Для бакалавра, погруженного во множество самых разнообразных дел, древние монастырские развалины служили предметом живейшего интереса и неиссякаемым источником радостей. Гордясь ими, подобно многим людям, которые всегда готовы превозносить достопримечательности своего маленького мирка, он взялся за изучение истории этой церкви и проводил не один летний день в ее стенах, не один зимний вечер у камина в доме священника, с увлечением знакомясь со здешними преданиями и легендами.

Поскольку бакалавр не принадлежал к числу беспощадных педантов, срывающих с прекрасной истины даже самые легкие покровы, которые время и пылкая людская фантазия любят набрасывать на эту богиню и которые подчас бывают ей весьма к липу, ибо они, словно воды из ее родника, придают новое очарование прелестям, наполовину утаенным, наполовину угаданным, и пробуждают в человеке интерес и пытливость, а не чувство скуки и равнодушия, — итак, поскольку нашему бакалавру, в противоположность этим суровым и черствым буквоедам, приятно было видеть истину увенчанной скромными полевыми цветами, которые сплетает ей в гирлянды изустное предание и которые обычно чем безыскусственнее, тем свежее, — он осторожно ступал по пыли веков, осторожно касался этой пыли руками, чтобы не разрушить ни одного из воздвигнутых над ней воздушных чертогов, служивших пристанищем добрым, любовным чувствам. Так, например, когда речь однажды зашла о древней каменной гробнице, где, согласно легенде, лежали кости некоего барона, который, опустошив огнем, и мечом многие чужеземные страны, вернулся умирать домой, преисполненный скорби и раскаяния, бакалавр не внял новейшим домыслам ученых археологов, утверждавших, будто бы в этой гробнице схоронен кто-то другой, а тот барон якобы сложил голову на поле брани со скрежетом зубовным и со страшными проклятиями на устах, — нет! он не внял этому и продолжал отстаивать свое, говоря, что легенда не грешит против истины, и что, покаявшись в грехах, барон творил потом много добра и мирно испустил дух, и если только баронам не заказан вход в рай, то, значит, и этот обрел там покой. Точно так же, когда ученые мужи доказывали и утверждали, будто бы потайной склеп в церкви хранит останки отнюдь не той старушки, которая была повешена и четвертована по повелению славной королевы Бесс за то, что она утолила голод и жажду горемычного монаха, упавшего без сил у ее порога, бакалавр торжественно и во всеуслышание заявлял, что их церковь приняла прах этой злосчастной старушки и что останки ее, собранные ночью у четырех городских ворот, были тайком доставлены сюда и здесь преданы погребению. Больше того — бакалавр (приходивший в крайнее волнение, как только об этом заходила речь) отрицал величие королевы Бесс и воздавал славу женщине, может быть и самой незаметной во всех королевских владениях, но наделенной отзывчивым и добрым сердцем. Что же касается утверждения, будто бы под надгробной плитой возле паперти похоронен вовсе не тот скряга, который лишил наследства своего единственного сына, а деньги оставил церкви на новые колокола, бакалавр охотно соглашался с этим и даже высказывал сомнение, мог ли такой человек быть родом из здешних мест. Короче говоря, ему хотелось, чтобы каждая надгробная плита, каждая медная дощечка с эпитафией увековечивали память только тех людей, чьи деяния должны были пережить их самих. Обо всех прочих он предпочитал не вспоминать. Пусть лежат в этой освященной земле, но лежат глубоко, так, чтобы мир никогда больше не услыхал их имен.

Устами такого наставника и были преподаны Нелл ее несложные обязанности. Девочка, и без того глубоко потрясенная спокойным величием церкви и мирной прелестью окружающих ее мест — древние развалины среди вечно юной природы, — внимательно слушала его рассказы и проникалась уверенностью, что здесь все овеяно добром и благостной чистотой. Это был мир, куда не имели доступа ни грех, ни горе, — безмятежный приют, где не было места злу.

