Только Малкольм закончил ужинать и отнес миску из-под десерта в раковину, как в дверь постучали – в ту, что вела в кухню из сада. Обычно через нее никто не ходил. Малкольм вопросительно поглядел на маму, но она хлопотала у плиты, а он был ближе к двери, так что он подошел и слегка ее приоткрыл.

На крыльце стоял незнакомый мужчина в кожаной куртке и широкополой шляпе, вокруг шеи у него был повязан бело-синий платок в горох. Было что-то необычное в его одежде, непривычное в том, как он держался, и Малкольм сразу подумал: это цыган.

– Ты Малкольм? – спросил тот.

– Да, – ответил мальчик почти в один голос с мамой, которая спросила:

– Кто это там?

Незнакомец шагнул вперед, на свет, и снял шляпу. Лет ему было около пятидесяти, жилистый, со смуглой кожей. Выглядел он спокойным и вежливым, а деймоном у него была большая красивая кошка.

– Фардер Корам, мэм, – представился он. – У меня тут кое-что для Малкольма, я передам ему, если вы его на минутку позовете.

– Что-то для Малкольма? И что же это? Входите и передайте ему это здесь, – сказала мама.

– Оно малость великовато для кухни, – ответил цыган. – Да я к Малкольму буквально на пару минут, если позволите. Мне нужно ему кое-что объяснить.

Мамин деймон-барсук выбрался из угла, где сидел, и вразвалочку подошел к двери. Они с кошкой потрогали друг друга носами и о чем-то пошептались. Миссис Полстед кивнула.

– Давайте, – сказала она.

Малкольм вытер руки и вышел на двор. Дождь уже перестал, но воздух был насыщен влагой, а квадраты света, падавшего из окон, лежали на траве и террасе в туманном ореоле, словно этим вечером все погрузилось под воду.

Незнакомец сошел с террасы в сад и зашагал вниз, к реке. На мокрой траве темнела цепочка следов – там, где он поднимался к их дому.

– Помнишь лорда Азриэла? – спросил Корам.

– Да. Это…

– Он поручил мне привести назад твою лодку и просил передать большое спасибо. Он надеется, ты останешься доволен тем, в каком состоянии он ее возвращает.

Зайдя в тень, куда не доставал свет из окон, Корам чиркнул спичкой и зажег фонарь. Он поправил фитиль, закрыл стекло, и яркий луч упал на лужайку и дальше, на маленькую пристань, где покачивалась на воде надежно пришвартованная «Прекрасная дикарка».

Малкольм побежал смотреть. Река вздулась и его любимое каноэ качалось на волнах выше обычного, но он сразу же увидел, что над лодкой потрудились на славу.

– Название… ой, спасибо!

Название лодки было с большим мастерством выведено красной краской и обведено тонкой белой линией – он сам ни за что бы так не смог. Надпись красовалась на зеленом борту, который… Несмотря на мокрую траву, Малкольм встал на колени, чтобы рассмотреть поближе. Что-то в ней изменилось.

– Она побывала в руках самого лучшего лодочника на английских реках, – сказал Фардер Корам. – Каждый дюйм осмотрен и укреплен, а краска специальная – защищает от обрастания. Но это не единственное ее достоинство. Теперь твоя лодка будет самой быстрой на Темзе – ну, кроме настоящих цыганских лодок, конечно. Пройдет через любые воды, как горячий нож сквозь масло.

Зачарованный Малкольм потрогал борт.

– А теперь дай-ка я покажу тебе еще кое-что. Видишь вон те скобки на планшире?

– Для чего они?

Цыган поднял со дна каноэ пучок длинных, тонких прутьев орешника. Взяв один, он протянул остальные Малкольму, а потом засунул конец прута в скобку на дальней стороне каноэ, согнул по направлению к себе, и вставил другой конец в скобку на ближней. Над лодкой поднялся ровный обруч.

– Сгибай второй так же, – он посветил фонарем на следующую пару скобок.

Несколько попыток спустя у Малкольма тоже получилось. Прутья гнулись очень легко, но стоило закрепить оба конца, как они становились совершенно твердыми.

– Для чего они нужны? – спросил мальчик.

– Сейчас доставать не буду, но под средней банкой ты найдешь тент – особенный, из угольного шелка. Вставишь прутья в скобы, натянешь его сверху, и тебе будет уютно и сухо, какой бы ливень ни хлестал снаружи. Там есть крепежи по краю, но с ними ты уж сам разберешься.

– Спасибо! – сказал Малкольм. – Это просто… просто чудесно!

