Они были усталые, голодные, замерзшие, грязные, и вдобавок за ними по пятам следовала тень. Небо затянули тяжелые тучи. Весь следующий день Малкольм греб через бескрайний серый водный простор. Лира беспокойно плакала. Элис равнодушно лежала в носовой части лодки. Завидев верхушку холма или крышу, поднимающуюся над водой, Малкольм приставал, швартовался, разводил огонь, и кто-нибудь из них занимался Лирой. Подчас Малкольм уже не понимал, он это делает или Элис.

Но куда бы они ни плыли, что-то следовало за ними, позади, за краем поля зрения, – мерцало, исчезало и появлялось снова, стоило им только отвести глаза. Они оба видели его и только об этом и говорили, но как следует разглядеть не могли.

– Если бы сейчас была ночь, – сказал Малкольм, – я бы подумал, что это какой-нибудь вурдалак.

– А вот и нет. То есть, сейчас ведь не ночь.

– Надеюсь, когда стемнеет, оно куда-нибудь денется.

– Ну, спасибо тебе большое. Заткнись уже. Я не хотела об этом думать, а тут ты…

Это была прежняя Элис, та, первая – презрительная и суровая. Малкольм уже надеялся, что она пропала навсегда, но вот вам, пожалуйста: смотрит волком и усмехается. А он как назло уже не мог смотреть на нее без этого антарного напряжения во всем теле, которого он почти не понимал, одновременно наслаждаясь им и страшась. Он даже с Астой поговорить об этом не мог, потому что в каноэ было слишком мало места. К тому же, он чувствовал, что и его деймон тоже в плену у этого наваждения… что бы оно ни значило.

Они спускались вместе с паводком к Лондону, и пейзаж кругом постепенно менялся. Появились картины опустошения: остовы домов с сорванными крышами; одежда и мебель валяются кругом или, еще того хуже, запутались в ветвях кустов и деревьев. Сами деревья стояли с обломанными ветками, а иногда и без коры, голые, мертвые под бесприютным серым небом. Звонница часовни лежала, простершись во всю длину на размокшей земле, а рядом – огромные бронзовые колокола, разбросанные в беспорядке, забитые листвой и грязью.

И все это время, не показываясь на глаза, но и не давая о себе забыть, за ними скользила тень.

Малкольм пытался поймать ее, резко поворачиваясь то влево, то вправо, но видел только стремительное движение, свидетельствовавшее, что мгновение назад здесь что-то было. Аста все время смотрела назад, но и у нее выходило то же самое: куда бы ни падал ее взгляд, что-то успевало исчезнуть оттуда ровно секундой раньше.

– Все бы хорошо, если бы оно было дружелюбное, – ворчал Малкольм.

Но вот чем-чем, а дружелюбным оно не казалось. Скорее уж, охотилось на них.

Элис сидела на носу, лицом против хода каноэ, и ей было виднее, что происходит в фарватере. Не считая той неуловимой тени, попадались другие поводы для беспокойства.

– Это они? – в который раз вскрикнула она. – ДСК? Это их катер?

Малкольм попробовал оглянуться и посмотреть, но уже так задеревенел от непрерывной гребли, что поворачиваться было больно. К тому же, тяжелая серость неба и темная седина вспененной ветром воды не позволяли почти ничего разглядеть. Один раз ему показалось, что он различает цвета ДСК – темно-синий и охряной, так что Аста даже превратилась в волчонка и непроизвольно взвыла, но неприятельский катер – если это, конечно, был он – вскоре растворился во мгле.

Во второй половине дня тучи почернели, и издалека донесся рокот грома. Казалось, собирается дождь.

– Нам лучше пристать в первом же подходящем месте и натянуть тент, – сказал Малкольм.

– Да, – устало отозвалась Элис и тут же встревоженно вскрикнула: – Гляди! Снова они.

На этот раз Малкольм успел заметить луч прожектора: ослепительно-белый на фоне угрюмого неба, тот прочертил полумрак слева направо и качнулся обратно.

– Они его только что включили, – сказала Элис. – Теперь могут обнаружить нас в любую минуту. И идут очень быстро.

