Я узнаю об этом в то же утро, что и она сама. Я звоню ей из магазина, чтобы оставить сообщение на ее автоответчике: так мне легче, тем более я всего лишь хочу передать, что какая-то ее бывшая коллега оставила ей сообщение на нашем автоответчике. На моем автоответчике. То есть, если серьезно относиться к правам собственности, на ее автоответчике. Ну да ладно. Я не ожидал, что Лора возьмет трубку, но она берет, и мне кажется, будто она говорит откуда-то с морского дна. Ее голос звучит глухо и безжизненно, она явно вся в соплях.

– Ах ты бедненькая, простыла-простудилась. Надеюсь, ты в постельке с горячей книжкой и интересной грелкой. Кстати, это Роб.

Она не отвечает.

– Лора? Это Роб.

Снова ничего.

– Тебе плохо?

И вот оно – самое ужасное.

– Мопс, – говорит она, но поскольку за всхлипами ничего не слыхать, «мопс» – это всего лишь моя интерпретация.

– Пока забудь о нем, – говорю я. – Ложись в постель и ни о чем не думай. Подумаешь, когда поправишься.

– Мопс… умер, – говорит она.

– Какой, на хрен, мопс?

На этот раз я слышу все.

– Мой папа умер, – всхлипывает она. – Мой папа… папа. – И она вешает трубку.

Я часто думаю о том, что люди умирают, но обычно это касается людей, имеющих ко мне непосредственное отношение. Я думал о том, как буду себя чувствовать, если умрет Лора, и о том, как будет себя чувствовать Лора, если умру я, и о том, как я буду себя чувствовать, если умрет кто-нибудь из моих родителей, но я ни разу не задумывался о возможной смерти отца или матери Лоры. Да и с чего бы мне задумываться? И пускай ее отец был болен все то время, пока продолжались наши с ней отношения, это меня нисколько не беспокоило: у моего отца борода, у Лориного – стенокардия, что тут особенного? Мне и в голову не приходило, что его болезнь как-то вот так кончится. Естественно, теперь, когда его не стало, мне жаль… Постойте, а чего мне жаль? Что я вел себя с ним недостаточно любезно? Я вел себя с ним идеально любезно – те несколько раз, когда мы виделись. Что между нами не возникло близости? Он был всего лишь отцом моей гражданской жены, мы с ним были очень разные, он болел… словом, мы сблизились ровно настолько, насколько это было нужно нам обоим. Когда кто-нибудь умирает, предполагается, что ты будешь переживать, преисполнишься сожаления, станешь корить себя за ошибки и упущения – все это я по мере сил и делаю. Но суть в том, что я не вижу за собой ни ошибок, ни упущений. Знаете ли, он был отцом моей бывшей подруги. И что я, по-вашему, должен сейчас чувствовать?

– Ты чего? – спрашивает Барри, заметив, что я тупо уставился в пространство. – С кем это ты разговариваешь?

– С Лорой. У нее умер отец.

– Да? Фигово. – И он отправляется на почту с кипой заказов под мышкой.

Видали? От Лоры – через меня – к Барри: от горя – через замешательство – к мимолетному формальному сочувствию. Если вы ищете способ лишить смерть ее жала, Барри – тот, кто вам нужен. В какой-то момент мне кажется странным, что эти два человека – один из которых от боли утраты едва не лишился дара речи, а другому интереса к случившемуся едва хватило на легкое пожатие плечами, – что они друг с другом знакомы; кажется странным, что знакомы они через меня, и странно даже, что они в одну и ту же эпоху живут в одном и том же городе. Но ведь для Барри Кен был только отцом бывшей подруги начальника. И что он, по-вашему, должен сейчас чувствовать?

Лора перезванивает через час или чуть позже. Я ее звонка не ждал.

– Извини, – говорит она. Ее слова по-прежнему трудно разобрать: она все еще в слезах и соплях, говорит глухо и невнятно. – Нет… нет…

Она плачет. Я жду, пока она хоть немного успокоится.

– Ты когда к матери едешь?

