Глава 9
Станислав угрюмо смотрел на крестьянина Фабиуша Матецкого, сидящего перед ним, и делал пометки в блокноте. В коридоре шумели люди, ругался Кисляр. Шелест не выспался, болела голова, да еще и этот тип нес несусветную дичь.
Гражданин Матецкий сильно заикался, путал польские слова с украинскими, излагал грустную историю своей семьи. Он родом из этих мест, из села Выжиха. Ему уже за пятьдесят. Всякого повидал. Доставалось и от польских властей, и от украинских националистов, и от немцев, пропади они пропадом!
Он – мирное существо, даже в армии не служил по болезни. Партизаны Армии Крайовой уговаривали его уйти с ними, да какой из него вояка? Жена Агнешка, трое деток-погодков от двенадцати до четырнадцати лет.
Сперва бог миловал. До сорок третьего года село никто не трогал. Хлопцы из УПА приезжали, но только грабили, убийствами не утруждались.
Потом, в июле того самого года, началось безумие. Ночью село окружили бандеровцы. Они неслись по улицам на повозках, запряженных жеребцами, палили из пулеметов, бросали факелы на соломенные крыши. Бегущих людей срезали пулеметные очереди.
Семья Матецкого укрылась на чердаке. Все дрожали от страха. Их убежище бандиты почему-то просмотрели. Бывает такое. Они просто плеснули на хату бензином и подожгли ее.
Теща сразу задохнулась в дыму. Прыгать было высоко, спускаться – невозможно. Фабиуш дотянулся до лестницы, лежащей на крыше, ухитрился передвинуть ее на сарай, куда бандиты забыли бросить факел. Они ползли, перебирались на руках. Жена Агнешка сорвалась, упала на землю, сломала ногу. Дети тряслись от страха, держали мать, помогали ей идти.
Околица находилась поблизости. Они ползли по высокой траве. Пулеметчик заметил их в последний момент, когда у них лопнуло терпение, и они прыжками бросились в лес. Пуля сразила младшего, Адриана. Потрясенный отец обнял безжизненное чадо, а когда пришел в себя, обнаружил, что и Агнешка мертва, а Янек с Мареком ревут, умываются слезами.
Бандеровцы бежали наперерез, палили из всех стволов. Поредевшая семья рванула дальше, но бандиты настигали. Марек споткнулся, а когда сообразил, что не успевает убежать, бросился на подонков с корягой и был изрешечен пулями.
Теперь уже Янек волок отца, потрясенного, теряющего сознание. Они лежали в какой-то яме, зарывшись в листву, потом пошли в чащу. Их вывели из ада польские партизаны, которых отец и сын встретили на рассвете. Те собрали таких же обездоленных людей и перевезли их в западную часть Галиции.
Немцам было плевать на это. Мирных поляков они особенно не трогали. Все беды исходили от своих же братьев-славян, опьяненных безнаказанностью.
Беглецы жили в маленьком городке, расположенном недалеко от Западного Буга. Когда немцы отступили под натиском Красной армии и притихли – как тогда казалось – бандеровцы, Фабиуш засобирался в родную Выжиху. Советские власти не препятствовали этому. Им тоже не было дела до поляков.
От села осталась кучка обугленных деревяшек. Фабиуш пытался построить хату, нужны были материалы, инструменты. Когда приходили бандеровцы, отец с сыном прятались в яме, которую вырыли посреди огорода.
– Мы вам всячески сочувствуем, пан Матецкий, – изображал участие Шелест. – Но сейчас всем трудно, надо как-то жить. Если не будете сотрудничать с представителями буржуазного польского правительства, то новые власти вам помогут. Вы видели бандитов. Опишите их, пожалуйста. Когда это случилось? Вы знаете кого-нибудь из них?
Это произошло четыре дня назад. Янек вовремя свистнул и спрыгнул с дерева. Высокие кусты прикрыли его.
Несколько всадников въезжали в село. Фабиуш не заметил, во что одеты. Да разве это важно? Кепки-мазепинки, желто-синие нашивки на рукавах, и все понятно. Бандеровцы гарцевали по его участку, ругались, потом засвистели, помчались куда-то вскачь.
В Выжиху вернулась еще одна семья, мать и две дочери. Не повезло бедняжкам, плохо спрятались. Обнаружили, что влипли, бросились к лесу. Конные бандиты настигли женщин на опушке.