Малкольм погрузил весло в воду: руки у него тряслись от усталости. Пытаться обогнать катер ДСК не было никакого смысла. Оставалось только спрятаться, а единственным подходящим местом был покрытый лесом холм с большой, буйно заросшей поляной сразу над линией воды. Малкольм направился туда так быстро, как только мог. Небо стремительно темнело, и первые крупные капли дождя уже шлепали по голове и рукам.

– Только не туда! – воскликнула Элис. – Не знаю, что это за место, но оно ужасное.

– Нам больше некуда деваться!

– Я знаю. Но оно все равно ужасное.

Малкольм выволок каноэ на мокрую траву под тисом, поспешно привязал фалинь к первой попавшейся ветке и кинулся вставлять обручи в скобы. Лира, на личико которой упали капли дождя, проснулась и начала возмущаться, но Элис не обращала на нее внимания. Она была занята – натягивала тент на обручи и закрепляла петли, следуя указаниям Малкольма. Рев мотора меж тем становился все громче и ближе.

Установив тент, они забрались под него и притихли. Элис крепко прижимала к себе Лиру и шепотом уговаривала сидеть тихо. Малкольм, кажется, и дышать-то перестал. Луч прожектора пробил тонкий угольный шелк, осветив их крошечное укрытие до последнего уголка. Малкольм представил каноэ со стороны, всей душой надеясь, что зеленый силуэт затеряется в путанице теней – несмотря на слишком правильную форму, выдававшую его рукотворное происхождение. Лира благоговейно и тихо глядела вокруг, а все три деймона сбились в кучку на скамье. Несколько секунд, показавшихся долгими минутами, прожектор светил им прямо в лицо, а потом сдвинулся в сторону, и мотор зазвучал по-другому – это рулевой открыл дроссель и пошел дальше, вниз по течению. Теперь Малкольм едва его слышал сквозь грохот дождя по тенту.

Элис открыла глаза и выдохнула.

– Все-таки плохо, что пришлось остановиться именно здесь, – прошипела она. – Ты знаешь, что это за место?

– Что?

– Кладбище! Там торчит один из этих домиков, где людей хоронят.

– Мавзóлеум, – сказал Малкольм, который мельком видел слово в книжке, но не знал, как его правильно читать, и на всякий случай срифмовал с линолеумом.

– Это оно так называется? Все равно гадость.

– Мне тоже не слишком нравится, но это был единственный вариант. Нужно просто пересидеть дождь в каноэ и отчалить, как только будет можно.

Дождь, однако, неутомимо молотил по тенту. Если путешественников не прельщала перспектива промокнуть насквозь и замерзнуть, лучше было пока что оставаться здесь.

– И как мы тогда будем ее кормить? – сварливо спросила Элис. – Я уж не говорю о том, чтобы мыть. Костер будешь в лодке разводить?

– Придется вымыть ее холодной водой…

– Не глупи. Этого делать нельзя. В любом случае ей нужна горячая бутылочка.

– Да в чем дело-то? Из-за чего ты злишься-то?

– Из-за всего. А ты чего хотел?

Он пожал плечами. Со всем точно ничего не поделаешь. Препираться с ней Малкольму не хотелось, а хотелось, чтобы прожектор уплыл подальше и никогда больше не возвращался. Еще хотелось поговорить про подземный сад и обсудить, что он может значить. Он хотел рассказать Элис, что увидал за туманом на другом берегу реки, а еще про ведьму и диких собак – и про то, что они означают. Хотел поговорить про тень, что следила за ними, и прийти к выводу, что это пустяки, и посмеяться над ней вдвоем. И чтобы Элис восхитилась, как он мастерски заделал трещину в корпусе… И чтобы она снова назвала его Мал. И чтобы Лира была чиста, сыта и согрета. Но ничего этого все равно не будет.

А дождь с каждой минутой молотил по тенту все сильнее. Грохот стоял такой, что Малкольм даже не заметил, что Лира плачет, пока Элис не наклонилась и не взяла ее на руки. Сколько бы она на него ни сердилась, с Лирой она очень терпелива, подумал Малкольм.

Может, под деревьями найдется немного сухого хвороста? Если пойти сейчас, можно будет натащить его в лодку, пока он совсем не промок. И дождь ведь тоже когда-нибудь кончится.