Познакомив Нелл с историей чуть ли не каждой могилы и каждой надгробной плиты, бакалавр повел ее в древнюю подземную часовню, от которой остались теперь только унылые голые стены, и рассказал, как она освещалась в прежние времена, когда здесь был монастырь, и как среди подвешенных к потолку светильников, среди кадил с благовонными курениями, среди блистающих золотом и серебром парчовых одеяний, среди изображений святых и блеска драгоценных каменьев, под этими низкими сводами звучал в полуночный час хор старческих голосов, и монахи в капюшонах, преклонив колена, шептали молитвы и перебирали четки. Из подземелья он снова вывел Нелл наверх и показал ей высокие узкие галереи вдоль стен, где монахини, еле различимые снизу в своих темных одеждах, скользили бесшумными шагами и, словно мрачные тени, останавливались и прислушивались к песнопениям. Он рассказал ей, как рыцари, статуи которых покоились на гробницах, носили доспехи, ржавеющие теперь по стенам возле их могил, вот это шлем, это щит, это латная рукавица, — и как они, взяв меч в обе руки, размахивали им над головой, и как убивали с одного удара вот такими железными булавами. Девочка запомнила каждое слово из его рассказов, и ей часто снилось все это, и, просыпаясь среди ночи, она поднималась с постели и смотрела на церковь в смутной надежде, что в этих темных окнах вспыхнет свет и ветер донесет до нее величавые раскаты органа и звуки молитвенных напевов.

Дряхлому сторожу скоро полегчало, и он снова стал выходить. От него девочка тоже узнала много нового для себя, хотя рассказы этого старика были несколько иного порядка. Работать он еще не мог, но однажды, когда на кладбище понадобилась свежая могила, пришел посмотреть, как ее роют. В тот день старику, видно, хотелось поболтать, и Нелл вступила с ним в разговор, сначала стоя рядом, а потом сев на траву и подняв к нему свое серьезное личико.

Человек, выполнявший на этот раз работу кладбищенского сторожа, был немного старше его и все же казался гораздо бодрее. Правда, он плохо слышал, и когда сторож (которому, наверно, потребовалось бы целых полдня, чтобы пройти милю, да и то лишь в случае крайней нужды), когда сторож заговорил с ним, девочка уловила в его словах оттенок не то раздражения, не то жалости к немощам товарища, точно сам он был невесть какой молодец и здоровяк.

— Мне грустно смотреть на вашу работу, — сказала Нелл, подходя к ним. — Я не знала, что у нас кто-то умер.

— Покойница из другой деревни, милочка, — ответил сторож. — За три мили отсюда.

— Она была молодая?

— Д-да… — сказал он. — Года шестьдесят четыре, что ли. Дэвид, сколько ей? Ведь не больше шестидесяти четырех?

Дэвид, усердно налегавший на заступ, не расслышал вопроса. Сторож не мог ни дотянуться до своего подручного костылем, ни встать без посторонней помощи и, чтобы привлечь его внимание, бросил горсть земли и угодил ему прямо в красный ночной колпак.

— Ну, что еще? — буркнул Дэвид, подняв голову.

— Сколько лет было Бекки Морган? — спросил сторож.

— Бекки Морган? — повторил Дэвид.

— Да, — сказал сторож, добавив негромко соболезнующим и вместе с тем брюзгливым тоном: — Глохнешь ты, Дэви, совсем глохнешь!

Дэвид распрямил спину, вынул из кармана специально припасенный черепок и задумчиво провел им по заступу, счищая с него прах бог знает скольких Бекки Морган.

— Дай сообразить, — проговорил он. — Я видел вчера надпись на гробе… Семьдесят девять, что ли?

— Быть того не может! — воскликнул сторож.

— Нет, верно, — со вздохом сказал Дэвид. — Я еще подумал: а ведь она наша ровесница. Да… семьдесят девять.

— А ты не перепутал? — спросил сторож, заметно заволновавшись.

— Что? Повтори, я не расслышал.

— Экий глухарь! Как есть глухарь! Я говорю, ты цифру правильно запомнил?

— Конечно, — ответил Дэвид. — Чего тут не запомнить?

— Начисто оглох, — пробормотал сторож себе под нос. — И скоро совсем из ума выживет.

