Глава IV. Чрево Парижа

Как врач, Иван Несторович знал, коли конечность во власти абсцесса, ее следует безжалостно отсечь, если в живых тканях образовался гнойник – тот требуется вскрыть. Со сжимающим грудь горьким томлением он поступил точно так же с собственным чувством – нелепым и необъяснимым, чувством любви, мимикрирующим под ненависть и страх, или, напротив, чувством страха, в котором уже дали ростки нежность и симпатия.

Просто приказал себе: «Выкинь Ульянку из головы и сердца, не ходи сегодня к Лессепсам проклятым, возвращайся к прежней жизни и живи умиротворенной, размеренной, ученой жизнью.

Девушка вполне не двузначно объявила, что остепенилась и навсегда отказалась от всяческих попыток досаждать. Ну разве ль не прекрасно? Да здравствуют свобода и покой! Пора вздохнуть с облегчением и прекратить прятаться, держать на полке заряженный револьвер, бояться тишины, не спать по ночам, вздрагивать от трезвона электрического колокольчика, искать баламутку в лицах прохожих и ждать, ждать, ждать ее появления откуда-нибудь из-за угла, с небес, из-под земли, будто смерти с косой. Больше не будет этого вечного ощущения ее вездесущности и зловещего предчувствия беды, одиночество перестанет досаждать, гнетущие мысли – воровать время. Да, и… Выставить вон пса, подарить кому-нибудь, раз уж он такой любвеобильный».

Сказав себе это, Иноземцев словно надел тяжелый доспех, а поверх шлема начертил корявую улыбку от уха до уха. И с такой натянутой миной пытался прожить первый день новой жизни, с каждым часом ощущая в себе симптомы всех существующих болезней сразу. Пациентов хотелось прогнать и запереться в подвале с пистолетом, но Иван Несторович решил не потакать слабостям и принять всех. И осматривал каждого с такой тщательностью, выслушивал жалобы с такой немужской сострадательностью, словно желал заполнить свой новый доспех, пока еще полый внутри, хоть чем-нибудь, только не думами об этой проклятой фокуснице. Это ж надо, что б она ни сделала, что б ни сказала – хорошее ли дурное – все мукой для него оборачивалось. Явилась – плохо, ушла – еще хуже. Да что ж такое!

Отправился в Институт, думал, там хоть как-то от сердца отойдет, среди людей всегда требуется быть начеку, чтоб, не дай господь, не прознали о причинах неутихающего страдания. При людях только обнажи душу, они тотчас потешаться да глумиться станут. В каждом человеке – даже с самой чистой и светлой душой и самым добрым сердцем – эволюцией заложено добивать больного. Если не целенаправленное желание уничтожить, то вполне безобидные – известные как благие – намерения могут стать пулей в висок или ножом в спину.

Иноземцев глубже упрятал горе в доспех. Не помогло. Лекцию прочесть не смог, откупился парой заковыристых заданий. Подпер подбородок рукой и под студенческий шум-гам простоял у кафедры, глядя в одну точку. А перед глазами мелькали картинки из давешней встречи, ее улыбка. Ах, это ее задиристое остроумие, умение играть не хуже знаменитой Сары Бернар!

К концу дня Иноземцев уж совсем не знал, как быть, что делать, куда идти и как тоску свою унять. Ноги несли невесть куда. Он шел бесцельно, долго-долго, не разбирая дороги, мимо особняков, освещенных ярко и темных, заброшенных, мимо кафе с оживленной публикой, мимо лавок с вывесками над прозрачными витринами, вольных торговцев с тележками, полными книг, глиняных фигурок, какой-то бесполезной мишуры, зашел на Марсово Поле, походил по павильонам Выставки среди толпы. Та чуть поредела с мая, да и сквозь думы толпа казалась лишь армией полупрозрачных теней, проносящихся мимо, беззвучно открывающих рты, бесконтрольно размахивающих руками и ногами. Иноземцев ни голосов не слышал, ни уличного шума, все в уме вчерашний разговор гудел.

Потоптался час, другой, третий. Надо бы домой… Что без толку маяться? И перебрался на правый берег, а потом некоторое время брел по набережной Сены, пока вдруг не оказался на улице Риволи. Но вместо того чтобы повернуть к себе, шагнул в противоположную сторону и притопал на авеню Монтень, к особняку Лессепсов.

Дом промышленника был самым, должно быть, распомпезным. Еще бы – визир египетского паши проживал в нем, кузен императрицы. Несколько дюжин экипажей, свет, небывалая оживленность, лакейская беготня – сегодня у хозяев большое торжество. Иноземцев уже не шел, летел вперед на свет, хлеставший из широких начищенных окон. Летел, точно мотылек со сбитыми инстинктами на пламя, ничто его не могло остановить, никакие кратковременные вспышки здравого смысла, ни тупая боль, что разрывала сердце. Он несся и скрежетал зубами. Гадкая, подлая девчонка, всю жизнь исковеркала, а замуж выходит за другого!

Словом, как попал вовнутрь, как встретил его с радостным восклицанием Ромэн, как представил гостям, а следом Ульяне, одетой в небесно-голубой атлас и с вуалькой на лице, он уже точно в тумане воспринимал. Чуть пожал ее пальчики, затянутые в кружевную перчатку, будто впервые встречает, глядел сквозь и даже не улыбнулся.

Это были самые странные несколько часов в его жизни. Человек, который представился Иваном Несторовичем Иноземцевым, который держался просто и даже порой увлеченно беседовал с гостями, проявляя к разговору больше охоты, чем обычно, словно никогда и не страдал от душевных мук какие-то четверть часа назад.

О защитные функции организма, всегда являющиеся на помощь, когда, казалось, все потеряно! О чудо человеческой психики, загадка подсознания, о самый глубинный и неискоренимый инстинкт, воскрешающий все рефлексы и стремления победить боль и выжить! Эволюция дала обществу способность распознавать больного, дабы иметь возможность его уничтожить, но и она же – противоречивая, но милосердная – дала больному все силы вселенной подняться и восстать против боли.

