IV

Деревушка находилась на берегу бухты, у самого моря. Низенькие домишки, естественная гавань, несколько маленьких магазинчиков и пышные клумбы. Памятника не было, но имелся книжный магазин, в витрине которого висел портрет Генри – для туристов, совершавших паломничество, чтобы лично увидеть знаменитого писателя.

Обрадин Басарич, пожилой серб, местный рыботорговец, отложил в сторону нож и вымыл руки, заслышав шум мотора «Мазерати». Окно было заклеено фотографиями разнообразных рыб, и о том, что происходит на улице, Обрадин мог судить только по звукам. Для Обрадина после смерти Иво Андрича Генри стал величайшим из всех живущих писателей. То, что Генри выбрал это место, чтобы здесь поселиться, было не случайно, ибо в случайности верят только атеисты. Один раз в неделю Генри приезжал к Обрадину – купить боснийскую щуку, покоптить ее и пофилософствовать о жизни. Этот милейший и гениальнейший из всех людей был большим любителем рыбных блюд, а он – Обрадин Басарич – являлся рыботорговцем. Где же здесь место случайностям и совпадениям?

Генри просил Обрадина никому не выдавать место, где он поселился, и торговец поклялся хранить тайну. Однако это тайное знание доставляло сербу немало хлопот. Туристам – в основном дамам – он застенчиво или бессовестно врал в ответ на их расспросы, что в этой местности нет ни одного человека с таким именем, но при этом его просто распирало от желания рассказать туристам о своей дружбе со знаменитостью. По ночам жена Обрадина, Хельга, слышала, как он кричал: «Я его знаю, он мой друг!»

– Ты не представляешь себе, как это ужасно – хранить тайну, – сказал он однажды Генри. – Тайна – это настоящий паразит. Она пожирает тебя и все время растет. Она стремится вылезти наружу, прогрызает душу и сердце, лезет изо рта и выпрыгивает из глаз.

Генри молча слушал.

– Ты делай, как я, – предложил он Обрадину. – Вырой яму и высри туда тайну. Тогда ты освободишься, и никакое дерьмо тебе будет больше не страшно.

Обрадин нашел такой совет недостойным великого писателя. Но Генри лишь посмеялся и целый день пребывал в хорошем настроении от своей шутки.

Сегодня, правда, Генри был мрачнее обычного, когда вошел в лавку Обрадина.

– Друг мой, – приветливо обратился он к рыботорговцу, – у нас появилась проблема. На крыше завелась куница.

Обрадин в знак приветствия расцеловал Генри в обе щеки.

– Я приду и убью ее.

– Нет, это ты оставь. Марте не понравится. Как можно поймать эту скотину?

– Ну, так я ее просто выгоню.

– Она вернется, как только поймет, что ты ее не убьешь.

– Ладно, я ее поймаю и принесу тебе, чтобы ты сам ее убил.

Генри не стал спрашивать торговца о делах, так как знал, что идут они далеко не блестяще. «Дрине», небесно-голубому рыболовному катеру Обрадина, стукнуло уже сорок лет, и судно потихоньку испускало дух. Обрадин все чаще был вынужден покупать мороженую рыбу у крупных оптовиков, так как дизель его посудины отказывался работать. Генри уже много раз предлагал Обрадину беспроцентную ссуду на приобретение нового судна, но Обрадин твердо отказывался. Он не желал кредитных гарантий от Генри. Дружба, говорил он, не дается в долг. Тогда Генри начал тайком давать деньги жене Обрадина Хельге, чтобы она могла справляться с текущими расходами. Без этой помощи Обрадин бы уже давно пошел по миру. Не было никаких сомнений, что дружбе наступит конец, если Обрадин узнает, что творится у него за спиной.

Мужчины насаживали двух боснийских щук на штыри и заводили разговоры о погоде, море и литературе. Иногда Обрадин рассказывал о войне, массовых расстрелах в Братунаце и о том, как сидел в концентрационном лагере в Трнополе. Когда он рассказывал об этих вещах, глаза его темнели, и серб начинал употреблять только настоящее время, будто все, о чем он рассказывал, происходило именно сейчас. Слушая друга, Генри не мог подчас понять, кем был сам Обрадин – жертвой или палачом. После того как четники изнасиловали его сестру, а потом посадили ее на кол, Обрадин каждую неделю ездил в родные горы близ Сараево, чтобы застрелить одного-двух из этих мерзавцев. В душе Генри был уверен, что Обрадин до сих пор туда ездит.

