Жил-был бедняк, у которого было поле, где он и трудился с утра до вечера. Была у него дочь, единственный и любимый ребенок. На закате, после работы, он посмотрел на поле; и полумрак упал на него, смотрящего, и появились звезды. Божий цветок висел над ним, но он этого не знал. Однако он позвал дочь из дому, погладил ее рукой по головке и сказал: «Поле дает хороший урожай; я куплю три пары туфель и чулок». Она принялась веселиться во мраке, и он увидел в ней Бога.

На рассвете с востока пришла армия и опустошила поле. Солдаты сожгли дом и имущество, жестоко надругались над девочкой. Придя в ярость, мужчина убил троих их них, но оставшиеся проломили ему череп и бросили, полуживого, в траву у дома. Покончив со всем, они ушли, и девочка умерла.

Мужчина пролежал в траве весь день, ни о чем не догадываясь. Но вечером он открыл глаза и увидел небо. И одна яркая звезда принесла ему успокоение, поэтому он позабыл о своей боли, думая лишь о Боге. Но затем он повернул голову, увидел девочку и все вспомнил. Он подполз к ней и принялся целовать ее волосы. И он дал обет.

И потому, когда рана зажила, он поспешил стать солдатом. Он ушел с товарищами на большую войну, ни на миг не забывая о дочери. Он с наслаждением убивал врагов изо дня в день, до тех пор, пока не упился их кровью.

Как-то он наткнулся на одного умирающего, и это оказался враг. Враг сказал: «Побудь со мной, умоляю, пока я не умру». Он остался стоять над врагом, глядя на него хмуро, но тот сказал: «Преклони колени, умоляю, и возьми мою руку». Он опустился на колени и взял руку врага в свою, ожидая смерти. Враг сказал: «У меня двое мальчиков и любящая жена». Они помолчали. И враг умер.

Мужчина оставил его для воронья и муравьев, но ушел опечаленным. Совершенно пав духом, он прилег на землю и увидел сонмища муравьев, убивавших друг друга; но рядом с ним росло большое и старое дерево, с несметным количеством листьев. Ветер гулял в листве, производя один громкий звук. Звук этот умиротворил мужчину, и тот уснул.

Проснулся он ночью, когда небо уже покрылось мириадами звезд. Шелест листвы казался песней всех этих звезд. И земля тоже пела, и жизнь повсюду; и армии пели, и мертвые пели. И он услышал свою дочь, исполнявшую в этом хоре главную партию. И слушал мужчина эту песню до самой зари, до тех пор, пока не взошло солнце. А с восходом солнца он встал и дал обет.

Он вернулся к своим товарищам и сказал: «Братья, убивать — это грех; умереть — и то лучше. Давайте пойдем к нашим братьям и заключим мир». Но они возразили: «Уж не хочешь ли ты убедить миллионы? Нет, мы должны охранять землю». Но когда поступил приказ наступать, мужчина не поднялся в атаку. Это увидел какой-то офицер и окликнул его. Но мужчина сказал: «Брат, убивать — это грех; уж лучше умереть». Офицер глубоко опечалился и убил его.

Жил-был юноша благородных кровей, который не желал убивать. Враг восстал против его народа, и все его друзья стали солдатами, но юноша остался дома, скорбя и тоскуя, и один выходил в поле. Но враг истребил скот и урожай и вырезал людей; и юноша утратил душевный покой, так как стал сомневаться. Поэтому он отправился в горы, чтобы расспросить Бога. Он увидел кукурузные поля, небольшие домишки, далекий город и сказал себе: «Пусть я потеряю душу, но мы должны спасти людей».

С тяжелым сердцем спустился он с горы и стал солдатом. Он повел людей в бой, и те погибли. Но после сражения он отошел в сторонку и, бросившись на землю, принялся оплакивать убитых и раненых. «О Боже! — молил он. — Избавь меня от убийства, ибо душа моя слабеет!»

Но он снова пошел в бой, и случилась кровавая резня. Когда все закончилось, он стоял среди убитых, думая:

«Что есть смерть? Что есть зло в ней? Смерть — это глубокий сон; а боль — это грезы. Где жизнь, там всегда есть раздор, а следовательно, растет и душа. И цель всех горестей — Бог».

Много еще раз он водил людей в бой, принуждая себя. Он думал лишь о людях и правом деле и не желал видеть мертвых. Он совершал подвиги и благие дела и был любим.

Однажды, когда он повел людей в атаку, один отказался. Он попытался на него надавить, но мужчина сказал: «Брат, убивать — это грех; уж лучше умереть». Опасаясь, как бы семя разложения не дало новых всходов, и битва не оказалась проигранной, офицер убил мужчину, но в душе его поселилась печаль.

Он вернулся в сражение, и с ним они одержали победу. Тысячи врагов были убиты и вынуждены спасаться бегством, а юноша стал великим военачальником, почитаемым всеми солдатами. Но он жил во имя правого дела; и жил в тоске и печали.

Так случилось, что как-то темной ночью принесли труп его друга. Думая о друге, он вышел под дождь и ветер. Дождь хлестал ему в лицо, на небе не было ни единого просвета, но он помнил звезды, желая их. Шквальный ветер в дугу гнул деревья, забрасывая его сорванными листьями и ветками, и он прокричал, обращаясь к Богу: «Чего ты хочешь от меня? Уж лучше умереть, чем убивать!»