Присутствие Ульяны Владимировны в окружении почтенной публики – а всякая толпа Иноземцевым воспринималась с опаской и затаенной враждой – возымело на него неожиданное действие, воскресив все внутренние резервы душевных сил. Здесь все величали ее либо Элен, либо мадемуазель Боникхаузен. А она старательно в ответ выжимала из себя немецкую степенность и немецкий же акцент. Ходила мимо беседующих, точно по озерцу лебедушка плывет, покачивая турнюром.

Вместо того чтобы сидеть букой и зеленеть от негодования, Иван Несторович с удовольствием поведал Лессепсам – отцу, месье Шарлю, и деду – об успехах чада, не поскупился на похвалу, чем удивил последнего. Ромэн и Ульяна многозначительно перекинулись взглядом, озорно подмигнув друг другу. Но Иноземцев от отчаяния стал еще более любезным и впервые в жизни принялся отвечать на расспросы. Милостиво поведал, над чем работает, какими методами пользуется в медицине и какие опыты ставил с электричеством. Сегодня в доме Лессепса собралось все Географическое общество, оттого кружок вокруг Иноземцева образовался едва ли не больше, чем вокруг будущей невесты. Ощущая ее присутствие за своей спиной, доктор совсем обезумел. Такое обуревало им невыносимое желание позлить подлую. А та в долгу не осталась – полюбовно звала жениха Ромео, а жених в ответ с придыханием – Джульеттой. А тут разговор будто нарочно вдруг повернул в прелюбопытнейшее русло – французов заинтересовало русское житье-бытье, и Иноземцев не сдержался.

– А послушайте сказку, – начал он, поглядев выразительно на невесту, – о русской царевне-озорнице и дебоширке по имени Елена Премудрая… Я сам в ней участвовал – Иванушка-дурачок к вашим услугам, ни дать ни взять. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был бравый генерал по имени Кощей Бессмертный, и жила у него на воспитании девица…

Полностью переняв манеру коварной Элен рассказывать сказки, поведал о своем приключении в замке генерала Бюлова – слово в слово, только персонажей наделил сказочными именами. Поведал о Генерале Кощее с добрым сердцем, о Змее Горыныче с чином коллежского секретаря, о рыжеволосой Бабе-яге, что с Премудрой Еленой спелась, о том, как жизни едва не лишился и как преступниц-таки изловил. О, до чего было сладко наблюдать вытянувшееся личико баламутки, жесткую складочку у милого ротика и грозно сведенные брови. Ульяна сердилась, то и дело играя веером, – раскладывала, складывала, точно кошка хвостом бьет, когда недовольна. Глаза сверкали недобрым огнем. Было с чего.

Всегда скрытный таинственный обитатель белой лаборатории захватил внимание всех гостей. Немного странноватый, в простеньком пиджачке, слегка растрепанный и оживленно рассказывающий, при этом горячо жестикулируя, в окружении лощеных, чопорных дам и господ, он выглядел, должно быть, довольно эксцентрично. А был среди приглашенных даже сам Жюль Верн – популярнейший литератор современности, романист, пишущий исключительно научные приключения. К удивлению доктора, тот слушал его очень внимательно, даже с жадностью, а потом испросил соизволения использовать поведанную историю для нового романа, а некоторые черты характера Иноземцева – для образа главного героя.

Иноземцев смутился странной просьбе почтенного литератора, но, разумеется, согласие дал, подкрепив пламенной благодарностью за столь великую честь. Попасть на страницы произведения великого писателя и ученого! А Ульяна злорадно сверлила его полным ненависти взглядом. Чудесный рассказ Иноземцева отделяло от разоблачения всего лишь одно неловко оброненное слово – ее истинное имя…

– Действие будет происходить в Карпатах, – делился идеей месье Верн. – На родине вампиров и упырей. А вы станете прообразом гениального изобретателя. Тут и имя его родилось на свет: Доктор Орфаник! Как вы находите?

Сумасшедшие похождения Ивана Несторовича, к удивлению его, произвели громкое впечатление на публику. Уж если его прообразом литературного героя прочили сделать. Но лишь лица Ульяны и невысокого блондина лет пятидесяти с пышной прической – Гюстава Эйфеля – были вытянуты и бледны. Ничего – поделом обоим.

Впервые в жизни Иноземцев остался гордым собой и способностью, которая, как оказалось, у него имелась: всецело владеть чувствами, действиями и словами, да и играть не хуже Ульяны. Даже некое ощущение отмщения тешило самолюбие. Злорадная усмешка все не сходила с его лица и, когда он вернулся домой, все играла на губах. С лихорадочным довольством вспоминал Иноземцев свой успех и радовался своей громкой популярности. Уверен: завтра сюда притащится армия газетчиков. Он уже видел сенсационные заголовки, обнажающие тайны жизни владельца лаборатории на улице Медников.

Но приступ жажды мщения у Ивана Несторовича быстро прошел, а вместе с ним и чувство торжества иссякло, и присущая довольству эйфория улетучилась. Тоска взяла свое, и доктор сам не заметил, как потонул в воспоминаниях вчерашнего дня, а следом и двухлетней давности. Мерно проплывали перед глазами картинки из Бюловки, Обуховки, витали лица Делина, старого, больного генерала, камердинера. Как назло, вспомнилась история детства девушки. Какой озорницей Саввич ее представил…

Даже как-то гадко стало, противно. Что он – шантажист какой, что ли? Ульяна же не со зла всегда… А он со зла. Со зла! У нее болезнь просто такая, сказочница она, как барон Мюнхгаузен. Столько всего всегда нарасскажет, столько насочиняет. Куда Иноземцеву до нее. Вот, к примеру, это надо же выдумать про польского колдуна и его дочку, которая в пятнадцатом или шестнадцатом веке собрала аппарат по перегону крови и перелила кровь от одного человека другому. Выдумки! До сих пор нет такого успеха в трансфузиологии. А подвал? Во всю улицу Медников? Да где же ему там быть?

