да, — возразил Альбер, — но для моей матери это будет уже не разочарованием, а горем.
— Тогда не женитесь, — сказал граф.
— Я подумаю, я попытаюсь; вы не откажете мне в советах, правда? Может быть, вы могли бы выручить меня? Знаете, чтобы не огорчать мою матушку, я, пожалуй, пойду на ссору с отцом.
Монте-Кристо отвернулся; он казался взволнованным.
— Чем это вы занимаетесь, — обратился он к Дебрэ, который сидел в глубоком кресле на другом конце гостиной, держа в правой руке карандаш, а в левой записную книжку, — срисовываете Пуссена?
— Срисовываю? Как бы не так! — спокойно отвечал тот. — Я для этого слишком люблю живопись! Нет, я делаю как раз обратное, я подсчитываю.
— Подсчитываете?
— Да, я произвожу расчеты; это косвенно касается и вас, виконт; я подсчитываю, что заработал банк Данглара на последнем повышении Гаити; в три дня акции поднялись с двухсот шести до четырехсот девяти, а предусмотрительный банкир купил большую партию по двести шесть. По моим расчетам, он должен был заработать тысяч триста.
— Это еще не самое удачное его дело, — сказал Альбер, — заработал же он в этом году миллион на испанских облигациях.
— Послушайте, дорогой мой, — заметил Люсьен, — граф Монте-Кристо мог бы вам ответить вместе с итальянцами:
Danaro е santita —
Metá della metá.

И это еще слишком много. Так что, когда мне рассказывают что-нибудь в этом роде, я только пожимаю плечами.
— Но ведь вы сами рассказали о Гаити, — сказал Монте-Кристо.
— Гаити — другое дело; Гаити — это биржевое экарте. Можно любить бульот, увлекаться вистом, обожать бостон и все же наконец остыть к ним; но экарте никогда не теряет своей прелести — это приправа. Итак, Данглар продал вчера по четыреста шесть и положил в карман триста тысяч франков; подожди он до сегодня, бумаги снова упали бы до двухсот пяти, и вместо того чтобы выиграть триста тысяч франков, он потерял бы тысяч двадцать — двадцать пять.
— А почему они упали с четырехсот девяти до двухсот пяти? — спросил Монте-Кристо. — Прошу извинить меня, но я полный невежда во всех этих биржевых интригах.
— Потому, — смеясь, ответил Альбер, — что известия чередуются и не совпадают.
— Черт возьми! — воскликнул граф. — Так господин Данглар рискует в один день выиграть или проиграть триста тысяч франков? Значит, он несметно богат?
— Играет вовсе не он, а госпожа Данглар, — живо воскликнул Люсьен, — это удивительно смелая женщина.
— Но ведь вы благоразумный человек, Люсьен, и, находясь у самого первоисточника, отлично знаете цену известиям; вам следовало бы останавливать ее, — заметил с улыбкой Альбер.
— Как я могу, когда даже ее мужу это не удается? — спросил Люсьен. — Вы знаете характер баронессы: она не поддается ничьему влиянию и делает только то, что захочет.
— Ну, будь я на вашем месте… — сказал Альбер.
— Что тогда?
— Я бы излечил ее; это была бы большая услуга ее будущему зятю.
— Каким образом?
— Очень просто. Я дал бы ей урок.
— Урок?
— Да. Ваше положение личного секретаря министра делает вас авторитетом в отношении всякого рода новостей, вам стоит только открыть рот, как все ваши слова немедленно стенографируются биржевиками; заставьте ее раз за разом проиграть тысяч сто франков, и она станет осторожнее.
— Я не понимаю вас, — пробормотал Люсьен.
— А между тем это очень ясно, — отвечал с неподдельным чистосердечием Альбер, — сообщите ей в одно прекрасное утро что-нибудь неслыханное, — телеграмму, содержание которой может быть известно только вам; ну, например, что накануне у Габриэль видели Генриха Четвертого, это вызовет повышение на бирже, она захочет воспользоваться этим и, несомненно, проиграет, когда на следующий день Бошан напечатает в своей газете:
«Утверждение осведомленных людей, будто бы короля Генриха Четвертого видели третьего дня у Габриэль, не соответствует действительности; этот факт никогда не имел места; король Генрих Четвертый не покидал Нового моста».
Люсьен кисло усмехнулся. Монте-Кристо, сидевший во время этого разговора с безучастным видом, не пропустил, однако, ни слова, и от его проницательного взора не укрылось тайное смущение личного секретаря.
Вследствие этого смущения, совершенно не замеченного Альбером, Люсьен сократил свой визит. Ему было явно не по себе. Провожая его, граф сказал ему, понизив голос, несколько слов, и тот ответил:
— Очень охотно, граф, я согласен.
Граф вернулся к молодому Морсеру.
— Не находите ли вы, по зрелом размышлении, — сказал он ему, — что при господине Дебрэ вам не следовало так говорить о вашей теще?
— Прошу вас, граф, — сказал Морсер, — не употребляйте раньше времени это слово.
— В самом деле, без преувеличения, графиня до такой степени настроена против этого брака?
— До такой степени, что баронесса очень редко бывает у нас, а моя мать, я думаю, и двух раз в жизни не была у госпожи Данглар.
— В таком случае, — сказал граф, — я решаюсь говорить с вами откровенно: господин Данглар — мой банкир, господин де Вильфор осыпал меня любезностями в ответ на услугу, которую счастливый случай помог мне ему оказать. Поэтому я предвижу целую лавину званых обедов и раутов. А для того чтобы не казалось, будто я высокомерно всем этим пренебрегаю, и даже, если угодно, чтобы самому предупредить других, я приглашаю на мою виллу в Отейле господина и госпожу Данглар, господина и госпожу де Вильфор. Если я к этому обеду приглашу вас, так же как графа и графиню де Морсер, то не будет ли это похоже на какую-то встречу перед свадьбой? По крайней мере не покажется ли так графине де Морсер, особенно если барон Данглар окажет мне честь привезти с собой свою дочь? Графиня может тогда меня возненавидеть, а я ни в коем случае не желал бы этого; наоборот — и прошу вас при случае ее в этом заверить, — я очень дорожу ее хорошим мнением обо мне.
— Поверьте, граф, — отвечал Морсер, — я вам очень признателен за вашу откровенность и согласен не присутствовать на вашем обеде. Вы говорите, что дорожите мнением моей матери, — так ведь она прекрасно к вам относится.
— Вы так думаете? — с большим интересом спросил Монте-Кристо.
— Я в этом убежден. После того как вы у нас были, мы целый час о вас беседовали; но вернемся к нашему разговору. Так вот, если бы моя мать узнала о вашем внимании по отношению к ней — а я возьму на себя смелость ей об этом рассказать, — я уверен, она была бы вам чрезвычайно признательна. Правда, отец пришел бы в ярость.
Граф рассмеялся.
— Ну вот, — сказал он Альберу, — теперь вы знаете, как обстоит дело. Кстати, не только ваш отец будет взбешен: господин и госпожа Данглар будут смотреть на меня, как на крайне невоспитанного человека. Они знают, что мы видимся с вами запросто, что в Париже вы мой самый старый знакомый, и вдруг вас не будет у меня на обеде; они меня спросят, почему я вас не пригласил. Попытайтесь по крайней мере заручиться заранее сколько-нибудь правдоподобным приглашением и предупредите меня об этом запиской. Вы же знаете, для банкиров только письменные доказательства имеют значение.
— Я сделаю лучше, граф, — сказал Альбер. — Моя мать хочет поехать куда-нибудь подышать морским воздухом. На какой день назначен ваш обед?
— На субботу.
— Прекрасно. Сегодня у нас вторник. Мы уедем завтра вечером, а послезавтра будем в Трепоре. Знаете, граф, это страшно мило с вашей стороны, что вы позволяете людям не стесняться.
— Право, вы меня переоцениваете; мне просто хочется быть вам приятным.
— Когда вы разослали ваши приглашения?
— Сегодня.
— Отлично! Я сейчас же отправлюсь к Данглару и сообщу ему, что мы с матерью завтра покидаем Париж. Я с вами не виделся, следовательно, ничего не знаю о вашем обеде.
— Опомнитесь! А Дебрэ, который только что видел вас у меня!
— Да, правда.
— Напротив, я вас видел и здесь же, без всякой официальности, пригласил, а вы мне чистосердечно ответили, что не можете быть моим гостем, потому что уезжаете в Трепор.
— Ну вот, так и решим. Но, может быть, вы навестите мою мать до ее отъезда?
— До ее отъезда это довольно трудно сделать; кроме того, я помешаю вашим сборам.
— Ну так сделайте еще лучше! До сих пор вы были только очаровательным человеком, заслужите наше обожание.
— Что я должен сделать, чтобы достичь этого совершенства?
— Что вы должны сделать?
— Да, я хочу знать.
— Вы сегодня, кажется, свободны; поедем к нам обедать; мы будем совсем одни, вы, матушка и я. Вы видели графиню только мельком; теперь вы познакомитесь с ней ближе. Это удивительная женщина, и я жалею только о том, что на свете не существует второй такой же, но моложе лет на двадцать; клянусь, что очень скоро, кроме графини де Морсер, появилась бы еще и виконтесса де Морсер. Моего отца вы не увидите; у него сегодня комиссия, и он обедает у референдария. Поедем поговорим о путешествиях. Вы видели весь мир — расскажите нам о своих приключениях, расскажите историю той красавицы албанки, которая была с вами в Опере и которую вы называете вашей невольницей, а обращаетесь с ней, как с принцессой. Мы будем говорить, по-итальянски, по-испански. Да соглашайтесь же! Графиня будет вам признательна.
— Я вам очень благодарен, — отвечал граф, — предложение ваше как нельзя более лестно для меня, и я очень сожалею, что не могу его принять. Вы напрасно думаете, что я свободен: у меня, напротив, чрезвычайно важное свидание.
— Берегитесь, вы только что научили меня, как можно избавиться от неприятного обеда. Мне нужны доказательства. Я, к счастью, не банкир, как Данглар, но предупреждаю вас: я так же недоверчив, как и он.
— Так я дам вам доказательства, — сказал граф.
И он позвонил.
— Однако вы уже второй раз отказываетесь пообедать у моей матери, граф, — сказал Морсер. — Видимо, у вас есть на то основания.
Монте-Кристо вздрогнул.
— Я надеюсь, что вы этого не думаете, — сказал он, — кстати, вот идет мое доказательство.