Утром к нему привели юношу, якобы вражеского шпиона. Но он заглянул этому юноше в глаза и не обнаружил в них вероломства. «Убийца! — бросил ему пленный. — Мое дело — заключать мир между народами. Люди проклинают войну: они проклинают тебя». Но офицер приказал отпустить юношу, сказав тому напоследок: «Раз уж убивать — это грех, брат, уж лучше умереть». На этом офицер вышел из палатки и застрелился.

Жил-был смышленый юноша, искусный сталевар. Как-то он разругался с мастерами, да так сильно, что те принялись ему угрожать. Но он посоветовал товарищам держаться его, сказав: «Правда на моей стороне», и те прекратили работу, послушавшись его. Месяц спустя они пришли к нему и сказали: «Мы изнываем от скуки», но он ответил: «Наше дело правое», и они ушли. Прошел еще месяц, и они снова явились к нему со словами: «Наши жены и дети умирают от голода», но он сказал: «Наше дело правое», и они ушли. Но спустя еще один месяц они пришли и сказали: «Мы сломлены; они победили». «Даже если вы умрете, — ответил он, — все равно наше дело правое». Но они вернулись к своей работе, покинув его.

Юноша кочевал из города в город в поисках работы и правды. И так уж случилось как-то ночью, перед самым рассветом, что, зачитавшись некой книгой, он настолько устал от ее мудрости, что открыл окно, посмотрел вверх и увидел, меж крыш и дымовых труб, звезду. Он подумал: «Звезды разбросаны тут и там без всякой цели; люди разбросаны тут и там, и нет никакого Бога. Звезды не налетают одна на другую, но вот люди друг с другом сталкиваются; я наведу на земле такой же порядок, какой существует на небесах».

Но две великие армии вышли с востока и с запада, и юношу забрали в солдаты. Но забравшим его он заявил: «Все народы есть один-единственный, так что воевать глупо; я не стану». На него сильно осерчали, но убедить не смогли. Поэтому его отвезли на рудники, где могли принудить к работе. Он вкалывал под землей с утра до вечера, и тьма вошла в его душу. Он сказал себе: «Войну придумали богачи, чтобы люди не восстали. Смерть богачам, ворам и убийцам!»

Юноша сбежал с рудников и пошел в народ, проповедуя мир. Но враг схватил его как шпиона и привел на допрос к офицеру; и юноша проклял офицера, от имени всех народов. Но офицер даровал ему свободу, сказав: ««Раз уж убивать — это грех, брат, уж лучше умереть». Потом офицер застрелился, чем несказанно обрадовал юношу. Но солдаты плакали над телом своего командира, как дети, потому что любили его, и юноша почувствовал себя пристыженным.

Через обе противоборствующие армии продрался он к границам своей собственной страны, немало озадаченный как поведением офицера, так и поведением Бога. Теперь сидел он на обочине дороге и вглядывался в голубое небо, выискивая там Бога. Мимо проезжали повозки, груженые людьми и их пожитками; последняя едва тащилась, так как лошадь была совсем уж старенькой. В повозке ехали старик и девушка, которая и правила лошадью. Юноша пристроился рядом с этой последней повозкой и спросил: «Кто вы такие будете?» Девушка посмотрела на него, и увидел он, что она святая. Но она отвела от него взгляд и сказала: «На нас напал враг». И так ему стало их жалко, что он воскликнул: «Да будет он проклят, этот враг!» Но она промолвила: «Кто ты такой, чтоб проклинать его?» «Я — человек мира», — ответил он. Но она заглянула ему в глаза и спросила: «Ты в этом уверен?»

Юноша удалился в недоумении, глубоко сочувствуя старику и девушке. Весь день напролет он думал о ней, и всю ночь. И казалось ему, что стоит он среди звезд, направляя их в нужные стороны, и подошел к нему офицер, раскаявшийся в том, что одну звезду он увел с пути истинного. По этой причине, как следует отчитав офицера, он послал его в ад. Но тут перед ним выросла девушка и, осыпав его упреками, сказала: «Его кровь на тебе, как и кровь моего отца. Это ты убил их вследствие излишней самоуверенности. Мелкая душонка, играющая в Бога, вот ты кто!»

Утром юноша стал солдатом, сражающимся за свой народ. Он лишился гордости и сделался смиреннейшим из смиренных. И когда наступила зима, он пошел в бой и сражался с охоткой.

Жил-был один дряхлый старик, за которым ухаживала дочь. Сидели они как-то вечером на крыльце своего дома; старик рассказывал о своих лучших годах, а дочь что-то шила. Но тут пробежал кто-то мимо дома, крича: «Враг! Враг идет!» Старик вскочил в гневе и воскликнул: «Разрази их Господь!» Но дочь увела его в дом, и начала готовить к поездке, и вытащила она из сундука все их сбережения, девять золотых монет, и, завернув их в носовой платок, спрятала на своем теле. А потом в дом, ища увеселений, ворвались вражеские солдаты и обрадовались, увидев девушку. Но она встала перед ними и сказала: «Друзья, все, что у нас есть — ваше, но мой отец и я принадлежим не вам, но Богу». Они увидели, что она свята, и стало им стыдно; но они предложили ей уехать, вместе с отцом и всем домашним имуществом, так как вскоре здесь должно было разразиться сражение. Поэтому она запрягла лошадь в повозку, усадила в нее отца, собрала все домашние вещи и тоже погрузила их в повозку. Затем она уселась рядом с отцом, и они отправились в путь.