Правда, пока им достался лишь новый удар грома – но уже дальше, а вскоре дождь действительно утратил прежнюю ярость. Потом он и вовсе стих, и вот уже по тенту мерно стучали только капли, падающие с мокрых ветвей.

Малкольм приподнял край полога и выглянул наружу. Все кругом истекало влагой, а воздух напоминал мокрую губку и остро пах буйной зеленью, гнилью и кишащей червями землей. Земля, вода, воздух – а им сейчас так нужен огонь!

– Пойду поищу хвороста, – сказал он.

– Только далеко не уходи! – тут же воскликнула Элис, снова встревожившись.

– Не уйду. Но хворост нам все равно нужен, если мы хотим развести огонь.

– Просто не уходи из виду, ладно? У тебя есть фонарик?

– Да, но батарейка почти села. Я не смогу все время держать его включенным.

На небе все еще стояла огромная луна. Тонкие облака неслись прочь, вдогонку грозе, так что света с неба вообще-то было достаточно. Правда, под тисами все равно густилась непроглядная тьма. Малкольм то и дело спотыкался о надгробные камни – где наполовину ушедшие в землю от старости, где просто заросшие высокой травой, – и все время старался не терять из виду небольшое каменное зданьице, где… где тела оставляют гнить просто так, без погребения.

Все кругом было пропитано водой – то ли дождем, то ли росой, то ли остатками паводка. Все, чего он касался, было тяжелое, промокшее и гнилое. И на сердце у него было примерно так же. Ничего из этого поджечь все равно не удастся.

Однако за мавзолеем при свете фонарика обнаружился штабель старых оградных столбиков. Они тоже были все мокрые, но когда Малкольм с трудом сломал один об коленку, внутри тот оказался вполне сухим. Значит, здесь можно будет набрать хоть сколько-нибудь растопки, да и записи Боннвиля у них еще оставались – целых пять томов, шутка ли.

– Даже не думай об этом, – сказала Аста, в виде лемура сидевшая у него на плече, широко раскрыв круглые глаза.

– Зато они хорошо горят.

Впрочем, он знал, что все равно этого не сделает, в каком бы отчаянном положении они ни оказались.

Малкольм подхватил с полдюжины столбиков и перетащил к крыльцу мавзолея. И тут ему в голову пришла внезапная мысль. Он посветил фонариком на двери: те были заперты на висячий замок.

– Что думаешь? – спросил он. – Сухое дерево как-никак…

– Думаю, что раз они мертвые, то вреда нам не причинят, – ответила Аста.

Замок с виду был не слишком крепким. Оказалось совсем не трудно просунуть за него столбик и нажать посильнее. Дужка лопнула, замок отвалился. Один толчок – и двери распахнулись внутрь.

Малкольм осторожно заглянул в склеп. Там пахло древностью, сухой гнилью и сыростью – но и только. В слабом, мигающем свете фонарика они увидели ряды полок с аккуратно расставленными на них гробами – из идеально сухого дерева, как обнаружил Малкольм, коснувшись одного из них.

– Простите, – шепнул мальчик его обитателю, – но мне нужен ваш гроб. Вам потом дадут другой, не волнуйтесь.

Крышка была привинчена, но винты оказались медные, а потому не проржавевшие, и, к тому же, у Малкольма имелся нож. Всего через несколько минут крышка была снята и разломана на длинные дощечки. Скелет, обнаружившийся внутри, особого беспокойства не причинил: во-первых, Малкольм ожидал его увидеть, а, во-вторых, успел в последнее время повидать и кое-что похуже. Видимо, когда-то это была леди, подумал он: вокруг ее шеи… ну, того места, где когда-то была плоть… красовалось золотое ожерелье, а на двух костяных пальцах – золотые кольца.

Поразмыслив, Малкольм осторожно снял их и засунул под ветхий бархатный покров, на котором лежал скелет.

– Это чтобы не потерялись, – объяснил он. – Извините за крышку, мэм, мне правда очень неудобно, но она нам позарез нужна.

Он прислонил остатки крышки к каменной полке и разломал их несколькими ударами ноги. Дерево было такое же сухое, как эта древняя дама, и превосходно годилось для растопки.

Закрыв мавзолей, Малкольм повесил на место сломанный замок – так, чтобы на первый взгляд все было как раньше. Обернувшись к каноэ, он помигал фонариком, чтобы показать Элис, где находится, и тут увидел тень.