Вошел Батистен и остановился у двери.
— Ведь я не был предупрежден о вашем посещении, не так ли?
— Как сказать! Вы такой необыкновенный человек, что я не поручусь.
— Во всяком случае, я не мог предвидеть, что вы пригласите меня обедать.
— Ну, это, пожалуй, верно.
— Прекрасно. Послушайте, Батистен, что я вам сказал сегодня утром, когда позвал к себе в кабинет?
— Не принимать никого, кто приедет к вашему сиятельству после пяти часов.
— А затем?
— Но, граф… — начал Альбер.
— Нет, нет, я во что бы то ни стало хочу избавиться от той таинственной репутации, которую вы мне создали, дорогой виконт. Слишком тягостно всегда изображать Манфреда. Я хочу жить на виду у всех. Затем?.. Продолжайте, Батистен.
— Затем принять только господина майора Бартоломео Кавальканти с сыном.
— Вы слышите: майора Бартоломео Кавальканти, отпрыска одного из древнейших родов Италии, генеалогией которого соблаговолил заняться сам Данте… как вы помните, а может быть, и не помните, в десятой песне «Ада»; и, кроме того, его сына, очень милого молодого человека ваших лет, виконт, и носящего тот же титул; он вступает в парижское общество, опираясь на миллионы своего отца. Майор приведет ко мне сегодня своего сына — контино, как говорят у нас в Италии. Он мне его поручает. Я буду направлять его, если он того стоит. Вы поможете мне, хорошо?
— Разумеется! Так этот майор Кавальканти — ваш старый друг? — спросил Альбер.
— Ничуть; это очень достойный господин, очень вежливый, очень скромный, очень тактичный, таких в Италии великое множество, это потомки захиревших старинных родов. Я несколько раз встречался с ним и во Флоренции, и в Болонье, и в Лукке, и он известил меня о своем приезде сюда. Дорожные знакомые — очень требовательные люди: они повсюду ждут от вас того дружелюбного отношения, которое вы к ним однажды случайно проявили, как будто у культурного человека, который умеет со всяким провести приятный час, не бывает скрытых побуждений! Добрейший майор Кавальканти собирается снова взглянуть на Париж, который он видел только проездом, во времена Империи, отправляясь замерзать в Москву. Я угощу его хорошим обедом; он мне поручит своего сына, я пообещаю присмотреть за ним и предоставлю ему развлекаться, как ему вздумается; таким образом, мы будем квиты.
— Чудесно! — сказал Альбер. — Я вижу, вы неоценимый наставник. Итак, до свидания; мы вернемся в воскресенье. Кстати, я получил письмо от Франца.
— Вот как! — сказал Монте-Кристо. — Он по-прежнему доволен Италией?
— Мне кажется, да; но он жалеет о вашем отсутствии… Он говорит, что вы были солнцем Рима и что без вас там пасмурно. Я даже не поручусь, не утверждает ли он, что там идет дождь.
— Значит, ваш друг изменил свое мнение обо мне?
— Напротив, он продолжает утверждать, что вы прежде всего — существо фантастическое; поэтому он и жалеет о вашем отсутствии.
— Очень приятный человек! — сказал Монте-Кристо. — Я почувствовал к нему живейшую симпатию в первый же вечер нашего знакомства, когда он был занят поисками ужина и любезно согласился поужинать со мной. Если не ошибаюсь, он сын генерала д‘Эпине?
— Совершенно верно.
— Того самого, которого так подло убили в тысяча восемьсот пятнадцатом году?
— Да, бонапартисты.
— Вот-вот! Право, он мне очень нравится. Не собираются ли женить и его?
— Да, он женится на мадемуазель де Вильфор.
— Это решено?
— Так же, как моя женитьба на мадемуазель Данглар, — смеясь, ответил Альбер.
— Вы смеетесь?..
— Да.
— Почему?
— Потому что мне кажется, что в этом браке столько же обоюдной симпатии, как в моем с мадемуазель Данглар. Но, право, граф, мы с вами болтаем о женщинах, совсем как женщины болтают о мужчинах; это непростительно!
Альбер встал.
— Вы уже уходите?
— Это мило! Уже два часа я вам надоедаю, и вы настолько любезны, что спрашиваете меня, ухожу ли я. Поистине, граф, вы самый вежливый человек на свете! А как вышколены ваши слуги! Особенно Батистен. Я никогда не мог заполучить такого. У меня они всегда как будто подражают лакеям из Французского театра, которые именно потому, что им надо произнести одно только слово, всякий раз подходят для этого к самой рампе. Так что, если вы захотите расстаться с Батистеном, уступите его мне.
— Это решено, виконт.
— Подождите, это еще не все. Передайте, пожалуйста, мой привет вашему скромному приезжему из Лукки, синьору Кавальканти деи Кавальканти, и если бы оказалось, что он не прочь женить своего сына, постарайтесь найти ему жену, очень богатую, очень родовитую, хотя бы по женской линии, и баронессу по отцу. Я вам в этом помогу.
— Однако, — воскликнул Монте-Кристо, — неужели дело обстоит так?
— Да.
— Не зарекайтесь, мало ли что может случиться.
— Ах, граф, — воскликнул Морсер, — какую бы вы мне оказали услугу! Я на сто раз сильнее полюбил бы вас, если бы благодаря вам остался холостым, хотя бы еще десять лет!
— Все возможно, — серьезно ответил Монте-Кристо.
И, простившись с Альбером, он вернулся к себе и три раза позвонил.
Вошел Бертуччо.
— Бертуччо, — сказал он, — имейте в виду, что я в субботу принимаю гостей на моей вилле в Отейле.
Бертуччо слегка вздрогнул.
— Слушаю, ваше сиятельство, — сказал он.
— Вы мне необходимы, чтобы все как следует устроить, — продолжал граф. — Это прекрасный дом, или, во всяком случае, он может стать прекрасным.
— Для этого его надо целиком обновить, ваше сиятельство; обивка стен очень выцвела.
— Тогда перемените ее всюду, кроме спальни, обитой красным штофом; ее оставьте точно в таком же виде, как она есть.
Бертуччо поклонился.
— Точно так же ничего не трогайте в саду; зато со двором делайте все что хотите; мне было бы даже приятно, если бы он стал неузнаваем.
— Я сделаю все, что могу, чтобы угодить вашему сиятельству, но я был бы спокойнее, если бы ваше сиятельство соблаговолили дать мне указания относительно обеда.
— Право, дорогой Бертуччо, — сказал граф, — я нахожу, что с тех пор, как мы в Париже, вы не в своей тарелке, вы полны сомнений; разве вы разучились понимать меня?
— Но, может быть, ваше сиятельство, хотя бы сообщите мне, кого вы приглашаете?
— Я еще и сам не знаю, и вам тоже незачем знать. Лукулл обедает у Лукулла, вот и все.
Бертуччо поклонился и вышел.

XVII

МАЙОР КАВАЛЬКАНТИ
Ни граф, ни Батистен не лгали, сообщая Альберу о визите луккского майора, из-за которого Монте-Кристо отклонил приглашение на обед.
Только что пробило семь часов, и прошло уже два часа с тех пор, как Бертуччо, исполняя приказание графа, уехал в Отейль, когда у ворот остановился извозчик, и словно сконфуженный, немедленно отъехал, высадив человека лет пятидесяти двух, облаченного в один из тех зеленых сюртуков с черными шнурами, которые, по-видимому, никогда не переведутся в Европе. На приехавшем были также широкие синие суконные панталоны, высокие, еще довольно новые, хоть и несколько тусклые сапоги на слишком, пожалуй, толстой подошве, замшевые перчатки, шляпа, напоминающая головной убор жандарма, и черный воротник с белой выпушкой, который можно было бы принять за железный ошейник, если бы владелец не носил его по доброй воле. Личность в таком живописном костюме позвонила у калитки, осведомилась, живет ли в доме № 30 по авеню Елисейских полей граф Монте-Кристо, и, после утвердительного ответа привратника, вошла в калитку, закрыла ее за собой и направилась к крыльцу.
Батистен, заранее получивший подробное описание внешности посетителя и ожидавший его в вестибюле, узнал его по маленькой острой голове, седеющим волосам и густым белым усам, — и не успел тот назвать себя расторопному камердинеру, как уже о его прибытии было доложено Монте-Кристо.
Чужестранца ввели в самую скромную из гостиных. Граф уже ожидал его там и, улыбаясь, пошел ему навстречу.
— А, любезный майор, — сказал он, — добро пожаловать. Я вас ждал.
— Неужели? — спросил приезжий из Лукки. — Ваше сиятельство меня ждали?
— Да, я был предупрежден, что вы явитесь ко мне сегодня в семь часов.
— Что я к вам явлюсь? Предупреждены?
— Вот именно.
— Тем лучше; по правде говоря, я боялся, что забудут принять эту предосторожность.
— Какую?
— Предупредить вас.
— О нет!
— Но вы уверены, что не ошибаетесь?
— Уверен.
— Ваше сиятельство сегодня в семь часов ждали именно меня?
— Именно вас. Впрочем, мы можем проверить.
— Нет, если вы меня ждали, — сказал приезжий из Лукки, — тогда не стоит.
— Но почему же? — возразил Монте-Кристо.
Приезжий из Лукки, казалось, слегка встревожился.
— Послушайте, — сказал Монте-Кристо, — ведь вы маркиз Бартоломео Кавальканти?
— Бартоломео Кавальканти, — обрадованно повторил приезжий из Лукки, — совершенно верно.
— Отставной майор австрийской армии?
— Разве я был майором? — робко осведомился старый воин.
— Да, — сказал Монте-Кристо, — вы были майором. Так называют во Франции тот чин, который вы носили в Италии.
— Хорошо, — ответил приезжий из Лукки, — мне-то, вы понимаете, безразлично…
— Впрочем, вы приехали сюда не по собственному побуждению, — продолжал Монте-Кристо.
— Ну еще бы!
— Вас направили ко мне?
— Да.
— Добрейший аббат Бузони?
— Да, да, — радостно воскликнул майор.
— И вы привезли с собой письмо?
— Вот оно.
— Ну, вот видите! Давайте сюда!
И Монте-Кристо взял письмо, распечатал его и прочел. Майор смотрел на графа выпученными, удивленными глазами; взгляд его с любопытством окидывал комнату, но неизменно возвращался к ее владельцу.