Девочка удивилась, почему он вдруг пришел к такому выводу, ибо, по правде говоря, Дэвид казался ничуть не глупее и уж во всяком случае гораздо крепче его. Но сторож больше ничего не сказал, и она заговорила о другом.

— Вы рассказывали, что вам приходится и садовничать. А здесь вы сажали что-нибудь?

— Где, на кладбище? — спросил он. — Избави боже!

— Откуда же тут цветы и кустарник? Вон хотя бы на тех могилах? Я думала, это вы посадили… правда, растут они плохо.

— Растут как бог велит, — сказал сторож, — а он милостив, не дает им цвести здесь.

— Почему? Я вас не понимаю.

— А потому, что цветы эти посажены на могилах тех, у кого были верные, любящие друзья.

— Так я и думала! — воскликнула девочка. — И это очень хорошо!

— Подожди, — остановил ее сторож. — Ты сначала посмотри на них. Головки-то они повесили, чахнут, вянут. Догадываешься почему?

— Нет.

— Потому, что память о тех, кто лежит в этих могилах, живет недолго. Посадят люди здесь какие-нибудь растения, и на первых порах холят их, присматривают за ними и утром, и днем, и вечером. Потом, глядишь, стали захаживать сюда раз в день, потом раз в неделю, раз в месяц, потом когда придется, а там и вовсе след их простыл. Такие знаки памяти недолговечны. Летние цветы и те живут дольше.

— Как горько это слышать! — сказала девочка.

— Вот и приезжие господа тоже так говорят, — продолжал старик, покачивая головой. — А по-моему, напрасно. Бывало, скажут мне: «Какой у вас здесь красивый обычай — засаживать могилы цветами! Но на них грустно смотреть — почему они сохнут, умирают?» А я им отвечаю: «Прошу меня извинить, но, по моему разумению, это хороший признак: значит, живым неплохо живется». И это верно. Такова уж природа человеческая.

— А может быть, живые смотрят на голубое небо днем и на звезды ночью и думают, что мертвые там, а не в могилах, — проникновенным голосом сказала девочка.

— Может быть, — неуверенно ответил сторож. — Может, и так.

«Так или не так, — мысленно сказала себе девочка, — пусть на этих могилах будет мой сад. Кому помещает, если я стану ухаживать за ними, а сколько радости это принесет мне!» Кладбищенский сторож не заметил, как вспыхнуло ее лицо, как увлажнились глаза, и, повернувшись к старику Дэвиду, окликнул его. Возраст Бекки Морган явно не давал ему покоя, хотя девочка не могла понять, почему.

Дэвид внял зову только после второго или третьего оклика. Бросив работу, он оперся о заступ и поднес ладонь к уху.

— Ты меня звал?

— А я все думаю, Дэви, — заговорил сторож, — ведь ей, — он показал на могилу, — пожалуй, больше было, чем нам с тобой.

— Семьдесят девять, — ответил Дэвид, грустно опустив голову. — Говорю тебе, я сам видел.

— Мало что ты видел! — проворчал сторож. — Женщины часто скрывают свои года.

— А ведь правда! — воскликнул Дэвид, и глаза у него заблестели. — Бекки Морган, наверно, старше!

— Ну, еще бы! Ты вспомни, какая она была дряхлая. Мы с тобой казались перед ней мальчишками.

— Дряхлая, дряхлая! — подхватил Дэвид. — Правильно! Совсем дряхлая!

— И ведь она долгие годы такая была. Вот ты и сообрази, неужто же ей всего только семьдесят девять исполнилось? Выходит, наша ровесница?

— Лет на пять была старше по крайней мере!

— На пять? Клади все десять. Ей добрых восемьдесят девять было. Я-то помню, когда ее дочь померла. Восемьдесят девять верных, а туда же — целый десяток себе скинула. Вот она суета-то человеческая!

Его товарищ не поскупился подбавить собственных размышлений на эту благодарную тему, и, приводя одно веское доказательство за другим, они договорились до того, что покойнице, по их подсчетам, выходило уже не восемьдесят девять лет, в чем и сомнений быть не могло, а чуть ли не все сто. Когда вопрос этот был окончательно выяснен к их обоюдному удовольствию, сторож встал с помощью своего товарища.