– Благодари лорда Азриэла. На самом деле все это в благодарность тебе, так что главный молодец здесь ты. А сейчас, Малкольм, мне нужно задать тебе пару вопросов. Я знаю, что ты бываешь у леди по имени доктор Релф, и знаю, зачем. Можешь рассказать ей об этом и обо мне тоже, а если она пожелает узнать больше, скажешь ей вот эти два слова: «Оукли-стрит».

– «Оукли-стрит».

– Да. Это ей все объяснит. Имей в виду: не говори этих слов больше никому. И вот еще что. Все, что ты скажешь ей, когда-нибудь дойдет и до меня, но время поджимает, а информация нужна мне немедленно. Рискну предположить, что ты видишь большинство тех, кто приходит в «Форель»?

– Да, так и есть.

– И многих из них ты знаешь по имени?

– Да, некоторых.

– А знаешь ли ты человека, которого зовут Жерар Боннвиль?

Прежде чем Малкольм успел ответить, кухонная дверь распахнулась и послышался мамин голос:

– Малкольм! Малкольм! Где ты там?

– Я тут, – закричал он в ответ. – Сейчас иду.

– Давай быстрее, – сказала мама и скрылась в доме.

Малкольм подождал, пока она захлопнет дверь, и спросил:

– Мистер Корам, скажите, в чем дело?

– У меня есть для тебя два предупреждения, а потом я уйду.

Тут Малкольм впервые заметил на реке другую лодку: длинный баркас с низкой кабиной и тихим мотором, который сейчас еле слышно урчал, не давая течению унести судно. Ни единого огня не было на борту. Малкольм смутно различил у руля силуэт еще одного человека.

– Первое, – сказал Фардер Корам. – Погода через несколько дней улучшится. Будет солнце и теплый ветер. Не давай им себя обдурить. Потом дожди зарядят сильнее прежнего, и начнется самый высокий паводок, какой тут видали за последние сто лет. Это будет необычный паводок. Все реки в округе полны до краев, и многие плотины вот-вот рухнут. Речное управление плохо справляется со своей работой. В воде кое-что потревожили и в небесах тоже, и знаки ясно сияют для тех, кто может их прочесть. Скажи об этом родителям. Будьте готовы.

– Скажу.

– Второе. Запомни имя, которое я назвал: Жерар Боннвиль. Ты узнаешь его, если увидишь, потому что его деймон – гиена.

– Ох, он уже здесь был – несколько дней назад. У его деймона только три ноги.

– Теперь да. Он что-нибудь тебе сказал?

– Нет. С ним никто не хотел разговаривать. Он сидел и пил один. Выглядел довольно славным.

– Он может славно себя вести с тобой, но не вздумай даже близко к нему подойти. Не оставайся с ним наедине и вообще никаких дел не имей.

– Спасибо, – сказал Малкольм. – Не буду. Мистер Корам, а вы цыган?

– Он самый.

– Значит, цыгане против ДСК?

– Мы не все одинаковые, Малкольм. Некоторые против, а некоторые за.

Он повернулся к воде и тихо свистнул. Баркас тотчас развернулся и заскользил к пристани.

Фардер Корам помог Малкольму вытащить «Прекрасную дикарку» на траву.

– Помни, что я сказал тебе о паводке, – сказал он. – И о Боннвиле.

Они пожали друг другу руки, и цыган взошел на борт. Через мгновение рокот мотора усилился, но лишь чуть-чуть, баркас пошел вверх по течению и скрылся во тьме.

– Что у вас там случилось? – спросила мама.

– Я кое-кому одолжил каноэ, и мне его только что вернули, – объяснил Малкольм.

– Ну, хорошо. Тогда иди, отнеси этот заказ. Стол у камина.

Тарелок с печеной свининой и овощами было четыре. Малкольм носил по две за раз, потому что они были очень горячие. Впрочем, он обернулся очень быстро и потом еще принес клиентам три пинты «Барсука» и бутылку ИСЭ. Вечер шел своим чередом, такой же хлопотливый, как любой другой субботний вечер на протяжении многих недель. Малкольм все выглядывал человека с трехногой гиеной-деймоном, но его нигде не было видно. Мальчик очень старался и получил немало чаевых – жестяному моржу будет, чем поживиться.

В какой-то момент он услышал, что кто-то из завсегдатаев говорит об уровне воды в реке, и остановился послушать, как он это всегда делал – незаметно и тихо. Никто не обратил на него внимания.

– Давненько такого не бывало, – заметил один.

– Они там теперь умеют с уровнем воды управляться, – возразил другой. – Помните, когда старик Барли стоял во главе Речного управления? Бедняга всякий раз в панику ударялся, стоило только дождичку закапать.

