Глава VII. Суд, или О тонкостях перевода

Иноземцев продрал глаза, когда вовсю сияло солнце, – уснул, откинув голову на спинку кресла, прямо с респиратором на лице, перчатках и в фартуке, сплошь перепачканных в разложившейся слизи и пепле. Первое, что пришло на ум, – приснилось ему все: истопник, победа, фагоцитоз и пневмокониоз легких мнимого Ромэна. Иван Несторович подскочил как ошпаренный и бросился к микроскопу. Но нет, частичка плоти легкого под ярусом линз содержала едва заметное зарождение фиброза.

Победоносное чувство накатило как волна, Иноземцев едва не захлебнулся от радости, но тотчас она отхлынула, и он поник. Как доказать это в суде? Теории Мечникова от силы пару лет, никто прежде ею и не пользовался в судебной медицине. Можно ли считать крохотные фиброзные клетки доказательством того, что исследуемое тело не принадлежит Ромэну Лессепсу? Поверит ли ему вообще кто-нибудь? Не решат ли что опять русский доктор свихнулся?

Иноземцев в отчаянии стал метаться вокруг стола. Сначала кинулся укладывать все внутренние органы в грудную клетку истопника-незнакомца, потом стянул с себя перчатки, взглянул на часы. Уже четверть одиннадцатого! И помчался будить Герши.

Попробовал поведать об открытии адвокату, но тот, как, впрочем, и ожидалось, удивленно хлопал глазами, потом смутился и выдавил:

– Вы уверены? – было по взгляду адвоката ясно, что ничегошеньки он не понял.

Иноземцев поник.

– Та-ак, – протянул он. – Сейчас же мы отправимся вместе с нашим пациентом к месье Ташро.

– Но мы едва успеваем к началу заседания суда, – мягко возразил Герши.

– Придется задержаться. Но без протекции комиссара полиции нам делать там нечего. Слава богу, суд всего лишь на другом конце острова. Набережная Часов, вы говорили?

Чтобы вызвать фиакр, прикрепить к нему ремнями гроб и добраться до Префектуры, понадобился почти час. Месье Герши нервно щелкал крышечкой часов, а Иноземцев мысленно молил Ульяну чуть-чуть потерпеть.

В кабинете комиссара ситуация не прояснилась.

– К несчастью, я ничего там не вижу, – со вздохом проронил Ташро, оторвав взгляд от окуляра микроскопа.

Иноземцев упаковал прибор в саквояж, собрал пробы легкого в одну из своих чашек Петри и предусмотрительно спрятал ее в нагрудном кармане. Едва переступив порог кабинета, в который раз русский доктор заставил всех присутствующих инспекторов впасть в столбняк и минут пять ошарашенно глядеть, как он, сопровождая действия невероятным рассказом о вскрытии, собирал микроскоп на столе комиссара. Тот едва ли смог бы возразить и лишь молча склонился к прибору. – Месье Иноземцев, а не придумали ли вы, часом, этот самый… фиб… фибри…

– Фиброз, – поправил Иноземцев. – Нет, как можно! Позовите медицинского эксперта, он вам подтвердит. Любой уважающий себя медик обязан знать об открытии Ильи Мечникова.

Герши вновь щелкнул крышечкой часов и перевел отчаянный взгляд с Иноземцева на Ташро.

– Господь Бог и все святые духи, я уже давно должен быть во Дворце Правосудия. Суд уже в самом разгаре, а защиты у подсудимой нет, – едва не рыдая, промямлил он.

Иноземцев сжал кулаки.

– Послушайте, месье комиссар, мы очень спешим. Барышню осудят понапрасну. Ну пораскиньте мозгами, черт возьми… Истопник, едва закончилась смена, быть может, получил жалованье и шел кого-то проведать или же домой. Его грабят, убивают… ударом ножа в живот… – Иноземцев зажмурился, пытаясь воссоздать картину преступления перед глазами, сделал пару шагов и смешной жест, точно в его руках была по меньшей мере рапира. – Затем прохожие обнаруживают тело, приезжает повозка с санитарами из морга, тело грузят… и-ии… тут происходит невообразимое… Санитары, едва повозка отъезжает на некоторое расстояние от толпы, сворачивают в безлюдный переулок, сталкивают тело, спрыгивают сами и исчезают. Потом они перетаскивают тело на Риволи, и вуаля!

– Кто «они»? – мрачно спросил комиссар, должно быть, с трудом сдерживаясь от восклицания: «Вы спятили!»