Фабиуш вылез из ямы, лежал в траве. Эти бедняжки погибли у него на глазах.
Всадников было четверо. Трех молодчиков Фабиуш видел впервые. Это были крепкие бородатые парни. А вот того мерзавца, который ими командовал, он уже встречал.
Это некто Нестор Кишко. Он был в ОУН на небольших офицерских должностях. Мерзкий маленький тип со злыми глазами, жестокий, циничный. До тридцать девятого года, при польской власти, этот субъект работал бухгалтером в конторе на карьере, был робкий, забитый, пресмыкался перед администрацией. Кто же знал, что в нем такая злоба с годами накопилась.
– Люди сказывали, что он у Горбацевича был помощником, – продолжал грустное повествование Матецкий. – Это тот, что за главного был тут у бандитов. Он после нашего бегства уже здесь воцарился. Люди шептались, что просто дьявол. Наши с ним дорожки, к счастью, никогда не пересекались. – Крестьянин начал истово креститься.
Собеседники Станислава менялись, как карты в колоде. Люди плакали, делились горем, просили зерна или стройматериалов. Но у всех было главное общее пожелание: защитите! Вы же власть!
Шелест был всего лишь руководителем оперативной группы контрразведки «Смерш», и задачи перед ним стояли другие. Он мог обеспечить безопасность этим людям только одним способом – уничтожить банду. Они этого не понимали, кто-то переступал черту, срывался в крик.
Майор окутывал себя табачным дымом, ждал появления ценной информации.
Беженцы из Поросли жаловались на жизнь. Вернулись в родное село, а там шаром покати. Стоит телега с разбросанными пожитками, рядом сухое дерево, на нем распятый труп и табличка на груди для непонятливых: «Это поляк. Так будет со всеми поляками».
Мужики и рады взяться за оружие, готовы защищать свои семьи. Но Советская власть не разрешает, говорит, что сама их защитит.
Но это только пустые слова. Она себя-то защитить не может!
Третьего дня бандеровцы под Процком колонну части материального обеспечения растерзали, все ликвидное добро затащили на подводы и убрались в лес. Семерых молодых новобранцев в плен взяли, на опушку отвели и лопаты всучили. Мол, ройте себе окопы в полный профиль. А как дорыли, всех сгрузили в эти ямы да засыпали, только головы наверху и остались. Бандиты потешались, а когда наскучило, взяли косы да давай их отсекать. Еще жаловались, что косы тупые, ни хрена не работают.
Картина складывалась удручающая. Станислава захлестывали волны отрицательной энергии. Порой ему хотелось воскликнуть: «Люди, мать вашу, заткнитесь!» Но он прилежно все записывал.
Во время обеденного перерыва сухой паек не лез в горло. Майор давился травянистым чаем, который заварил в самоваре сержант Вахмянин, обильно курил. Настя с мрачным лицом перебирала документы, проштампованные орлом, вцепившимся в свастику. Гальперин отдыхал, наслаждался минутой покоя.
– Я, может быть, чего-то не понимаю, товарищ майор, – кашлянув, признался он. – Тут жуть творилась, змеиный клубок какой-то. Как в этом аду могли хоть что-то сделать советские партизаны? Ведь у них абсолютно не было поддержки ни от поляков, ни от хохлов. Русских тут практически нет, евреев истребили. Любая структура нам враждебна – немцы, националисты, украинская полиция, польская жандармерия, боевики правительства Миколайчика.
– Ага, наши тут особняком стояли, – согласилась Настя. – Им даже внедрить своих людей в эти структуры было невозможно. О пропаганде вообще молчу. Они просто добавляли свою лепту в общий хаос.
– Темные вы личности, товарищи офицеры, – заявил Стас. – Во-первых, сбор информации, передача ее в центр посредством радиосвязи. В штате оккупационной администрации были наши люди. Данные о перемещении войск, вооружения. Эшелоны, пущенные под откос. А ведь каждый такой состав с техникой или боеприпасами – это спасенные жизни красноармейцев. Постоянные налеты на немецкие колонны, мелкие гарнизоны, структуры оккупационной власти. Партизаны теребили бандеровцев, вели какой ни есть, а обмен разведданными с польскими партизанами, временными попутчиками, так сказать. Совместные меморандумы, конечно, не подписывали, но информацией делились, иногда общие акции проводили. Не стоит утверждать, что у Советской власти здесь не было поддержки. Многие ждали возвращения наших войск. Другое дело, что боялись. Не морочьте мне голову, короче.