– Сейчас. Только возьму себя в руки.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

– Нет. – А потом, всхлипнув, еще раз: – Нет, – словно бы уверившись, что никто для нее ничего сделать не может.

Вероятно, она впервые в жизни оказалась в таком положении. Я в таком положении не оказывался никогда: всякий раз, как у меня что-нибудь не ладилось, ситуация могла быть исправлена: то ли банковский клерк взмахнет своей волшебной палочкой, то ли подруга передумает, то ли я, как следует покопавшись, обнаружу в себе доселе неизвестное качество – ну, там, решительность, уверенность в собственных силах, стойкость. Мне очень не хотелось бы пережить несчастье, подобное тому, которое сейчас переживает Лора. Если людям все-таки приходится умирать, пусть уж умирают подальше от меня. Когда умрут мои отец с матерью, меня, на все сто уверен, рядом не будет. И после их смерти я вряд ли стану сильно убиваться.

На следующий день Лора звонит снова.

– Мама хочет, чтобы ты пришел на похороны.

– Я – на похороны?

– Ты отцу нравился. Вроде бы. И мама так и не сказала ему, что мы расстались, потому что он бы расстроился и… Ну, не знаю. Я не очень понимаю, чего она хочет, но спорить не могу. По-моему, она думает, будто он увидит, что там вокруг него будет происходить. Это как бы… – Лора издает странный звук, который оказывается нервным смешком. – Она считает, что он и без того слишком многого хлебнул, ну, в смысле, умер и все такое, и поэтому не хочет его снова огорчать.

Я знал, что нравлюсь Кену, но никогда не мог понять, чем заслужил его расположение, если не считать одного случая, когда он разыскивал оригинальную лондонскую запись «Моей прекрасной леди», а я наткнулся на эту пластинку на развале, купил и послал ему.

Ну и куда заводят человека единичные добрые дела? На гребаные похороны, вот куда.

– Ты сама хочешь, чтобы я пришел?

– Мне все равно. Если только ты не собираешься держать меня там под руку.

– А Рэй будет?

– Нет, Рэя не будет.

– Почему?

– Потому что его не звали, устраивает?

– Если ты этого хочешь, я мог бы и прийти.

– Как это мило с твоей стороны. А вообще-то, Роб, тебе просто повезло. – Господи! – Короче, идешь или нет?

– Да-да, иду.

– Лиз тебя подкинет. Она знает, когда и куда.

– Отлично. Ну а ты-то сама как?

– Роб, у меня сейчас нет времени на болтовню. Еще много всего надо сделать.

– Тогда ладно. До пятницы.

Я кладу трубку прежде, чем она успевает что-нибудь еще сказать, – чтобы продемонстрировать, как я уязвлен, а потом порываюсь перезвонить и извиниться, но вовремя понимаю, что этого делать не надо.

Вечно так: если перестал с кем-то спать, правильного подхода к этому человеку уже не найти. С какой стороны ни пробуй.

В поп-музыке нет песен про смерть – хороших, во всяком случае. Поэтому, наверно, я и люблю поп-музыку, а классическую нахожу несколько мрачноватой. У Элтона Джона, правда, есть инструментальная вещь «Song For Guy», но это так себе, фортепьянная дешевка, которая где-нибудь в здании аэропорта прозвучит не хуже, чем на похоронах.

– Так, давайте, ребята, – первая пятерка песен про смерть.

– Великолепно, – говорит Барри. – Сборник памяти Лориного папаши. Для начала «Leader Of The Pack». Там парень насмерть разбивается на мотоцикле. Потом «Dead Man's Curve»«Джен энд Дин», «Terry» – это «Твинкл». А еще… мм-м… у Бобби Голдсборо, ну вы знаете, «And Honey, I Miss You» – Он поет эту вещь, фальшивя даже сильнее, чем обычно, и Дик смеется. – А что скажете про «Tell Laura I Love Her»? Все ж просто с ног попадают.

Здорово, что Лора далеко и не видит, как нас позабавила смерть ее отца.

– Я имел в виду серьезные песни. Так, чтобы уважение к покойному было.