– Как продвигается роман?

– Осталось совсем немного, думаю, страниц двадцать.

– Это надо отметить. У меня есть для тебя морской черт.

– Отлично, но я за него заплачу.

– Как хочешь, – без особого энтузиазма ответил Обрадин. – Я читал, что «Фрэнка Эллиса» собираются экранизировать.

– Да, и это просто ужасно, – сказал Генри, – я против.

– Зачем же ты соглашаешься? Моя Хельга говорит, что литературу невозможно экранизировать, а я считаю, что этого просто нельзя делать. Фильмы… знаешь, что такое фильмы? – Обрадин окунул палец в лужицу рыбьей крови на разделочной доске, провел по ней полупрозрачную черту и сунул ее под нос Генри. – Вот – это и есть фильм, шелуха, слизь и гадость.

– Да, ты прав, – согласился Генри, – то же самое всегда говорит и Марта. Но так тяжело сказать «нет». Ты меня понимаешь?

Обрадин укоризненно покачал перед глазами Генри волосатым указательным пальцем:

– Мне сегодня не нравятся твои речи. Что-то случилось?

– Ничего, ничего не случилось.

– Мне очень жаль тебя, Генри. Что значит для тебя слава? Ты не получаешь от нее никакой радости! Ты прячешься от нее, потому что ты – хороший человек. Ты всегда плохо о себе отзываешься. Зачем ты это делаешь?

– Потому что это правда, Обрадин. Я – плохой, совершенно никчемный человек, поверь мне.

Обрадин прищурил глаза:

– Знаешь, евреи говорят, что из мыслей возникают слова, а из слов – поступки. Я знаю плохих людей, плохие люди есть и среди моих родственников, я спал и ел с ними. Ты не похож ни на одного из них, ты хороший человек, и именно поэтому мы все тебя любим.

– Вы меня любите, потому что я жертвую в общинную кассу.

Генри затянулся смолистым душистым дымом самокрутки и закашлялся, по-птичьи поджав ногу.

– Крепкий табачок. Знаешь, что говорят по этому поводу японцы, Обрадин?

– Какая разница, что говорят японцы?

– Они говорят, что быть любимым – тяжкая судьба.

– Возможно, и так, Генри. Но откуда об этом знают японцы? – Обрадин сплюнул на каменный пол. – Писатели – непростые люди, Генри. Я знаю, это судьба. Я не могу писать, моя Хельга не может, и мы благодарны за это Богу. Должно быть, писательство – это наказание.

– О, к тебе кто-то пожаловал, – сказал Генри и указал на заклеенное окно, за которым вырисовывались два человеческих силуэта. – Я вижу покупателей.

Обрадин мельком посмотрел на окно.

– Туристы, – с отвращением процедил он.

– Ты уверен?

– Кто еще будет так внимательно разглядывать эти картинки, как ты думаешь?

– Только туристы.

– Вот именно. Между прочим, они приезжают сюда из-за тебя, так что берегись.

Обрадин нетерпеливо встал к прилавку, положив сигарету на окровавленную разделочную доску. Звякнул дверной колокольчик. В лавку вошли две краснощекие, конусообразные дамы. Остановившись у прилавка, они принялись без всякого интереса разглядывать рыбу. Нет, они пришли сюда не за рыбой. Было видно, что сигаретный дым действует им на нервы. Женщина постарше подняла глаза на Обрадина и прикрыла веки, слегка дрожа ресницами, как делают по непонятной причине одни только англосаксонские дамы.

– Do you speak English?

Обрадин отрицательно покачал головой. Обе женщины были обуты в одинаковые белые кроссовки, а за их спинами висели одинаковые рюкзаки из гортэкса. Они вообще были похожи – коротко остриженные волосы, тонкие губы, розоватая кожа. Женщины зашушукались, при этом у старшей под подбородком покачивалась отвислая дряблая кожа. Генри откашлялся:

– Can I help?