Потом интерес майора привлек Панас Шуфрич, украинец, уже немолодой лысоватый мужик в безрукавке. Он ерзал на табурете, избегал прямого взгляда. Его доставили сюда, мягко говоря, особым порядком, фактически под конвоем.
– Человек вроде не опасный, – проговорил Кисляр. – Мастер на пилораме, в зверствах не замечен, тихий. Был в бандеровцах, но бабы говорят, что они его силой забрали, не хотел он. Помаялся в банде да и сбежал. Шуфрич особо этого и не скрывает, сам признался, когда мы в том месяце чистку проводили. Божится, что активно стоит на пути исправления, ничего дурного не замышляет, к коммунистам лоялен. Любую власть готов принять, лишь бы его не трогали.
– За что меня сюда, товарищ майор?.. – пролепетал Шуфрич. – Я живу себе тихо, никого не трогаю, Советскую власть поддерживаю.
– Вот и поддержи еще разок, Панас, – строго сказал Шелест. – Да не пустыми словами, а надежными сведениями. Не поверю, что ты не в курсе. Но учти, я сразу вижу, если кто-то врет. Не приходили к тебе бандиты, не предлагали снова поучаствовать в их освободительном движении?
Этот тип был действительно далек от идейных распрей и на садиста не походил. Поляки майора в восторг не приводили, но не убивать же их за это! Пусть живут. Они такие же люди, как и он сам.
Что происходило здесь после той ночи, когда бандеровцы устроили массовую резню? Польского населения в повете почти не осталось. Даже немцы удивлялись такому рвению националистов. Можно было бы просто депортировать поляков куда-нибудь под Варшаву или Краков. Но нет, убить оказалось проще и занятнее. Немцам, впрочем, это было до лампочки. Грызню славян между собой они только приветствовали.
Назар Горбацевич, прибывший сюда из Ковеля, остался в повете. Зверства продолжались, но уже не с тем размахом. Бандеровцы ловили польских и советских партизан, пытали, замучивали до смерти.
Участились акции устрашения соотечественников. Любая попытка спасти представителя «неправильной национальности» влекла за собой казнь. Утаивание продуктов, нежелание отдавать сыновей в освободительную армию заканчивались тем же.
Горбацевич засветился. Его теперь все знали, тряслись от одного имени. Он подчинил себе все мелкие подразделения, разбросанные по району, стал командовать ими. С ним считались функционеры ОУН, его побаивалось руководство службы безопасности. Бесчинства и грабежи дозволялись только с его санкции. Он принимал участие в митингах, разрешенных оккупационными властями, присутствовал на казнях, бывало, сам разминал руку.
Но время шло, а независимого государства так и не было. Положение на Восточном фронте ухудшалось. В какой-то миг националисты зарвались. Их отношения с оккупационными властями портились. Те стали притеснять борцов за незалежность, запрещали собрания и митинги, разоружали подразделения, закрывали типографии, издающие вредную продукцию. Начались аресты функционеров ОУН. Организация переходила на нелегальное положение. Отряды прятались по лесам.
В Возырь прибыла рота СС для ареста Горбацевича. Произошла отчаянная стычка вчерашних союзников. Горбацевич бежал в лес.
С той поры неразбериха только усилилась. Кто хозяин, чьи распоряжения выполнять мирному обывателю? В села заходили злые, небритые хлопцы, терроризировали народ.
Горячие хлопцы чуть не удавили Панаса. Пойдешь, дескать, с нами воевать. Жена впала в истерику, так ей по лбу дали.
Шуфрич месяц жил в глуши, в землянке, выходил на посты. Пару раз приезжал Горбацевич, шептался с командиром отряда Суриком. Тот еще тип. Один его взгляд дрожь вызывал.
Той же ночью хлопцы совершили налет на немецкий склад в Ядринцах. Хапнули теплые шинельки, сапоги, пару десятков походных ранцев. При этом прирезали двух охранников. Добро погрузили на подводы и увезли.
Утром рота немецких солдат окружила схрон и принялась забрасывать его гранатами.