– Ты чего, на эти похороны диджеем подрядился? Да-а, работенка – не позавидуешь. Ну и все-таки в качестве медляка Бобби Голдсборо вполне сойдет. Типа, когда народу захочется перевести дыхание. И Лорина мать подпеть сможет. – Он снова запевает «And Honey, I Miss You», так же фальшиво, только фальцетом, чтобы все поняли – поет женщина.

– Шел бы ты, Барри…

– А я уже решил, какая музыка должна звучать на моих похоронах: «One Step Beyond»«Мэднесс» и «You Can't Always Get What You Want», – говорит Дик.

– Только потому, что эта вещь из «Большого разочарования».

– Я не смотрел «Большое разочарование».

– Врешь. Ты смотрел его на сдвоенном сеансе Лоуренса Кэздана, вместе с «Жаром тела».

– Ах да. Но я, честно, совсем об этом забыл. Ты не думай, что я свистнул идею.

– Я и не думаю.

И так далее.

Чуть позже я пытаюсь возобновить разговор.

– «Abraham, Martin and John», – говорит Дик. – По-моему, хорошая вещь.

– А как звали Лориного отца?

– Кен.

– «Abraham, Martin, John and Ken». Не-а, не звучит.

– Козел.

– Может, «Блэк Саббат»? «Нирвана»? У них много про мертвяков.

Вот так мы в «Чемпионшип винил» оплакиваем кончину Кена.

Я знаю, какие вещи хотел бы заказать для своих похорон, но никому пока не рисковал об этом говорить – не ровен час, расскажешь, и помрет человек со смеху. Вот они: «One Love» Боба Марли, «Many Rivers To Cross» Джимми Клиффа и «Angel» Ареты Франклин. А еще я всегда мечтал, чтобы некое прекрасное и заплаканное существо настояло на исполнении «You’re The Best Thing That Ever Happened To Me» Глэдис Найт, но только все не мог придумать, кто будет этим существом. В конце концов, похороны мои, и я имею полное право ни в чем себе не отказывать, в том числе и в сентиментальных проявлениях. Это, однако, не отменяет сделанного Барри наблюдения – пусть он даже и не подозревает, что сделал такое наблюдение: у нас в магазине добрых семь тысяч миллионов часов музыки, но среди этих часов едва ли найдется хотя бы минутный фрагмент, который передавал бы то, что сейчас чувствует Лора.

У меня есть один костюм, темно-серый, последний раз я надевал его года три назад на свадьбу приятелей. Сидит он не ахти, местами заметно топорщится, но выбирать не из чего. Я глажу белую рубашку, нахожу галстук – чтоб не кожаный и без вышитых саксофонов – и жду, когда за мной заедет Лиз. Формальное соболезнование мне выразить нечем – открытки из газетного ларька абсолютно не катят: похоже, они созданы только для того, чтобы их посылали друг другу на день рождения члены семейки Аддамс. Как ни жаль, но прежде мне не доводилось бывать на похоронах. Один мой дед умер еще до моего рождения, другой – когда я был совсем маленьким; обе бабки до сих пор живы, если в применении к ним это слово уместно. Одна обитает дома сама по себе, вторая – у тетушки Эйлин, сестры моего отца. Когда они наконец помрут, это вряд ли станет для меня таким уж потрясением. Знаете, как говорят: жаль, конечно, но что поделаешь, совсем старенькая была. И хотя у меня есть знакомые, у которых умирали знакомые – один Лорин соученик по колледжу, голубой, загнулся от СПИДа, приятель моего приятеля Пола разбился на мотоцикле, а еще куча, у кого умерли родители, – как-то мне всегда удавалось оставаться от всего этого в стороне. Теперь же я понимаю: до конца жизни я только и буду делать, что кого-нибудь хоронить. Две бабки, мать с отцом, тетушки и дядюшки, а потом – если, конечно, я не стану первым – и уйма народу моего возраста; этих, может, и не придется слишком долго ждать, ведь как минимум двое моих сверстников явно сыграют в ящик раньше положенного им срока. Задумавшись об этом, я почувствовал тяжесть на душе, словно был уже окончательно обречен ближайшие сорок лет присутствовать на трех, а то и на четырех похоронах еженедельно и не иметь ни времени, ни желания заняться чем-то еще. Разве можно это пережить? И каждый ли раз обязательно идти? Что будет, если откажешься под тем предлогом, что, мол, похороны – уж больно это мрачно? («Я тебе, Лора, очень сочувствую, и все такое, но только, знаешь ли, как-то мне не в кайф».) Думаю, мне невыносимо будет становиться старше. Во мне даже зарождается смешанное с завистью восхищение перед родителями, которые побывали на бог весть скольких похоронах и ни разу на это не жаловались. Мне, во всяком случае. Может, все дело в бедности воображения – они просто не вполне понимают, какая гнетущая штука эти похороны.