На следующий день на дороге они встретили юношу, который не был солдатом. Она наверняка знала, что он не трус, но человек мира, и в душе она уважала его за это, а потому запомнила.

Проведя в пути пятеро суток, они прибыли наконец в отведенное им место. Им выделили землю и деревянную хижину, и они начали там обживаться. Девушка придала внутреннему убранству дома приятный вид и засадила огород овощами. Ей приходилось работать и в поле, так как все молодые люди были на войне. Но те, что работали вместе с ней, смотрели на нее с подозрением, так как она любила повторять: «Уж лучше бы все они были людьми мира!»

Вместе с зимой пришли жуткие холода и снега, и старик тяжело заболел. Уже стоя на пороге смерти, он сказал: «Бог накажет врагов, которые принесли нам все это». Но она ответила: «Увы, они тоже божьи дети, и Он любит их». И она добавила: «Помнишь, того юношу мира?» И ответил ей отец: «Хотя реки вольют кровь в моря, и люди будут умирать, как осенние листья, хотя на всех землях воцарятся разруха и хаос, на нашей планете все равно будет полным-полно людей мира».

Он положил свои руки на руки дочери, благословляя ее, и сказал: «Бог нуждается в таких, как ты, дорогая моя доченька». С этим он умер, и она долго еще в одиночестве рыдала над его телом. Затем она укрыла его чистым холстом и просидела с мертвецом до рассвета, думая о смерти.

Как-то весенним вечером, когда она возвращалась домой с полей, перед ней вдруг возник тот юноша, который когда-то сказал ей: «Я — человек мира». На сей раз речь его была такой: «Из-за тебя я стал солдатом, так как меня мучила совесть. Из-за тебя я отбросил все мое самодовольство и сражался с охоткой. Но как-то раз, с мечом наперевес, я гнался за одним человеком, и он оступился и упал. И у меня не поднялась рука поразить его, потому что он лежал на земле. Невыразимый ужас убийства овладел мною, и я рванул оттуда со всех ног, будто сумасшедший. Я навсегда покончил с военной службой, пусть даже это будет стоить мне жизни. Должен признаться, я искал тебя, искал долго и упорно». Теперь уже девушка задумалась над его словами и поняла, что в ней пробуждается любовь к нему. И они целую вечность бродили по полям, не желая расставаться; но в итоге пришли в ее сад и долго стояли среди его зелени. Она сказала: «Видишь звезды; они тоже божьи дети. Они уж точно любят и не убивают». Но он рассказал ей о звездах, о том, что — они большие солнца и миры; и она спросила: «Но те, что живут в этих мирах, как там они?» Она вскинула руки к небесам, приветствуя эти народы, и сказала им: «Братья и сестры, которых я не знаю, работаете ли вы, плачете, любите? Тогда и я люблю вас. Вы ненавидите, убиваете и воюете? Я все равно вас люблю». Потом они какое-то время стояли молча перед величием звезд и тайной друг друга. Он промолвил: «Я не знал, каким может быть Бог, пока ты его не показала. Он есть величие всех звезд и душа одной девушки».

А потом за ним явились люди и арестовали как дезертира. Они сказали: «Храбрецы умирают, а ты прячешься у шлюхи». Юноша пришел в ярость и набросился на них с кулаками. Но силы были не равны; они убили его и унесли тело с собой.

Девушка так и осталась стоять на садовой тропинке, среди зеленых насаждений. Снова и снова воздымала она руки к небесам и тамошним народам и кричала им: «Плачьте, плачьте со мной, вы, люди! Они забрали моего друга». Но сама она не плакала. Просто стояла, переводя взгляд со звезды на звезду, крайне удивленная смертью, и близкое присутствие друга наполняло ее великим ужасом, к коему примешивалась необъяснимая радость.

Земля стала полем боя, а города — грудами руин. Все мужчины сражались: ни один не работал. Солдаты были голодными и обессилевшими, но все равно продолжали сражаться. Повсюду, непогребенными, валялись трупы женщин и детей, и все равно рождались младенцы. Чума пожирала народы; земля обезумела.

Война становилась все ожесточеннее и ожесточеннее, и ни одной из сторон не удавалось одержать верх. Начались народные бунты и общественные беспорядки. И все равно во всех землях находились мужчины мира, работавшие против войны, и женщины мира, не желавшие рожать сыновей лишь для того, чтобы те затем гибли в этой мясорубке. Солдаты стали общаться с врагами и дружили с ними между сражениями, хотя по приказу командования снова бросались в бой — убивать. Каждый говорил себе: «Война — это Ад, в котором нет ничего хорошего». Но соседу он говорил: «Мы страдаем за правое дело». И так война уничтожала все вокруг, и зло распространялось по всей земле.

Была на поле боя одна женщина, ухаживавшая за ранеными. Нещадно палило солнце, а запасы воды уже кончились. Раненые начали бредить, но ничего нельзя было с этим поделать. Женщина хлопотала над каждым, но все это время из головы у нее никак не шла одна мысль: «Почему мужчины готовы столько терпеть войну, но ни на что не отваживаются ради мира?»