Панас в этой суматохе сделал ноги, два дня отсиживался в лесу, потом выбрался к родному селу. Жена уже и не ждала его, очень удивилась. С тех пор больше в мобилизацию не попадал, бог миловал.
– Где сейчас Горбацевич?
– Да кто же его знает? – Шуфрич развел руками. – Одни говорят, что убили его, другие – что жив и сидит где-то в лесу.
– В каком лесу он может сидеть?
– Гражданин офицер, да откуда же мне знать-то? – взмолился Шуфрич. – Тут повсюду леса. Росомач, Кудряши, Белянники. Мне, гражданин офицер, точно известно, что он потерял почти всех своих помощников. Жулебу ваши партизаны еще в сорок третьем пристрелили, Младко в начале сорок четвертого подох. Теперь уже поляки постарались. Кишко вроде жив, говорят, что видели его. Все так же лютует, зло свое на людях вымещает.
Следующий собеседник майора выразил мнение, что Горбацевич бросил свои подпольные дела и записался в дивизию «Галичина». Сосед, мол, сбежал из этого формирования. Он вроде видел там похожего офицера.
Эта версия вызывала интерес, но и резонные сомнения.
14-я гренадерская дивизия СС «Галичина» формировалась и контролировалась немцами. Горбацевич впал у них в немилость, значит, дорога ему туда была заказана.
С данной дивизией вообще связана отдельная поучительная история, позор на веки вечные, от которого никак не отмыться. Она формировалась только из украинских патриотов. Отбор проводился жестко, но нехватки в добровольцах немцы не испытывали. Конкурс как в престижный вуз – несколько человек на место. Все как один – настоящие звери, готовые зубами рвать глотку врагу.
Этих психов немцы использовали против поляков в западной части Галиции, в Югославии против партизан Тито, даже во Франции. Слово «Галичина» наводило ужас в этих местах.
Но только не в Красной армии, бойцы которой всякого дерьма повидали. В конце июля сорок четвертого года под Бродами – это Львовская область – дивизия потерпела сокрушительное поражение, была уничтожена фактически полностью. Лишь какие-то крохи просочились через окружение.
Но самое смешное состояло в том, что через пару недель дивизия в полном составе снова рвалась в бой. От добровольцев отбоя не было.
Из соседнего помещения высунулась Настя, поманила командира пальцем. Она и Гальперин тоже проводили беседы такого рода. Глаза у женщины горели, значит, стоило подойти.
В комнате сидел пожилой поляк, походивший на основательно высохшую мумию. Рот, глаза, нос – все запало глубоко в череп, навевало ассоциации с ожившим мертвецом. Но с голосом у человека все было в порядке. Мужчина моргал, на серых щеках блестели слезы.
– Пан Себастьян Ахтуба, – представила его Настя. – Житель села Бержец. В ту страшную ночь он потерял все.
– Да у меня всего и не было никогда, – пробормотал мужчина. – Лишь пара сыновей, дом да жена. – Чувство юмора у поляка было какое-то жутковатое, но с головой он вроде вполне ладил.
– Польские партизаны подобрали его в лесу, сильно изрезанного, – сообщил Гальперин. – Месяц держали в отряде некоего пана Золотовского, выходили. Он там пригодился. Хорошо знает русский, украинский.
– Преподавал в прошлой жизни в львовском технологическом, – проскрипел мужчина. – Как безобразия начались, бросил работу, решил перебраться с семьей в село к родственникам. Вот и перебрался. А ведь мне казалось, что там нас никто не тронет.
– Опустите часть рассказа о вашем прошлом, пан Себастьян, – попросила Настя. – Повторите про позавчерашний день.
– Да, я понял, – сказал мужчина.
Он был не старый, но производил впечатление чего-то древнего, доисторического.
– Мне уже поздно чего-то бояться, нет смысла, все потеряно. В Роснах я живу, приехал три недели назад, хочу останки своих родных найти, похоронить и умереть здесь же. В Росны в сорок третьем убежали те поляки, которые выжили. Они считали, что это село Армия Крайова бережет. Там живет родня многих партизан. Только вот уже не было в Роснах никакой родни. Ее давно вывезли оттуда. Подставили нас, никто на помощь не пришел. Бандеровцы всех поубивали к чертовой матери. Орали: «Смерть ляхам! Слава Украине!» У них там даже фотограф был. Они красовались перед ним на фоне трупов, видать, для агитационного издания. Горбацевич там был, а с ним его прихвостень Кишко. Тоже фотографировались.