Если честно, иду я туда только потому, что у меня есть на то свой расчет. Существует ли вероятность заново сойтись с бывшей подругой на похоронах ее отца? Не сказал бы. Но мало ли что случается.

– То есть священник говорит всякие хорошие слова, а потом что, мы все выходим на воздух и его закапывают?

Лиз меня ошарашивает:

– Его кремируют.

– Шутишь.

– Совсем я не шучу, дурак.

– Кремируют? Господи!

– Тебе-то что за дело?

– Дела никакого, но… Господи. – Я просто не был готов к такому повороту.

– Что с тобой вдруг?

– Не знаю… я… черт возьми.

Она вздыхает:

– Тебя высадить у метро?

– Нет, зачем же.

– Тогда заткнись.

– Я просто не хочу упасть там в обморок, вот и все. Если я упаду в обморок из-за того, что не успел подготовиться, виновата будешь ты.

– Что за убогий человечишка. Ты же знаешь, все эти дела никого не радуют. Ты же знаешь, всем нам предстоит невеселое утро, не только тебе. Я единственный раз в жизни была в крематории, и это кошмар. И даже окажись я там в сотый раз, кошмару бы не убавилось. А ты – ты прямо как маленький.

– А почему Рэй не придет, ты как думаешь?

– Его не звали. С ним никто из родственников не знаком. Ты же нравился Кену, да и Джо относится к тебе с симпатией.

Джо – это Лорина сестра, и она мне тоже очень симпатична. Джо похожа на Лору, но только не носит деловых костюмов, не так остра на язык, и вообще все в ней классом пониже.

– Что, и больше ничего?

– Кен, знаешь ли, не для тебя умирал. А то получается, все вокруг простые статисты в кино про твою жизнь.

Естественно. А разве у других – не так?

– У тебя отец тоже вроде умер?

– Да. Давным-давно. Когда мне было восемнадцать.

– Его смерть на тебе как-то сказалась? – Кошмар! Тупица! – В смысле, потом, когда время прошло? – Ситуация спасена. Еле-еле.

– До сих пор сказывается.

– Каким образом?

– Ну не знаю… Я все еще скучаю по нему, думаю о нем. Иногда с ним разговариваю.

– Да? И о чем?

– Не скажу. – Она говорит это нежно, с легкой улыбкой. – Теперь, когда его нет, он знает обо мне даже больше, чем знал при жизни.

– И кто в этом виноват?

– Он сам. Он был Типичным Отцом. Ну, знаешь, вечно слишком занятым, вечно слишком усталым. В этом, когда он умер, я сначала долго винила себя, но в конце концов поняла, что я-то была всего лишь маленькой девочкой и вполне себе неплохой дочерью. И все зависело от него, а не от меня.

Отличная мысль: впредь буду водить дружбу только с теми, у кого кто-нибудь умер – родители, друг, супруг или любовник. Это же самые интересные люди на свете. И познакомиться с ними не проблема! Их вокруг нас полным-полно! Даже если допустить, что астронавты, бывшие Битлы и жертвы кораблекрушения могут оказаться и поинтереснее – в чем я лично сомневаюсь, – вы же все равно никогда не поговорите с ними с глазу на глаз. Нет в мире людей счастливей – как могла бы спеть, но не спела Барбара Стрейзанд, – чем те, у кого есть знакомые покойники.