Иноземцев двинулся к подвалу. А не затесалось ли где-нибудь в полу еще одного люка, ведь сказал же однажды Илья Ильич, что в нем могла бы разместиться целая фармацевтическая фабрика. Тогда слова биолога показались Ивану Несторовичу странными, тем более что они ничем не подтвердились. Не мог же Мечников столь преувеличить размеры этого пресловутого подвала.

Иноземцев нечасто спускался туда, только если необходимо устранить неполадки в работе генератора, сменить коллектор или щетки. Крышка люка всегда открывалась с трудом, но сейчас отошла от пола на удивление легко, не понадобилось ни лома, ни чьей-либо чужой помощи. Иноземцев зажег лампу, сошел вниз. Неясный свет керосинового язычка, чуть подрагивая, плавал по стенам, клеткам, осветил металлические детали динамо-машины – та приглушенно тарахтела в углу. Иван Несторович осветил пол. И на тебе – дорожка из следов на толстом слое пыли, протоптанная от стремянки к одной из клеток. Зазоры между клетками были не более пяди, а у самой стены, аккурат куда следы приводили, две клетки оказались раздвинутыми в разные стороны и открывали взору еще один люк шириной в аршин, даже меньше. Кольцо в люке целиком проваливалось в небольшую лунку и полностью исчезало из поля зрения. С чрезвычайной легкостью Иноземцев приподнял его – видно, что пользовались лазом не раз. Пахнуло сыростью, затхлостью и пылью – все оттенки и ноты ароматов древности в одном флаконе. Тут откуда-то сверху донесся тревожный лай грифона. Пес остановился у первого люка в полу, спуститься не мог – перекладины стремянки для собаки оказались узкими. Он возбужденно скакал над головой Иноземцева, скуля и потявкивая.

Доктор погрозил псу пальцем и устремил свет фонаря к уходившей во тьму лестнице, но уже не стремянке и даже не деревянной. Лестница был добротной, каменной. Поразмыслив с мгновение, Иван Несторович полез все же вниз и, насчитав ровно тридцать одну ступень, остановился, замер. Какой глубокий подвал! Своды поражали размерами. Огромные арки, какие бывают в многовековых романских храмах, уползали, точно лапы гигантских пауков, во все стороны. Пространство делилось массивными стойками на множество квадратов, кое-где стены были возведены из крупных каменных глыб, где-то зияли черные дыры – конца этого лабиринта с лестницы не разглядеть. Спускаясь дальше – оставалось немного, – Иноземцев наступил на что-то, и раздался хруст. Оказалось, сложенный в сверток лист бумаги – очень плотной, почти как картон, такую применяют для чертежей.

Развернул.

«Идите по моим следами» – гласила записка. И подпись: «Ариадна».

«Ариадна», – фыркнул Иноземцев. Опять Ульяна задумала в кошки-мышки сыграть. Но двинулся дальше, продолжая освещать пол подвала и изучать его. Хм, и вправду пыль дорожками была вытоптана. И дорожки сии змейкой вились то туда, то сюда, будто нарочно вытоптали, – видимо, мадемуазель Боникхаузен не раз являлась, чтобы исследовать эти места. Не побоялась ведь! И откуда, интересно, она пришла, как узнала, что такие катакомбы под улицей прячутся? Может, планы раздобыла городские, может, со своим упрямством сама догадалась?

– Эх, была не была! – вздохнул доктор, опуская записку в карман.

И пошел. То пол освещает, то стены. Каменная кладка местами сильно почернела. Приблизился к одной из стен, потер пальцем – не похоже на aspergilius niger, как будто пожаром все выжжено. Сколько, поди, экземпляров можно новых здесь раздобыть, подумалось вдруг с азартом. Иван Несторович жадно потянул воздух носом – заплесневелый, но дышать можно, видать, имелась все ж система воздуховодов.

Миновал несколько сводов, остановился, глаза закрыл, стал подсчитывать, в воздухе чертя пальцем.

– Значит, где я? Улица Медников так идет, Сен-Дени эдак, рынок в той стороне. Если расчет верен, минут через десять ходьбы на северо-запад будет какой-нибудь выход. Помнится, говорила Ульянка, что он на складах рынка.

Двинулся дальше, зорко следя за рисунком на пыльном полу.

Своды, своды, своды – однообразие стало настораживать. Как долго будет тянуться подвал под его лабораторией? Уж точно улицу Медников прошел, а следы по-прежнему все вились таинственным манящим орнаментом. Вскоре потолок стал сужаться, потянуло сыростью. Лампу нести стало совсем неудобно – она нагрелась, пальцы затекли. Наконец сводчатые перекаты потолка выпрямились в прямую линию, а пространство сузилось до простого, но еще более-менее просторного коридора, а через каждую сажень, то есть пару метров, он симметрично ответвлялся направо и налево. Коварные следы вели за все повороты – ух, Ульяна, везде натоптала, непоседа этакая. Завернув в одно из ответвлений, Иноземцев обнаружил там точно такую же планировку. Сделал еще один поворот, опять одноликая картина – прямо лабиринт Фавна.

Но, разглядывая повороты, он, конечно же, забыл следить за дорожкой на полу. Посветил вниз – девственно-ровная поверхность пыли. Куда теперь? Направо, налево, прямо?

Так, без паники.

Закрыл глаза, стал подсчитывать – шел прямо, потом два раза налево свернул, стало быть, надо столько же направо. Да, именно. Шагнул мимо двух простенков, повернул, дошел до поворота, посветил – никакой дорожки.

Опять замер, закрыл глаза.