– С чего вы решили, что это Горбацевич? – осведомился Шелест.
– Да как вам сказать, молодой человек. – Ахтуба усмехнулся. – Если к кому-то обращаются «пан Горбацевич», то скорее всего это и есть пан Горбацевич. А если кричат: «Эй, Кишко», то… ну, вы понимаете. Горбацевич и полосовал меня саблей. Уж не знаю, где он ее достал, кривая такая, казацкая. Я навсегда его глаза запомнил, такие насмешливые, злые, алчные до крови. Позавчера я эти же глаза увидел. Вышла компания из леса да сразу к сельсовету двинулась. В простые дома они заходить не стали. Оттого и живой тут сижу. Председатель через окно в задний двор сиганул и тикать за околицу. Погнались за ним. Уж не знаю, догнали ли, но в село не вернулись. Наверное, догнали. Ведь его тоже не видно. Неделю проработал, счастливчик, иные и такой срок не выдерживали. Но дело не в том. Когда они по улице шли, я те самые знакомые глаза увидел. Божьей Матерью клянусь, они и есть! – Мужчина содрогнулся. – Это Горбацевич, точно. Но внешность у него другая.
– Это как? – спросил Шелест.
– Нет, поймите правильно, я не сумасшедший, в волшебство не верю. Думаю, граната рядом взорвалась, рожу ему осколками посекло. Она у него была видная, запоминающаяся, а теперь вся правая часть лица в складках и шрамах. Еще борода. Да и согнуло его как-то, прихрамывает, заметное усилие прикладывает, чтобы ноги переставлять. Вот и получается, что одни глаза остались, по которым можно признать. Он командовал отрядом. Помощник Кишко при нем подпрыгивал. Ухмылка похабная, маленький, башка круглая, глазки узенькие.
– Вы готовы поручиться, что это Горбацевич, пан Себастьян? – спросил Шелест и переглянулся со своими сотрудниками.
– Я вам больше скажу, господа офицеры. У них в Росомаче базовый лагерь. На слух пока не жалуюсь. Они болтали о своем, когда мимо проходили. А я спрятался в бурьяне. «Эту сволоту Лапцевича не стрелять, – проговорил на ходу Горбацевич. – Он знает всех активистов, которые прибыли с ним из Горловки. Отведем на базу, изложит весь список, тогда и в расход». А Кишко присвистнул. Мол, ни хрена себе, такой крюк до Росомача. Тащи его на себе!.. Я дальше слушать не стал, в лес перебрался, чтобы отсидеться.
– Большое спасибо, пан Ахтуба, – с чувством поблагодарил Стас. – Ваша наблюдательность нам очень помогла. Наши сотрудники отвезут вас обратно в село.
Улица Буговая оказалась не самой благоустроенной в городе. Восточная окраина, благоухающая свалка. Дома заваливались в землю, заборы полегли, как пехотинцы под картечью. С их ролью справлялись заросли акации и шиповника.
На стук открыла пожилая женщина с печальными глазами. Шелест показал ей корочки. Она лишь молча пожала плечами.
– Владимир Кондратьев здесь живет? – без особого нажима поинтересовался Станислав.
– Живет, – сказала женщина, вздохнула и махнула рукой. – Если это жизнь. Проходите в дальнюю комнату. Только сильно Володе не докучайте, приболел он горлом. У окна открытого сидел.
– А вы ему?..
– Да тетка, кто же еще. – Она уволоклась на кухню, сильно прихрамывая.
Комната не отличалась изысканным убранством. Стол, заваленный непонятно чем, странная подставка у окна, кровать. Под ней тележка, похожая на маленький поддон для кирпичей, с колесами и ремнями.
Бледный мужчина с засаленными волосами лежал под одеялом и читал какую-то потрепанную книжонку. Он положил ее на тумбочку и устремил на посетителей равнодушный взгляд.
– Ого, и женщина с вами. Эх, какая красивая!..
– Вы Владимир Кондратьев?
– Ага, – согласился парень.
Он выглядел ужасно, но едва ли был старше тридцати.
– Раньше меня именно так и звали Володька Кондратьев. Вы из Смерша?