Она имела была похожа на человека. Малкольм видел ее всего мгновение, прежде чем она снова исчезла, но он сразу же понял: никакая это не тень, а Боннвиль собственной персоной. И он ползал у самой лодки. Он самый, больше некому. Малкольма как ледяной водой окатило. Потрясение было страшным, а вслед за ним навалилась беспомощность: ведь теперь Боннвиль мог выскочить откуда угодно.

– Ты видела… – прошептал он и осекся.

– Да, – ответила Аста.

Они кинулись через усеянную могилами поляну. Малкольм дважды упал, разбил коленку; Аста неслась рядом в облике кошки, помогая, подгоняя, зорко глядя по сторонам.

Элис пела детскую песенку. Услыхав, как он пыхтит и спотыкается, она умолкла и позвала:

– Мал?

– Да… это я…

Он поводил по тенту уже совсем ослабевшим лучом фонарика, а потом, насколько хватало батарейки, осветил темные тисы, мокрые ветки, размокшую землю.

Разумеется, никакой тени и никакого Боннвиля.

– Ты нашел хворост? – подала голос Элис из каноэ.

– Да, немного. Но, может, нам и хватит.

Голос у него заметно дрожал, но поделать с этим Малкольм все равно ничего не мог.

– Что случилось? – спросила Элис, приподнимая полог. – Ты что-то видел?

Она сразу перепугалась, сразу поняла, что он мог увидеть, и от Малкольма это не укрылось.

– Нет. Я просто ошибся, – быстро сказал он.

Он снова огляделся по сторонам – это потребовало большой храбрости: тень… Боннвиль мог прятаться во тьме под любым деревом, за любой из четырех колонн у входа в мавзолей, за любым памятником на кладбище. Но где же его гиена-деймон? Нет, наверное, ему все-таки привиделось. Нельзя же вот так взять и уплыть отсюда: это единственная встретившаяся им по дороге земля, и уже темно, а где-то там, по реке, рыщет катер ДСК, и Лире нужны тепло и еда. Малкольм глубоко вдохнул и постарался перестать трястись.

– Я разведу огонь здесь, – сказал он.

Ножом он наколол немного щепы от доски и разложил костерок прямо на траве. Сил ему хватило только на это. К счастью, огонь мгновенно занялся, и вскоре одна из их последних бутылочек чистой воды уже закипала, перелитая в кастрюлю.

Малкольм старался не поднимать глаз от костра. От весело подмигивающего огонька окрестная тьма сделалась еще темнее… Тени кругом заплясали.

Лира рыдала, не умолкая, тихо, горестно, будто кого-то оплакивала. Когда Элис ее раздела, малышка так и осталась бессильно лежать, даже не пытаясь пошевелиться. Аста и Бен попробовали утешить Пантелеймона, но он вырвался и кинулся к крошечному бледному существу, которое только и могло сейчас, что плакать и плакать.

Крышка гроба отлично горела и тепла давала достаточно, чтобы согреть молоко, но не больше.

Как только Элис перепеленала Лиру и села кормить ее, последняя деревяшка вспыхнула языком желтого огня и угасла. Малкольм разбросал угли и забрался в каноэ, радуясь, что может, наконец, это сделать. Рука у него болела, спина тоже, и сердце отчаянно ныло. Одна мысль о том, чтобы снова пуститься в путь по этим безжалостным водам, была нестерпима, даже если там и не было охотящихся на них катеров ДСК. Тело, разум и деймон настоятельно требовали забыться сном, и поскорее.

– Осталось еще что-нибудь от той свечки? – спросила Элис.

– Огарок вроде был.

Малкольм порылся в корзине со всякой всячиной, которую они давным-давно прихватили из аптеки, и действительно нашел свечу длиной со свой большой палец. Он зажег ее, подождал, пока вокруг фитиля натечет лужица воска, вылил его на банку и прилепил свечку сверху.

Оказывается, он все еще мог делать простые, повседневные вещи. И жить, от мгновения до мгновения, и даже получать удовольствие… вот хотя бы от этого теплого желтого света, заполнившего их укрытие. Лира извернулась на руках у Элис и стала смотреть на огонек свечи. Сунув палец в ротик, она торжественно и молча уставилась на него.