— Так оно и есть… аббат пишет… «майор Кавальканти, знатный луккский патриций, потомок флорентийских Кавальканти, — продолжал, пробегая глазами письмо, Монте-Кристо, — обладающий годовым доходом в полмиллиона…»
Монте-Кристо поднял глаза от письма и отвесил поклон.
— Полмиллиона! — сказал он. — Черт возьми, дорогой господин Кавальканти!
— Разве там написано полмиллиона? — спросил приезжий из Лукки.
— Черным по белому: так оно, несомненно, и есть; аббат Бузони лучше, чем кто бы то ни было, осведомлен о всех крупных состояниях в Европе.
— Что ж, пусть будет полмиллиона, — сказал приезжий из Лукки, — но, честное слово, я не думал, что цифра будет так велика.
— Потому что ваш управляющий вас обкрадывает; что поделаешь, дорогой господин Кавальканти, это наш общий удел!
— Вы открыли мне глаза, — серьезно заметил приезжий из Лукки, — придется прогнать негодяя.
Монте-Кристо продолжал:
— «Для полного счастья ему недостает только одного».
— Боже мой, да! Только одного! — сказал со вздохом приезжий из Лукки.
— «Найти обожаемого сына».
— Обожаемого сына!
— «Похищенного в детстве врагом его благородной семьи или цыганами».
— В пятилетнем возрасте, сударь! — сказал с тяжким вздохом приезжий из Лукки, возводя глаза к небу.
— Несчастный отец! — сказал Монте-Кристо. Потом продолжал читать: — «Я вернул ему надежду, я вернул ему жизнь, граф, сообщив, что вы можете помочь ему найти сына, которого он тщетно ищет вот уже пятнадцать лет».
Приезжий из Лукки взглянул на Монте-Кристо с каким-то смутным беспокойством.
— Я могу это сделать, — ответил Монте-Кристо.
Майор выпрямился.
— А, — сказал он, — значит, все в письме оказалось правдой?
— Неужели вы сомневались в этом, дорогой господин Бартоломео?
— Нет, нет, ни одной минуты! Что вы! Такой серьезный человек, в духовном сане, как аббат Бузони, не позволил бы себе подобной шутки, но вы еще не все прочли, ваше сиятельство.
— Ах да, — сказал Монте-Кристо, — имеется еще приписка.
— Да… — повторил приезжий из Лукки, — приписка…
— «Чтобы не затруднять майора Кавальканти переводом денег из одного банка в другой, я посылаю ему на путевые расходы чек на две тысячи франков и перевожу на него сумму в сорок восемь тысяч франков, которую вы оставались мне должны».
Майор с видимой тревогой следил за чтением этой приписки.
— Так, — сказал граф.
— Он сказал мне, — пробормотал приезжий из Лукки. — Так что… граф… — продолжал он.
— Так что? — спросил Монте-Кристо.
— Так что приписка…
— Что приписка?..
— Принята вами так же благосклонно, как и все письмо?
— Разумеется. У нас свои счеты с аббатом Бузони; я в точности не помню, должен ли я ему именно сорок восемь тысяч ливров, но несколько лишних ассигнаций в ту или другую сторону нас не обеспокоят. А что, вы придавали большое значение этой приписке, дорогой господин Кавальканти?
— Должен вам признаться, — отвечал приезжий из Лукки, — что, вполне доверяя подписи аббата Бузони, я не запасся другими деньгами; так что, если бы мои надежды на эту сумму не оправдались, я оказался бы в Париже в очень затруднительном положении.
— Полно, разве такой человек, как вы, может где-либо попасть в затруднительное положение? — сказал Монте-Кристо.
— Но если никого не знаешь… — заметил приезжий из Лукки.
— Зато вас все знают.
— Да, меня знают, так что…
— Я вас слушаю, дорогой господин Кавальканти.
— Так что вы вручите мне эти сорок восемь тысяч ливров?
— По первому вашему требованию.
Майор вытаращил глаза от изумления.
— Да присядьте же, пожалуйста, — сказал Монте-Кристо, — право, я не знаю, что со мной… Я держу вас на ногах уже четверть часа.
— Помилуйте!
Майор придвинул кресло и сел.
— Разрешите что-нибудь предложить вам, — сказал граф, — рюмку хереса, портвейна, аликанте?
— Аликанте, если позволите; это мое любимое вино.
— У меня найдется отличное. И кусочек бисквита, не правда ли?
— И кусочек бисквита, раз уж вы настаиваете.
Монте-Кристо позвонил. Явился Батистен.
Граф подошел к нему.
— Ну что?.. — тихо спросил он.
— Молодой человек уже здесь, — ответил так же тихо камердинер.
— Отлично; куда вы его провели?
— В голубую гостиную, как велели ваше сиятельство.
— Превосходно. Подайте бутылку аликанте и бисквиты.
Батистен вышел.
— Право, сударь, — заметил приезжий из Лукки, — я очень смущен, что доставляю вам столько хлопот.
— Ну что вы! — сказал Монте-Кристо.
Батистен вернулся, неся вино, рюмки и бисквиты.
Граф наполнил одну рюмку, а в другую налил только несколько капель того жидкого рубина, который заключала в себе бутылка, вся покрытая паутиной и прочими признаками, красноречивее свидетельствующими о возрасте вина, чем морщины о годах человека.
Майор не ошибся в выборе: он взял полную рюмку и бисквит.
Граф приказал Батистену поставить поднос рядом с гостем, который сначала едва пригубил вино, потом сделал одобрительную гримасу и осторожно обмакнул в рюмку бисквит.
— Итак, сударь, — сказал Монте-Кристо, — вы жили в Лукке, были богатым человеком, благородного происхождения, пользовались всеобщим уважением, у вас было все, чтобы быть счастливым?
— Все, ваше сиятельство, — отвечал майор, поглощая бисквит, — решительно все.
— И для полного счастья вам недоставало только одного?
— Только одного, — ответил приезжий из Лукки.
— Найти вашего сына?
— Ах, — сказал почтенный майор, беря второй бисквит, — этого мне очень не хватало.
Он поднял глаза к небу и сделал попытку вздохнуть.
— Теперь скажите, дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, — что это за сын, о котором вы так тоскуете? Ведь мне говорили, что вы холостяк.
— Все это думали, — отвечал майор, — и я сам…
— Да, — продолжал Монте-Кристо, — и вы сами не опровергали этого слуха. Грех юности, который вы хотели скрыть.
Приезжий из Лукки выпрямился в своем кресле, принял самый спокойный и почтенный вид и при этом скромно опустил глаза — не то для того, чтобы чувствовать себя увереннее, не то, чтобы помочь своему воображению; в то же время он исподлобья поглядывал на графа, чья застывшая на губах улыбка свидетельствовала все о том же доброжелательном любопытстве.
— Да, сударь, — сказал он, — я хотел скрыть эту ошибку.
— Не ради себя, — сказал Монте-Кристо, — мужчинам это не ставится в вину.
— Нет, разумеется, не ради себя, — сказал майор, с улыбкой качая головой.
— Но ради его матери, — сказал граф.
— Ради его матери! — воскликнул приезжий из Лукки, принимаясь за третий бисквит. — Ради его бедной матери!
— Да пейте же, пожалуйста, дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, наливая гостю вторую рюмку аликанте. — Волнение душит вас.
— Ради его бедной матери! — прошептал приезжий из Лукки, пытаясь силой воли воздействовать на слезную железу, дабы увлажнить глаза притворной слезой.
— Она принадлежала, насколько я помню, к одному из знатнейших семейств в Италии?
— Патрицианка из Фьезоле, граф!
— И ее звали?..
— Вы желаете знать ее имя?
— Бог мой, — сказал Монте-Кристо, — можете не говорить; оно мне известно.
— Вашему сиятельству известно все, — сказал с поклоном приезжий из Лукки.
— Олива Корсинари, не правда ли?
— Олива Корсинари!
— Маркиза?
— Маркиза!
— И, несмотря на противодействие семьи, вам в конце концов удалось жениться на ней?
— В конце концов удалось.
— И вы привезли с собой все необходимые документы? — продолжал Монте-Кристо.
— Какие документы? — спросил приезжий из Лукки.
— Да ваше брачное свидетельство и метрику сына.
— Метрику сына?
— Метрику Андреа Кавальканти, вашего сына; разве его зовут не Андреа?
— Кажется, да, — сказал приезжий из Лукки.
— То есть как это кажется?
— Видите, я не смею этого утверждать, он так давно исчез.
— Вы правы, — сказал Монте-Кристо. — Но документы у вас с собой?
— Граф, я должен вам с прискорбием заявить, что, не будучи предупрежден о необходимости запастись этими документами, я не позаботился взять их с собою.
— Черт возьми! — сказал Монте-Кристо.
— Разве они так нужны?
— Необходимы!
Приезжий из Лукки почесал лоб.
— A, per Вассо! — сказал он. — Необходимы!
— Разумеется, а вдруг здесь возникнут какие-нибудь сомнения в том, действителен ли ваш брак, законно ли рождение вашего сына?
— Вы правы, могут возникнуть сомнения.
— Вашему сыну это было бы крайне неприятно.
— Это было бы для него роковым ударом.
— Из-за этого он может потерять великолепную невесту.
— О, peccato!
— Во Франции, понимаете ли, на это смотрят строго; здесь нельзя, как в Италии, пойти к священнику и заявить: «Мы любим друг друга, повенчайте нас». Во Франции установлен гражданский брак, а для совершения гражданского брака нужны документы, удостоверяющие личность.
— Вот беда, у меня нет этих документов.
— Хорошо, что они есть у меня, — сказал Монте-Кристо.
— У вас?
— Да.
— Они у вас есть?
— Есть.
— Вот уж действительно, — сказал приезжий из Лукки, который, видя, что отсутствие бумаг лишает его путешествие всякого смысла, испугался, как бы это упущение не вызвало затруднений в вопросе о сорока восьми тысячах, — вот уж действительно это большое счастье. Да, — продолжал он, — это большое счастье: ведь я об этом и не подумал.
— Еще бы, охотно вам верю; обо всем не подумаешь. Но на ваше счастье, аббат Бузони об этом подумал.
— Уж этот милый аббат!
— Предусмотрительный человек.
— Замечательный человек, — сказал приезжий из Лукки, — и он вам переслал их?
— Вот они.
Приезжий из Лукки в знак восхищения молитвенно сложил руки.
— Вы венчались с Оливой Корсинари в церкви Святого Павла в Монте-Каттини; вот удостоверение священника.