– Зато при нем ни единого паводка не случилось, – сказал третий. – Этот ваш дождь неспроста.

– Да он уже прекратился. Погодное бюро…

Остальные так и зафыркали.

– Погодное бюро, скажешь тоже! Да что они там знают!

– У них самые новые философические инструменты есть! Конечно, они знают, что там происходит, в атмосфере-то.

– И что же они говорят?

– Что скоро будет хорошая погода.

– Ну, в кои-то веки и они могут оказаться правы. Ветер-то поменялся. К нам сейчас идет сухой воздух с севера. Вот увидите, утром развиднеется, а потом целый месяц дождя не будет. Целый месяц солнышка, а, парни!

– А я вот не уверен. Моя бабуля говорит…

– Твоя бабуля? Она, стало быть, знает поболе, чем Бюро погоды, а?

– Если бы армия и флот слушали мою ба вместо Бюро погоды, они бы куда лучше свое дело делали, вот что я вам скажу.

– А вы знаете, почему река до сих пор из берегов не вышла? Научное управление природными ресурсами, вот что это такое. Они теперь свое дело знают – не то что во времена старика Барли. И удерживать воду умеют, и где спускать понимают.

– В Глостере-то воды больше нашего будет.

– Заливные луга еще и десятой части не взяли того, что могут. Я и похуже времена видал…

– Научное управление этими самыми ресурсами…

– Все зависит от состояния верхних слоев атмосферы…

– Да все уже подсыхает, вот попомни мое слово…

– Моя бабуля…

– Да ну, худшее уже позади.

– Принеси-ка нам еще пинту «Барсучка», Малкольм!

Когда Малкольм уже ложился в постель, Аста сказала:

– Пожалуй, этот мистер Корам, знает больше, чем они.

– Если бы мы и попытались их предупредить, они бы все равно не стали слушать, – заметил Малкольм.

– Не забудь еще найти то слово.

– Ой, да.

Он выскочил из-под одеяла и побежал в гостиную и взял большой семейный словарь. Малкольм хотел найти выражение, которое употребила доктор Релф, когда он ей рассказал про блестящее колечко. Он уже знал, что такое «мигрень», потому что у мамы она бывала. Правда мама говорила «мыгрень». Доктор Релф объяснила ему, как правильно, но то, другое слово…

– Ага, вот оно. Ну, то есть, я так думаю.

Сидя на его плече, Аста-зарянка уставилась на страницу и прочла:

– «Аврора – световое небесное явление антарной природы, которое можно наблюдать в полярных регионах. Для него характерны трепещущее движение и длинные полосы света. Также известно как северное сияние». Ты уверен, что это то самое слово? Оно было больше похоже на «Ли-ра» – четыре буквы.

– Нет, это оно, – твердо сказал Малкольм. – Аврора. У меня в голове северное сияние.

– Тут вообще-то не сказано, что оно все в блестках.

– Возможно, оно каждый раз разное. Оно трепетало и светилось. Спорим, то, что вызывает северное сияние, вызывает и мерцающие кольца!

Одна мысль о том, что то, что находится у него в голове каким-то образом связано с далеким небом над Северным полюсом, внушала Малкольму чувство собственной исключительности и даже благоговейного ужаса. Асту все это не убедило, но сам он был просто в восторге.

Наутро Малкольму не терпелось поскорее выйти на улицу и рассмотреть каноэ при свете дня, но папе как назло понадобилась помощь – прибрать в баре после многолюдного вечера. «Прекрасной дикарке» пришлось подождать.

Малкольм сновал между залом и кухней, хватая столько бокалов, сколько мог унести за один раз, или цепляя по четыре кружки на одну руку – по кружке на каждый из трех пальцев, и на последние два – еще одну. Обычно он просто сгружал их для Элис на стойку в судомойне и молча уходил, но сегодня почему-то задержался и подозрительно уставился на нее. Элис была необычно рассеянна и словно о чем-то думала. Она то и дело смотрела по сторонам и даже покашливала, будто хотела что-то сказать, но потом отворачивалась обратно к раковине и исподлобья взглядывала на Малкольма. Его так и подмывало спросить: «Да что такое-то? Что случилось?» – но он прикусил язык и не спросил.

Когда мама вышла из кухни, Элис посмотрела ему прямо в глаза и спросила вполголоса:

– Эй, ты же знаешь монахинь?

Малкольм так удивился, что не сразу ответил. Он только что подхватил шесть кружек, чтобы отнести назад, в бар, но вынужден был поставить все обратно.