Вдруг что-то вдали загудело, пол и стены содрогнулись, отдавая облака пыли. Иноземцев обмер, сердце зашлось барабанным боем. Что это, господи боже? Подземный толчок, обвалилось что-то или взрыв? Иван Несторович бросился назад, в лицо пахнуло мощным порывом, облако пыли застило глаза, стало нечем дышать. Иноземцев невольно раскашлялся, не осознавая своих действий, уже повернул обратно. Бежал, не разбирая дороги, долго. Облако за спиной стало оседать, гул утих. Где он теперь? В голову стали заползать чудовищные мысли, по-прежнему не хватало воздуха. Иноземцев делал жадные вдохи, забивая тем самым глотку пылью. И ждал, что последует вторая волна землетрясения.

Надо выбираться отсюда подобру-поздорову – вернуться и попробовать посчитать заново. Лампа в руках еще теплилась слабым огнем. Иноземцев осветил пол, но, к ужасу, и собственных следов не обнаружил.

Заблудился! Черт возьми, неужели заблудился?

В отчаянии закружил Иноземцев юлой, завертелся, вытягивая в разные стороны руку с импровизированным фонарем-лампой и ища повсюду на полу следы присутствия человека. Стал кидаться от стены к стене, припадая жадно к сырому камню. Потом понял, что без толку.

Как теперь быть?

Опустил лампу к ногам, уселся прямо на пол. Дышалось по-прежнему трудно, руки дрожали, сверху давили недружелюбной тяжестью стены с налетом времени. Да еще этот гул вдали. Никак Иноземцев сообразить не мог – и вправду гудело или ему мерещилось со страху? А если подземелье и вправду обсыпаться начинает? А если обвалы эти частое явление? Так ведь засыплет – и не найдут! Надо выбираться, надо искать выход, который на рынке быть должен… Свой след разыскивать бесполезно, да и Ульянушкин тоже. А этих коридорчиков здесь – тьма-тьмущая.

Итак, что имеется в наличии?

Во-первых, воздуховоды. Наверняка они есть и непременно ведут наружу: на улицы и дворы, может, к площади. Если повезет, то ширина позволит воспользоваться как лазом. Не может же быть так, что такие огромные пространства под землей имели лишь один-единственный вход – в его лаборатории. Нет, скорее всего, пространство сие – бывшие каменоломни, явление в древних городах нередкое. Когда для строительств требовался материал, его доставали прямо из-под земли, оставляя за собой беспорядочную сеть туннелей с множеством входов и выходов. Иноземцев достал свой карманный хронометр – половина четвертого утра. Через час-другой рассветет, все отверстия заполнятся светом.

Во-вторых, судя по тому, что минуло уже два с лишним часа, а воздух стал невыносимо сырым, это значит, подвал уходил к реке, а значит, Иноземцев лишь немного сбился с курса и сейчас находится неподалеку от Сены.

Ободряющие умозаключения эти вернули доктору самообладание. В конце концов, он всего лишь в двух-трех метрах под землей и в часе ходьбы от улицы Медников. Совсем близко над головой теплится жизнь, простирается небо.

Иван Несторович проверил наличие спичек в кармане, поглядел, сколько керосина осталось, потушил лампу и улегся спать. Утро вечера мудренее. Рассветет, и выход будет найден.

Закрыл глаза и тотчас уснул – шумный вечер в доме Лессепсов сильно вымотал его, а тут еще подземные обвалы. И пришла же эта глупая фантазия доктору – в подвал на ночь глядя спускаться! Шел бы наверх чашки Петри разбирать. Нет, вот надо непременно проверить, добротные ли Ульянка грабли для него расставила, крепкие ли у тех граблей черенки, не соскучился ли по ним лоб.

Иноземцев научился отдыхать и восстанавливать силы быстрым и крепким сном. Хотя нет, не научился, просто так само выходило. Обычно когда среди ночи во время усиленной работы он понимал, что просто-напросто перестает соображать, то склонял голову на тетрадь и спал то тех пор, пока сознание не начинало наполняться сновидениями. Как только под закрытыми глазами всплывали картинки, Иноземцев вскакивал, не позволяя на те картинки заглядываться. Сон длился чуть более часа, а то и меньше, но, проснувшись, он чувствовал себя хорошо отдохнувшим и бодро приступал к работе. Иноземцев стал развивать эту удивительную способность, возникшую после чудовищных катаплексических приступов и галлюцинаций, которые он испытывал благодаря Ульянушкинам шуткам и тому, разумеется, что бездумно пил раствор луноверина, полагая, что это простой морозник. И выработал условный рефлекс на сновидения. Получалось, что мозгу совсем немного нужно времени, чтобы полностью восстановить свою функцию, и для этого совсем необязательно мучить себя снами.

Так и сейчас, едва он ощутил чье-то прикосновение, дыхание у уха, едва пеленой застили взор обои комнаты на Введенке, вздрогнул, поднялся. Вокруг все еще было темно. Иван Несторович потер веки, пригляделся в надежде увидеть хоть слабые намеки пробивающегося сквозь спасительные щели света. Но, увы. Может, еще не рассвело?

Достал часы, зажег спичку.

Так и есть, проспал с полчаса.

Что делать? Бездействовать? Ждать? Или не терять времени впустую, рискнуть и двинуться вперед? Только вот беда, хорошо бы пойти, повернув на сто восемьдесят градусов, аккурат назад, но Иван Несторович не мог знать, откуда он пришел. Следы его все равно никаких результатов не дадут – натоптал добро в радиусе нескольких саженей, не разберешь, лишь еще больше заплутаешь, да и неизвестно, может, вход уже завален, а дома на улице Медников теперь и в помине нет.

Посидел немного, повздыхал и устремился вперед, прямо в пасть непролазной тьме. Решил двигаться без света, на ощупь, в надежде, что так свет снаружи обнаружится быстрее, да и керосин бы поэкономить следовало.

Не прошло и нескольких минут, как ухнул в какую-то яму и разбил лампу.

Хорошо, что хоть сам цел остался, только лодыжку подвернул да набил на лбу шишку. При тщательном прощупывании ямы, размером аршин на сажень, с ровными боками Иноземцев осознал неприятное ее сходство с могилой и поспешил вылезти. За шиворот тотчас просочился страх, а в мысли – воспоминания, как его однажды живьем чуть не закопали. И тем паче эти воспоминания были свежи, что какие-то несколько часов назад он во всех красках поведал их высшему свету Парижа.