— Да, действительно, вот оно, — сказал майор, с удивлением разглядывая бумагу.
— А вот свидетельство о крещении Андреа Кавальканти, выданное священником в Саравецце.
— Все в порядке, — сказал майор.
— В таком случае возьмите эти бумаги, мне они не нужны; передайте их вашему сыну, у него они будут в сохранности.
— Еще бы!.. Если бы он их потерял…
— Да? Если бы он их потерял? — спросил Монте-Кристо.
— Ну, пришлось бы писать туда, — сказал приезжий из Лукки, — и очень долго доставать новые.
— Да, это было бы трудно, — сказал Монте-Кристо.
— Почти невозможно, — ответил приезжий из Лукки.
— Я очень рад, что вы понимаете ценность этих документов.
— Я считаю, что они просто неоценимы.
— Теперь, — сказал Монте-Кристо, — что касается матери молодого человека…
— Что касается матери молодого человека… — с беспокойством повторил майор.
— Что касается маркизы Корсинари…
— Боже мой! — сказал приезжий из Лукки, под ногами которого вырастали все новые препятствия, — неужели она может понадобиться?
— Нет, — сказал Монте-Кристо. — Впрочем, ведь она…
— Да, да… она…
— Отдала дань природе…
— Увы, да, — подхватил приезжий из Лукки.
— Я это знал, — продолжал Монте-Кристо, — уже десять лет, как она умерла.
— И я все еще оплакиваю ее смерть, — сказал приезжий из Лукки, вытаскивая из кармана клетчатый платок и вытирая сначала левый глаз, а затем правый.
— Что поделаешь, — сказал Монте-Кристо, — все мы смертны. Теперь вы понимаете, дорогой господин Кавальканти, что во Франции не к чему говорить о том, что вы были пятнадцать лет в разлуке с сыном. Все эти истории с цыганами, которые крадут детей, у нас не в моде. Он у вас воспитывался в провинциальном коллеже, а теперь вы желаете, чтобы он завершил свое образование в парижском свете. Поэтому вы и покинули Виа-Реджо, где вы жили после смерти вашей жены. Этого будет вполне достаточно.
— Вы так полагаете?
— Конечно.
— Тогда все прекрасно.
— Если бы откуда-нибудь возникли слухи об этой разлуке…
— Что же я тогда скажу?
— Что вероломный воспитатель, продавшийся врагам вашей семьи…
— То есть этим Корсинари?
— Конечно… похитил ребенка, чтобы ваш род угас.
— Правильно, ведь он единственный сын.
— А теперь, когда мы обо всем сговорились, когда вы освежили ваши воспоминания и они уже вас не подведут, вы, надеюсь, догадываетесь, что я приготовил вам сюрприз?
— Приятный? — спросил приезжий из Лукки.
— Я вижу, — сказал Монте-Кристо, — что нельзя обмануть глаз и сердце отца.
— Гм! — пробормотал майор.
— Кто-нибудь уже проговорился вам или, вернее, вы догадались, что он здесь?
— Кто здесь?
— Ваше дитя, ваш сын, ваш Андреа.
— Я догадался, — ответил приезжий из Лукки с полным хладнокровием. — Так он здесь?
— Здесь, рядом, — сказал Монте-Кристо, — когда мой камердинер приходил сюда, он доложил мне о нем.
— Превосходно! Превосходно! — сказал майор, расправляя при каждом возгласе петлицы своей венгерки.
— Дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, — ваше волнение мне понятно. Надо дать вам время прийти в себя; кроме того, я хотел бы приготовить к этой счастливой встрече и молодого человека, который, я полагаю, обуреваем таким же нетерпением, как и вы.
— Не сомневаюсь, — сказал Кавальканти.
— Ну так вот, через каких-нибудь четверть часа мы предстанем перед вами.
— Так вы приведете его ко мне? Вы так добры, что хотите сами мне его представить?
— Нет, я не хочу становиться между отцом и сыном; но не беспокойтесь: даже если бы голос крови безмолвствовал, вы не сможете ошибиться: он войдет в эту дверь. Это красивый молодой человек, белокурый, пожалуй, даже слишком белокурый, с приятными манерами; впрочем, вы сами увидите.
— Кстати, — сказал майор, — я, знаете ли, взял с собой только две тысячи франков, которые я получил через посредство добрейшего аббата Бузони. Часть из них я потратил на дорогу, и…
— И вам нужны деньги… это вполне естественно, дорогой господин Кавальканти. Вот вам для ровного счета восемь тысячефранковых билетов.
Глаза майора засверкали, как карбункулы.
— Значит, за мной еще сорок тысяч франков, — сказал Монте-Кристо.
— Может быть, ваше сиятельство желает получить расписку? — спросил майор, пряча деньги во внутренний карман своей венгерки.
— Зачем? — сказал граф.
— Да как оправдательный документ при ваших расчетах с аббатом Бузони.
— Вы дадите мне общую расписку, когда получите остальные сорок тысяч франков. Между честными людьми эти предосторожности излишни.
— Да, верно, между честными людьми, — сказал майор.
— Еще одно слово, маркиз.
— К вашим услугам.
— Вы разрешите мне дать вам небольшой совет?
— Еще бы! Прошу вас!
— Было бы неплохо, если бы вы расстались с этим сюртуком.
— В самом деле? — сказал майор, не без самодовольства оглядывая свое одеяние.
— Да, такие еще носят в Виа-Реджо, но в Париже, несмотря на всю свою элегантность, этот костюм уже давно вышел из моды.
— Это досадно, — сказал приезжий из Лукки.
— Ну, если он вам так нравится, вы его опять наденете при отъезде.
— Но что же я буду носить?
— То, что найдется у вас в чемоданах.
— Как в чемоданах? У меня с собой только дорожный мешок.
— При вас, разумеется. Какой смысл затруднять себя лишними вещами? К тому же старый воин любит ходить налегке.
— Вот потому-то…
— Но вы человек предусмотрительный и отправили свои вещи вперед. Они вчера прибыли в гостиницу Принцев, на улице Ришелье, где вы заказали себе помещение.
— Значит, в чемоданах?..
— Я полагаю, вы распорядились, чтобы ваш камердинер уложил в них все необходимое: штатское платье, мундиры. В особо торжественных случаях надевайте мундир, это очень эффектно. Не забывайте ордена. Во Франции над ними посмеиваются, но все-таки носят.
— Прекрасно, прекрасно, прекрасно! — сказал майор, все более и более изумляясь.
— А теперь, — сказал Монте-Кристо, — когда ваше сердце закалено для глубоких волнений, приготовьтесь, господин Кавальканти, увидеть вашего сына Андреа.
И, с обворожительной улыбкой поклонившись восхищенному майору, Монте-Кристо исчез за портьерой.

XVIII

АНДРЕА КАВАЛЬКАНТИ
Граф Монте-Кристо вошел в гостиную, которую Батистен назвал голубой; там его уже ждал молодой человек, довольно изящно одетый, которого за полчаса до этого подвез к воротам особняка наемный кабриолет.
Батистен без труда узнал его: это был именно тот высокий молодой человек со светлыми волосами, рыжеватой бородкой и черными глазами, с ослепительно белой кожей, чью внешность Батистену описал его хозяин. В ту минуту, когда граф вошел в гостиную, молодой человек, небрежно развалясь на софе, рассеянно постукивал по башмаку тросточкой с золотым набалдашником.
Заметив входящего Монте-Кристо, он быстро поднялся.
— Граф Монте-Кристо? — спросил он.
— Да, — ответил тот, — и я, по-видимому, имею честь говорить с виконтом Андреа Кавальканти?
— С виконтом Андреа Кавальканти, — повторил молодой человек, непринужденно кланяясь.
— У вас должно быть адресованное мне письмо? — спросил Монте-Кристо.
— Я не упомянул о нем из-за подписи, она показалась мне довольно странной.
— Синдбад-мореход, не правда ли?
— Совершенно верно. А так как я никогда не слышал о другом Синдбаде-мореходе, кроме того, который описан в «Тысяче и одной ночи»…
— Так это один из его потомков, мой приятель, богатейший человек, англичанин, более чем оригинал, почти сумасшедший; его настоящее имя лорд Уилмор.
— А, теперь мне все понятно, — сказал Андреа. — Тогда все чудесно складывается. Это тот самый англичанин, с которым я познакомился… в… да, отлично… Граф, я к вашим услугам.
— Если то, что я имею честь слышать от вас, соответствует истине, — возразил с улыбкой граф, — то, надеюсь, вы не откажетесь сообщить мне некоторые подробности о себе и о своих родных.
— Охотно, граф, — отвечал молодой человек с легкостью, свидетельствовавшей о его хорошей памяти. — Я, как вы сами сказали, виконт Андреа Кавальканти, сын майора Бартоломео Кавальканти, потомок тех Кавальканти, что записаны в золотую книгу Флоренции. Наша семья до сих пор очень состоятельна, так как мой отец обладает полумиллионом годового дохода, но испытала много несчастий; я сам, когда мне было лет пять или шесть, был похищен предателем-гувернером и целых пятнадцать лет не видел своего родителя. С тех пор как я стал взрослым, с тех пор как я свободен и завишу только от себя, я разыскиваю его, но тщетно. И вот это письмо вашего друга Синдбада извещает меня, что он в Париже и разрешает мне обратиться к вам, чтобы узнать о нем.
— В самом деле, все, что вы рассказываете, чрезвычайно интересно, — сказал граф, глядя с мрачным удовольствием на развязного молодого человека, отмеченного какой-то сатанинской красотой. — Вы прекрасно сделали, что последовали совету моего друга Синдбада, потому что ваш отец здесь и разыскивает вас.
Граф, с той самой минуты как вошел в гостиную, не сводил глаз с молодого человека; он восхищался уверенностью его взгляда и твердостью его голоса, но при столь естественных словах, как: «Ваш отец здесь и разыскивает вас», Андреа подскочил и воскликнул:
— Мой отец! Мой отец здесь!
— Разумеется, — отвечал Монте-Кристо, — ваш отец майор Бартоломео Кавальканти.
Ужас, написанный на лице молодого человека, мгновенно исчез.
— Да, правда, — сказал он, — майор Бартоломео Кавальканти. Так вы говорите, граф, что мой дорогой отец здесь?