– Которые в монастыре? – спросил он.

– Конечно. У нас других не водится.

– Ну, есть и другие, в других местах. А что?

– Они за ребенком присматривают?

– Ага.

– А ты знаешь, чей это ребенок?

– Знаю. И что?

– Ну, один человек… ладно, потом договорим.

Мама снова вошла на кухню, и Элис опустила голову и снова занялась посудой. Малкольм взял бокалы и понес в зал. Отец читал газету за стойкой.

– Папа, – спросил Малкольм, – как ты думаешь, будет наводнение?

– Что, люди об этом вчера толковали? – поинтересовался отец, закрывая спортивную страницу.

– Ага. Мистер Аддисон говорил, что не будет, потому что воздух с севера идет сухой и солнце будет светить целый месяц, а мистер Твигг говорил, что его бабуля…

– Я бы на твоем месте не беспокоился. Как там твое каноэ? Ма говорила, вчера вечером к нам заглядывал какой-то цыган.

– Помнишь лорда Азриэла? Я давал ему свое каноэ, и тот человек его вернул.

– Не знал, что он с цыганами дружит. Зачем ему понадобилось твое каноэ?

– Да вот, покататься хотел. Сплавал вверх по реке под луной. Очень он это дело любит.

– Вообще-то, не всем людям стоит доверять. Хорошо еще, что ты свою лодку назад получил. С ней все в порядке?

– Лучше прежнего. И еще, па… Цыган сказал, что после того солнышка будет еще больше дождей, а потом самый большой потоп за последние сто лет.

– Что, правда?

– Он велел предупредить тебя. Потому что цыгане умеют читать знаки в воде и на небе.

– Ты предупредил вчера тех парней?

– Нет, потому что они уже хорошенько хлебнули и вряд ли стали бы слушать. Но тебя он велел предупредить.

– Цыгане – водный народ… Это стоит знать, хотя бы чтобы обдумать на досуге. Но принимать их всерьез не стоит.

– Он очень серьезно говорил. Может, нам приготовиться на всякий случай?

Мистер Полстед задумался.

– И то верно, – сказал он. – Прямо как Ною. Как думаешь, мы с ма влезем с тобой в «Дикарку»?

– Нет, – твердо сказал Малкольм. – Лучше отремонтируйте пант. И, может, маме стоит хранить муку и прочее тут, наверху, а не в подвале.

– Хорошая идея, – сказал отец, снова утыкаясь в газету. – Вот сам ей и скажи. Ты в Зале-на-Террасе прибрал?

– Как раз туда иду.

Мама вошла в бар и завела с отцом разговор об овощах. Малкольм забрал стаканы из Зала-на-Террасе и поспешил обратно в кухню.

– Так что там с тем человеком? – спросил он Элис.

– Даже не знаю, стоит ли говорить…

– Если это касается ребенка… Ты упомянула ребенка, а потом мужчину. Какого мужчину?

– Не знаю… Наверное, и так слишком много сказала.

– Мало, а не много. Какого мужчину?

Она испуганно оглянулась по сторонам.

– Не хочу влипнуть в неприятности, – сказала она.

– Просто скажи мне. Я тебя не выдам.

– Ну, ладно… Тот человек, у которого деймон без одной ноги. Гиена или что-то типа того. Ужасно противная. Но сам он вроде ничего так.

– Да, я его видел. Так ты с ним говорила?

– Вроде того, – сказала она и зарделась, и тут же поспешно отвернулась.

Ее деймон-галка сидел у нее на плече. Он поглядел на Малкольма, а потом тоже отвернулся.

– Я немножко с ним… поболтала, – тихо сказала Элис.

– Когда это?

– Прошлой ночью, в Иерихоне. Он расспрашивал о ребенке в монастыре, о монахинях, обо всем об этом…

– О чем – обо всем? Ты про что?

– Он сказал, что он – отец ребенка.

– Вранье! Ее отец – лорд Азриэл! Уж я-то знаю.

– А он сказал, что он, и ему, мол, интересно, в безопасности ли она в монастыре, запирают ли они двери на ночь…

– Что?!

– И сколько там вообще монахинь, вот так-то.

– А имя свое он тебе сказал?

– Жерар его звать. Жерар Боннвиль.

– Он сказал, зачем ему знать про монахинь и про ребенка?

– Нет. Мы с ним не только об этом говорили. Но… не знаю… у меня такое странное чувство. И его деймон все время глодал свою покалеченную ногу. Но вообще он приятный. Рыбы с картошкой мне купил.

– Он был один?

– Ага.

– А ты? С тобой кто-нибудь был?