Огромная масса людей бежала в их сторону, гонимая врагом, убивавшим всех, кого удавалось настичь. Женщина смотрела на них с сочувствием, но остановить не могла. Яростная толпа пронеслась мимо, оставив ее с новыми павшими. Но спустя какое-то время, ведя пленных, вернулись враги. Они хотели схватить ее, но ее обуял гнев столь благородный, столь священный, что они не посмели. Она вскричала: «Друзья, вы же все ненавидите войну, почему вы должны сражаться? Уж не сошли ли вы с ума — ведь можете любить, а вы все равно убиваете? Или вы трусы, раз не осмеливаетесь побросать ваше оружие? Весь земной шар хочет мира, и весь земной шар боится. Посмотрите на это поле брани, ваших рук дело! Что, довольны? Да вы же ненавидите это занятие, да, ненавидите, потому что вы люди, а не волки! У всех вас есть жены, и матери, и любимые, да и дети вам верят. Как можете вы убивать под чистым июньским небом? О, мы все сейчас не видим Бога, и потому нет в нас радости. Но Бог по-прежнему живет в каждом, кто любит; он — в сердце каждого. Бросьте ваше оружие, бросьте! Уж лучше умереть, чем убивать. Уж лучше умереть людьми мира, чем жить воюя. Если вы так поступите, то и другие последуют вашему примеру, а за ними, глядишь, и все остальные, и война закончится».

Вокруг нее уже собралась толпа, и каждый знал, что она говорит правду; так как в душе каждого ее голосу отвечал другой голос, в каждом говорил Бог. Гул одобрения поднялся в толпе, и все принялись бросать оружие, и началось всеобщее веселье. И тогда женщина предложила им разойтись по деревням и селам, призывая к миру. И сказала она: «Большинство из вас будут убиты, но это — во имя мира».

Внезапно их атаковал неприятель, и они позволили себя одолеть. Большинство были быстро уничтожены, но умерли, превознося мир. Враги были так потрясены этим, что вскоре перестали убивать и, тоже побросав оружие, стали людьми мира.

Все это смешанное сонмище разбрелось по округе, убеждая людей прекратить войну. Многие были преданы мученической смерти, но они умирали в радости. И люди были готовы слушать, а потому речи эти стали распространяться. Наконец было достигнуто соглашение, что в определенный день вся война прекратится, все оружие будет собрано вместе и уничтожено. И в этот день это было сделано. Каждый дал обет, держа руку того, кто прежде был ему врагом. Все армии разошлись по домам, и был там праздник.

Затем мужчины начали снова отстраивать то, что было разрушено, и пускать в ход великие мирные предприятия. Повсюду, где прошла война, по-прежнему были невзгоды и страдания, но появилась и надежда. Люди, как и раньше, ссорились и пытались захватить все, что находилось в пределах их досягаемости, но пробудился и новый дух. Сердца людей очистились для начала новой эры — эры познания Бога, эры радости.

Женщина вернулась в свою деревню и обустроила для себя там дом. Она выращивала зелень для продажи и держала домашнюю птицу. Каждую неделю, с полной корзиной, она ходила на рынок. Соседские дети любили ее и называли уменьшительными именами. И часто по ночам она ходила в сад смотреть на звезды и расспрашивать их о своем погибшем друге. Зная все о звездах, она называла их самыми причудливыми именами и научилась слушать музыку, которая есть песнь всех этих звезд. И она познала своего друга, который оказался Богом. Затем, когда радость вернулась в этот мир, она умерла.

В Бельгии, в два часа ночи, водитель санитарной машины вылез из-за баранки и широко зевнул. Дождь шел не переставая уже целые сутки, и кругом было очень влажно. Но вот наконец западный ветер начал победоносно преследовать тучи, наслаивая их хаотичные компании одну на другую. Внезапно засветила луна. Белые разрушенные дома с одной стороны улицы, жмущиеся, словно овцы, друг к дружке, смотрели в направлении востока и осветительных снарядов. Темные разрушенные дома с противоположной стороны вырисовывались на фоне неба силуэтами разбитых стен и балок. Какое-то время водитель просто стоял наблюдая: он начал вздыхать, но успешно перевел вздох в новый зевок и вернулся к машине, чтобы подготовить ее для приема двух лежачих больных. Затем он пересек то, что когда-то было детской площадкой, направляясь к медпункту, некогда — школьному подвалу. До чего же медленно сегодня выносят раненых! Он осмотрел новую дыру, образовавшуюся там, где снаряд прошел через здание. Постоял рядом с грудой обломков, глядя на луну. Прямо над головой проплывало тяжелое белое, вертикального развития, облако. Он смотрел вверх, на его края, словно стоял у подножия некой нелепой воздушной пизанской башни, бесконечно долго падающей на него через явно столь же глубокое, что и вселенная, небо. Луна взирала на него взглядом столь выразительным, будто отчаянно пыталась сообщить какую-то хорошую новость. На миг он замер, очарованный этой внезапной красотой, но потом опомнился и адресовал луне сдержанный зевок.

Вынесли раненых; стонущего и безмолвного; лицо первого было искажено судорогой и наполовину прикрыто пледами, лицо второго — полностью замотано белыми бинтами. Носилки быстро поместили в салон, водитель и санитар-носильщик заняли свои места, и старенький автобус потащился по улице.

