Глава 48
Квартира дышала сонной тишиной. Лишь изредка похрапывала водопроводными трубами, да сквозняками посвистывала.
Отчаянно зевая в кулак, Серафима шлепала на кухню. Ламинат холодил даже через ткань носков, а остуженный под натиском декабрьских морозов воздух щекотал голые плечи. Определенно, стоило накинуть рубашку, да и, вообще, не спать в майке. Утром же достанет пижаму. И обогреватель.
На следующем шаге пальцам стало мокро. Помянув всех предков Айна до седьмого колена, Серафима опустила взгляд. Лужа, в которой белел носок, почему-то оказалась темной.
Ударивший в нос резкий металлический запах заставил сглотнуть. Присесть на корточки и аккуратно попробовать жидкость кончиками пальцев.
Кровь. Много.
И цепочка смазанных следов тянется куда-то в темноту, из которой доносится тонкий щенячий визг.
Айн!
Едва не поскользнувшись, она бросилась в дверной проем и застыла, когда на нее обрушились сразу далекий свет фонаря, пробирающий до костей холод и открывшаяся перед глазами аллея.
Узнавание накрыло лавиной.
Серафима всхлипнула, прижимая ладони к губам.
В трех шагах от нее на изрезанном трещинами, нечищенном асфальте виднелся знакомых синий пуховик.
Она пыталась отступить, но в грудину словно вогнали крюк с невидимым тросом. И с каждым шагом в глаза сюрикенами впивались кусочки страшного пазла.
Черные, как у нее, волосы, сбившиеся на виске во влажный колтун.
Отпечатки подошв на синей ткани.
Неестественно вывернутая рука.
Кровь.
И запах.
Она кричала, но звуки умирали где-то в гортани. Слезы падали стеклянными бусинами, разбиваясь о заледеневшее тело под ногами.
Глаз, скрытый огромной гематомой.
Высокий умный лоб в грязно-кровавых разводах.
– Иди попрощайся с братом, – шепнула на похоронах какая-то сердобольная бабушкина подруга.
На негнущихся ногах Серафима подошла к гробу. Люди говорили, что в посмертном гриме Тема получился, как живой. Она не спорила. Тот, кто лежал там, в костюме и новой белой рубашке, под редким одеялом из чахлых февральских гвоздик, не был ее братом.
А целовать незнакомых она не умела.
Сейчас же на затылок словно легла чья-то тяжелая ладонь. И давила, сгибая, как попавшееся на пути урагана, дерево.
Серафима дернулась, готовая расстаться с кожей намертво примерзших к синей ткани ладоней.
Нет.
Не надо.
Я не хочу!
Ее рвануло назад резко, словно невидимый резиновый канат, удерживающий ее от падения в бездну, наконец-то начал сокращаться.
– Тихо. Тихо, фиахон, – знакомый голос прогнал выморозившую кровь тишину. – Это сон. Плохой сон.
Обруч, стянувший горло, лопнул, выпуская сдавленный всхлип. Серафима посмотрела на совершенно чистые ладони и, закрыв лицо, разрыдалась.
Ее крик вошел в сознание наконечником копья. Планшет еще падал на пол, а он уже подхватил с пахнущей потом и страхом простыни запертую в кошмаре Серафиму. Она рвалась из рук раненым зверем и горькие, как хвойный мед, слезы запивали бледное лицо.
– Тихо. Тихо, фиахон, – сказал он, сжимая ледяное кольцо браслета. – Это сон. Плохой сон.
Серафима дернулась и медленно, будто пьяная, открыла потемневшие от ужаса глаза. Зачем-то поднесла к ним дрожащие руки. Смотрела, словно на чужие, и Аргиту показалось, что прохладная кожа ладоней покрыта бурыми пятнами.
Кровь. Она видела кровь.
И смерть.
А потом Серафима заплакала, прижавшись лбом к его плечу.
Мег плакала так же, когда поняла, что ее родные навсегда остались по ту сторону туманов. Днем – вытирая нос рукавом рубашки, и ночью, накрывшись одеялом. Она пряталась, но Аргит все равно видел.
Мудрая Аирмед сказала, это правильно. Сказала, слезы очистят рану души, и нужно просто быть рядом. Аргит поверил – Аирмед понимала во врачевании детей Миля лучше, чем кто-либо из Туата де Дананн.
Но Серафима не Мег.
Ее волосы черные, как воронье перо, так и норовят выскользнуть. Под остуженной ночным воздухом кожей чувствуются бронзовые нити мышц, а пальцы, вцепившиеся в его футболку, пахнут дымом и яблоневым цветом.
Рыдания стихли внезапно.