– А что если был?

– Он мог специально для них так говорить.

– Да нет, одна я была.

Малкольм не знал, что еще спросить. Было очень важно разузнать о загадочном человеке все, что только можно, но у мальчика просто не хватило воображения: он никак не мог взять в толк, что взрослому мужчине может понадобиться от одинокой девушки глухой ночью… или что между ними может произойти. И с чего это вдруг Элис покраснела, он тоже не понимал.

– А твой деймон с гиеной поговорить не пробовал? – спросил он, наконец.

– Пробовал, да только она ничего не сказала.

Элис опустила глаза и сунула руки в воду. В кухню вошла вернувшаяся из бара мама. Малкольм понес в зал чистые стаканы, и момент тут же был упущен.

Но когда Элис покончила с утренней работой и уже надевала пальто, чтобы уйти, Малкольм увидел это, улизнул из трактира и догнал ее на крыльце.

– Элис, погоди!

– Ну, чего тебе еще?

– Этот человек… с гиеной…

– Забудь о нем. Зря я тебе сказала.

– Меня о нем кое-кто предупреждал.

– Кто?

– Один цыган. Он сказал ни в коем случае к нему не приближаться.

– Почему?

– Вот не знаю. Но он очень серьезно говорил. Если ты вдруг его снова увидишь, Боннвиля этого, ты мне скажешь потом, о чем он с тобой разговаривал?

– Не твое это дело. Не надо было тебе рассказывать.

– Я за монахинь беспокоюсь, понимаешь? Я знаю, что они очень беспокоятся насчет безопасности… Они мне сами сказали. Даже ставни новые у себя ставят, покрепче. Так что если этот Боннвиль все пытается о них разузнать…

– Я тебе говорила, он приятный человек. Может он хочет им помочь?

– Дело в том, что на днях он приходил сюда, в бар. И просидел целый вечер один. Люди даже ходить мимо него не хотели, будто боялись. Отец сказал, что если тот еще заявится, так он его на порог не пустит. Мол, нечего посетителей распугивать. Что-то они про него знают – то ли он в тюрьме сидел, то ли еще что… И еще цыган этот строго-настрого меня о нем предупреждал.

– А меня не предупреждал.

– Ну, все-таки, если ты его еще увидишь, скажешь мне?

– Скажу, наверное.

– Особенно если он про ребенка спрашивать станет.

– Да чего ты так беспокоишься-то об этом ребенке?

– Потому что она ребенок. И защитить ее, кроме монахинь, некому.

– А ты, значит, такой защитник выискался, да? Будешь спасать малышку от большого злого дядьки?

– Так ты мне скажешь?

– Говорю же, да! И хватит об этом.

Она развернулась и зашагала прочь в жидком свете полуденного солнца.

Во второй половине дня Малкольм отправился в сарай, чтобы изучить все усовершенствования «Прекрасной дикарки». Защелки для планшира оказались простыми в обращении и надежными, а брезент из угольного шелка – легким и непромокаемым, как и обещал мистер Корам (Малкольм все проверил). И водянисто-зеленый, как раз под цвет реки и самой лодки. Если его как следует натянуть, Малкольм вместе с каноэ станут почти невидимыми.

Течение в этот день было очень сильное, так что он решил не выводить лодку на воду, чтобы попробовать, как скользит заново выкрашенная лодка, но кончики пальцев, которыми он пробежал по борту, сказали ему достаточно – это подарок так подарок!

Никаких других сюрпризов Малкольм не обнаружил, так что он просто набросил на лодку старый брезент и хорошенько закрепил его колышками.

– Может снова дождь пойти, – объяснил он Асте.

Впрочем, на небе не было ни облачка. Холодное солнце светило весь день, а на закате небо окрасилось алым, предвещая и назавтра ясную погоду. Иза чистого неба Вечер выдался холоднющий, и в «Форели» впервые за много недель народу было мало. Мама решила не жарить баранью ногу и не печь сразу несколько пирогов, потому что их все равно не съедят. Тем, кто успеет к ужину, вполне хватит ветчины и яиц да жареной картошки, а тем, кто нет – хлеба с маслом.

Посетителей было раз-два и обчелся, но помощник бармена Фрэнк все равно заступил на вахту – вдруг кто-нибудь еще подвалит, так что Малкольм с мамой и папой спокойно уселись на кухне ужинать.

– Можем и эту холодную картошку доесть. Будешь еще, Редж?

– А как же! Только пожарь ее.

– Малкольм?

– Я тоже буду.