– Вы удивительно проницательны. – Стас протянул бедняге руку, давая понять, что это дружественный визит.
Кондратьев ответил на рукопожатие и проговорил:
– Жизнь научила разбираться. Закурить дадите? А то тетка не разрешает, решила о моем здоровье позаботиться.
– Да, разумеется. – Шелест с готовностью выбил папиросу из пачки.
Лучше бы он не давал ему эту чертову папиросу!
Кондратьев откинул одеяло, чтобы покинуть кровать. У него даже культяпок не было! Не человек, половина. Мятые трусы, а за ними пустота.
Настя сглотнула. Гальперин тактично отвернулся и пихнул ее в бок. Мол, не пялься.
Левая рука у Володьки тоже была искалечена, но он мог ею пользоваться. Живой обрубок как-то хитроумно сполз на пол, подтянулся на руках. Володька от усердия закусывал губу. Шелест дернулся было помочь, но тот отмахнулся. Сам справлюсь! Он влез на тележку, покатил к окну. Там оставил ее, вскарабкался по подставке на подоконник, потянулся, приоткрыл форточку.
Оперативникам тут же вспомнился калека на базаре в Ковеле.
Володька обернулся, оскалил зубы и спросил:
– Непривычно, товарищи офицеры?
– Да, впечатлил, – согласился Гальперин, подскакивая с зажигалкой.
Володька с наслаждением затянулся.
– Да ладно, хоть в таком виде, но живой. Другие и вовсе умерли. Хотя порой жуткая тоска берет, – признался парень. – Лучше бы и я с ними умер. Еще и тетка жужжит, постоянно всем недовольна. Конечно, обуза жуткая. Может, протезы такие придумают, чтобы ходить можно было? – Он с надеждой посмотрел на Шелеста. – Есть ведь такие?
– Есть, – подтвердил Стас. – Дорогие, правда. Зато и не поймет никто, что ты безногий. Посмотрим, что можно сделать. Не теряй надежды.
– Как складно вы поете, товарищ майор. – Парень заулыбался. – Вот ведь явно езда по ушам, а я буду ждать, надеяться. Ладно, не уговаривайте. С чем пришли-то, товарищи офицеры? Дела минувших дней покоя не дают?
– Ты был начальником разведки у Глинского?
– Ага, служил с Николаем Федоровичем, – согласился парень. – Эх, видели бы вы меня в те деньки!.. – Володька украдкой посмотрел на Настю, и она покраснела. – Жалко, даже фотокарточки ни одной не осталось. А я ведь очень даже неплохо воевал, товарищ майор, – похвастался Володька. – Командир крепко за меня держался. Да он пропал бы к чертовой матери без моей разведки!
– Ладно, не хвались. Мы знаем, что ты был хорошим партизаном, – заявил Шелест. – Вопрос в лоб позволишь? Почему ты здесь? Вся округа знает, что ты партизанил в советском отряде. Бандиты из леса придут и на кусочки порежут.
– Так я уже порезанный, – сказал калека. – Думаете, не приходили хлопцы из леса? Дважды прибывали с визитом. Врывались в дом, тетку ногой под зад, а сами сюда. Висят над душой, стволами тычут, дескать, час твой пробил. А я ржу. Мол, ребята, вы очень кстати появились. Пристрелите скорей, избавьте от страданий. Ведь я не человек, а растение в горшке. Даже помочиться проблема. Сперва и правда чуть не пристрелили. Потом сказали: «Нет, урод, пристрелить тебя мало. Лучше живи, мучайся». И ушли, даже тетку не тронули, представляете? Так же и соседи. Носы воротят, иногда камень в огород бросят или еще что. Противно им с калекой связываться.
Оперативники неловко молчали.
Володька докурил, схватился изувеченной рукой за ручку рамы, проворно спустился с подоконника и взгромоздился на свое «транспортное средство».
Настя сглотнула, подавила рвотный спазм. Гальперин выглянул из комнаты. Тетка не подслушивала. Гремели какие-то тазики во дворе.
– Ты же русский? – спросил Шелест.
– Ага, – подтвердил калека, взбираясь на кровать. – На ту половину, которую от меня отрезали. Папа был русский, да еще и анархист, мама – местная учительница. Пожили они совсем немного, потом он сгинул на Гражданской. Даже не знаю, за кого воевал. У вас ко мне вопросы, товарищи офицеры?