Судорожно зажег свечку, посветил вокруг себя: верно – могила, на дне которой белела пара-тройка костей и наполовину изъеденный червями череп, а среди останков поблескивали стекла разбитой лампы доктора. Подавив тотчас прорвавшийся от желудка к горлу приступ тошноты, Иноземцев инстинктивно отполз от края и еще минут десять сидел, прижавших спиной к стене, отстукивая нервную дрожь.

Теперь двигаться во тьме было необходимостью.

«Ничего страшного нет, – говорил он себе, – это всего лишь каменоломни».

Огромная редкость повстречать могилу прямо посреди туннеля, по которому, скорее всего, передвигались груженные камнями телеги. И, скорее всего, он больше не повстречает ничего подобного. Верно, похоронен здесь один из множества работников.

Иноземцев зажигал спичку, взглядом фотографировал местность в радиусе на сколько света хватало – ни могил, ни надгробий, ни скелетов, слава богам – и смело шел вперед саженей десять. Потом опять зажигал спичку, шел. И так пока коробок заметно не опустел, а меж тем конца и края не было этим проклятым катакомбам. Хуже всего то, что если раньше коридоры были ровненькие, после падения в яму окрестности сильно видоизменились. Опять появились арки, своды, сменяющиеся простыми глыбами, подпирающими потолок. Бывало, он забредал в какие-то узкие и низенькие тупички, приходилось возвращаться, выползать из них. Порой тупички выводили в просторные залы, которые снова приводили к узким отверстиям, и приходилось ползти на четвереньках, гадая, что дальше – обвал, тупик, вилка али, может, свет божий.

Воздуха было все меньше, пахло сыростью и гнилой рыбой, а порой так невыносимо, что Иноземцеву казалось – кто-то напустил фосфористого водорода. Так пахло на болотах и в склепах, старых и долгое время не проветриваемых. Доктор гнал мысли о подобном и двигался дальше.

Наконец вдали замерцало, показалось голубоватое мерцание. Довольно странный отсвет, совершенно не похожий на дневной свет. Или это уже мерещится от усталости, ведь приличное расстояние Иноземцев покрыл, глотка бы воды, не говоря уже, что желудок начинало сводить от голода. Когда там солнышко-то встанет? Верные «Dent London» показывали без четверти полдень.

Из последних сил Иван Несторович дополз до выхода, ноги ступили на пол просторной залы, и он наконец смог распрямиться во весь рост. В очередной раз чиркнув спичкой, осветил просторный зал с узорчатыми стенами – хоть какое-никакое следствие человеческого присутствия. Присмотрелся он и отшатнулся, едва сдержав крик. Узор на стене состоял из ровно уложенных берцовых и лучевых костей, а между ними более редкий ряд черепов.

Пламя обожгло пальцы и померкло. Иноземцев продолжал стоять, впав в ступор, не зная, что и думать. Потом снова зажег спичку, осторожно придвинулся к стене, прикоснулся к ней. Кости были настоящими, с налетом времени, пыли и трухи. Спичка потухла. И только теперь Иноземцев заметил, что голубоватое свечение исходило прямо от стен. Это был фосфор, а точнее – тот самый фосфоритовый водород, от которого уже ломило виски. С тяжестью на сердце, стоя на ватных ногах и с подрагивающими мелкой дрожью руками, Иноземцев констатировал, что находится, увы, посреди самого настоящего кладбища. Посреди того самого кладбища, о котором говорила Ульяна, – огромной братской могилы, насчитывающей семь или восемь сотен лет…

– Вот ведь гадюка! – проронил Иноземцев и обессиленный опустился на пол. – Специально заманила меня, чтобы я ее тайну в могилу унес. Она тогда явилась и сказками потчевала про погост и колдуна, дабы я, любопытством распаленный, тотчас же сюда отправился и сгинул бы, к чертовой бабушке. Думала, я сразу после ее ухода пожелаю взглянуть на подвал, но не рассчитала… А все равно в выигрыше осталась. Помереть здесь – больше ничего и не остается…

Вдруг где-то вдали раздалось сопящее фырчанье. Иван Несторович замолчал, прислушался. Показалось? Опять обвалы?

Зажег спичку, начал осматриваться. Но руки тряслись, глаза, привыкшие ко тьме, во свету предметы различали плохо, слезились. Иноземцев успел лишь в очередной раз насладиться зрелищем аккуратно выложенных в рядок костей, сердце сжалось от обиды, и он отбросил потухшую спичку. Как пить хотелось, в горле пересохло, устал – сил нет идти дальше. Даже страх унялся – до того злость взяла доктора на проказницу Елену Премудрую, Ариадну, чтоб ей пусто было.

Делать нечего, откинулся на спину, лег, руки на груди сложил и глаза закрыл. Все! Смертушку принять – и концы в воду. Полежал с минуту, один глаз приоткрыл, покосился на стену, та недобро роняла синеватую тень. Костям уже столько лет, что поросли они таким обилием микроорганизмов…

«Эх, если бы была с собой чашка Петри, взял бы образец. Но какой толк? Все равно здесь сгнить, сожрут меня эти самые микроорганизмы, одна биолюминесценция останется».

Тут опять засопел кто-то вдалеке. Будто от быстрого бега. А звук, отражаемый от стен, пола, потолка, будто со всех сторон доносился, не определить верного направления.

Иноземцев вновь подскочил как ужаленный. Крысы? Скорпионы? Пауки? Нежить!

– Ульяна, – яростно прокричал он, впившись пальцами в воротник, который вдруг стал невыносимо теснить глотку. Неужто это она идет по следу? Сейчас устроит светопреставление. Ой, главное, не потерять самообладание, рассудок. – Ульяна!