Младшая дама застенчиво улыбнулась Генри, обнажив безупречно белые и ровные зубы.

– Perhaps you know Henry Hayden?

Обрадин вмешался в разговор, прежде чем Генри успел открыть рот.

– No.

Серб вызывающе облокотился обеими руками на прилавок.

– No here. Here only fish.

Женщины беспомощно переглянулись. Младшая повернулась спиной к старшей и слегка наклонилась. Пожилая дама раскрыла рюкзак и извлекла оттуда потрепанную книжку. Это было английское издание «Фрэнка Эллиса». Женщина протянула книжку Обрадину и ткнула безукоризненно чистым пальцем в фотографию Генри на последней странице суперобложки.

– Henry Hayden. Does he live here?

– No.

Генри вынул изо рта сигарету, встал и пружинистой походкой подошел к женщинам.

– Allow me. – Он протянул вперед руку, и ошеломленная дама отдала ему книжку.

– У тебя не найдется карандаша, Обрадин?

Серб молча протянул ему вымазанный рыбьими кишками огрызок карандаша.

– What’s your name, Ma’am?

Пожилая женщина в ужасе прижала тонкие пальцы к губам. Она узнала писателя.

– Oh my god…

– Just Henry, Ma’am.

Генри обожал такие моменты. Он совершал благодеяние, да еще и прекрасно себя при этом чувствовал. Бывают ли в жизни более осмысленные и одновременно приятные поступки? В конце концов, эти женщины приехали бог весть откуда лишь для того, чтобы увидеть Генри. Такие труды ради пустяковой милостыни.

Генри надписал две книги, а Обрадин сфотографировал с ним обеих женщин. Женщины вышли из лавки, не чуя под собой ног. Серб проводил их недобрым взглядом и проворчал:

– Я каждый раз выдергиваю себе из задницы по волоску, лишь бы тебя не выдать, и тут появляешься ты и говоришь: «Вот я».

– Не переживай, зато дамы вернутся и купят у тебя рыбу, потому что теперь они точно знают, что ты их не убьешь.

На ужин Генри пожарил медальоны из подаренного ему Обрадином морского черта. Они с Мартой сидели на веранде, наслаждаясь прохладой вечернего, насыщенного ароматом свежескошенной травы воздуха, и пили Пуйи-Фюме.

– Мне стоит о чем-то беспокоиться? – спросила Марта со свойственной ей неподражаемой краткостью, которая исключала всякие дополнительные вопросы. Генри знал свою жену достаточно хорошо, чтобы сразу понять подтекст: избавь меня от подробностей, мне не нужны объяснения и, самое главное, не выставляй себя глупцом.

Генри подцепил вилкой кусок рыбы и провел по нему ножом, смоченным в рислинге.

– Ни в малейшей степени, – искренне ответил он. – Не волнуйся, я сам с этим разберусь.

Так все самое главное было сказано. Телепатический контакт, выработанный за годы супружества, многим сторонним наблюдателям может показаться молчанием. До свадьбы Генри тоже думал, что безмолвно сидящим за столиками в ресторанах супружеским парам просто нечего сказать друг другу; но теперь он знал, что за этим молчанием скрываются оживленные беседы. Некоторые супруги умудряются даже молча острить.

Марта поднялась к себе раньше обычного, чтобы закончить заключительную, пятьдесят четвертую главу. В двери террасы она остановилась и обернулась к Генри.

– Стоит ли начинать все с чистого листа, Генри? Разве у нас все плохо?

Она вышла, не дождавшись ответа.

Генри помыл посуду, накормил собаку и вернулся в свою мастерскую – посмотреть «Спортивное обозрение» и приклеить еще несколько спичек к модели буровой платформы.

Высокие полки с непрочитанными книгами стояли рядом с канцелярскими шкафами, набитыми газетными вырезками. Все отзывы о Генри были тщательно рассортированы по датам, авторам и языкам. Особо хвалебные пассажи были подчеркнуты идеально прямыми линиями. За эту привычку к аккуратности Генри хвалили еще в школе. Самые дорогие призы и грамоты висели на стенах или стояли на застекленных полках. Уже в раннем детстве Генри отличался склонностью к переписыванию и классификациям. Коллекция на полках росла с каждым новым романом. Он не показывал ее Марте. При одной мысли об этом Генри заливался краской стыда.