– Что ты там видел? – прошептала Элис.

– Ничего.

– Это он, да?

– Я точно… Нет. Мне просто на секунду показалось.

– Тогда что это было?

– Ничего там не было. Точно не он. И вообще никого.

– Надо было тогда убедиться… Там, когда он нас чуть не схватил. Надо было его добить.

– Когда кто-нибудь умирает… – начал Малкольм, помолчав.

– Что?

– Что случается с его деймоном?

– Он просто исчезает.

– Не надо об этом! – воскликнула Аста.

– Да, не говорите такого! – подхватил Бен, сейчас выглядевший как терьер.

– А когда получается призрак или вурдалак какой, – Малкольм не обращал на них внимания, – это, наверное, деймон мертвого человека?

– Понятия не имею.

– А может чье-нибудь тело ходить и делать всякие вещи, если его деймон мертв?

– Не бывает человека без деймона. Это совершенно невозможно, потому что…

– Замолчи! Замолчи! – крикнул Бен.

– …потому что это слишком больно, когда ты от него отделяешься.

– Но я слышал, что встречаются люди без деймонов. Может, это, конечно, просто мертвые тела бродят, а, может…

– Хватит! Прекратите об этом говорить! – Аста стала терьером, как Бен, и они зарычали на два голоса.

Впрочем, в ее рычании все равно слышался страх.

Тут к ним решила присоединиться Лира.

– Послушай, дорогая, – повернулась к ней Элис, – твое молоко кончилось, теперь будет особый гостинец, хорошо? У меня тут целый пакет канопьев.

Она полезла в сумку и вытащила тост, на котором сверху раньше лежало перепелиное яйцо.

– Ты пока жуй хлеб, а я найду яичко… славное маленькое яичко… тебе понравится.

Лира с готовностью схватила тост и сунула в рот.

– Ты их в саду стащила? – спросил Малкольм и тут же сообразил, насколько это глупый вопрос.

– Я много чего позаимствовала у официантов, которые мимо сновали, а они так ничего и не заметили. Тут на всех хватит. Ага, вот как раз кое-что интересное, – она протянула Малкольму нечто размером с Лирину ладошку, коричневого цвета и довольно мятое. Это оказался миниатюрный пряный пирожок с рыбой.

– Если она сейчас как следует наестся тостом и закусками, – проговорил Малкольм с набитым ртом, – будет не страшно, если у нас кончится…

Снаружи донесся какой-то звук. Нет, не «какой-то», не просто абстрактный бессмысленный звук, – это было бы еще полбеды. Увы, это было слово, и слово было: «Элис». Произнесенное негромко голосом Боннвиля.

Она замерла. Малкольм машинально поднял на нее глаза, как дети в классе смотрят на того, чье имя назвал учитель, – особенно если тон предвещает беды и кары. Малкольм хотел увидеть реакцию Элис, и тут же об этом пожалел. Она насмерть перепугалась: краска сбежала с ее лица, глаза расширились, она прикусила губу. А он таращился на нее, как примерный ученик, которому ничего не грозит, – на двоечника. О, как он себя сейчас ненавидел!

– Ты не обязана… – начал он.

– Заткнись. Сиди тихо.

Они прислушивались, сидя неподвижно, как статуи. Лира с удовольствием мусолила тост, не подозревая ни о чем плохом.

Никакого голоса, только ветер шумит в тисах, да капли барабанят по тенту.

Что-то странное творилось со свечкой. Она горела, светила, но теперь еще и отбрасывала тень… – это прожектор вернулся.

Элис невольно ахнула, зажала рукой рот и, тут же убрав ее, крепче прижала к себе Лиру, чтобы заглушить любой возможный звук. Малкольм отчетливо видел все в яростном ледяном свете, бившем сквозь полог. Снаружи рокотал мотор. Пару мгновений спустя луч ушел дальше, но рассеянный свет остался – охотники решили повнимательнее рассмотреть границу реки и кладбища.

– Возьми-ка Лиру, – прошептала Элис, – потому что я сейчас упаду в обморок.