Иноземцев осекся, осознав, что сболтнул лишнего, повинуясь своей дурацкой привычке озвучивать мысли вслух.

– Они… – повторил доктор, чувствуя себя идиотом, ибо еще не придумал, как исправить нелепую оплошность – ведь знай комиссар об участии в этой истории коварной Элен Бюлов, иначе бы стал относиться к делу, другую бы песню запел, забегал бы как ужаленный, заметался, запрыгал, но уж точно не стоял с надменной миной, сардонически скрестив руки на груди. – Те, кто подбросил труп в магазин на улице Риволи. Я просто пытался вообразить… как это могло быть… если бы это было так… как я подумал…

Лицо Ташро сморщилось в гримасе раздумий, он почесал затылок, развернулся к столу и принялся копаться в бумажках. Нашел вчетверо сложенный лист и спросил, обращаясь к одному из инспекторов:

– Вижье, не ты ли выезжал на вокзал Аустерлиц в воскресенье утром?

– Да, комиссар, – отозвался совсем еще юный, лет двадцати, агент. Он порывисто вскочил, воскликнув: – И там действительно был найден раненый истопник по имени Жако Бюше. Работники Морга не дождались появления полиции и увезли его. Оказалось, что он был еще жив, даже имя свое назвал. Санитары поспешили отвезти его в больницу Дьё.

– Отправляйтесь туда, разузнайте, как себя чувствует месье Бюше. Только поживее, господа ждут, – следок, подняв глаза на Иноземцева, покачал головой, прищелкнул языком, поразмыслил немного и велел позвать полицейского врача.

Почтенный медик, седовласый, в старомодном пиджаке, четверть часа с основательной медлительностью сверлил взглядом частички легкого под покрывным стеклом микроскопа, потом выпрямился, снял запотевший монокль, оттер его платком, потянул время в раздумьях, долго водя бровями вверх-вниз, а следом произнес:

– Да, это пневмокониоз. Болезнь шахтеров и кочегаров. Человек, которому принадлежит сей образец, проработал в той или иной профессии не менее трех лет, а может, и все пять. Если бы я мог взглянуть на его бронхи, трахею и носоглотку, то, уверен, нашел бы и там следы угольной пыли. Не понимаю, почему мой коллега, месье Жоффруа, не допустил той же мысли. Блестящая работа, месье Иноземцев!

Тот бросил на комиссара победоносный взгляд. Ташро развел руками, посмотрел по сторонам и, прежде чем агенты и инспектора разразились рукоплесканиями, восхищенно воскликнул:

– Ну ладно-ладно, да, месье доктор, блестяще, что еще сказать. Вы меня удивили.

Потом он вдруг изменился в лице, с неожиданным проворством кинулся к двери, быстро закрыл ее на ключ изнутри.

– Ренье, запиши имена всех присутствующих в этом кабинете, – проговорил он, развернувшись лицом, и, сурово нахмурив брови, добавил: – Если завтра или когда-либо еще я прочту в какой-нибудь, пусть даже самой паршивой, газетенке о том, что здесь произошло, я уволю всех! Всем все ясно? Насчет этого дела велели держать язык за зубами. Лессепс пока не банкрот, и нам может крепко достаться.

Но во Дворец Правосудия Иноземцев и бедный измучившийся Герши отправились без протекций комиссара. Невзирая на блестящую, по его словам, победу доктора, сам он отказался трогаться с места и своему медицинскому эксперту не велел, пока Вижье не вернется со сведениями от Жако Бюше. В гневе Иван Несторович хлопнул дверью, а напоследок сказал: «Нравится комиссару Ташро или нет, но месье истопник с вокзала Аустерлиц приторочен сейчас к фиакру, я всю ночь с ним беседовал и уж знаю лучше, Жако это или не Жако».

Во власти ярости Иноземцев ворвался в зал суда в половине второго по полудню, растолкал жандармов, грозно заявив, что является представителем защиты. Герши даже не пришлось называть свое имя, он лишь уронил к ногам стражей, ибо руки были заняты ношей, разрешение на эксгумацию, а Иноземцев уже толкнул коленом дверь, заставив гулко задрожать ажурные в лепнине стены и потолок зала суда. Огромная люстра жалобно тренькнула хрусталем, отозвались высокие витражи в оконных рамах.

Под изумленные взоры немногочисленных собравшихся оба прошествовали с гробом на плечах к трибуне за резную деревянную перегородку и с грохотом опустили его прямо перед самым носом судьи Бенуа.