Картошка отправилась на сковороду, и тут же принялась скворчать и плеваться жиром, так, что у Малкольма слюнки потекли. Он сидел за столом рядом с родителями, ни о чем не думал, наслаждаясь теплом и запахом еды, и был совершенно счастлив.

Вдруг он понял, что мама о чем-то у него спрашивает.

– Чего?

– Еще раз, да повежливее.

– Ой. Прости, что?

– Так-то лучше.

– Мальчик витает в облаках, – заметил отец.

– Я спросила, о чем это вы с Элис сегодня разговаривали?

– Он разговаривал с Элис? – удивился мистер Полстед. – Я думал, у них пакт о неразговорчивости.

– Да так, ни о чем особенном, – пожал плечами Малкольм.

– Целых пять минут с ней на крыльце болтал, когда она уходила. Так-таки и ни о чем?

– Ну… не совсем, – признался Малкольм, смутившись.

Ему не хотелось ничего скрывать от родителей, но они обычно его ни о чем и не спрашивали больше одного раза и вполне довольствовались уклончивыми ответами. А тут выдался свободный вечер, и тема его разговоров с Элис вдруг стала им интересна.

– Ты болтал с ней, когда я вернулась на кухню, – заметила мама. – Да я глазам своим не поверила. Она что, подружиться с тобой решила?

– Вовсе нет, – нехотя ответил Малкольм. – Она просто спрашивала про человека с трехногим деймоном.

– С чего это вдруг? – поинтересовался папа. – Не было ее тут той ночью. Откуда она узнала, что он приходил?

– Она и не знала, пока я ей не сказал. А она о нем заговорила, потому что он ее о монахинях расспрашивал.

– Да ну? И когда же? – спросила мама, раскладывая картошку по тарелкам.

– В Иерихоне на следующий вечер. Расспрашивал про монастырь и ребенка.

– И чем это они там занимались?

– Не знаю.

– Она там одна была?

Малкольм снова пожал плечами. Он только что отправил в рот полную вилку горячей картошки и говорить не мог. Зато мог видеть и заметил полный тревоги взгляд, которым обменялись родители.

Проглотив картошку, он сказал:

– А что такое с тем человеком? Почему от него все в баре отсаживаются? И что с того, что он с Элис поговорил? Она сказала, он приятный.

– Штука в том, Малкольм, – осторожно сказал папа, – что, по слухам, он человек жестокий. И может… нападать на женщин. Людям он не нравится. Ты сам был в баре тем вечером. Его деймон странно действует на людей.

– Ну, он-то с этим ничего поделать не может, – возразил Малкольм. – Ты же не можешь повлиять на то, какой облик принимает твой деймон. Или как?

– Ты удивишься, – раздался с пола густой и медленный, угрюмый голос.

Мамин деймон-барсук говорил редко, но если это случалось, Малкольм всегда слушал, навострив уши.

– Хочешь сказать, что вы можете выбирать? – изумленно спросил он.

– Ты ведь не сказал «не можешь выбрать». Ты сказал, «поделать ничего не можешь». Поделать-то ты можешь, да только не знаешь, что делаешь.

– Но как… что ты хо…

– Ешь свой ужин и узнаешь, – перебил его барсук и потрусил в свое гнездо в углу.

– Гм-м, – хмыкнул Малкольм.

Больше они о Жераре Боннвиле не заговаривали. Мама сказала, что волнуется за свою мать – та приболела, так что не худо бы завтра наведаться к ней в Улверкот, и посмотреть, как там дела.

– А у нее достаточно мешков с песком? – спросил Малкольм.

– Они ей больше не понадобятся, – ответила мама.

– А вот мистер Корам сказал, что люди думают, будто дожди прекратились, но на самом деле они вернутся, и будет большой потоп.

– Что, правда?

– Он велел вас предупредить.

– Ты его видела, Бренда? – спросил папа.

– Цыгана? Да, мельком. Очень тихий и вежливый.

– Они знают реку.

– Так что бабуле и правда могут понадобиться еще мешки с песком, – сказал Малкольм. – Если да, я помогу.

– Учтем, – сказала мама. – А сестрам в монастыре ты сказал?

– Им всем надо будет перебраться на этот берег и переждать у нас. И Лиру с собой взять.

– Кто такая Лира? – заинтересовался его отец.

– Да ребенок же! Малышка, за которой они присматривают для лорда Азриэла.

– Ого. Ну, всем им тут места не хватит. Да и мы недостаточно святые, скажу я вам.

– Не говори глупостей, – отрезала миссис Полстед. – Святость они сами с собой приносят. А им всего-то и нужно, что сухое место.