Очень осторожно, огибая свечу, она передала ему ребенка: операция прошла тихо – Лиру занимал исключительно тост. Элис была бледна, но вроде бы оставалась в сознании. Малкольм даже подумал, что если бы она и вправду собралась упасть в обморок, то вряд ли успела бы ему об этом сообщить.

За Лирой последовала сумка с едой. Малкольм пристально наблюдал за Элис: ее перепугал даже не столько луч прожектора – нет, все дело было в голосе Боннвиля. Девушка была на грани паники. Она откинулась было на борт, но тут же резко обернулась влево, не к реке, а к острову, и прислушалась… Малкольм снова услышал шепот. Глаза ее стали еще шире, наливаясь не то ужасом, не то отвращением; Элис больше не сознавала, что Малкольм с Лирой сидят рядом, и не замечала ничего – только этот настойчивый шепот сквозь угольный шелк с той стороны, где она сидела…

– Элис… – сказал Малкольм, отчаянно желая помочь и не зная, как.

– Тихо!

Она зажала руками уши. Бен стоял задними лапами у нее на коленях, а передними на планшире, так же напряженно вслушиваясь в шепот. Малкольм тоже слышал его, но никак не мог различить слов.

Разные выражения скользили по лицу Элис, словно тени облаков апрельским утром; только это были не облака, а страх, отвращение и паника. Глядя на нее, Малкольм думал, что никогда больше не увидит весеннего солнца – так глубоки были эти ужас и ненависть.

Элис беспомощно затрясла головой, слезы вскипели у нее в глазах и покатились по щекам. Малкольм машинально сунул руку в сумку и достал еще кусок тоста для Лиры, которая как раз уронила первый.

А потом тент рядом с Элис разошелся надвое. Бен отскочил; лезвие ножа разрезало шелк сверху донизу. Внутрь просунулась мужская рука и схватила Элис за горло.

Та попыталась закричать, но рука заглушила звук, спустилась вниз, на колени, нащупывая что-то, рыская то влево, то вправо, стараясь отыскать Лиру. Элис визжала, пытаясь уклониться от гадких прикосновений. Бен вцепился в запястье зубами, невзирая на отвращение, которое должен был при этом испытывать. Не найдя Лиры, рука Боннвиля схватила деймона, выволокла через прореху наружу и потащила во мрак, прочь от Элис.

– Бен! Бен! – закричала она и, перевалившись через борт, чуть не выпала из каноэ, но потом с трудом поднялась на ноги и исчезла вслед за ними.

Малкольм протянул руку, пытаясь схватить ее, не дать уйти, но она пропала раньше, чем он успел ее коснуться.

Всего в паре футов от него гиена распорола ночь своим хохотом:

– ХАА-ХАААА-ХАА!

Но теперь в этом смехе появилась какая-то новая нота – словно бы вопль нестерпимой муки.

Перепуганная этим жутким звуком, Лира заплакала, и Малкольм обнял ее, прижал к себе и стал укачивать, но не переставал кричать в темноту:

– Элис! Элис!

Аста в облике кошки встала передними лапами на планшир и старалась выглянуть из-под тента, но Малкольм знал, что ей все равно ничего не видно. Пантелеймон мотыльком носился вокруг, то садясь на ручку Лиры, то снова испугано взлетая, приближаясь к пламени свечи и в страхе отшатываясь, и, наконец, сел на влажные волосы девочки.

Со стороны мавзолея донесся отчаянный пронзительный крик – даже не крик, а безнадежный стон протеста. У Малкольма чуть сердце не остановилось… А потом стал слышен только детский плач и стук капель, и тихий всхлип Асты, которая превратилась в щенка и прижалась к его боку.

«Я для этого недостаточно взрослый!» – подумал Малкольм почти вслух.

Он подоткнул малышке одеяльце и осторожно уложил ее среди подушек. Чувство вины, ярость и страх безуспешно сражались друг с другом в его душе. Никогда в жизни ему не хотелось спать меньше, чем сейчас, подумал он. Никогда в жизни ему снова не захочется спать. Это самая худшая ночь за всю его жизнь.

В голове у Малкольма гремел гром. Наверняка еще немного, и череп попросту лопнет…

– Аста, – выдохнул он, – мне нужно к Элис… но Лира… я не могу ее оставить…

– Иди! – ответила она. – Да, иди! Я побуду здесь… я ее не покину…

– Это будет очень больно.