Письменный стол Генри стоял у окна. За этим столом он отвечал на письма, составлял справки для налоговых консультантов и клеил модели буровых платформ из спичек. Каждую законченную модель Генри относил в подвал и сжигал. На праздник солнцестояния очередная модель шла на растопку огня под грилем, на котором жарились колбаски. На модель норвежской буровой платформы «Морской тролль» Генри уже израсходовал более сорока тысяч спичек. Но что делать, это была крупнейшая в мире буровая платформа. Перед сном Генри посмотрел две серии «Бонанзы» и лег спать в превосходном расположении духа. Он спал крепко и без сновидений, как Хосс Картрайт из «Пондерозы», ибо теперь знал, что надо делать.

Он проснулся от скрежета автоматических жалюзи. Солнечный свет ворвался в комнату. Генри сбросил одеяло. Тень от напрягшегося в утренней эрекции члена показывала четверть восьмого. Пончо спал рядом с кроватью на полу. Генри выпил кофе, тщательно принял душ и достал из шкафа походные сапоги. Увидев сапоги, Пончо бросился к двери и принялся плясать перед ней, неистово виляя хвостом. Опередив Генри, он подбежал к машине и вспрыгнул на пассажирское переднее сиденье. Настало время утренней прогулки.

Для того чтобы окрестные жители не пронюхали о его утренних прогулках с собакой, Генри выбирал для них отдаленные места, в сотне километров от дома. Автор нашумевших романов, в конце концов, не обычный скиталец. Пользуясь точной армейской картой, на которой были отмечены самые крохотные лесные тропинки, он за последние два года открыл для себя множество нетронутых лугов и лесов, успел побродить по живописным болотам и дальним полоскам побережья, увидел множество редких птиц и зверей и при этом еще и похудел. Заблудиться не было ни малейшей опасности, так как двести двадцать миллионов обонятельных клеток Пончо помогали ему безошибочно находить дорогу к машине.

На этот раз Генри выбрал участок леса, расположенный в сорока километрах от дома. Они с Пончо уже бывали здесь несколько раз. Генри остановил машину на небольшой тенистой полянке. Где-то поблизости между папоротниками шумел водопад. Пахло свежей смолой, солнечный свет, проникая сквозь ветви, отражался от листьев миллионами ярких бликов.

Из кармана куртки Генри извлек телефон и вставил в него аккумулятор. Он никогда не звонил Бетти дважды из одного и того же места. Это была мера предосторожности, усвоенная за годы прогулок по безлюдной глуши. Он набрал код и стал ждать. Собственно, для всех этих ухищрений не существовало никаких причин – телефон был предоплачен. Карточку можно было купить на любой заправке – практично, дешево, анонимно. Генри любил быть инкогнито.

Бетти ответила сразу, после первого же гудка. Голос ее звучал приглушенно – она курила.

– Ты все ей сказал?

– Я расскажу тебе об этом сегодня вечером. Ты в издательстве?

– Нет, я сегодня дома. Как она отреагировала?

Генри выдержал многозначительную театральную паузу. Такие паузы отлично срабатывают при телефонных разговорах, тогда как при личном контакте безотказно действует загадочная улыбка. Способ весьма действующий.

– Марта повела себя на удивление мужественно.

Он услышал металлический щелчок зажигалки и представил себе, как Бетти затягивается ментоловым дымом.

– Мореани меня уволит, если узнает.

– От Марты он ничего не узнает.

– Ты уверен?

– На сто процентов.

– Но она, должно быть, сильно на меня злится, да?

– Конечно, злится. Боишься за работу, Бетти?

– Я? Ни капельки, но мне просто будет очень неприятно. Если честно, мне немного стыдно.

– Почему тебе стало стыдно только теперь?

Бетти сделала глубокую затяжку. Генри явственно представил себе раскаленный кончик сигареты.

– Что это значит, Генри? Ты думаешь, мне все равно?

– До сих пор тебе было все равно.