— Да, сударь. Мало того, я только что с ним разговаривал; все, что он мне рассказал о своем любимом сыне, давно потерянном, меня очень растрогало, поистине его страдания, его опасения, его надежды могли бы составить трогательную поэму. И вот однажды его уведомили, что похитители его сына предлагают возвратить его или сообщить, где он находится, за довольно значительную сумму. Но ничто не могло остановить любящего отца; эта сумма была им отослана на пьемонтскую границу, и вместе с ней визированный паспорт для Италии. Вы, кажется, были в то время на юге Франции?
— Да, граф, — отвечал с несколько смущенным видом Андреа, — да, я был на юге Франции.
— Вас в Ницце должен был ожидать экипаж?
— Совершенно верно: он доставил меня из Ниццы в Геную; из Генуи в Турин, из Турина в Шамбери, из Шамбери в Пон-де-Бовуазен, из Пон-де-Бовуазена в Париж.
— Превосходно! Он все время надеялся встретить вас в пути, так как ехал той же дорогой, вот почему и для вас был намечен такой маршрут.
— Но, — заметил Андреа, — если бы мой дорогой отец меня и встретил, я сомневаюсь, чтобы он меня узнал; я несколько изменился, с тех пор как мы потеряли друг друга из виду.
— А голос крови! — сказал Монте-Кристо.
— Да, верно, — ответил молодой человек, — я не подумал о голосе крови!
— Одно только беспокоит маркиза Кавальканти, — продолжал Монте-Кристо, — а именно: что вы делали, пока были в разлуке с ним? как обращались с вами ваши угнетатели? относились ли к вам с тем уважением, которого требовало ваше происхождение? не потускнели ли вследствие ваших нравственных страданий, в сто раз более тяжелых, чем страдания физические, дарования, которыми так щедро наделила вас природа, и считаете ли вы себя в состоянии снова занять то высокое положение, на которое вы имеете право?
— Я надеюсь, сударь, — растерянно пробормотал молодой человек, — что никакое ложное донесение…
— Что вы! Я в первый раз услышал про вас от моего друга Уилмора, филантропа. Он мне сказал, что нашел вас в затруднительном положении, не знаю каком; я не стал спрашивать — я не любопытен. Раз он проявил к вам сочувствие, значит, в вас было что-то, достойное участия. Он сказал, что хочет вернуть вам то положение в свете, которого вы лишились, что он будет разыскивать вашего отца и найдет его; он принялся его разыскивать и, очевидно, нашел, потому что отец ваш здесь: наконец, вчера он предупредил меня о вашем прибытии в дал мне кое-какие указания, касающиеся вашего имущества, — вот и все. Я знаю, что мой друг Уилмор большой оригинал, но так как в то же время он человек верный, богатый, как золотая россыпь, и, следовательно, имеет возможность оригинальничать, не опасаясь разорения, то я обещал следовать его указаниям. Теперь, сударь, я прошу вас, не обижайтесь на мой вопрос: так как я должен буду немного вам покровительствовать, я хотел бы знать, не сделали ли вас ваши несчастья — несчастья, в которых вы неповинны и которые ничуть не умаляют моего к вам уважения, — несколько чуждым тому обществу, в котором ваше состояние и ваше имя дают вам право занять такое видное положение?
— На этот счет будьте совершенно спокойны, сударь, — отвечал молодой человек, к которому, пока граф говорил, возвращался его апломб. — Похитители, по-видимому, намеревались, как они это и сделали, впоследствии продать меня ему; они рассчитали, что, для того чтобы извлечь из меня наибольшую пользу, им следует не умалять моей ценности, а, если возможно, даже увеличить ее. Поэтому я получил недурное образование, и эти похитители младенцев обращались со мной приблизительно так, как малоазийские рабовладельцы обращались с невольниками, делая из них ученых грамматиков, врачей и философов, чтобы подороже продать их.
Монте-Кристо удовлетворенно улыбнулся: по-видимому, он ожидал меньшего от Андреа Кавальканти.
— Впрочем, — продолжал Андреа, — если бы во мне и сказался некоторый недостаток воспитания, или, вернее, привычки к светскому обществу, я надеюсь, что ко мне будут снисходительны, принимая во внимание несчастья, сопровождавшие мое детство и юность.
— Ну что же, — небрежно сказал Монте-Кристо, — вы поступите, как вам будет угодно, виконт, — это ваше личное дело и только вас касается. Но поверьте, я бы не обмолвился на вашем месте ни словом обо всех этих приключениях; ваша жизнь похожа на роман, а свет, обожающий романы в желтой обложке, до странности недоверчиво относится к тем, которые жизнь переплетает в живую кожу, даже если она и позолоченная, как ваша. Вот на это затруднение я и позволю себе указать вам, виконт; не успеете вы рассказать кому-нибудь трогательную историю вашей жизни, как она уже обежит весь Париж в совершенно искаженном виде. Вам придется разыгрывать из себя Антони, а время таких Антони уже прошло. Быть может, вы вызовете любопытство, и это даст вам некоторый успех, но не всякому приятно быть мишенью для пересудов. Вам это может показаться утомительным.
— Я думаю, что вы правы, граф, — сказал Андреа, невольно бледнея под пристальным взглядом Монте-Кристо, — это серьезное неудобство.
— Ну, не следует и преувеличивать, — сказал Монте-Кристо, — желая избежать ошибки, можно сделать глупость. Нет, надо просто вести себя обдуманно, а для такого умного человека, как вы, это тем легче сделать, что совпадает с вашими интересами. Все темное, что может оказаться в вашем прошлом, надо опровергать доказательствами и свидетельством достойных друзей.
Андреа был, видимо, смущен.
— Я бы охотно был вашим поручителем, — продолжал Монте-Кристо, — но у меня привычка сомневаться в лучших друзьях и какая-то потребность возбуждать сомнения в других; так что я был бы не в своем амплуа, как говорят актеры, и рисковал бы быть освистанным, а это уже лишнее.
— Однако, граф, — решился возразить Андреа, — из уважения к лорду Уилмору, который вам меня рекомендовал…
— Да, разумеется, — сказал Монте-Кристо, — но лорд Уилмор не скрыл от меня, что вы провели несколько бурную молодость. Нет, нет, — заметил граф, уловив движение Андреа, — я от вас не требую исповеди; впрочем, для того и вызвали из Лукки вашего отца, чтобы вы ни в ком другом не нуждались. Вы его сейчас увидите; он суховат, держится немного неестественно, но это из-за мундира, и когда узнают, что он уже восемнадцать лет служит в австрийских войсках, с него не станут взыскивать: мы вообще нетребовательны к австрийцам. В конечном счете как отец он вполне приличен, уверяю вас.
— Вы меня успокаиваете, граф; я так давно разлучен с ним, что совсем его не помню.
— А кроме того, знаете, крупное состояние заставляет на многое смотреть снисходительно.
— Так мой отец действительно богат?
— Он миллионер… пятьсот тысяч ливров годового дохода.
— Значит, — с надеждой спросил молодой человек, — мое положение будет довольно… приятное?
— Чрезвычайно приятное, мой дорогой, он назначил вам по пятьдесят тысяч ливров в год на все время, пока вы будете жить в Париже.
— В таком случае я буду здесь жить всегда.
— Гм! Кто может ручаться за будущее, дорогой виконт? Человек предполагает, а бог располагает.
Андреа вздохнул.
— Но во всяком случае, — сказал он, — пока я в Париже и… пока обстоятельства не вынудят меня уехать, эти деньги, о которых вы упомянули, мне обеспечены?
— Разумеется.
— Моим отцом? — с беспокойством осведомился Андреа.
— Да, но под ручательством лорда Уилмора, который, по просьбе вашего отца, открыл вам ежемесячный кредит в пять тысяч франков у господина Данглара, одного из самых солидных парижских банкиров.
— А мой отец собирается долго пробыть в Париже?
— Только несколько дней, — отвечал Монте-Кристо. — Он не может оставить свою службу дольше, чем на две-три недели.
— Ах, милый отец! — сказал Андреа, явно обрадованный этим скорым отъездом.
— Поэтому, — сказал Монте-Кристо, делая вид, что не понял тона этих слов, — я не хочу больше оттягивать ни на минуту ваше свидание. Готовы ли вы обнять почтенного господина Кавальканти?
— Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом?
— Ну так пройдите в эту гостиную, мой друг: там вы найдете своего отца, он вас ждет.
Андреа поклонился графу и прошел в гостиную.
Граф проводил его глазами и, когда он вышел, надавил пружину, скрытую в одной из картин, которая, выдвинувшись из рамы, образовала щель, позволявшую видеть все, что происходит в гостиной.
Андреа закрыл за собой дверь и подошел к майору, который встал, как только заслышал шаги.
— О, мой дорогой отец, — громко сказал Андреа, так чтобы граф мог его услышать из-за закрытой двери, — неужели это вы?
— Здравствуйте, мой милый сын, — серьезно произнес майор.
— Какое счастье вновь увидеться с вами после стольких лет разлуки, — сказал Андреа, бросая взгляд на дверь.
— Действительно, разлука была долгая.
— Обнимемся? — предложил Андреа.
— Извольте, мой сын, — ответил майор.

 

 

И они поцеловались, как целуются во Французском театре: приложившись щека к щеке.
— Итак, мы снова вместе! — сказал Андреа.
— Мы снова вместе, — повторил майор.
— Чтобы никогда больше не расставаться?
— Напротив, дорогой сын: ведь для вас, я думаю, Франция стала теперь вторым отечеством?
— Должен признаться, — сказал молодой человек, — что я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось покинуть Париж.
— А я не мог бы жить вдали от Лукки. Так что я возвращаюсь в Италию при первой возможности.
— Но раньше, чем уехать, дорогой отец, вы, конечно, передадите мне документы, на основании которых я мог бы доказать свое происхождение?
— Само собой: ведь именно для этого я и приехал, и мне стоило таких трудов разыскать вас, чтобы передать их вам, что было бы немыслимо проделать это вторично. На это ушли бы последние дни моей жизни.
— И эти документы…
— Вот они.
Андреа жадно схватил брачное свидетельство своего отца и свою метрику и, развернув их с вполне естественным сыновним нетерпением, пробежал оба акта быстрым и привычным взглядом, свидетельствовавшим о немалой опытности, так же как о живейшем интересе.
Когда он кончил, лицо его засияло невыразимой радостью, и он со странной улыбкой взглянул на майора.
— Вот как! — сказал он на чистейшем тосканском наречии. — Что же, в Италии нет больше каторги?
Майор выпрямился.
— Это к чему? — сказал он.