– Мы должны… я буду ее охранять… с места не двинусь, обещаю…

Горячие слезы текли у него по щекам. Он поцеловал крошку-Лиру, потом еще раз и еще, и прижал щенка-Асту к сердцу, к лицу, к губам, потом положил ее на подушку рядом с ребенком, где она тут же превратилась в детеныша леопарда – такого красивого, что он чуть не всхлипнул от любви.

А потом он встал – легко и осторожно, чтобы каноэ не закачалось и не двинулось ни на дюйм, – взял весло и выбрался наружу.

Глубинная боль отделения тут же сжала его тисками. Позади из лодки раздался приглушенный стон. Это было все равно что пытаться влезть по крутому склону холма, когда легкие у тебя разрываются, требуя воздуха, а сердце колотится о ребра, – только гораздо хуже, потому что внутри самой боли, углубляя, окрашивая, отравляя ее, жило ужасное чувство вины за то, что он сейчас мучает свою любимую Асту. Она дрожала с головы до ног от любви и муки, она была такая храбрая – ее взгляд провожал его с такой преданностью, а он медленно, неотвратимо уходил прочь, все дальше и дальше, как будто собираясь покинуть ее навсегда. Но он должен… Малкольм заставил себя идти вперед, сквозь эту боль, которая сейчас безжалостно терзала котенка-леопарда в лодке. Заставил, и побрел в темноту, вверх по мокрому склону, туда, где белел мавзолей. Иначе было нельзя – потому что там кто-то делал с Элис что-то ужасное, и она неистово кричала, отбиваясь.

Гиена-деймон – уже без обеих передних лап – полустояла-полулежала на траве, зажав терьера-Бена в своей мерзкой пасти. Бен извивался, лягался, кусался и выл, а чудовищные зубы смыкались, медленно и сладострастно, на его крошечном тельце.

Тут из-за туч вышла луна. На свету возник Боннвиль – он крепко держал Элис за запястья, прижимая ее к ступенькам мавзолея. В холодном сиянии вспыхнули глаза гиены и ее человека, а на щеках Элис блеснули слезы. Ничего ужаснее этого Малкольм в жизни не видел. И он рванулся через марево боли, поскользнулся на сырой траве, и встал, и поднял весло, и опустил его с размаху мужчине на спину – но слабо… слишком слабо…

Боннвиль извернулся, увидел Малкольма и разразился смехом. Элис закричала и попробовала оттолкнуть мужчину, но он одной оплеухой повалил ее обратно на камень. Малкольм попробовал ударить его еще раз. Луна лила ослепительный свет на промокшую траву, заросшие мхом могильные камни, осыпающийся мавзолей и сплетенные в жутком объятии фигуры меж колонн.

Что-то росло внутри у Малкольма… что-то, с чем бесполезно спорить, чем нельзя управлять, – словно стая диких собак, рыча, завывая и щелкая челюстями, неслась прямо на него. Рваные уши, слепые белые глаза, окровавленные морды…

И вот они уже со всех сторон, вокруг него и в нем, и он снова замахнулся веслом и ударил гиену-деймона в плечо.

– А-х-х-х-р! – захрипел Боннвиль и неуклюже упал.

Гиена захлебнулась рыком. Малкольм снова ударил ее по голове, плашмя, и она подскочила, а потом завалилась набок, поскользнувшись задними ногами на траве, и едва не раздавив своей тушей крошку-Бена. Еще один удар, и он выпал у нее из челюстей и пополз к Элис, но Боннвиль увидел его и отбросил пинком, так что тот покатился далеко по земле.

Элис закричала от боли. Собаки рычали и выли, и Малкольм снова поднял весло и изо всех сил опустил Боннвилю на голову.

– Скажи мне… – яростно крикнул он и не смог закончить.

Он попытался удержать собак веслом, преградить им путь, но они снова рванулись вперед, и Малкольм ударил, и мужчина распростерся во весь рост с долгим затихающим стоном.

Малкольм повернулся к воображаемым псам; глаза его метали молнии. Но он знал, что без собак поддался бы жалости и только с ними, с их помощью смог наказать человека, причинившего страдания Элис. Но если он их не сдержит сейчас, ему уже никогда не узнать, что может сказать Боннвиль… Он не знал, что спросить. А если сдерживать их слишком долго, пусть всего на мгновение дольше, чем нужно, они уйдут и заберут с собой эту силу. Все это пронеслось у него в голове за доли секунды.