– А его – его кремировали?

– Какая тебе разница?

– Не знаю. Так, любопытно. Ты же сказала, что была в крематории только один раз, вот мне и стало интересно, понимаешь…

– На твоем месте я бы обождала пару дней, прежде чем доставать Лору подобными вопросами. Это переживание не из тех, что дают пищу досужей болтовне.

– То есть таким образом ты просишь меня заткнуться. Я правильно понял?

– Правильно.

Ну что тут еще скажешь?

Крематорий находится посреди не пойми чего. Мы выгружаемся на огромной пустынной автостоянке и пешком идем к новеньким и страшненьким строениям; они такие ухоженные, что это даже как-то не солидно. Трудно себе представить, что здесь сжигают людей; куда естественнее тут смотрелись бы члены какой-нибудь новой сомнительного толка секты, собравшиеся для еженедельных песнопений. Своего старика я в этот крематорий не повезу. Чтобы сохранить в горе присутствие духа, мне нужна будет особая атмосфера вокруг, а здешние голые сосновые планки да обнаженная кирпичная кладка никакой атмосферы не создают.

Мы попали в трехзальный мультиплекс. На стене даже есть табло, извещающее о том, что и когда идет в каждом из залов:

Ну хоть из зала № 3 радостная весть. Кремация отменяется. Слухи о смерти преувеличены, ха-ха. Мы сидим в вестибюле и ждем, пока соберется народ, Лиз кивает каким-то людям, но мне они незнакомы. Я сосредоточенно вспоминаю мужские имена на «Э» в надежде, что в зале № 1 идет прощание с глубоким старцем, – мне не хочется, чтобы, когда все кончится, его друзья и близкие вышли оттуда со слишком уж подавленными физиономиями. Эрик. Эрни. Эбенезер. Этельред. Эзра. Можно расслабиться. И посмеяться. Хорошо, смеяться не обязательно, но ведь покойному явно было лет четыреста – в такой ситуации разве кто-нибудь станет чересчур убиваться? Эван. Эдмунд. Эдвард. Черт возьми! Лет ему могло быть сколько угодно.

В вестибюле пока никто не плачет, но некоторые уже на грани слез, и понятно, что еще до конца траурной церемонии они эту грань перейдут. Люди здесь собрались среднего возраста, как себя вести, все знают. Они тихонько переговариваются между собой, обмениваются рукопожатиями, сдержанно улыбаются друг другу, кое-кто при встрече целуется; потом вдруг – я не понял почему и от этого почувствовал себя безнадежно потерянным и крайне невежественным – все встали и направились к двери с табличкой «Зал № 2».

За дверью – сумрак, и это хотя бы помогает настроиться на нужный лад. Гроб перед нами, в дальнем конце зала, слегка приподнят над полом, но я не могу разобрать, на чем он держится. Ближе всех к гробу, тесно прижавшись друг к другу, стоят Лора, Джо и Джэнет Лайдон, рядом с ними – двое незнакомых мне мужчин. Мы поем гимн, молимся, священник произносит краткую невразумительную речь, потом немного читает по книжке, и мы снова поем гимн, а потом внезапно слышится душераздирающий механический лязг, и гроб медленно опускается в люк. Он исчезает из виду, и оттуда, где он только что стоял, раздается стон – этот страшный, очень страшный звук лучше никогда не слышать. В нем едва ли можно угадать Лорин голос, но я знаю, это она, и мне хочется подойти к ней и сказать, что я стану другим человеком, бесследно уничтожу все свои нынешние черты, если только она позволит мне побыть рядом, позволит попытаться помочь ей.

Когда мы выходим обратно в светлый вестибюль, все окружают Лору, Джо и Джэнет, говорят им слова соболезнования; я тоже хочу, но мне как-то неловко. И тут Лора замечает нас с Лиз – мы мнемся чуть в стороне, – подходит, благодарит за то, что пришли, довольно долго с нами стоит, а когда отходит, я понимаю, что мне уже незачем обещать ей, что стану другим человеком. Я уже стал другим.