Стоны первого прекращались, лишь когда автомобиль, угодив на очередной ухаб, превращал их в крики. Второй лежал тихо. «Тыловая крыса, вот я кто, — размышлял водитель. — Что еще должны обо мне думать эти парни?» Стонущий был старым священником, для которого война являлась неуместной, последней главой к жизни, состоявшей из сбора урожая и воспроизведения потомства. Она была нелогичной, но он не жаловался. Не будучи человеком отважным, он никогда не уклонялся от того, чего от него ожидали. Теперь он лежал, погруженный в свою боль, и молил о конце поездки, или же о том, чтобы затеряться среди абсурдных видений посевных полей, скота и разрывающихся снарядов, но снова и снова обнаруживал себя в огненной печи страданий. Второй лежал тихо; никто не знал, где витает его душа, над землей или же высоко в небе. «До чего же скверная это игра! — думал водитель. — Почему я давным-давно не записался на службу?» Он не исповедовал антивоенные принципы и питал отвращение к тем, кто заявляли, что они пацифисты. Война, возможно, была ужасной ошибкой, но его друзья-солдаты в Галлиполи и Фландерсе умирали с честью. Многие отличались на полях сражений. Уж лучше совершить ошибку и страдать вместе с соратниками, чем быть хлыщом-одиночкой. Для него война не являлась научной ненавистью; это была любовь, сошедшая с ума. Англия нуждалась в нем, и Англия представлялась чем-то гораздо более близким, чем Бог. К тому же, кто сказал, что воевать — неправильно? Самое лучшее достигается в сражениях, да и Бог победил Сатану. Будь Бог пацифистом, они б имели сейчас Потерянный Рай!

Так размышлял шофер, ведя машину по залитым лунным светом широким улицам. У госпиталя автомобиль разгрузили, и на его глазах раненых занесли внутрь, где они присоединились к десяткам таких же, как они сами.

Теперь, в первых лучах зари, водитель спешил обратно. На востоке сверкало розовато-красное зарево, словно никакого зла никогда и не выходило из того квартала, словно ненависти никогда и не было в этом мире. В этот волшебный край он и ехал, переполняемый утренней радостью. Но приятный вид окрестностей не поколебал его решимости. Несомненно, несомненно, он должен записаться на службу и отдать жизнь вместе с друзьями. Красный Крест — крест недостаточно тяжелый для такого, как он. Заря поглотило то, что оставалось от ночи, и теперь все небо было в огне. Он должен стать солдатом, должен. Кто он такой, чтобы судить, когда столько более достойных мужчин без колебаний уходят на войну? Его квакеры-родители, конечно, сильно огорчатся, но он просто обязан это сделать. Ему и самому было нерадостно от мысли о родительской печали. В конце концов, война — действительно отвратительная штука. Фактически, его решимость уже начинала превращаться в разочарованность. Некий тайный голос говорил: «Ты будешь сражаться только потому, что тебе стыдно не сражаться. Ты будешь сражаться за свой собственный душевный покой, не за победу, не за правое дело. Тебе не обрести даже того душевного покоя, который ты ищешь». Ослепительное солнце выглянуло из-за восточной облачной гряды, и деревья, поля, сверкающий канал, казалось, вдруг засмеялись, столь яркими они внезапно стали. «О Боже, вот это мир!» — громко воскликнул водитель, прогрохотав мимо. Солнце и сельский ландшафт, вне всякого сомнения, вторили тайному голосу, которым он позволил себе их озаботить.

Он слышал, как кто-то говорил, что, точно так же, как частное убийство вышло из моды, так когда-нибудь выйдет из моды и война, и что эта Война есть всего лишь красный рассвет новой эпохи, в которой на многие потемки прольется свет. Безусловно, раз уж Мир и Добрая Воля не могут быть сегодняшней идеей, они могут стать идеей завтрашней. Горе тем, кто, имея хоть самое слабое подозрение об этой великой завтрашней идее, изменяют ей ради самых высоких сегодняшних идеалов. Судьба пожелала, чтобы он мельком увидел этот рассвет раньше его сражающихся друзей: горе ему, если он закроет глаза.

По возвращении он не выглядел счастливым, довольным или хотя бы позитивно настроенным, но был абсолютно уверен в том, что сражаться не станет. Его новая мировоззренческая концепция (которая, впрочем, отнюдь не нова) была крайне смутной, но все же то была концепция, и ей следовало хранить верность. Возможно, в конечном счете он совершал ошибку, но ошибку благородную. Он не должен отступать от этого видения, пусть даже и с риском для жизни собственной души.

Водитель загнал машину на место, проковылял в лагерь, вытащил из постели лучшего врага, убедил щенка облизать заспанное лицо повара и приступил к утреннему туалету. Снова и снова заходил он на эту целину сомнения, и с каждым разом концепция прояснялась для него все больше и больше.

И разве он такой один?