— Еще простудишься здесь, а мне надо поберечься… до будущего лета, — сказал он и заковылял прочь.

— Что? — спросил Дэвид. — Совсем, бедняга, оглох! — воскликнул сторож. — Прощайте!

— Эх! — вздохнул Дэвид, глядя ему вслед. — Сдает старик, быстро сдает — не по дням, а по часам.

И с этими словами они расстались — каждый в полной уверенности, что товарищ дряхлее его, и оба чрезвычайно довольные своей бесхитростной выдумкой насчет Бекки Морган, кончина которой больше не будет служить им неприятным напоминанием о собственном возрасте по крайней мере еще лет десять.

Девочка постояла несколько минут, глядя, как глухой Дэвид выбрасывает заступом землю из могилы, и часто останавливается, чтобы откашляться и перевести дух, послушала, как он бормочет, посмеиваясь, что кладбищенский сторож совсем никуда не годится, потом повернулась в раздумье, пошла в глубь кладбища и вдруг увидела учителя, который сидел на зеленом могильном холмике, с книгой в руках.

— Ты, Нелл? — весело крикнул он, закрывая книгу. — Как приятно тебя видеть на воздухе, под лучами солнца. Я боялся, что ты опять сидишь в церкви.

— Боялись? — переспросила девочка, садясь рядом с ним. — А разве это плохо?

— Нет, нет! — сказал учитель. — Но иной раз надо же и развлечься… Не качай головой, не смотри на меня с такой грустной улыбкой.

— Грустной? Нет, я не грущу. Если бы вы знали, как мне хорошо! Счастливее меня нет никого на свете!

В порыве благодарности девочка взяла его руку в свои и нежно сжала ее.

— В этом воля божия, — помолчав, сказала она.

— В чем?

— Во всем! Во всем, что мы видим вокруг себя. Но кто из нас загрустил теперь? Смотрите — я улыбаюсь.

— Я тоже, — сказал учитель. — Улыбаюсь при мысли о том, сколько раз мы с тобой еще будем весело смеяться, гуляя здесь. Ты с кем-то разговаривала сейчас?

— Да, — ответила девочка.

— И этот разговор навел тебя на печальные мысли? Наступило долгое молчание.

— Почему? — мягко спросил учитель. — Расскажи, поделись со мной.

— Мне больно… мне очень больно… — сквозь слезы проговорила девочка, — что память об умерших исчезает так быстро.

— Неужели ты думаешь, — сказал учитель, поймав ее взгляд, скользнувший по кладбищу, — что неприбранные могилы, засохшие деревья, увядшие цветы говорят о равнодушии, о холодном пренебрежении? Неужели ты думаешь, что далеко отсюда не совершаются дела, которые служат лучшим памятником умершим? Нелл, Нелл! Может быть, в эту самую минуту зреют высокие мысли и творятся благие деяния в честь тех, кто погребен в этих забытых, как нам кажется, могилах.

— Довольно, довольно! — быстро проговорила девочка. — Я все поняла! Как я могла не почувствовать этого раньше, зная вас!

— Все то чистое, доброе, что уносит смерть, никогда не забывается, никогда! — воскликнул учитель. — Во что же иначе нам верить, как не в это! Дети, невинные младенцы, с первым лепетом на устах умирающие в колыбели, будут жить в людских помыслах и добрых поступках, даже если их тела испепелил огонь, поглотила морская пучина. Каждый ангел, умноживший собой небесное воинство, творит добро на земле руками тех, кто любил его при жизни. Забвение! О, если бы мы могли знать, какие источники питают добрые поступки людей, смерть показалась бы нам прекрасной, ибо сколько милосердия, сколько благодеяний и светлых душевных порывов расцветает на могилах!

— Да, да! — прошептала девочка. — Это правда, я знаю. И может ли быть иначе, если ваш маленький ученик живет во мне новой жизнью! Друг мой! Добрый, дорогой друг! Как вы меня утешили!

Учитель не проронил ни слова и молча склонился к ней, потому что сердце его было переполнено.