Аргит почувствовал, как напряглась спина под его ладонями, замерло дыхание, разжались царапающие грудь пальцы. Страх ушел. Осталась вновь оседающая на дно горечь. Тоска цепкая, как чертополох. Удивление. И что- то новое. Теплое.
– Спасибо, – пробормотала она в футболку.
Он улыбнулся, согревая дыханием растрепанную макушку.
– Пожалуйста.
Она отодвинулась. Медленно, на длину руки. Шмыгнула опухшим носом. Поморщилась, словно раскусила зернышко перца.
– День сегодня какой-то… Странный.
Вздох. И еще один. Глубже.
Нижняя губа на мгновение прячется под верхней. В серых глазах мелькает непривычная растерянность.
– Ты… – она нахмурилась, вспоминая, и вдруг глянула с подозрительным прищуром. – Ты как меня назвал? Только что.
Еще недавно дрожащая спина стала прямой, но не жесткой. Серафима приходила в себя, будто надевала привычную одежду, которая, внезапно осознал Аргит, на самом деле была щитом.
– Аргит?
Он улыбнулся звенящей в ее голосе тетиве нетерпения. Ответил хитро:
– Что?
– Ты меня только что назвал каким-то непонятным словом. Фихон? Что это.
Смех заставил ее свести на переносице брови, поджать губы и нащупать уголок подушки.
– Фиахон, – сказал он прежде, чем та начала движение, – это ворон. Маленький.
Покрасневшие глаза стали круглыми, как монеты.
– Ворон? Маленький? – переспросила она. – Я?
– Да.
– А почему маленький?
– Большой ворон – Морригу. Има – маленький.
Она посмотрела вверх, вспоминая, откуда ей знакомо странное имя. Вспомнила. Хмыкнула под нос довольное:
– Ну ни фига ж себе комплимент.
Аргит услышал. Запомнил незнакомое слово. Нужно посмотреть. Потом.
Взбив и без того растрепанные волосы, Серафима улыбнулась, как улыбалась редко, и спросила:
– Кофе хочешь?
– Има надо спать.
Люди, он это знал, нуждались в отдыхе больше чем мужчины и женщины племен.
– Нет, – она тряхнула головой, – спать… Спать я буду завтра. Слышал же, на работу я не хожу. Отосплюсь.
Он почувствовал ее ускорившееся пусть на миг сердце.
Что же она увидела?
Не скажет. Не сейчас.
– Хорошо. Кофе.
Она завернулась в длинную клетчатую рубаху, сунула ноги в тапочки и, потянувшись, пошла на кухню.
Браслет доносил биение ее пульса.
Серафима заснула на середине фильма о далеких звездах. За голосом рассказчика,
Аргит услышал, как замедлилось дыхание, скользнула по диванной подушке рука, почувствовал мягко ткнувшуюся в бедро пятку.
Острая косточка выступала из-за белой границы носка.
Подхватив лежащий рядом плед, он накрыл Серафиму по самый нос.
Потрепал завозившегося во сне Айна.
И в первый раз за много дней вспомнил о той, ради которой пришел в лес в ночь багряных деревьев.
У дочери короля были волосы цвета золота. Она собирала их в две тяжелые косы, украшала лентами синими, как море у берегов Эмайн Аблах. Та же синева разливалась в глазах прекрасной Эйв. Шесть даров было у нее. Говорили, не сыскать девы краше на землях Каэр Сиди. Пение ее заставляло плакать камни, а сладость речей превращала воду в мед. Шитые белыми руками узоры запирали кровь и отводили тяжелые мысли. Мудрые речи ее стали бы утешением, а молодость, способная дать новую жизнь, – бесценным даром будущему мужу.
Она смотрела на Аргита из-под золотой паутины ресниц. Молчала, поигрывая драгоценным ожерельем. Вздыхала, зная, что прекрасны холмы грудей ее, и любой воин Туата де Дананн, будет счастлив взойти на них. Улыбалась, обнажая жемчужную россыпь под нежными, словно лепесток яблоневого цвета, губами.
Совершенна была Эйв.
И не было бы в землях Каэр Сиди жены лучше.
Долго не решался король отпустить от себя младшую любимую дочь. А она не спешила уходить, полновластной хозяйкой ступая по дому Бодб Дирга. И все же полетели по землям Туата де Дананн вести о сватовстве.
И достигли Эмайн Аблах.
Мама прислала свое благословение.
Отец приехал сам.
Туманы давно не приносили новых детей Миля, а охота, пиры и состязания в воинском мастерстве – былой радости.
И Аргит согласился участвовать в испытаниях. И победить, ведь он был лучшим из молодых воинов Каэр Сиди, и прекрасная Эйв благоволила ему.