В 1943 году Артур Кёстлер попросил Стэплдона написать что-нибудь для планируемой им к выпуску антологии утопической прозы. «Старик в новом мире» привел Кёстлера в полный восторг, но прочие представленные на рассмотрение работы надежд не оправдали, и, решив, что мировая война стерилизовала утопическое воображение, он отказался от проекта. История Стэплдона, встроенная в мировой порядок конца двадцатого века, — это его самая обезоруживающая вылазка в утопизм. Его верность утопическим идеалам отчетливо проявлялась в нескольких его книгах 1930-х годов, включая «Пробудившийся мир» (1934) и «Новую надежду для Британии» (1939); отчетливыми, хотя и темными, полосами утопизма испещрена вся его художественная проза, особенно «Последние и первые люди», «Странный Джон», «Создатель звезд», «Темнота и свет». Но «Старик» дает снисходительное, искаженно-комическое представление об утопии, чего нет ни в одном другом беллетристическом произведении Стэплдона, и поднимает увлекательные вопросы о различиях между теми, кто борется за построение утопического общества, и теми, кто уже живет в утопии. Эти две стороны, поданые здесь в виде диалога между старым коммунистом и молодым летчиком, Стэплдон часто называл в своих сочинениях перспективами революционного и святого. Собственную точку зрения автора на утопию определить не так-то и просто. Он вкладывает частичку себя как в революционный, так и в святой голос, но космический скептицизм речи Шута является отличительной чертой той мировоззренческой концепции, к которой Стэплдон возвращался раз за разом на протяжении всей своей жизни. В конечном счете рассказ был опубликован в 1944 году в виде небольшой брошюры международного ПЕН-клуба — всемирной ассоциации писателей.

Старику чрезвычайно польстило внимание правительства, выславшего за ним в Нортумберленд специальный самолет, который должен был доставить его на великое празднование в Лондон. Родившемуся во время Первой мировой войны, сейчас ему было уже под девяносто, хотя он и сохранял еще, как ему хотелось верить, поразительно ясный ум. Сегодня ему предстояло занять свое место среди почтенной, но неуклонно редеющей группы Отцов революции. Торжества проходили по случаю Процессии народов, которую организовывали каждый год в каком-нибудь избранном городе мира в ознаменование учреждения Нового мирового порядка, установленного тридцать лет тому назад и спустя двадцать три года после окончания Второй мировой войны. На сей раз новый характер празднику и его завершающей церемонии должно было придать специальное обращение к молодежи, так как сегодня человечество отмечало также «Двадцать пятую годовщину Первого поколения Нового мира», молодых людей, родившихся спустя пять лет после окончания мировой революции, когда уже начала действовать Новая образовательная политика. По счастью, именно Лондону выпала честь принимать гостей великого празднества в этот особый год. Британская столица безусловно заслужила данную привилегию, так как подсократившееся население Британии добилось значительного улучшения своего благосостояния, взяв курс на заботу о молодом поколении и его образование.

Когда небольшой двухместный самолет, легкий и маневренный, беспечно приземлился на лужайку, старик сунул в карман книжку, вышел из дому и забрался на пассажирское сидение, приветствовав молодого пилота. Самолет вертикально поднялся над деревьями, а затем плавно заскользил вперед, складывая лопасти винта и убирая их в фюзеляж. Знакомый ландшафт разгладился в зыбучий зеленовато-коричневый лоскутный ковер.

Старик с удовлетворением обнаружил, что урчащий звук современного малошумного самолета практически не препятствует беседе. Легкий разговор ни о чем вскоре установил дружеские отношения с его спутником, но пропасть между пожилым революционером и этим молодым продуктом Революции неизбежно сохранилась. Сложность была обусловлена не только годами. Сама духовная структура стариков и новой молодежи характеризовалась неким неуловимым различием, различием столь глубоким и чреватым столь серьезными последствиями, что у человека старшего поколения могло сложиться впечатление: в основе этих молодых умов лежит иная, нежели его собственная, биохимическая структура. Конечно, они всегда были уважительны и даже дружелюбны — в наносной манере, но, казалось, постоянно от чего-то удерживались. «Словно потакают ребенку, который появился на свет недоношенным и никогда уже по-настоящему не повзрослеет», — подумалось старику. Когда же они давали волю своим чувствам, что случалось нечасто, то несли поразительный вздор. В связи с чем вставал вопрос: насколько вообще целесообразной была эта Новая образовательная политика? Но насколько тогда целесообразна сама эта современная Англия? Или весь Новый мир? В чем-то он, конечно, великолепен, но слишком много странных новых ценностей витает в воздухе. Старик относился к ним с подозрением. Что ж, возможно, то зрелище, свидетелем которого ему предстоит стать, прольет какой-то свет на этот вопрос. Прошел слух, что на церемонии будут представлены потрясающие нововведения, призванные показать, что новый и относительно молодой президент Всемирной федерации и многие его коллеги одобряют те получившие широкое распространение изменения, что происходят сейчас в жизни человечества, и намерены им благоприятствовать.

Втайне старик рассматривал эту вылазку в Лондон как нечто большее, нежели приятную увеселительную прогулку за счет правительства. Это была инспекционная миссия. Он являлся эмиссаром из прошлого, получившим предписание оценить достижения настоящего. Ему предстояло определить: с максимальной ли пользой те поколения, что пребывают сейчас во цвете лет, используют ту великую возможность, которую завоевали для них, после десятилетий кульминации и героической борьбы, предыдущие поколения?

Он решил начать свое расследование с молодого летчика.

— Как это, должно быть, чудесно — быть молодым в эти времена процветания, — сказал он, — когда все хлопоты и тревоги уже позади.

Молодой человек бросил на него быстрый взгляд и рассмеялся. Придя в некоторое замешательство, старик задумался: а осознает ли вообще эта новая молодежь, воспитанная с такой нежностью и на основе научного подхода, какой была та варварская дореволюционная эпоха? Парню определенно следовало преподать этот суровый урок, судя по всему, пропущенный им в детстве.