– Вот… – проронил запыхавшийся Иноземцев, поправляя съехавшие на бок очки. – Вот, ваша честь, результаты эксгумации. Месье Герши попросил меня произвести вскрытие, и я принес свое заключение. Оно таково: в этом самом ящике НЕ Ромэн Виктор Лессепс.

Сказав этот, Иван Несторович вспомнил, что здесь должна была находиться Ульяна, и обернулся к залу. Лессепс-дед, Лессепс-отец, тотчас же подскочивший на месте, Гюстав Эйфель, у которого сошла с лица краска при появлении русского доктора, какая-то барышня с заплаканным лицом, жалобно пискнувшая от столь неожиданной новости, верно, его дочь. А на скамье подсудимых – Ульяна. Все в том же перепачканном голубом платье, со спутанными коротенькими волосами, так трогательно делающими ее похожей на Марию-Антуанетту, по-прежнему ее руки были крепко сцеплены в пальцах и покоились на коленях, лицо низко опущено. О несчастная!

Сердце Иноземцева стало – ведь как она исхудала за эту неделю, лицо осунулось, глаза стали еще больше. Теперь не оставалось никаких сомнений – она попала в самую настоящую беду.

– А кто же? – вывел доктора из оцепенения голос. Фигура судьи, облаченная в темную мантию, возросла над перепачканной глиной крышкой гроба. Он поднялся и смотрел на врача со сдержанной строгостью.

Иноземцев обернулся к трибуне, еще раз поправил очки и только сейчас обнаружил, что, кроме самого судьи, из представителей закона никого в зале не было. Процесс действительно проходил втайне, дело рассматривал один Бенуа. Несколько жандармов – а зал суда оберегали представители жандармерии – в распахнутых дверях с недоуменными лицами лишь доказывали убийственный факт невообразимого нарушения, которое он позволил себе, будучи во власти ярости. Но блюстители порядка застыли в ожидании приказа судьи, а Бенуа поднялся со своего места, смотрел на Иноземцева и, похоже, ждал от него объяснений. Один из жандармов тихо скользнул к трибуне и положил разрешение на эксгумацию.

Обернувшись к подсудимой, Иван Несторович начал. Он говорил, ловя себя на мысли, что рассказывает словно ей одной, сбивался, пытался отвести взгляд, но не выдерживал и минуты. По мере того как его объяснения приближались к чудесной кульминации, подбородок Ульяны поднимался, и она наконец вскинула на доктора глаза. Но что за взгляд скользнул из-под ресниц? Не удивление, не восторг и даже не облегченное ликование. Ненависть! Ульяна Владимировна окатила Иноземцева яростным взглядом, явно желая его пристрелить, будь у нее в руках пистолет. Потом сжала зубы и опустила глаза, а когда подняла вновь, они заискрились слезами, и смотрела девушка в сторону. По щекам градом покатились слезы.

– О господи… – прошептала она. – Как я могла так ошибаться? Он жив? Мой Ромэн жив?

Словно против воли, словно в порыве внезапно нахлынувшего чувства счастья, вполне убедительно разыгранного, она протянула руки месье Эйфелю, тот даже привстал, отвечая на ее порыв.

– Что значит – истопник? – вскричал Шарль Лессепс, не спешивший радоваться преждевременно. – Как вы это поняли? Объясните нам еще раз!

Лессепс-старший схватился за грудь и всем весом оперся на трость. Говорить он не мог, настолько был ошеломлен. Казалось, вот-вот старика удар хватит.

Но и сам Иван Несторович пребывал в не меньшем недоумении. Как же так? Столько треволнений, столько усилий, чтобы вызволить ее, а она кривит губки и, кажется, готова убить на месте за спасение. Где же причитающаяся благодарность?

Тут у дверей возник шум, толпа жандармов раздалась в сторону, и вошел Ташро в сопровождении медицинского эксперта, который нес саквояж Иноземцева с микроскопом, позабытый в Префектуре. Будто сквозь пелену тумана, проводил взглядом Иван Несторович комиссара полиции, будто сквозь плотную плеву, слушал его доклад о потерянном Жако Бюше, который, как оказалось, и вправду до больницы Дьё не доехал. В морге же заявили, что впервые о таком слышат, однако пригласили инспектора отыскать истопника среди множества неопознанных тел.

«Может, оклемался и улизнул из повозки, – предположил один из санитаров. – Такое бывает».