В эту самую минуту фырчанье сменилось глуховатым шарканьем по полу, следом лаем, и на него набросилось нечто лохматое, повалив на пол обратно. Лицо обожгло от прикосновения мокрого шершавого языка.

– О господи боже, Грифончик, Грифонушка.

Иноземцев сжал пса в объятиях, да так сильно, что тот заскулил от боли.

– Нашел меня, глупая собака, нашел? Как, боже ж ты мой?

Тотчас же в голову пришла спасительная мысль: собака за ним примчалась, значит, и назад дорогу найдет. Но во тьме горели два глупых глаза, мокрый язык то и дело норовил попасть в лицо, хвост метался, точно обезумевший маятник. Да и вправду, как ему сказать: «Беги назад»? Он свое дело сделал, хозяина нашел, а теперь? Теперь ему хоть трава не расти.

За одной спасительной мыслью, разбившейся вдребезги, появилась другая.

Иван Несторович победоносно достал записку Ульяны, сунул под нос грифону.

– Узнаешь негодницу? Это все она, проклятая, все она, Ариадна, сюда меня завела. Ищи ее! Понял? Ищи Ульянку.

Пес, казалось, тотчас же уяснил поставленную задачу и с готовностью дернулся в сторону, но Иван Несторович успел его поймать.

– Нет, погоди, так ты убежишь, а я за тобой не поспею.

Он снял пиджак, отпорол от сорочки рукав, разорвал его на полоски, те в свою очередь связал вместе, сотворив таким образом ошейник и поводок.

Если девушка бродила по подвалам да записку оставила, значит, все-таки как-то в него вошла извне. Ну а ежели супротив сигнализации из лаборатории влезла, так хоть путь назад найдем, и то хорошо. Воодушевленный появлением своего единственного друга в момент, когда готов был с жизнью расстаться, Иноземцев, окромя спасения своего, стал подумывать об изучении здешней микрофлоры, не возвращаться же в самом деле в столь страшные места, а материал прелюбопытнейший. Одернул пса и соскреб со стен налет для будущих научных изысканий, аккуратно уложил в полотно, что осталось от рукава сорочки. И со спокойной душой отдался во власть поводка. Уж Грифон его теперь выведет.

Но найти след Ульяны в необъятных парижских подземельях и для собаки оказалось задачей не столь простой. Иван Несторович уже стал с опаской полагать, что истоптал весь город до самых окраин. И как-то даже сник, когда после еще нескольких часов бесцельных скитаний по залам с костями понял, что грифон его бессилен. Бедолага сначала несся как оголтелый, то нос к полу, то по ветру, то вновь опускал морду, то вновь поднимал, то принимался кружить, то приседал. Приходилось останавливаться, тыкать ему в морду запиской, после чего он оживал и бросался вперед. В потемках идти за собакой было еще страшнее, пару раз четвероногое ныряло в небольшие низкие отверстия, и Иван Несторович, не зная, что следует пригнуться, безжалостно врезался в стену, а порой проваливался в ямы или в места, где коридорчик внезапно опускался уровнем ниже на метр-другой.

В очередной раз остановившись и чиркнув спичкой, он глянул на часы. Семь. Семь чего, утра? Вечера? Надо было обзавестись часами с морской 24-часовой индикацией…

– Все-все, остановись, – прохрипел он осипшим голосом – в горле страшно пересохло. От пыли кружилась голова, начинал подступать кашель.

Привязав поводок к запястью, Иван Несторович повалился на пол и тотчас уснул. Но не прошло и пару, казалось, мгновений, как в ухо ему принялся дышать его питомец.

– Отстань… – отмахнулся Иноземцев. – Уйди…

Но тот опять носом в лицо.

Иван Несторович с трудом поднялся, сел. Зажег спичку, посветил – как будто опасности вокруг нет, но пес стал отчаянно рваться куда-то, и доктору ничего не оставалось, как последовать за своим поводырем, напоследок щелкнув крышечкой часов. Сколько? Шесть?

Мгновенно придя в себя, он еще раз посмотрел на стрелки – те застыли ровнехонькой, вертикальной стойкой. Засыпал, было семь, проснулся – шесть? Что за чудеса с его хронометром?

Продолжая недоумевать, поплелся за грифоном, на ходу соображая, в бреду ли он время засекал, али проспал одиннадцать часов. Он не спал так долго уже года три! Почти полдня… Или, может, время обратилось вспять, и если вдруг случится выбраться наружу, то встретит его на улице XIV век…

Нет, нет…

Прошло еще несколько часов, Иван Несторович стал подумывать, что напрасно теряет время и силы. Телом овладела такая непреодолимая усталость, что он уже и ползти не мог. Веки сами собой смыкались.

Тут случилось долгожданное – очертания стен и пола стали едва заметны в неясном, приглушенном свете, совершенно не похожем на фосфоритовое свечение гигантских братских могил. С потолка сочился слабый лучик, но разглядеть, откуда, было невозможно – узенькая щель, точно оставшаяся после землетрясения, виднелась под низким сводом туннеля. И все.

Иван Несторович попробовал разглядеть ее, попробовал прислушаться, не раздастся ли оттуда звук голосов или проезжающего экипажа. Нет. Одна отрада – как будто повеяло свежестью. Он даже замер на мгновение, прикрыв глаза, просто жадно вдыхал, пока грифон не задергал поводком руку.

– Что ж ты шустрый такой, – проворчал Иноземцев, сполз на пол и откинулся затылком на камни. – Что ты меня кругами водишь? Не могу больше…

«Нет, можешь! – запротестовал разум. – Свет близок, значит, не столь глубоко…»

В подтверждение протеста пес запрыгал и разразился отчаянным лаем. То ли близкое и возможное, тем не менее избавление почуял, то ли…

Стал он рваться так отчаянно, что пришлось Иноземцеву заставить себя встать и пойти. Негоже так в пяти шагах от спасения руки опускать. Интуиция вдруг забарабанила по вискам – сейчас-сейчас, вот еще чуток, давай, я здесь, твоя свобода.