— Теперь уже, — заметил старик, — никто не живет в страхе войны, тирании или голодной смерти; того, что ты будешь гнить и разлагаться и ничего не сможешь с этим поделать, или что тебя заставят работать до тех пор, пока ты не умрешь, изнуренный и обессиленный. Мировой стандарт жизни высок, и даже отсталые народы уже приближаются к общему уровню. Все, полагаю, живут довольно-таки насыщенной и приносящей удовлетворение жизнью. Когда вы, молодежь, встанете у руля, серьезных проблем уже не будет, так что вам останется лишь поправлять то, что нуждается в улучшении. Что еще можно желать?

Молодой человек ответил после долгой паузы.

— Новые времена, новые идеи, новые проблемы, — сказал он.

И вновь наступила пауза, нарушенная уже пожилым.

— Естественно, когда внутриатомная энергия начнет широко использоваться в коммерческих целях, мы окажемся в самой гуще новой промышленной революции, но…

— Я об этом не думал, — сказал летчик, — хотя, при правильном использовании, через пару лет внутриатомная энергия наверняка изменит наше существование самым невероятным образом. Возникнут новые практические навыки, новые социальные группы, совершенно новая структура экономической жизни. Мы согреем Арктику, охладим тропики, придадим новый вид континентам, зальем водой пустыни, и у каждого появится личный ракетоплан для путешествий на значительные расстояния. В самом скором времени мы уже будем исследовать планеты. Но даже при столь грандиозных экономических изменениях мы сможем обойтись без великих потрясений, если…

— … если социальная дисциплина будет поддерживаться на должном уровне, — закончил за него собеседник.

— О, конечно же будет. Это не проблема. Сегодня опасность заключается скорее в том, что крайне удачная всемирная идеология столь беспощадно подавляет наш разум, что вскоре мы растеряем всю силу радикальной самобытности, самобытности, не входящей в общую систему культуры. Если это случится, мы окажемся не в состоянии справляться с обстоятельствами, которые требуют радикальных инноваций. Внутриатомная энергия вполне может оказаться среди этих обстоятельств. Новые достижения психологии обучения безусловно входят в их число. В ваши дни требовались дисциплина и единство, тогда как сегодня — разнообразие, оригинальность и полное выражение. Тогда было жизненно необходимо научить людей чувствовать общность и жить ею, отказываться от всего ради борьбы за нее. Но это сражение было выиграно. Теперь мы должны поощрять индивидуальность, помогать ей развиваться, раскрываться, проявляться в как можно большем количестве новых форм. Наши руководители, похоже, не осознают, насколько это важно. Их мышление осталось на уровне старого полупервобытного дореволюционного человека.

— Я и сам такой, согласен, — вставил старик.

Молодой человек рассмеялся.

— Разумеется, находились и такие, которые опережали свое время. Но большинство все же были полудикарями, рассудок которых с самого их рождения искажали и деформировали невежественные, извращенные родители и учителя, враждебная экономическая среда и культура, поощрявшая своекорыстие и карьеризм.

— Выражений вы не подбираете, — хохотнул старик, — но все сказанное вами — правда.

— Дело в том, — продолжал летчик, — что люди могут гораздо сильнее отличаться друг от друга, чем человекообразные животные, и в то же время — гораздо лучше понимать и обогащать друг друга. В общем-то, практически все постреволюционные человеческие существа превосходят в этом отношении, в силу своей большей сознательности, людей дореволюционных. События дореволюционного периода многих заставляли более глубоко постигать самих себя и свой мир, и Новая образовательная политика очень сильно помогла в этом плане молодежи. Но между нашей образовательной системой и устаревшей попыткой нашего правительства держать нас всех в узде имеется ужасное противоречие. Все это выглядит как-то глупо, ребячливо. Сегодня никто не хочет быть антисоциальным, так зачем их дисциплинировать? В прежние времена экономическая система вынуждала людей быть эгоистичными и антисоциальными, но система нынешняя ни к чему такому не подталкивает. Как мне представляется, сегодня своекорыстие возможно разве что в виде эгоистичного соперничества в системе социального обеспечения.

— В общем и целом — все верно, — сказал старик, — но мы должны помнить основы человеческой природы. В сущности, мы все еще заботящиеся лишь о себе и своих интересах животные, и общество вынуждено уравновешивать наш закоснелый индивидуализм строжайшей дисциплиной. В конце концов, общность подразумевает некоторое сдерживание стремлений к безудержному самовыражению. Об этом забывать не следует.

— Да мы и не забываем, но сообщество, настоящее сообщество людей, сознающих как свои достоинства и недостатки, так и слабые и сильные стороны окружающих, подразумевает также и реальные различия, иначе это будет уже муравейник. И для реальных индивидов дисциплина должна самодисциплиной, не то она разрушит саму себя. И потом, Новая образовательная политика замышлялась для того, чтобы вывести новый вид человека — не извращенного, обладающего собственной индивидуальностью и все такое. Она уже многого добилась, но когда будут усовершенствованы новые методы психосинтеза и телепатического воздействия, зайдет еще дальше. Возможно, ее достижения будут даже большими, чем те, на которые вы сейчас рассчитываете. Возможно, ее успех вызовет необходимость новых общественных принципов, новой революции. В ваши дни, полагаю, жизненно важными вопросами были вопросы экономические, теперь же — психологические.