Съезжались женихи. Вырастали на землях Бодб Дирга походные шатры. Кабаньи туши капали жиром в ямы костров. Прядали ушами кони, и красноухие гончие несли луне печальные песни.
А в ночь багряных листьев служанка постучала в двери его дома.
Прекрасная Эйв желала говорить с Аргитом сыном Финтина.
Сейчас.
В глубине леса, под защитой старых дубов.
Ночь дышала опасностью. Щекотала сердце острием меча.
Этой ночью даже храбрейшие из Туата де Дананн держались света очага.
Аргит бежал ровно – ни один лист не шелохнулся под его ногами.
Он отважен, но даже Бадб дочь Эрнмас не бросит вызов Ловчему в его час.
Поляна в хороводе древних деревьев встретила тугой тишиной и резким духом пролитой крови. Служанка, что принесла весть, смотрела в небо пустыми глазами, а горло ее смеялось, призывая жадную стаю. Рядом же с телом кто-то воткнул половинки древка без наконечника. Аргит узнал копье – он сам сломал его вслед за рукой Руа сына Мидира. Давно. А сейчас Руа, как и Аргит желал назвать женой прекрасную Эйв.
А потом Аргит услышал вой.
Говорят, если долго бежать с тенями, станешь одной из них.
Говорят, нет спасения тому, кто встанет на пути Дикой охоты.
В первый раз в жизни Аргиту сыну Финтина стало страшно.
Темнота рваными клочьями летела со спин гончих.
Липла к коже, уходя в нее, как вода в прибрежный песок.
Он пытался вырваться из черной волны. Петлял загоняемым зайцем. Но всякий раз на краю его ждала безглазая оскаленная морда.
Шепот уже звучал барабанным боем. И вой несущейся своры становился словами.
Наш.
Ты наш.
Наш.
Собрав последние силы, Аргит прыгнул.
И провалился в туман.
Он не помнит, как падал на землю. Тело перекатилось, закаленное суровой наукой девы войны, а когда Аргит поднялся, в окружении прорвавшихся сквозь границу гончих, в руках у него был меч.
Хорошо.
Живым они его не получат.
Байв дочь Эрнмас, учила на совесть. До боли, до крови, до ночей под присмотром мудрой Аирмед. Пока в один из дней он сам не оставил кровавый росчерк на твердом, как щит Лухта, животе.
В тот день она взяла Аргита в свою постель, а потом ушла из его жизни.
Воспоминания о ней долго держали сердце.
Он посмотрел на черную макушку, выглядывающую из-под мягкого пледа.
Игорь говорит: некоторые слова фиахон нельзя повторять, когда находишься среди тех, чьим добрым мнением дорожишь. А Савелий, что более непригодной к хозяйству женщины он не видывал. Она не поет, а руки ее чаще держат горькие дымные палочки, чем иглу.
Но она не бросила его.
И рядом с ней он смеялся.
Ни с одной женщиной племен он столько не смеялся.
Квартира, которую снял Глеб, оказалась однокомнатной хрущевкой в безнадежно спальном районе. Разворошенные мусорные баки, ободранные стены подъезда, ржавые потеки на несвежей побелке и многочисленные послания, оставленные то маркером, то, похоже, гвоздем.
Киен толкнул хлипкую дверь, проваливаясь в остро пахнущее старым жильем нутро коридора. Лампа под дешевым абажуром липа скудный свет на размытые фотообои с березовой рощей. В заставленной мебелью комнате было не продохнуть от пыли, а старые рамы за грязно-зелеными портьерами щедро поили воздух сквозняками.
Но на кухне был электрочайник. И белый лист на столе подарил пароль от Wi-Fi.
Сгрузив продукты в старый холодильник, Киен вытащил из рюкзака любимую чашку.
Первую его вещь. Подарок Зои, который он при первой же возможности уронил, – проверить ее реакцию. Хозяин приказал бы выдрать его за столь небрежное обращение с подарком. Но Зоя только подала новую и выбросила осколки в мусорное ведро. Он вытащил их, когда она отвернулась.
Палец скользнул по невидимому месту раскопа.
Он все же позвонил ей с одного из таксофонов, но телефон молчал.
Ювелиры Туата де Дананн делали украшения, способные доносить до владельца эхо сердца носящего. И даже найти его, если возникала необходимость, – дети иногда убегали в леса. Сейчас Киен многое отдал бы за такое серебро.
Чай горчил несмотря на пять ложек сахара, а у печенья был вкус дубовой коры.
Что же делать?
Ждать?
Не подчиниться?
Глеб не простит. И народ Киена потеряет шанс на новый дом.
И все из-за того, что он хочет снова увидеть, как улыбается человеческая женщина.
Пусть даже не ему.