– Да и ненадолго это, наверное, – заметил Малкольм.

– Нет, так дело не пойдет. Но ты все равно им скажи. Что у нас там на сладкое?

– Печеное яблоко, и скажи спасибо, – ответила мама.

Вытерев после ужина посуду, Малкольм пожелал всем спокойной ночи и пошел к себе, наверх. Уроки все были сделаны, так что он вытащил чертеж, который дала ему доктор Релф, – тот, что с символами алетиометра.

– Тут нужен систематический подход, – заметила Аста.

Малкольм ничего не ответил на это замечание: он и так всегда был чрезвычайно систематичен. Они вдвоем склонились над освещенным лампой листом, и Малкольм принялся записывать, что изображено на каждой из тридцати шести картинок. Вот только они были такие маленькие, что разглядеть как следует удавалось не все.

– Придется ее спросить, – сказала Аста.

– Некоторые совсем простые, – возразил Малкольм. – Вот, смотри: череп. А вот песочные часы.

Но все равно работа оказалась на редкость трудной. Переписав все символы, которые сумел разобрать, и оставив пробелы для остальных, они с Астой решили, что на сегодня, пожалуй, достаточно.

Спать им еще не хотелось, читать – тоже, так что Малкольм взял лампу, и они пошли через гостевые комнаты старого дома посмотреть, как дела на том берегу реки. Комната Малкольма смотрела окнами совсем в другую сторону, так что за монастырем оттуда приглядывать не получалось, а вот гостевые комнаты тянулись как раз вдоль той половины дома, что выходила на реку, – оттуда вид был получше. Сегодня постояльцев не было, и Малкольм мог ходить, куда ему вздумается.

В самой высокой комнате, той, что под крышей, он выключил лампу и облокотился на подоконник.

– Стань совой, – прошептал он Асте.

– Я уже сова, – откликнулась та.

– Я тебя не вижу. Посмотри туда.

– Уже гляжу.

– Что-нибудь видишь?

Последовала пауза.

– Один ставень открыт, – сказала она, наконец.

– Который?

– На верхнем этаже. Второе окно с краю.

Сам Малкольм едва различал эти окна, потому что свет от ворот был с другой стороны здания и туда же светила половинка луны. Наконец, он его рассмотрел.

– Надо будет сказать завтра мистеру Тапхаусу.

– Река шумит…

– Да… Интересно, их раньше когда-нибудь затопляло?

– За все время, что монастырь тут стоит? Да уж, наверняка.

– Об этом остались бы какие-нибудь рассказы. Или картинки на витражах. Я спрошу сестру Фенеллу…

Малкольм задумался, какая из крошечных и достаточно четких картинок на шкале алетиометра могла бы означать потоп. Хотя, возможно, понадобятся две картинки… или какое-нибудь второстепенное значение вообще третьей. Надо будет уточнить у доктора Релф. И передать ей, что тот цыган сказал насчет потопа. Да, он обязательно все это сделает. Малкольм подумал обо всех книгах, которые неминуемо пропадут, если ее дом затопит. Он бы, наверное, мог помочь перетащить их на верхний этаж.

– А это что такое? – встрепенулась Аста.

– Что? Где?

Глаза Малкольма уже привыкли к темноте – по крайней мере, насколько это вообще было возможно, – но все равно он различал только каменное здание и на фоне стены – более светлые пятна закрытых ставнями окон.

– Вон там! Возле угла!

Малкольм раскрыл глаза пошире и уставился во тьму… Кажется, там что-то шевельнулось? Или нет?

А потом он и правда что-то увидел у самого основания стены: просто тень, чуть темнее, чем само здание. С человека размером, но не формой – массивный горб на месте плеч, а головы нет… и движется, будто краб. Малкольма словно холодной водой окатили. Сердце замерло, в животе скрутился узел. И тут тень исчезла.

– Что это было? – прошептал он.

– Человек?

– У него не было головы…

– Может, он что-нибудь нес?

Малкольм поразмыслил над этим. Да, такое возможно…

– А что он в таком случае делал?

– Ставни закрывал? Может, это мистер Тапхаус?

– И что же он нес?

– Ну, мешок с инструментами. Хотя я ни в чем не уверена…

– Вряд ли это был мистер Тапхаус.

– Согласна, – сказала Аста. – Он не так двигается.

– Это тот человек…

– Жерар Боннвиль!

– Да. Но что он нес?

– Инструменты?

– Я знаю! Он нес своего деймона! Если гиена лежала у него на плечах – вот тебе и горб, и головы видно не будет.

– И что же он делает?

– Хочет забраться наверх…

– У него и лестница есть?