Прошли еще несколько коридоров, пес то вправо сворачивал, то влево, будто знал, куда нестись. Иван Несторович, безучастно стукаясь плечами об углы, спотыкаясь о ступени, вдруг потянувшие его наверх, уже не замечая ничего – ни куда шел, ни зачем, ни боли, ни жажды, полностью отдавшись на волю поводка, сотворенного из собственного рукава, едва поспевал ногами и руками переступать. И тут перед очередным узеньким лазом, куда грифон опрометью метнулся, доктор услышал человеческие голоса, отдаленные, будто замогильные, целый гам. Верно мертвый город. Ожившие мертвецы. Или люди? Рынок Ле-Аль!

Люди! Живые!

Никогда прежде он не был так им рад.

Занеся колено в лаз, который над линией пола отстоял аршина на три, он вдруг нащупал клочок бумаги, такой же плотной, как и записка от Ульяны, найденная на ступенях входа в подвал. Невольно Иван Несторович дернул грифона назад, тот, взвизгнув, тотчас оказался возле него. Трясущимися руками зажег последнюю спичку и развернул найденный лист.

Нет, Иноземцев не разозлился. Бездумно сунул записку в карман брюк, отвязал поводок, пес моментально сиганул в глубь лаза, а сам пополз вслед за ним. В конце пути наткнулся на кирпичную кладку. Из последних сил навалился плечом, та тотчас, уж как-то даже чересчур легко, поддалась, и Иноземцев вместе с кирпичами, пылью и взвизгнувшим грифоном вывалился в помещение, сплошь уставленное ящиками.

Придя в себя, он смог разглядеть, что кирпичи не были скреплены раствором, просто аккуратно выложены, а отверстие в лаз – старательно укрыто какой-то старой тряпкой, прибитой к стене. В эту минуту где-то в дальнем углу скрипнула дверь, голоса стали громче, дневной свет белым шлейфом накрыл потолок. Под шумный лай своего спасителя, не помня себя, он поднялся и, как пьяный, пошел на свет, спотыкаясь о корзины с картошкой и яблоками, о мешки, тележки, добрался до прямоугольника горящего божественным светом – дверного проема и шагнул наружу, сбив с ног какую-то торговку. Та с криками отскочила.

Не успел он ступить на свет божий, как тотчас был окружен толпой. Кто-то попытался схватить за шиворот, приняв, видимо, за бродягу, решившего отдохнуть на ящиках склада, но то ли пес весь черный, грязный, в паутине напугал толпу лаем, то ли признали в Иноземцеве по одежде под слоем пыли добропорядочного горожанина, попавшего в беду, али еще почему-то, но отпустили быстро. Он упал на колени, а потом ощутил на губах холодное прикосновение фляжки с портвейном, которую тотчас же отверг.

– Воды, пожалуйста. Воды! – не попросил он, а гневно выкрикнул.

Вроде и спасен был, радуйся, но внутри все клокотало, зудело. Свет резал глаза, очки он, конечно же, потерял. Вокруг мелькали размытые лица, тени, что-то кричали, спрашивали.

– Под рынком что… находится? – спросил Иван Несторович, осушив несколько чашек прохладной воды, поданной им оказавшимся поблизости водоносом.

– Так вы в оссуариях были? – посыпались изумленные вопросы. – Под землей?

Он судорожно потянул за цепочку на жилете, глянул на циферблат – ровно половина седьмого, судя по солнцу, клонившемуся к макушке башни, – вечера. Пробыл там почти двое суток.

И рассказали добродушные торговцы и прохожие, которых случай занес в эту минуту на участок рынка у складов, что сто лет с лишком назад располагалось здесь старинное кладбище под названием «Кладбище Невинноубиенных Младенцев», и которому было ни много ни мало тысяча лет. До того оно переполнилось, что в один прекрасный день провалилось под землю, утянув за собой пару окрестных улиц с домами. Тогда власти приняли решение расчистить завал, а останки обработать специальным раствором и уложить аккуратненько в нишах стен старой каменоломни. Столько этих останков было, что на многие километры под Парижем стены, вымощенные костями и черепами, тянутся, а кто попадет туда, дороги назад не сыщет.

А того, кто сыскал, того, кто смог подняться со дна царства смерти, всем рынком проводили до фиакра. Целая толпа мальчишек бежала потом вслед за экипажем и кричала что-то вроде: «Господин с черным грифоном! Господин с черным грифоном, побывавший в аду! Польский колдун восстал из царства тьмы! Берегись его!»

Улица Медников была необычайно оживлена, толпа окружала его дом, на крыльце стоял полицейский.

Появление доктора перепачканного, в пыли и паутине, без пиджака, с оторванным рукавом и лицом, как у трубочиста, и в ссадинах вызвало всеобщее ликование. Такой переполох из-за него одного? Поди, тоже сейчас кричать начнут в страхе и польским колдуном величать. Иноземцев соскочил со ступеньки фиакра и, низко опустив голову, проскочил в дверь, секунду назад через порог сиганул грифон.

Завалившись в собственную белоснежную, всегда сияющую чистотой и оттого насквозь пропахшую дезинфицирующими растворами, лабораторию в этаком виде, доктор мог думать лишь о ванне и о пациентах, которые, видимо, ждут его со вчерашнего вечера. Он уже сделал шаг по направлению к туалетной комнате, как неожиданно наткнулся на Илью Ильича. Невзирая на почтенный возраст, тот слетел вниз по лестнице и с перепуганным бледным лицом кинулся навстречу доктору.

– Где вы, господи боже, были? – выдохнул он, сторонясь перепачканной, но обрадованной собаки, тотчас оставившей на его клетчатых брюках серые пятна от лап. – Что у вас за вид? Больные штурмуют вашу лабораторию, соседи волнуются. Уж не передать, как мы все напуганы. Пропали! Будто в воду канули. Полиция! Полиция прочесывает все улицы Парижа, перевернула здесь все вверх дном, обшарила Институт. Один бог знает, что такое происходит.