— Да к тому, что там безнаказанно фабрикуют такие бумаги. За половину такой проделки, мой дорогой отец, вас во Франции отправили бы проветриться в Тулон лет на пять.
— Что вы сказали? — спросил майор, пытаясь принять величественный вид.
— Дорогой господин Кавальканти, — сказал Андреа, беря майора за локоть, — сколько вам платят за то, чтобы вы были моим отцом?
Майор хотел ответить.
— Шш, — сказал Андреа, понизив голос, — я подам вам пример доверия: мне дают пятьдесят тысяч франков в год, чтобы я изображал вашего сына; таким образом, вы понимаете, у меня нет никакой охоты отрицать, что вы мой отец.
Майор с беспокойством оглянулся.
— Не беспокойтесь, здесь никого нет, — сказал Андреа, — притом мы говорим по-итальянски.
— Ну, а мне, — сказал приезжий из Лукки, — дают единовременно пятьдесят тысяч франков.
— Господин Кавальканти, — спросил Андреа, — верите ли вы в волшебные сказки?
— Раньше не верил, но теперь приходится поверить.
— Так у вас появились доказательства?
Майор вытащил из кармана пригоршню луидоров.
— Осязаемые, как видите.
— Так, по-вашему, я могу доверять данным мне обещаниям?
— По-моему, да.
— И этот милейший граф их выполнит?
— В точности, но вы сами понимаете, чтобы достигнуть этого, мы должны хорошо играть свою роль.
— Ну еще бы!..
— Я — нежного отца…
— А я — почтительного сына, раз они желают, чтобы я был вашим сыном.
— Кто это — «они»?
— Ну, не знаю, — те, кто вам писал: ведь вы получили письмо?
— Получил.
— От кого?
— От какого-то аббата Бузони.
— Вы его не знаете?
— Никогда его не видел.
— Что ж было в этом письме?
— Вы меня не выдадите?
— Зачем мне это делать? Интересы у нас общие.
— Ну так читайте.
И майор подал молодому человеку письмо.
Андреа вполголоса прочел:
— «Вы бедны, вас ожидает несчастная старость. Хотите сделаться если не богатым, то, во всяком случае, независимым человеком?
Немедленно выезжайте в Париж и отправляйтесь к графу Монте-Кристо, авеню Елисейских полей, № 30. Вы его спросите о вашем сыне, рожденном от брака с маркизой Корсинари и похищенном у вас в пятилетнем возрасте.
Этого сына зовут Андреа Кавальканти.
Дабы у вас не возникло сомнений в том, что нижеподписавшийся желает вам добра, вы найдете приложенными к сему:
1. Чек на две тысячи четыреста тосканских ливров, выписанный на банк г. Гоцци во Флоренции.
2. Рекомендательное письмо к графу Монте-Кристо, который по моему поручению выплатит вам сорок восемь тысяч франков.
Явитесь к графу 26 мая, в 7 часов вечера.
Аббат Бузони».
— Так и есть.
— Что значит «так и есть»? Что вы хотите этим сказать? — спросил майор.
— Что получил почти такое же письмо.
— Вы?
— Да, я.
— От аббата Бузони?
— Нет.
— А от кого же?
— От одного англичанина, некоего лорда Уилмора, который называет себя Синдбадом-мореходом.
— И которого вы знаете не больше, чем я — аббата Бузони.
— Нет, я больше осведомлен, чем вы.
— Вы его видали?
— Да, однажды.
— Где это?
— Вот этого я не могу сказать; вы тогда знали бы столько же, сколько и я, а это лишнее.
— И что же в этом письме?..
— Читайте.
— «Вы бедны, и вам предстоит печальная будущность. Хотите получить знатное имя, быть свободным, быть богатым?»
— Черт возьми, — сказал Андреа, раскачиваясь на каблуках, — как будто об этом надо спрашивать.
— «Садитесь в почтовую карету, которая будет ждать вас при выезде из Ниццы, у Генуэзских ворот. Поезжайте через Турин, Шамбери и Пон-де-Бовуазен. Явитесь к графу Монте-Кристо, авеню Елисейских полей, № 30, двадцать шестого мая, в семь часов вечера, и спросите у него о вашем отце.
Вы сын маркиза Бартоломео Кавальканти и маркизы Оливы Корсинари, как это удостоверяют документы, которые вам передаст маркиз и которые позволят вам появиться под этим именем в парижском обществе.
Что касается вашего положения, то годовой доход в пятьдесят тысяч ливров позволит вам его достойно поддержать.
При сем прилагаю чек на пять тысяч ливров, выписанный на банк г. Ферреа в Ницце, и рекомендательное письмо к графу Монте-Кристо, которому я поручил заботиться о ваших нуждах.
Синдбад-мореход».
— Недурно! — заметил майор.
— Не правда ли?
— Вы видели графа?
— Я только что от него.
— И он подтвердил написанное?
— Полностью.
— Вы что-нибудь понимаете в этом?
— По правде говоря, нет.
— Тут кого-то надувают.
— Во всяком случае, не нас с вами?
— Нет, разумеется.
— Ну, тогда…
— Не все ли нам равно, правда?
— Именно это я хотел сказать: доиграем до конца и дружно.
— Идет, вы увидите, что я достоин быть вашим партнером.
— Я ни минуты в этом не сомневался, дорогой отец.
— Вы оказываете мне большую честь, дорогой сын.
Монте-Кристо выбрал эту минуту, чтобы вернуться в гостиную. Услышав его шаги, собеседники бросились друг другу в объятия; так их застал граф.
— Ну что, маркиз? — сказал Монте-Кристо. — По-видимому, вы довольны своим сыном?
— Ах, граф, я задыхаюсь от радости.
— А вы, молодой человек?
— Ах, граф, я сам не свой от счастья.
— Счастливый отец! Счастливое дитя! — сказал граф.
— Одно меня огорчает, — сказал майор, — необходимость так быстро покинуть Париж.
— Но, дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, — надеюсь, вы не уедете, не дав мне возможности познакомить вас кое с кем из друзей!
— Я весь к услугам вашего сиятельства, — отвечал майор.
— Теперь, молодой человек, исповедайтесь.
— Кому?
— Да вашему отцу, скажите ему откровенно, в каком состоянии ваши денежные дела.
— Черт возьми, — заявил Андреа, — вы коснулись больного места.
— Слышите, майор? — сказал Монте-Кристо.
— Конечно, слышу.
— Да, но понимаете ли вы?
— Великолепно.
— Он говорит, что нуждается в деньгах, этот милый мальчик.
— А что же я должен сделать?
— Дать их ему.
— Я?
— Да, вы.
Монте-Кристо стал между ними.
— Возьмите, — сказал он Андреа, сунув ему в руку пачку ассигнаций.
— Что это такое?
— Ответ вашего отца.
— Моего отца?
— Да. Ведь вы ему намекнули, что вам нужны деньги?
— Да. Ну и что же?
— Ну и вот. Он поручает мне передать вам это.
— В счет моих доходов?
— Нет, на расходы по обзаведению.
— Дорогой отец!
— Тише! — сказал Монте-Кристо. — Вы же видите, он не хочет, чтобы я говорил, что это от него.
— Я очень ценю его деликатность, — сказал Андреа, засовывая деньги в карман.
— Хорошо, — сказал граф, — а теперь идите!
— А когда мы будем иметь честь снова увидеться с вашим сиятельством? — спросил Кавальканти.
— Да, верно, — сказал Андреа, — когда мы будем иметь эту честь?
— Если угодно, хоть в субботу… да… отлично… в субботу. У меня на вилле в Отейле, улица Фонтен, номер двадцать восемь, будет к обеду несколько человек, и между прочим господин Данглар, ваш банкир. Я вас с ним познакомлю: надо же ему знать вас обоих, раз он будет выплачивать вам деньги.
— В парадной форме? — спросил вполголоса майор.
— В парадной форме: мундир, ордена, короткие панталоны.
— А я? — спросил Андреа.
— Вы совсем просто: черные панталоны, лакированные башмаки, белый жилет, черный или синий фрак, длинный галстук; закажите платье у Блена или Вероника. Если вы не знаете их адреса, Батистен вам скажет. Чем менее претенциозно вы, при ваших средствах, будете одеты, тем лучше. Покупая лошадей, обратитесь к Деведё, а фаэтон закажите у Батиста.
— В котором часу мы можем явиться? — спросил Андреа.
— Около половины седьмого.
— Хорошо, — сказал майор, берясь за шляпу.
Оба Кавальканти откланялись и удалились.
Граф подошел к окну и смотрел, как они под руку переходят двор.
— Вот уж поистине два негодяя! — сказал он. — Какая жалость, что это не на самом деле отец и сын!
Он постоял минуту в мрачном раздумье.
— Поеду к Моррелям, — сказал он. — Кажется, меня душит не столько ненависть, сколько отвращение.

XIX

ОГОРОД, ЗАСЕЯННЫЙ ЛЮЦЕРНОЙ
Теперь мы вернемся в огород, смежный с домом г-на де Вильфора, и у решетки, потонувшей в каштановых деревьях, мы снова встретим наших знакомых.
На этот раз первым явился Максимилиан. Это он прижался лицом к доскам ограды и сторожит, не мелькнет ли в глубине сада знакомая тень, не захрустит ли под атласной туфелькой песок аллеи.
Наконец послышались шаги, но вместо одной тени появились две. Валентина опоздала из-за визита г-жи Данглар и Эжени, затянувшегося дольше того часа, когда она должна была явиться на свидание. Тогда, чтобы не пропустить его, Валентина предложила мадемуазель Данглар пройтись по саду, желая показать Максимилиану, что она не виновата в этой задержке.
Моррель так и понял, с быстротой интуиции, присущей влюбленным, и у него стало легче на душе. К тому же, хоть и не приближаясь на расстояние голоса, Валентина направляла свои шаги так, чтобы Максимилиан мог все время видеть ее, и всякий раз, когда она проходила мимо, взгляд, незаметно для спутницы брошенный ею в сторону ворот, говорил ему: «Потерпите, друг, вы видите, что я не виновата».
И Максимилиан запасался терпением, восхищаясь тем контрастом, который являли обе девушки: блондинка с томным взглядом, гибкая, как молодая ива, и брюнетка, с гордыми глазами, стройная, как тополь; разумеется, все преимущества, по крайней мере в глазах Морреля, оказывались на стороне Валентины.
Погуляв полчаса, девушки удалились: Максимилиан понял, что визит г-жи Данглар пришел к концу.