Увы, в этом случае у полиции не было никаких сведений о сбежавшем из повозки работников морга истопнике. Не нашли даже тех, кто выезжал в тот день к вокзалу Аустерлиц.

А Иноземцева это нисколько не удивило. Он стоял и улыбался, глядя перед собой пустыми глазами, и точно вживую видел Ульянушку, переодетую санитаром из морга. Он и не сразу расслышал просьбы Ташро подготовить микроскоп, чтобы продемонстрировать доказательства своего открытия. Точно под гипнозом Иван Несторович приступил к прибору и ни слова не произнес, пока его устанавливал, и лишь бросал опасливый взгляд на Ульяну. Та с живостью следила за всеми манипуляциями доктора, сияла фальшивой улыбкой и переглядывалась со своим новым мнимым дядюшкой.

После получасового хоровода вокруг микроскопа, под сбивчивые объяснения Иноземцева и высокомерное поддакивание эксперта – а пожелали поглазеть на легочную ткань пневмокониозного под покрывным стеклом все присутствующие – явился третий гость. Так вышло, что возникший ажиотаж из-за распахнутого гроба на судейской трибуне притупил всеобщую бдительность, да и жандармы, объятые любопытством, вместо того чтобы стеречь вход, топтались за спинами Лессепсов, Эйфеля, Ташро и Герши, вытягивая шеи, пытаясь заглянуть за крышку гроба на груду обгоревших костей.

Двери распахнулись весьма неожиданно вновь, дабы в третий раз потрясти ажурные стены цитадели правосудия бесцеремонным вторжением.

– Это опасная преступница, и я требую, чтобы немедленно ее передали в руки полиции Российской империи! – словно громом среди ясного неба прогремели слова, сказанные по-русски, тоном и голосом столь знакомым Иноземцеву, что тот с трудом поверил ушам своим, а когда обернулся – то и своим глазам.

В зал суда явился Делин. Потрепанный котелок набекрень, старый редингот нараспашку, нелепые сапоги с широкими раструбами, усы, как и в былые времена, торчком, глаза, метавшие молнии, – все это придавало бывшему исправнику весьма комичный вид.

Судья Бенуа тотчас разгневанно застучал молотком по столу, а жандармы бросились непрошеному гостю наперерез.

– Я не позволю прикасаться к представителю закона Российской империи, – Кирилл Маркович выпростал руку для защиты, но, заметив Ивана Несторовича, забасил еще пуще. – Иноземцев, что же вы, не признали своего давнего знакомца? Или до сих пор дар речи не обрели, а? Скажите этим синим чудилам, чтобы не лезли на рожон.

– Кирилл Маркович, qu’est-ce que vous faites… о! Pardonne-moi, что… что вы здесь делаете? Как вам удалось сюда попасть?

– Что я делаю? – Делин нервно сжал кулаки и сделал движение к Ульяне, в удивлении хлопавшей мокрыми ресницами. – Третий год я вынужден гоняться за этой фурией! Три года, шельма проклятая! По всей Европе. Я потерял службу, чин, место, все! По ее вине! И явился сюда, чтобы вернуть все на свои места. Мне – мою прежнюю жизнь, а государю – Элен Бюлов. Что я здесь делаю? Арестовываю ее.

Бенуа ни слова не понял по-русски, но грозный тон пришельца судье пришелся не по вкусу – он снова забарабанил своей судейской колотушкой.

– Выведите вон этого наглеца. Неслыханная дерзость! Неужели успели принять закон, позволяющий такую чудовищную бесцеремонность?

– Позвольте, я ему объясню, – подался вперед Иван Несторович.

– Кто это такой? Вы его знаете, месье Иноземцев? Он тоже русский? Переведите нам, чего он хочет?

– Это… – протянул Иван Несторович, отчаянно заламывая руки, бледнея, краснея и уже начиная дрожать. – Это больной, он болен, он мой пациент… Он страдает тяжелой формой мизантропии… Не понимаю, как он нашел меня… Видимо, проследил… И вообразить сложно, как это ему удалось…

– Что «малад», что такое «малад»! – взвинтился Делин. – Что за малад-мармелад! Тамбур мармелад!

Иноземцев бросил на исправника несчастный взгляд, а потом вновь обернулся к судье и Лессепсам.