Он повернулся к умирающему человеку. Собаки завыли, и Малкольм, широко размахнувшись веслом, отбил руку, поднятую в жесте мольбы и защиты. Никогда он еще не бил никого с такой силой.

– Давай, убей меня, маленький негодяй! – вскричал человек. – Наконец-то я обрету покой!

Собаки ринулись вперед, и человек на ступеньках скорчился, не успел Малкольм даже пошевелиться. Если он ударит его еще раз, то уж точно прикончит. Все это время ужасная, опустошающая боль отделения продолжала терзать Малкольма; мысль о том, что маленький, отважный, покинутый деймон из последних сил сторожит ребенка, наполняла его отчаянием.

– Что такое поле Русакова? – выкрикнул, наконец, Малкольм. – Почему оно так важно?

– Пыль…

Это было последнее слово Жерара Боннвиля, да и оно было произнесено едва слышным шепотом.

Собаки, лишенные вожака, носились вокруг. Малкольм подумал об Элис, об эльфийской леди, украшающей ей волосы цветами, о ее согретых сном щеках и о том, каково это было – держать на руках малышку Лиру, и псы, ощутив его чувства, развернулись на месте и прыгнули еще один, последний раз, и Малкольм ударил, и бил, и бил, снова и снова, пока человек не замер и стоны его не стихли. На острове воцарилась тишина. Гиена-деймон исчезла. Малкольм стоял над телом человека, желавшего Элис так сильно, что это не давало ему умереть.

Руки, натренированные долгими днями гребли, заныли от усталости. Сейчас даже просто держать весло в руках было ему не под силу, и Малкольм выронил его. Собаки пропали, будто их и не было. Мальчик сел и привалился к одной из колонн. Тело Боннвиля лежало наполовину в слепящем лунном сиянии, а наполовину в тени. Струйка крови неторопливо бежала и впадала в одну из дождевых луж на крыльце мавзолея.

Глаза Элис были закрыты. На щеках темнели пятна крови; кровь пачкала ногти и струилась по ноге. Девушку била мелкая дрожь.

Она вытерла рот рукой и снова уронила ее на мокрый камень, будто птицу с измятыми крыльями. Бен в обличье мышки лежал, дрожа, у самой ее шеи.

– Элис, – прошептал Малкольм.

– Где Аста? – хрипло спросила она. – Как…

– Она сторожит Лиру. Нам пришлось раз… разделиться.

– Ох, Мал, – она сказала только это, но он почувствовал, что все его муки того стоили.

Он вытер лицо.

– Надо стащить тело вниз, к воде… – нетвердым голосом произнес он.

– Да. Хорошо. Только медленно…

Мальчик с трудом поднялся – у него болело буквально все – и наклонился, чтобы взяться за ноги. Он потащил тело; Элис тоже заставила себя встать и помогала, держась за рукав. Тело оказалось очень тяжелое, зато не сопротивлялось и даже не цеплялось по дороге за наполовину ушедшие в землю надгробия.

Они добрались до края воды. Могучее течение неслось буквально в шаге от них. Катер ДСК с прожектором давно исчез. Вдвоем они неуклюже столкнули мертвеца в воду, поток подхватил его и повлек прочь, а они все стояли, прислонившись друг к другу, и глядели, как темное пятно – темнее темной воды – плывет и, наконец, совсем пропадает из виду.

Свечка в каноэ все еще горела. Лира спала, а Аста, уже совсем на пределе сил, тихонько лежала рядом. Малкольм поднял своего деймона и прижал к себе. Оба они заплакали.

Элис тоже забралась в лодку и легла. Бен принялся вылизывать ее и лизал, и лизал, смывая кровь отовсюду, где она еще оставалась. Потом Элис натянула на себя и деймона одеяло, отвернулась и закрыла глаза.

Малкольм взял малышку на руки и лег, обнимая ее и завернувшись со всех сторон в одеяло. Деймоны устроились между ними. Последнее, что он успел сделать – погасил пальцами свечу. И провалился в сон.