В самом деле, через минуту Валентина вернулась уже одна. Боясь, как бы нескромный взгляд не следил за ее возвращением, она шла медленно; и вместо того чтобы прямо подойти к воротам, она села на скамейку, предварительно, как бы невзначай, окинув взглядом все кусты и заглянув во все аллеи. Приняв все эти меры предосторожности, она подбежала к воротам.
— Валентина, — произнес голос из-за ограды.
— Здравствуйте, Максимилиан. Я заставила вас ждать, но вы видели, почему так вышло.
— Да, я узнал мадемуазель Данглар, я не думал, что вы так дружны с нею.
— А кто вам сказал, что мы дружим?
— Никто, но мне это показалось по тому, как вы гуляли под руку, как вы беседовали, словно школьные подруги, которые делятся своими тайнами.
— Мы действительно откровенничали, — сказала Валентина, — она призналась мне, что ей не хочется выходить замуж за господина де Морсера, а я ей говорила, каким несчастьем будет для меня брак с господином д'Эпине.
— Милая Валентина!
— Вот почему вам показалось, что мы с Эжени большие друзья, — продолжала девушка. — Ведь говоря о человеке, которого я не люблю, я думала о том, кого я люблю.
— Какая вы хорошая, Валентина, и как много в вас того, чего никогда не будет у мадемуазель Данглар, — того неизъяснимого очарования, которое для женщины то же самое, что аромат для цветка и сладость для плода: ведь и цветку и плоду мало одной красоты.
— Это вам кажется потому, что вы меня любите.
— Нет, Валентина, клянусь вам. Вот сейчас я смотрел на вас обеих, и, честное слово, отдавая должное красоте мадемуазель Данглар, я не понимал, как можно в нее влюбиться.
— Это потому, что, как вы сами говорите, я была тут и мое присутствие делало вас пристрастным.
— Нет… но скажите мне… я спрашиваю просто из любопытства, которое объясняется моим мнением о мадемуазель Данглар…
— И, наверное, несправедливым мнением, хоть я и не знаю, о чем идет речь. Когда вы судите нас, бедных женщин, нам не приходится рассчитывать на снисхождение.
— Можно подумать, что, когда вы говорите между собою, вы очень справедливы друг к другу!
— Это оттого, что наши суждения почти всегда бывают пристрастны. Но что вы хотели спросить?
— Разве мадемуазель Данглар кого-нибудь любит, что не хочет выходить замуж за господина де Морсера?
— Максимилиан, я уже вам сказала, что Эжени мне вовсе не подруга.
— Да ведь и не будучи подругами, девушки поверяют друг другу свои тайны, — сказал Моррель. — Сознайтесь, что вы расспрашивали ее об этом. А, я вижу, вы улыбаетесь!
— Видимо, вам не очень мешает эта деревянная перегородка?
— Так что же она вам сказала?
— Сказала, что никого не любит, — отвечала Валентина, — что с ужасом думает о замужестве; что ей больше всего хотелось бы вести жизнь свободную и независимую и что она почти желает, чтобы ее отец разорился, тогда она сможет стать артисткой, как ее приятельница Луиза д'Армильи.
— Вот видите!
— Что же это доказывает? — спросила Валентина.
— Ничего, — улыбаясь, ответил Максимилиан.
— Так почему же вы улыбаетесь?
— Вот видите, — сказал Максимилиан, — вы тоже смотрите сюда.
— Хотите, я отойду?
— Нет, нет! Но поговорим о вас.
— Да, вы правы: нам осталось только десять минут.
— Это ужасно! — горестно воскликнул Максимилиан.
— Да, вы правы, я плохой друг, — с грустью сказала Валентина. — Какую жизнь вы из-за меня ведете, бедный Максимилиан, а ведь вы созданы для счастья! Поверьте, я горько упрекаю себя за это.
— Не все ли равно, Валентина: ведь в этом мое счастье! Ведь это вечное ожидание искупают пять минут, проведенных с вами, два слова, слетевшие с ваших уст. Я глубоко убежден, что бог не мог создать два столь созвучных сердца и не мог соединить их столь чудесным образом только для того, чтобы их разлучить.
— Благодарю, Максимилиан. Продолжайте надеяться за нас обоих, что делает меня почти счастливой.
— Что у вас опять случилось, Валентина, почему вы должны так скоро уйти?
— Не знаю; госпожа де Вильфор просила меня зайти к ней; она хочет сообщить мне что-то, от чего, как она говорит, зависит часть моего состояния. Боже мой, я слишком богата, пусть возьмут себе мое состояние, пусть оставят мне только покой и свободу, — вы меня будете любить и бедной, правда, Моррель?
— Я всегда буду любить вас! Что мне бедность или богатство, лишь бы моя Валентина была со мной и я был уверен, что никто не может ее у меня отнять! Но скажите, это сообщение не может относиться к вашему замужеству?
— Не думаю.
— Послушайте, Валентина, и не пугайтесь, потому что, пока я жив, я не буду принадлежать другой.
— Вы думаете, это меня успокаивает, Максимилиан?
— Простите! Вы правы, я сказал нехорошо. Да, так я хотел сказать вам, что я на днях встретил Морсера.
— Да?
— Вы знаете, что Франц его друг?
— Да, так что же?
— Он получил от Франца письмо; Франц пишет, что скоро вернется.
Валентина побледнела и прислонилась к воротам.
— Господи, — сказала она, — неужели? Но нет, об этом мне сообщила бы не госпожа де Вильфор.
— Почему?
— Почему… сама не знаю… но мне кажется, что госпожа де Вильфор, хоть она открыто и не против этого брака, в душе не сочувствует ему.
— Знаете, Валентина, я, кажется, начну обожать госпожу де Вильфор!
— Не спешите, Максимилиан, — сказала Валентина, грустно улыбаясь.
— Но если этот брак ей неприятен, то, может быть, чтобы помешать ему, она отнесется благосклонно к какому-нибудь другому предложению?
— Не надейтесь на это, Максимилиан; госпожа де Вильфор отвергает не мужей, а замужество.
— Как замужество? Если она против брака, зачем же она сама вышла замуж?
— Вы не понимаете, Максимилиан. Когда я год тому назад заговорила о том, что хочу уйти в монастырь, она, хоть и считала нужным возражать, приняла эту мысль с радостью; даже мой отец согласился — и это благодаря ее увещаниям, я уверена; меня удержал только мой бедный дедушка. Вы не можете себе представить, Максимилиан, как выразительны глаза этого несчастного старика, который любит на всем свете только меня одну и, — да простит мне бог, если я клевещу! — которого люблю только я одна. Если бы вы знали, как он смотрел на меня, когда узнал о моем решении, сколько было упрека в этом взгляде и сколько отчаяния в его слезах, которые текли без жалоб, без вздохов по его неподвижному лицу. Мне стало стыдно, я бросилась к его ногам и воскликнула: «Простите! Простите, дедушка! Пусть со мной будет что угодно, я никогда с вами не расстанусь». Тогда он поднял глаза к небу… Максимилиан, мне, может быть, придется много страдать, но за все страдания меня заранее вознаградил этот взгляд моего старого деда.

 

 

— Дорогая Валентина, вы ангел, и я, право, не знаю, чем я заслужил, когда направо и налево рубил бедуинов, — разве что бог принял во внимание, что это неверные, — чем я заслужил счастье вас узнать. Но послушайте, почему же госпожа де Вильфор может не хотеть, чтобы вы вышли замуж?
— Разве вы не слышали, как я только что сказала, что я богата, слишком богата? После матери я унаследовала пятьдесят тысяч ливров годового дохода; мои дедушка и бабушка, маркиз и маркиза де Сен-Меран, оставят мне столько же; господин Нуартье, очевидно, намерен сделать меня своей единственной наследницей. Таким образом, по сравнению со мной мой брат Эдуард беден. Со стороны госпожи де Вильфор ему ждать нечего. А она обожает этого ребенка. Если я уйду в монастырь, все мое состояние достанется моему отцу, который будет наследником маркиза, маркизы и моим, а потом перейдет к его сыну.
— Странно, откуда такая жадность в молодой, красивой женщине?
— Заметьте, что она думает не о себе, а о своем сыне, и то, что вы ставите ей в вину, с точки зрения материнской любви почти добродетель.
— Послушайте, Валентина, — сказал Моррель, — а если бы вы отдали часть своего имущества ее сыну?
— Как предложить это женщине, которая вечно твердит о своем бескорыстии?
— Валентина, моя любовь была для меня всегда священна, и, как все священное, я таил ее под покровом своего благоговения и хранил в глубине сердца; никто в мире, даже моя сестра, не подозревает об этой любви, тайну ее я не доверил ни одному человеку. Валентина, вы мне позволите рассказать о ней другу?
Валентина вздрогнула.
— Другу? — сказала она. — Максимилиан, мне страшно даже слышать об этом. А кто этот друг?
— Послушайте, Валентина, испытывали ли вы по отношению к кому-нибудь такую неодолимую симпатию, что, видя этого человека в первый раз, вы чувствуете, будто знаете его уже давно, и спрашиваете себя, где и когда его видели, и, не в силах припомнить, начинаете верить, что это было раньше, в другом мире, и что эта симпатия — только проснувшееся воспоминание?
— Да.
— Ну вот, это я испытал в первый же раз, когда увидел этого необыкновенного человека.
— Необыкновенного человека?
— Да.
— И вы с ним давно знакомы?
— Какую-нибудь неделю или дней десять.
— И вы называете другом человека, которого знаете всего неделю? Я думала, Максимилиан, что вы не так щедро раздаете прекрасное имя — друг.
— Логически вы правы, Валентина; но говорите, что угодно, я не откажусь от этого инстинктивного чувства. Я убежден, что этот человек сыграет роль во всем, что со мной в будущем случится хорошего, и мне иногда кажется, что он своим глубоким взглядом проникает в это будущее и направляет его своей властной рукой.
— Так это предсказатель? — улыбаясь, спросила Валентина.
— Право, — сказал Максимилиан, — я порой готов поверить, что он предугадывает… особенно хорошее.
— Познакомьте меня с ним, пусть он мне скажет, найду ли я в любви награду за все мои страдания!
— Мой бедный друг! Но вы его знаете.
— Я?
— Да. Он спас жизнь вашей мачехе и ее сыну.
— Граф Монте-Кристо?
— Да, он.
— Нет, — воскликнула Валентина, — он никогда не будет моим другом, он слишком дружен с моей мачехой.