– Простите, ради бога, клянусь, я сам с ним объяснюсь. Он бывает буен… Поэтому, умоляю вас, ваша честь, велите господам полицейским не подходить к нему слишком близко, – и, вновь обернувшись к Делину, быстро заговорил по-русски: – Вас самого сейчас арестуют. Лучше уйти. Господин слева от меня – это комиссар полиции, месье Ташро. Поглядите, как сверкают его глаза, он очень хочет познакомить вас со здешними казематами.

– Меня не запугать, Иноземцев, вашими казематами. Легко сюда попал, легко и выберусь, уж поверьте мне на слово. Но вижу, вы чудесно по-ихнему лопочете, так что силь ву пле, мон шер, переведите, что это за птичка сидит на скамье подсудимых, что за персонаж. Пусть знают, ибо не ведают, раз даже наручников на нее не надели. Тьфу! – Он сделал три широких шага к Ульяне и, ткнув в нее пальцем, яростно прокричал, наивно полагая, что слова его понятны всем: – Повторяю, эта девица – печально известная ловкачка и авантюристка – Элен Бюлов, она же Ульяна Владимировна Бюлов, она же Элен Боникхаузен, украла из казны его величества российского императора алмазов на несколько миллионов рублей, опозорила чуть ли не весь штат Департамента Петербургской полиции, обокрала великого ученого, готовившего полет на аэростате, также повинная во множестве убийств и мелких краж, а ныне выдает себя за другого человека. Она должна быть немедленно… – Делин, плюясь и багровея, бросил еще несколько неистовых реплик в том же духе.

Иноземцев уже не слушал. Побелев, он замер, чувствуя близость неминуемой катастрофы. Если еще раз исправник произнесет «Элен Бюлов», тонкости перевода с русского на французский не спасут – всем непременно захочется узнать, кто это такая, чье имя созвучно с именем подозреваемой, и отчего пришелец так настойчиво тычет в нее пальцем.

– Мизантропия… – качая головой, проронил Иноземцев и осекся.

Первым вышел из оцепенения комиссар Ташро. Он собрал глубокую морщину на переносице, помычал в раздумьях и продолжил, обращаясь к Ивану Несторовичу:

– Месье Иноземцев, мы все глубоко сочувствуем вашему пациенту, но не могли бы вы мягко намекнуть ему о присутствии в зале суда судьи Бенуа, всеми уважаемых господ Лессепсов, месье Эйфеля, которых он привел в немалое недоумение своим эксцентричным появлением, а также и о моем скромном присутствии и присутствии десятка бравых жандармов, уже готовых его тотчас же препроводить в камеру.

– Я только что это сделал, – почти огрызнулся Иван Несторович, к несчастью не знающий, что делать, и готовый выть от отчаяния. Но поразмыслив мгновение, обернулся к Делину и процедил сквозь сжатые зубы:

– Вы не в России находитесь. Это Франция! Другая страна, другие законы. А здешняя полиция имеет обыкновение приглядываться к иностранцам, в особенности к тем, кто является возмутителем спокойствия.

– Ульяна Владимировна последует сейчас за мной! Мне плевать, Франция это или Америка! Пусть хоть Луна или Юпитер, – не унимался Кирилл Маркович.

– Просто так вам ее не отдадут, и вам это прекрасно известно. Ведь вы не разучились здраво рассуждать? Прошу вас, идите, Кирилл Маркович, а не то накликаете на всех нас беду. Я объясню позже… Ульяна ни в чем не повинна… Я все вам объясню. Но после.

– Иноземцев, вы как были болваном, так и остались, – вновь разозлился бывший исправник.

– Это начинает переходить всякие границы, – возмутился судья и, привстав, так яростно заколотил колотушкой, что полетели от столешницы щепы. – Кто-нибудь выведет этого деревенщину и солдафона вон? Вам здесь не «Камеди Франсез», да и театр Шатле на том берегу Сены! Чего вы уставились на него? – гневно бросил он жандармам. – Уведите его прочь. Или сюда явится месье Пийо и приведет целый отряд.

– Ваша честь, – выдохнул, вскакивая, Шарль Лессепс, у которого дрожали руки. – Молю вас, не зовите никого. Не нужно свидетелей. И без того сегодняшнее собрание превосходит нелепостью любой балаган. Отец не выдержит этого, ему минул восьмой десяток. Поглядите, он бел как бумага! Кто вы такой, господи? – отчаянно прокричал он Делину, но тот ответил лишь кислой гримасой и только приготовился к очередной тираде, Шарль перебил его, обратившись к Иноземцеву так, словно обращался к святому:

– Прошу вас, месье доктор, уведите этого человека. Кто он на самом деле, мы не станем выяснять, только пусть он исчезнет. Ваша честь, позвольте, месье доктор сам разберется со своим больным?