Иноземцев дошел до лестницы, оперся о перила и с усталым вздохом опустился на ступеньку.

– Вы не поверите, Илья Ильич, – вздохнул Иван Несторович. – Какой же я неудачник…

– Объясните толком, объясните, богом заклинаю. Вы на волосок от ужасного обвинения!

– Какого обвинения? В чем? Вы сами тоже хороши, Илья Ильич, могли бы и предупредить, что под домом подвалы со стенами сплошь из мощей.

– Вы были в подвале? – ошарашенно воззрился биолог.

– Да, я был в подвале! Вдоль и поперек его исходил, чуть не помер, насилу выход нашел, через рынок вылез. – Иноземцев, кряхтя, сделал пол-оборота и бросил взгляд на крышку люка. – Мне отсюда не видать… Очки, видите ли, там и оставил. Подвал закрыт? Кто его закрыл? Я оставил его открытым… А-а, видно, пес спрыгнул вниз и каким-то образом задел…

Он недоговорил, дверь отворилась, и вошел молодой человек – круглолицый, упитанный и неповоротливый, в рединготе, пуговицы которого вот-вот готовы были дать залп, со светлыми барашками волос, обрамлявшими гладкое розовощекое лицо, но такое перепуганное и озабоченное, что Иван Несторович невольно поднялся, ощутив вдруг подспудный страх. Молодой человек поклонился, вдруг смутился, опустил голову, позабыв представиться.

– Эмиль Гершин, адвокат из конторы «Гру и Маньян», – поспешил представить его Мечников.

– Эмиль Герши́, – поправил адвокат, все еще продолжая смущаться и отчаянно краснеть.

– О, – воскликнул биолог и затараторил по-русски, – я полагал, что вы из Гершиных. Знавал я одного Гершина.

Розовощекий адвокат сделал несчастное лицо.

– Простите, я ни слова не понимаю.

– Так вы не… Прошу простить, комиссар был здесь, он сказал, что вы возьметесь за это дело!

– Я очень сожалею! Я совершенно не говорю по-русски, но месье Маньян… Он был уверен в обратном. Месье Маньян, мой начальник, вероятно, полагал, что если один из подозреваемых – русский, то мое участие в нем принесет больше пользы делу. Но за дело я, конечно же, возьмусь.

Иноземцев в ужасе слушал сбивчивую речь адвоката. А следом перевел недоуменный взгляд на Мечникова.

Тот стал объяснять:

– Господин Гершин… то есть Герши́ ждет вас со вчерашнего вечера. Впрочем, как и один из инспекторов комиссара Ташро с полицейским, который дежурит на крыльце… – Он опасливо выглянул в окно, – и который уже, как я погляжу, отправился доложить, что вы нашлись. Месье Герши хочет задать вам несколько вопросов касательно вашего ученика Ромэна Виктора Лессепса, которого убили позавчера утром.

– Убили? – не расслышал Иноземцев, совершенно сбитый с толку. – Ромэна убили? Когда? Кто?

– Да. Произошло несчастье. После званого ужина, который был дан в честь его невесты, помощницы и родственницы месье Гюстава Эйфеля и на котором, как оказалось, были и вы, Ромэн Лессепс отправился на какую-то тайную встречу. Знаете, молодежь нынче любит поиграть в анархистов и социалистов, организуют сходки по разным темным углам. Да вы, верно, знали обо всем этом! В общем, в очередной раз собрались друзья юного Лессепса в доме на улице Риволи для демонстрации взрывного механизма, между ними произошла потасовка, бомба каким-то неведомым образом сдетонировала, все успели выбежать на улицу, а юноша – нет.

Иноземцев обмер, вновь опустившись на ступеньку.

– Так вот оно что было… – выдохнул Иноземцев, вспомнив взрыв, который он принял за обвалы и благодаря которому умудрился заблудиться. И в этом повинен глупый-глупый Ромэн. Эх, мальчишка, упрямый. – Неужто все же он это сделал… Недоглядел, ах, недоглядел…

– Но это, увы, не последняя из плохих новостей на сегодня. Ваше внезапное исчезновение несколько запутало следствие, если не сказать, едва не увело в другую степь. А я уж подумал – все, пропал наш Иван Несторович и в буквальном, и не в буквальном смысле. Однако обстоятельства сложились таким образом, что обвинения в убийстве пали на мадемуазель Боникхаузен, которую застали в руинах дома, сжимающую в объятиях обуглившееся тело жениха. Она не в себе, не помнит, как оказалась на Риволи, ибо упала и ударилась головой. А вот товарищи погибшего, напротив, помнят все прекрасно и рассказали, как та явилась незадолго до происшествия и именно что грозилась все разнести в пух и прах. Более того, в ее руках был нож, и она угрожала им месье Лессепсу-младшему. При осмотре тела и вскрытии обнаружили три ножевых ранения в живот. Увы, полученных до того, как огонь сделал свое дело.

– Не могу в это поверить… И что же теперь с ней будет? – проронил Иван Несторович едва слышно.

– Ничего хорошего. Пока мадемуазель Боникхаузен содержат в одной из камер здания Префектуры Полиции. Вам же придется очень подробно поведать, где вы провели эти два дня, и желательно, чтобы имелся свидетель для алиби.

Иноземцев перевел недоуменный взгляд с Мечникова на тяжело дышавшего с высунутым языком грифона – возможно, единственного свидетеля его алиби.

Снова жалобно скрипнула дверь. Вошел еще один незнакомец в плаще неопределенного цвета и с папкой под мышкой, нахмуренный, с сединой в волосах.

– Инспектор Ренье, – коротко представился он хриплым прокуренным голосом. – Месье Лессепс рассказывал о вашей миссии, но тем не менее нам пришлось произвести у вас обыск. Вот ордер, – инспектор вынул из папки листок. – Приносим свои извинения. Комиссар Ташро будет ждать вашего визита завтра в участке.