— Граф — друг вашей мачехи, Валентина? Нет, мое чувство не может до такой степени меня обманывать; я уверен, что вы ошибаетесь.
— Если бы вы только знали, Максимилиан! У нас в доме царит уже не Эдуард, а граф. Мачеха преклоняется перед ним и считает его кладезем всех человеческих познаний. Отец восхищается, — слышите, восхищается им и говорит, что никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так красноречиво высказывал такие возвышенные мысли. Эдуард его обожает и, хоть и боится его больших черных глаз, бежит к нему навстречу, как только его увидит, и всегда получает из его рук какую-нибудь восхитительную игрушку; в нашем доме граф Монте-Кристо уже не гость моего отца или госпожи де Вильфор — граф Монте-Кристо у себя дома.
— Ну что же, если все это так, как вы рассказываете, то вы должны были уже почувствовать или скоро почувствуете его магическое влияние. Он встречает в Италии Альбера де Морсера — и выручает его из рук разбойников; он знакомится с госпожой Данглар — и делает ей царский подарок; ваша мачеха и брат проносятся мимо его дома — и его нубиец спасает им жизнь. Этот человек явно обладает даром влиять на окружающее. Я ни в ком не встречал соединения более простых вкусов с большим великолепием. Когда он мне улыбается, в его улыбке столько нежности, что я не могу понять, как другие находят ее горькой. Скажите, Валентина, улыбнулся ли он вам так? Если да, вы будете счастливы.
— Я! — воскликнула молодая девушка. — Максимилиан, он даже не смотрит на меня или, вернее, если я прохожу мимо, он отворачивается от меня. Нет, он совсем не великодушен или не обладает проницательностью, которую вы ему приписываете, и не умеет читать в сердцах людей. Если бы он был великодушным человеком, то, увидав, как я печальна и одинока в этом доме, он защитил бы меня своим влиянием, и если он действительно, как вы говорите, играет роль солнца, то он согрел бы мое сердце своими лучами. Вы говорите, что он вас любит, Максимилиан; а откуда вы это знаете? Люди приветливо улыбаются сильному офицеру пяти футов и шести дюймов ростом, с длинными усами и большой саблей, но они, не задумываясь, раздавят несчастную плачущую девушку.
— Валентина, клянусь, вы ошибаетесь!
— Подумайте, Максимилиан, если бы это было иначе, если бы он обращался со мной дипломатически, как человек, который стремится так или иначе утвердиться в доме, он хоть раз подарил бы меня той улыбкой, которую вы так восхваляете. Но нет, он видит, что я несчастна, он понимает, что не может иметь от меня никакой пользы, и даже не обращает на меня внимания. Кто знает, может быть, желая угодить моему отцу, госпоже де Вильфор или моему брату, он тоже станет преследовать меня, если это будет в его власти? Давайте будем откровенны: я ведь не такая женщина, которую можно вот так, без причины, презирать; вы сами это говорили. Простите меня, — продолжала она, заметив, какое впечатление ее слова производят на Максимилиана, — я дурная и высказываю вам сейчас мысли, которых сама в себе не подозревала. Да, я не отрицаю, что в этом человеке есть сила, о которой вы говорите, и она действует даже на меня, но, как видите, действует вредно и губит добрые чувства.
— Хорошо, — со вздохом произнес Моррель, — не будем говорить об этом. Я не скажу ему ни слова.
— Я огорчаю вас, мой друг, — сказала Валентина. — Почему я не могу пожать вам руку, чтобы попросить у вас прощения? Но я и сама была бы рада, если бы вы меня переубедили; скажите, что же, собственно, сделал для вас граф Монте-Кристо?
— Признаться, вы ставите меня в трудное положение, когда спрашиваете, что именно сделал для меня граф, — ничего определенного, я это сам понимаю. Мое чувство к нему совершенно бессознательно, в нем нет ничего разумно обоснованного. Разве солнце что-нибудь сделало для меня? Нет. Оно согревает меня, и при его свете я вижу вас, вот и все. Разве тот или иной аромат сделал что-нибудь для меня? Нет. Он просто приятен. Мне больше нечего сказать, если меня спрашивают, почему я люблю этот запах. Так и в моем дружеском чувстве к графу есть что-то необъяснимое, как и в его отношении ко мне. Внутренний голос говорит мне, что эта взаимная и неожиданная симпатия не случайна. Я чувствую какую-то связь между малейшими его поступками, между самыми сокровенными его мыслями и моими поступками и мыслями. Вы опять будете смеяться надо мной, Валентина, но с тех пор как я познакомился с этим человеком, у меня возникла нелепая мысль, что все, что со мной происходит хорошего, исходит от него. А ведь я прожил на свете тридцать лет, не чувствуя никакой потребности в таком покровителе, правда? Все равно, вот вам пример: он пригласил меня на субботу к обеду; это вполне естественно при наших отношениях, так? И что же я потом узнал? К этому обеду приглашены ваш отец и ваша мачеха. Я встречусь с ними, и кто знает, к чему может привести эта встреча? Казалось бы, самый простой случай, но я чувствую в нем нечто необыкновенное: он вселяет в меня какую-то странную уверенность. Я говорю себе, что этот человек, необычайный человек, который все знает и все понимает, хотел устроить мне встречу с господином и госпожой де Вильфор. Порой даже, клянусь вам, я стараюсь прочесть в его глазах, не угадал ли он мою любовь.
— Друг мой, — сказала Валентина, — я бы сочла вас за духовидца и не на шутку испугалась бы за ваш рассудок, если бы слышала от вас только такие рассуждения. Как, вам кажется, что эта встреча — не случайность? Но подумайте хорошенько. Мой отец, который никогда нигде не бывает, раз десять пробовал заставить госпожу де Вильфор отказаться от этого приглашения, но она, напротив, горит желанием побывать в доме этого необыкновенного набоба и, хоть с большим трудом, добилась все-таки, чтобы он ее сопровождал. Нет, нет, поверьте, на этом свете, кроме вас, Максимилиан, мне не от кого ждать помощи, как только от дедушки, живого трупа, не у кого искать поддержки, кроме моей матери, бесплотной тени!
— Я чувствую, что вы правы, Валентина, и что логика на вашей стороне, — сказал Максимилиан, — но ваш нежный голос, всегда так властно на меня действующий, сегодня не убеждает меня.
— А ваш меня, — отвечала Валентина, — и признаюсь, что если у вас нет другого примера…
— У меня есть еще один, — нерешительно проговорил Максимилиан, — но я должен сам признаться, что он еще более нелеп, чем первый.
— Тем хуже, — сказала, улыбаясь, Валентина.
— А все-таки, — продолжал Моррель, — для меня он убедителен, потому что я человек чувства, интуиции и за десять лет службы не раз обязан был жизнью молниеносному наитию, которое вдруг подсказывает отклониться вправо или влево, чтобы пуля, несущая смерть, пролетела мимо.
— Дорогой Максимилиан, почему вы не приписываете моим молитвам, что пули отклоняются от своего пути? Когда вы там, я молю бога и свою мать уже не за себя, а за вас.
— Да, с тех пор как мы узнали друг друга, — с улыбкой сказал Моррель, — но прежде, когда я еще не знал вас, Валентина?
— Ну, хорошо, злой вы; если вы не хотите быть мне ничем обязанным, вернемся к примеру, который вы сами признаете нелепым.
— Так вот посмотрите в щелку: видите там, под деревом, новую лошадь, на которой я приехал?
— Какой чудный конь! Почему вы не подвели его сюда? Я бы поговорила с ним.
— Вы сами видите, это очень дорогая лошадь, — сказал Максимилиан. — А вы знаете, что мои средства ограниченны, Валентина, и я, что называется, человек благоразумный. Ну так вот, я увидел у одного торговца этого великолепного Медеа, как я его зову. Я справился о цене; мне ответили: четыре с половиной тысячи франков; я, само собой, должен был перестать им восхищаться и ушел, признаюсь, очень огорченный, потому что лошадь смотрела на меня приветливо, ласкалась ко мне и гарцевала подо мной самым кокетливым и очаровательным образом. В тот вечер у меня собрались приятели — Шато-Рено, Дебрэ и еще человек пять-шесть повес, которых вы имеете счастье не знать даже по именам. Вздумали играть в бульот; я никогда не играю в карты, потому что я не так богат, чтобы проигрывать, и не так беден, чтобы стремиться выиграть. Но это происходило у меня в доме, и мне не оставалось ничего другого, как послать за картами.
Когда мы садились играть, приехал граф Монте-Кристо. Он сел к столу, стали играть, и я выиграл — я едва решаюсь вам в этом признаться, Валентина, — я выиграл пять тысяч франков. Гости разошлись около полуночи. Я не выдержал, нанял кабриолет и поехал к этому торговцу. Дрожа от волнения, я позвонил, тот, кто открыл мне дверь, вероятно, принял меня за сумасшедшего. Я бросился в конюшню, заглянул в стойло. О счастье! Медеа мирно жевал сено. Я хватаю седло, сам седлаю лошадь, надеваю уздечку. Медеа подчиняется всему этому с полной охотой. Затем, сунув в руки ошеломленному торговцу четыре с половиной тысячи франков, я возвращаюсь домой — вернее, всю ночь езжу взад и вперед по Елисейским полям. И знаете? В окнах графа горел свет, мне показалось, что я вижу на шторах его тень. Так вот, Валентина, я готов поклясться, что граф знал, как мне хочется иметь эту лошадь, и нарочно проиграл, чтобы я мог ее купить.
— Милый Максимилиан, — сказала Валентина, — вы, право, слишком большой фантазер… Вы недолго будете меня любить… Человек, который, подобно вам, витает в поэтических грезах, не сможет прозябать в такой монотонной любви, как наша… Но, боже мой, меня зовут… Слышите?
— Валентина, — сказал Максимилиан, — через щелку… ваш самый маленький пальчик… чтоб я мог поцеловать его.
— Максимилиан, ведь мы условились, что будем друг для друга только два голоса, две тени!
— Как хотите, Валентина.
— Вы будете рады, если я исполню ваше желание?
— О да!
Валентина взобралась на скамейку и протянула не мизинец в щелку, а всю руку поверх перегородки.
Максимилиан вскрикнул, вскочил на тумбу, схватил эту обожаемую руку и припал к ней жаркими губами, но в тот же миг маленькая ручка выскользнула из его рук, и Моррель слышал только, как убегала Валентина, быть может, испуганная пережитым ощущением.
Назад: X
Дальше: Часть IV