– Мне никогда не было все равно. Ты снова становишься бесчувственным, как лед. Не стоит все взваливать на меня. Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, но прошу, не надо винить во всем только меня.

– Все очень просто – это правда.

– Конечно, конечно, все очень просто. Я не могу себе вообразить, что думаешь ты.

«Пусть лучше будет так», – подумал Генри. Пес уловил какой-то запах и, петляя, бросился прочь по росистому лугу.

– Уж не думаешь ли ты, что я преднамеренно забеременела от тебя, Генри? Говори честно.

– Я всегда честен с тобой, дорогая. Всегда.

Эта мысль до сих пор не приходила ему в голову. Но теперь, когда Бетти высказала ее вслух, он подумал, что это вполне возможно. Бетти было почти тридцать пять, она долго ждала, но Генри ничего ей не предлагал, а теперь он стоит перед свершившимся фактом.

– Давай заканчивать, Бетти.

– Что ты имеешь в виду?

– У меня заканчивается время. Осталось тридцать секунд. Мы поговорим сегодня вечером.

– Ты меня пугаешь, Генри. Ты действительно так думаешь?

– Отчасти да, но терпение, я приеду в восемь часов. Кстати, прекрати курить, это вредно для нашего ребенка.

– Хорошо, милый. Ты…

– Что?

– Я тебя люблю.

– Ты заблуждаешься.

– Ты всегда так говоришь. Прими это и смирись. Я тебя люблю, люблю, люблю. Я тебя целую.

Генри извлек аккумулятор из телефона, снова став невидимкой. Бетти боится, что Марта пожалуется на нее Мореани, и боится не зря, так как своим положением главного редактора она обязана именно Марте, хотя и не подозревает об этом. Мореани ее уволит, так как она не сможет объективно относиться к работе. Но ничего, это пойдет ей на пользу. Бетти думает только о себе, и он, Генри, стал лишь частью ее амбициозных планов. Так что ее неудачи его не расстроят. Бетти слишком эксцентрична, она хочет успеха и одновременно уюта – хочет жить в глуши, но с центральным отоплением. В глубине души она развращена и бессовестна, как, впрочем, и он сам. Все это сильно упрощает дело.

Генри свистнул, подзывая собаку, бегавшую в сотне метров от полянки. Кажется, Пончо во что-то вцепился зубами – и выглядел при этом просто великолепно. Генри пересек полянку, утопая сапогами в песке. Для охоты на зайцев ховаварт слишком тяжел и медлителен, но то, что лежало перед псом, было больше зайца. Чем ближе подходил Генри, тем ожесточеннее рвал Пончо зубами свою добычу. С расстояния в двадцать шагов Генри понял, что это косуля. Пес вырвал огромный кусок мяса из ее бедра, и задняя нога болталась на лоскутке кожи.

Косуля еще дышала. Может быть, она была уже подранена или больна. Животное посмотрело на Генри немыслимо умоляющим взглядом, когда Пончо снова вонзил зубы в его плоть. Дрожа, косуля подняла голову, вывалив синеватый язык и прерывисто дыша.

– Пончо, к ноге!

Пес оторвал еще кусок мяса, ворча, улегся в нескольких метрах от Генри и принялся поедать добычу. Генри опустился на колени рядом с умирающим животным. Покрытое белым мехом брюхо было вспорото, словно ножом, из раны выглядывали кишки. Все ее существо хотело жить. Генри торопливо ощупал карманы, не обнаружив ничего, кроме телефона. Он погладил косулю по теплой, бешено пульсирующей шее, огляделся, но рядом не оказалось и камня, которым можно было бы одним ударом прикончить животное.

Тогда Генри обеими руками сдавил косуле горло. Она забилась, стараясь вырваться, но Генри не отпускал, пока не наступила милостивая смерть. Разжав руки, Генри погладил теплый труп. Жизнь покинула зверя. Сидя рядом с телом, Генри задумался о прощальном подарке для Бетти. Конечно, она придет в ярость. Она будет разочарована. Но разве разочарование – это не конец всякого очарования? Метеорологи обещали на вторую половину дня дождь. Через десять часов он скажет об этом Бетти.