Они все еще сидели вдвоем на том же могильном холмике, когда к ним подошел дед Нелли, — но тут на колокольне пробили часы, и учитель ушел в школу, успев обменяться с ним только несколькими словами.

— Хороший человек, — сказал старик, глядя ему вслед. — Добрый человек. Он нас не обидит. Наконец-то нам ничто не грозит — правда, Нелл? Мы никуда отсюда не уйдем.

Девочка покачала головой и улыбнулась.

— Ей надо отдохнуть, — продолжал старик, гладя внучку по щеке. — Бледная… такая бледная. Раньше была совсем другая, — Когда? — спросила девочка.

— Правда… когда? — пробормотал он. — Сколько недель назад? Хватит ли у меня пальцев на руках, чтобы подсчитать? Нет, лучше не думать об этом. Что прошло, то прошло.

— И хорошо, что прошло, — сказала девочка. — Мы забудем то время, а если и вспомним когда-нибудь, то лишь как о дурном сне, который давно миновал.

— Те!.. — шепнул старик, быстро протянув к ней руку, и оглянулся через плечо. — Не вспоминай о том сне, что принес нам столько горя. Здесь такие сны не снятся. Им нет места среди мира и тишины. Не надо думать о снах, не то они снова будут мучить нас. Глубоко запавшие глаза… худое личико… дождь, стужа, холод… и это еще не самое страшное… Нет, забудем, забудем все, иначе мы и здесь не найдем покоя!

«Боже! Благодарю тебя! — мысленно воскликнула девочка. — Благодарю, что перемена в нем совершилась!» — Останемся здесь, — продолжал старик, — и ты не услышишь от меня ни слова жалобы, я буду покорен тебе во всем. Только не прячься, не бросай меня одного! Позволь мне всегда быть с тобой, Нелл! Верь мне!

— Я прячусь, бросаю тебя одного? — сказала девочка, заставив себя рассмеяться. — Да ты шутишь! Дедушка, милый! Посмотри вокруг себя — вот это будет наш сад. Тут хорошо, правда? И мы завтра же примемся с тобой за работу.

— Как ты славно придумала! — воскликнул он. — Смотри же не забудь, — завтра!

Кто мог бы радоваться больше старика, когда на следующий день они принялись за работу? Кто, кроме него, мог бы не сознавать, на какие мысли наводит это место! Они принялись очищать могилы от зарослей бурьяна и крапивы, пропалывать чахлые ростки и кустики, сметать с дерна засохшие листья и траву. В самый разгар работы Нелл подняла глаза и увидела бакалавра, который сидел неподалеку, на перелазе у изгороди, и молча наблюдал за ними.

— Доброе дело, — сказал он, кивком отвечая на реверанс девочки. — И вы столько успели за одно утро?

— Это только начало, сэр, — ответила она, потупившись.

— Доброе дело, доброе дело! — повторил бакалавр. — Но вы убираете лишь те могилы, где схоронены дети, юноши и девушки?

— Постепенно дойдем и до остальных, сэр, — чуть слышно проговорила Нелл, не глядя на него.

Само по себе это как будто ничего не значило и могло объясняться чистой случайностью или же бессознательной любовью Нелл ко всему юному. Но старика, не замечавшего раньше, чьи могилы они убирают, поразили слова бакалавра. Он быстро оглядел кладбище, потом перевел взор на внучку, привлек ее к себе и стал уговаривать, чтобы она отдохнула. Какие-то давно забытые мысли шевельнулись у него в мозгу. Они не исчезали, подобно многим другим, может быть, более тяжелым, но появлялись снова и слова и весь этот день и следующий. Как-то раз, когда они вместе были на кладбище, Нелл заметила, что дед поминутно бросает на нее тревожные взгляды, точно борясь с какими-то мучительными сомнениями или стараясь сосредоточиться на какой-то мысли, и спросила, что с ним. Но он ответил: «Нет, ничего», — и, прижав внучку к груди, стал гладить ее бледные щеки и приговаривать вполголоса, что его Нелл день ото дня крепнет, набирается сил и скоро будет совсем взрослой девушкой.