– Не знаю, не вижу отсюда.

Они оба вглядывались изо всех сил. Если это и правда был Боннвиль и он хотел забраться в окно, ему действительно пришлось бы нести своего деймона на руках – оставить гиену на земле все равно бы не вышло. У кровельщиков, трубочистов и верхолазов деймоны были летающими, ну, или такими маленькими, что помещались в карман.

– Надо сказать папе, – решил Малкольм.

– Только если мы будем уверены.

– Так мы же уверены, разве нет?

– Ну… – колебания Асты вполне отражали и его состояние.

– Он пришел за Лирой, – воскликнул Малкольм. – Наверняка за ней!

– Думаешь, он убийца?

– Но зачем ему убивать младенца?

– Я думаю, что он убийца, – сказала Аста. – Даже Элис его испугалась.

– Мне показалось, что он ей понравился.

– Ты не очень-то много замечаешь. Я по ее деймону поняла, что она насмерть перепугана. Поэтому она и нас про него стала расспрашивать.

– Может, он хочет забрать Лиру, потому что он ее настоящий отец?

– Смотри!

Тень снова вынырнула из-за угла здания. Человек, похоже, споткнулся, груз соскользнул у него с плеч и свалился на землю. И тотчас же раздался жуткий взрыв визгливого хохота.

Человек и деймон словно кружились в каком-то безумном танце. Зловещий хохот терзал Малкольму уши, словно кто-то прерывисто вскрикивал в бесконечной муке.

– Он бьет ее… – прошептала Аста, не веря своим глазам.

Когда она это сказала, Малкольм тоже разглядел: у человека в руке была палка; он припер гиену спиной к стене и яростно лупил ее, а она не могла вырваться.

Они с Астой не на шутку перепугались. Деймон превратился в кошку и залез к нему на руки, а Малкольм зарылся лицом в ее шерсть. Они даже представить себе не могли чего-то настолько гадкого и ужасного.

Шум услышали и в кельях. Бледный огонек двигался изнутри к окну со сломанным ставнем. Показалась рука с фонарем, потом бледное лицо: кто-то пытался увидеть, что происходит внизу. Малкольм отсюда не видел, кто из монахинь это был. К первому лицу присоединилось второе, окно распахнулось. Из мрака все так же несся чудовищный хохот.

Двое монахинь вытянули шеи и стали заглядывать вниз. Малкольм услышал строгий окрик и узнал голос сестры Бенедикты, хотя слов разобрать не сумел. В слабом свете фонаря он увидел, как человек на земле поднял голову. Гиена воспользовалась этим и отчаянно прыгнула в сторону, прочь от него; Боннвиль ощутил неизбежный рывок за сердце, когда она оказалась у предела тех незримых уз, что связывают человека с его деймоном, и кинулся за ней.

Гиена потащилась прочь, так быстро, как только могла, но человек настиг ее и опять принялся в бешенстве колотить палкой; безумный хохочущий вопль снова наполнил воздух. Обе монахини в ужасе отшатнулись, увидев, что происходит. Ставни захлопнулись, и свет за ними погас.

Шум постепенно стих. Малкольм и Аста так и сидели, дрожа и прижавшись друг к другу.

– Никогда… – слабо прошептала она.

– …не думал, что мы такое увидим, – закончил он за нее.

– Что заставило его так поступить?

– Ему же от этого тоже больно. Он, видимо, совсем спятил.

Они так и цеплялись друг за друга, пока даже эхо ужасного смеха не стихло вдали.

– Наверное, он ее ненавидит, – сказал, наконец, Малкольм. – Я представить себе не могу…

– Думаешь, сестры видели, как он ее лупит?

– Да, когда выглянули из окна. Когда сестра Бенедикта закричала, он остановился, и гиена вырвалась.

– Если это и правда была сестра Бенедикта, мы можем спросить у нее…

– Она ничего не скажет. Есть вещи, которые они скрывают от нас.

– Может и скажет, если узнает, что мы все видели.

– Ну, может быть. Но сестре Фенелле я бы говорить не стал.

– Ой, нет. Ей – нет.

Человек и его искалеченный деймон исчезли. Теперь за окном была только тьма и шум реки. Подождав еще минутку, Малкольм и Аста прокрались вон из комнаты, убрали фонарь и на ощупь залезли в кровать. Малкольму в ту ночь снились дикие собаки – целая стая, штук пятьдесят-шестьдесят, самых разных. Они неслись по улицам заброшенного города, а он глядел и глядел на них, ощущая странную дикую радость, оставшуюся с ним и когда он проснулся наутро.