Если не сдвинуть сейчас эту гору, гора раздавит всех присутствующих, как муравьев. Иван Несторович сделал глубокий вдох, робко шагнул к бывшему исправнику, с выражением такого отчаяния во взгляде, что тот… сжалился. Или устал, или же чудом осознал, что ему не добиться сегодня желаемого. Ярость овладевала им ненадолго, поостыл и на этот раз – выругался напоследок, с жаром сплюнул на мраморный пол и зашагал к дверям.

– Я до вас доберусь, – крикнул он через плечо.

Несколько мгновений после его ухода зал суда пребывал в абсолютной тишине, прерываемой гулким звуком удаляющихся шагов по галерее. И не сразу судья Бенуа сообразил крикнуть одному из жандармов, дабы тот проводил странного месье к выходу – мало ли где еще по пути тот набуянит.

– И как только он смог войти? – проронил Бенуа, опускаясь в кресло. – И это ваша чрезмерная осторожность, месье Лессепс! Без должной охраны Дворец Правосудия – проходной двор. Я зря распустил почти весь свой штат сегодня.

«Вот оно что», – промелькнуло в голове потерянного Иноземцева. А он наивно полагал, что французы столь яро взялись блюсти права своих граждан, и потому донельзя сократили число стражников на Сите, дабы слишком большое количество их не выглядело попыткой покуситься на чьи-либо права и свободы. Месье Лессепс готов был жертвовать чем угодно, лишь бы смерть внука не слишком задержалась в памяти говорливых и своенравных парижан.

С ужасом на лице Иван Несторович проводил удаляющуюся фигуру Делина. Как машина, следующие полчаса он объяснял, кем был этот странный месье, выдумывая на ходу плохо связанную историю, и страшная досада овладевала им. Не покидало ощущение, что он совершенно напрасно ввязался во весь этот балаган. Действительно, балаган, отец Ромэна был прав. «Камеди Франсез»! От беспрестанного гогота присутствующих – возбужденных, перепуганных, пребывающих в полоумном недоумении, – у Ивана Несторовича заложило уши. Зал суда с раскуроченным гробом на трибуне, отец и дед, мечтающие похоронить кого угодно под именем своего сына и внука, лишь бы ничего не могло помешать панамской афере, месье Эйфель, едва не за грудки хватающий то одного доктора, то второго, умоляя объяснить, отчего те предположили, что обгоревший труп не является женихом его ненаглядной племянницы и можно ли это считать неоспоримым доказательством ее невиновности. А в довершение всего Ульяна, восседавшая в центре, как пленная Мария-Антуанетта, с той лишь разницей, что ее ждала не казнь, а свобода, но свободе этой она не удосужилась даже уголком рта улыбнуться. Слезы на ее щеках уже высохли, она глядела в сторону так, словно все происходящее нисколько ее не касалось.

Дьявол и тот не ведал, что творилось в ее голове.

Так бы стоял, глядя на девушку, Иноземцев, не слыша и не видя ничего вокруг, если бы судейский молоточек не заставил его вздрогнуть.

– Итак, – провозгласил Бенуа. – Если перед нами лежит тело Жако Бюше, а не Ромэна Виктора Лессепса, не вижу смысла держать более барышню Боникхаузен на скамье подсудимых. Дело возвращается вам, Ташро. Бог в помощь. Не намерен и минуты здесь задерживаться и наслаждаться ароматами паленого трупа под носом, за что спасибо месье Иноземцеву и месье Герши. Разрешите откланяться.

Судья поднялся, а следом вдруг поднялся и Лессепс-старший, все это время он не проронил ни слова и едва боролся с волнением. Ничего не сказал почтенный предприниматель и в этот раз, а лишь вынул из кармана сюртука в несколько раз сложенный листок бумаги и бросил его на колени сына, сидевшего рядом. Тот, подняв записку, прежде чем ее развернуть, с изумлением поглядел на старика.

– Прочти, – хрипло проронил Фердинанд Лессепс.

Пальцы Шарля тотчас заплясали, задрожали, зашелестев бумажкой.

– «Ромэн пока жив. Читайте газеты. Доброжелатель». Где вы это взяли, отец? Когда?

– Нашел в кармане своего сюртука, когда явился сюда. Процесс не успел еще начаться.