Шелест изложил причину визита.
Володька задумался. Потом признался, что этот день у него постоянно перед глазами. Паника, отчаяние, когда свора псов обрушилась на партизанский лагерь. Он тогда метался под огнем, сгребал до кучи разбегающийся люд, отступал к обрыву. Хотел увести хоть кого-то, даже плот почти столкнул. Мог уйти один, да стыдно было бросать товарищей.
Бандеровцы всех перебили. У него в ногах граната рванула, превратила в калеку.
– А ты не думал, что это предательство? – спросил Шелест. – База закрыта со всех сторон. Просто так к ней не подобраться. Нужен знающий человек, чтобы туда провести эту свору.
– Думал и так. – Володька пожал плечами. – Да так и не понял, кто это мог быть. Разве что те трое, которые в шесть вечера увели Елисеева.
– Ты что-нибудь знаешь о них? Не заходили в гости?
– Да, может, убили их. – Володька махнул рукой. – Нет, не заходили.
С этого места Шелест попросил поподробнее.
Володька охотно делился воспоминаниями. Полковника Елисеева он, конечно же, помнил. Важная птица прилетела в партизанский отряд. Под вечер 15 июля, как только прибыли из рейда, Елисеев вдруг засобирался к Кравцу.
Глинский связался с ним по радио. Тот обещал встретить высокого гостя на опушке Кудряшевского леса.
Полковник ушел. Его сопровождали трое партизан, неплохо знающие местность. До места они, видать, не добрались. Кравец не сообщил об их прибытии.
А ночью ад начался. Он даже на время не посмотрел.
Да, Володька помнил, с кем ушел Елисеев. Этих людей подбирал сам Николай Федорович, светлая ему память. Володька их прекрасно знал. Это Леся Приходько, молодая женщина из Ворошиловграда, Иван Романюк из Чернигова. Тарас Замула местный, в Красной армии служил, докатился с отступлением до Возыря, здесь и остался, партизанил в родных краях.
Кондратьев давал лаконичные характеристики каждому. Все молодые, никаких нареканий, воевали исправно, не раз отличались в боях. Стыдно подозревать кого-то из них, очень не хочется это делать.
Шелест строчил огрызком карандаша в блокноте, задавал наводящие вопросы.
У Леськи вроде дочь была. Муж то ли бросил, то ли погиб.
У Замулы родня в районе. Эти люди скрытничали. За родственную связь с партизаном тут по головке не гладили.
Романюк был мрачноватый, немногословный, часто поминал свою девушку, оставшуюся под Черниговом.
Как ни крути, обычные партизаны. У Глинского таких больше сотни было.
Оперативники покидали улицу Буговую с чувством облегчения. Хороший парень, но очень уж тяжело на все это смотреть. Да, иной раз с людьми случается и такое. Лучше уж умереть.
Капитан Кисляр трудился не покладая рук в соседнем здании.
Когда Стас бросил ему на стол список, он не сразу включился, глянул на эту бумажку, сморщил лоб и сказал:
– Эту бабу не знаю, одного парня тоже. А вот Иван Романюк – есть такой сотрудник милиции в соседнем Процке. Нормальный парень, действительно бывший партизан, прошел в свое время все проверки. Надо позвонить майору Истомину, попросить, чтобы снова присмотрелся к своему человечку.
– Не надо, – отрезал Стас. – Делаем вид, что мы его не знаем. Найти всю компанию, если и другие двое живы, конечно! Как прикажу, всех собрать, будем беседовать. Напряги участковых, все конторы, занимающиеся учетом населения. Информация об этих людях должна быть у меня завтра утром – где бы они ни жили, пусть даже на том свете. Чем занимаются, адреса.
«Пароли, явки», – добавил он мысленно.
– Думаешь, майор, что один из них сдал базу Глинского? – спросил Кисляр и насупился.
– Пока не знаю, капитан. – Шелест развел руками. – Не хочу подозревать порядочных людей, но служба заставляет. Я тебе больше скажу. Если один из этих людей окажется двурушником, то он ведь и сейчас может сотрудничать с бандеровцами, разве нет? Кто ему мешает? У него героическое партизанское прошлое, у новой власти он вне подозрений. Согласись с этим. Ведь историю с пропажей группы Елисеева до нас никто не расследовал.