Наступила тишина, нарушаемая лишь приглушенным урчанием самолета и звуком воздушных потоков. Далеко внизу и чуть левее серебристой змейкой струились воды Тайна. Сквозь чистую атмосферу новой, не задымленной Англии можно было рассмотреть города и доки, имевшие очертания столь же резкие, что и макет, стоящий на расстоянии вытянутой руки.

Гибкий ум старика всегда был открыт для новых идей, чем он втайне гордился, и молодой собеседник дал ему нечто такое, что заслуживало серьезного осмысления. В полном молчании старик долго обдумывал услышанное, пока самолет, плавно скользя вперед, оставлял позади одно графство за другим. Наконец он пришел к убеждению, что эти новомодные идеи на самом деле крайне опасны. Пареньку следовало указать на это.

— Вы, молодые, столь счастливы в вашем мире, — сказал он, — что, вероятно, не осознаете, насколько тонка облицовка цивилизации, как легко она снова может разрушиться, если не оберегать ее крайне ревностно и заботливо.

— Мы полагаем, что ваше поколение было столь несчастливо в годы вашей молодости, что вы даже представить себе не можете, сколь многообещающие произошли изменения. Старик тяжело вздохнул и сказал:

— Если позволите, я оживлю для вас прошлое.

— Давайте! — согласился юноша. — Те башни, что виднеются внизу, это еще только Рипон. Времени у нас предостаточно.

Старый революционер начал свою лекцию:

— Главным результатом Первой мировой войны стала новая Россия, первое за все время существования человечества государство, задуманное и регулируемое для благосостояния обычных людей. Уже одни только дисциплина и смелое планирование могли породить ту великую революцию и защитить ее от финансистов как Старого, так и Нового Света. В годы моей ранней молодости, между Первой и Второй мировыми войнами, русские терпеливо и решительно выстраивали свое новое Общество, да и в других странах люди повсеместно, пусть и слепо, цеплялись на самые разнообразные маломальские свободы — свободу покупать и продавать, свободу взбираться на плечи своих же товарищей за счет власти денег, свободу пропагандировать ложь, глупость и ненависть, свободу национальных суверенных государств от всяческих попыток установления всемирного порядка, свободу каждого отдельного человека разрушать себя, бесцельно растрачиваясь по мелочам при наличии денег и склонности к саморазрушению. Все это вы и сами знаете из исторических книг, но, возможно, вы не осознаете другого: каково это было — быть молодым в то время. Вам никогда не ощутить воздействия смертоносного мира на молодые, энергичные умы, не испытать, каково это — остаться без работы, не оказаться посреди той вонючей, смрадной, ядовитой мглы, что проникала в наши сердца и уничтожала нашу человечность.

— Честь и хвала русским, столь блистательно разрушившим чары, и вам с вашими товарищами-революционерами, сражавшимся против этого пагубного влияния. Но… так уж вышло, что к нам обстоятельства были более благосклонны. Мы не отравлены. И поэтому…

Старик, похоже, уже и забыл о том, что намеревался лишь ознакомить своего спутника с историей, а не читать ему проповеди.

— Информация о России, — перебил он молодого пилота, — постепенно распространялась. Вместе с углубляющейся нищетой приходило все более и более твердое убеждение в том, что всего этого разброда фактически можно было избежать. По крайней мере, Россия знала, как с ним справиться. И когда в конечном счете разразилась Вторая мировая война, люди сказали, что после этой войны уж точно наступит новая эра. Стремление к более гуманному порядку, стремление к свету проявилось сильнее, чем когда-либо прежде.

Старик на какое-то время впал в задумчивость, из которой его вырвали слова пилота:

— Стремление к свету! Да, оно действительно усиливалось, становилось все более и более ощутимым. Ну и дальше? — Казалось, он подбадривает ребенка, не до конца рассказавшего домашнее задание.

— Что было дальше, — сказал старик, — вы знаете не хуже меня. Мы выиграли войну — и лишились мира и спокойствия. Но о чем вы, молодежь, похоже, забыли — и в этом мне видится опасность! — так это о том, почему мы лишились мира и спокойствия. Мы лишились их потому, что во всем отказались от многообещающей дисциплины военного времени. Господи! Как сейчас помню, сколь безумные надежды мы связывали с этим миром! Что больше никогда к власти не придут бандиты! Что больше никогда миром не будут править деньги, во все внося разлад и беспорядок! Что повсюду, во всех без исключения странах, начнет применяться Атлантическая хартия! Люди действительно верили в то, что бремя старой системы можно будет сбросить так просто! К сожалению, они забыли, что все зависит от американцев, что эти бывшие первые поселенцы все еще живут в девятнадцатом веке. Американские толстосумы вполне были в состоянии поддержать наших нетвердо стоящих на ногах капиталистов-правителей и предотвратить нашу революцию.

— И однако же на первых порах, — заметил молодой человек, — американцы буквально завалили Европу продуктами и товарами, не рассчитывая на их оплату. Благородный поступок, не так ли?

— Разумеется, — согласился старик. — Но только если не принимать во внимание, что американские воротилы, крупные бизнесмены, вернувшие себе прежнее влияние после заката политики Нового курса, использовали всю мощь этих кладовых и складов для того, чтобы поставить целые толпы своих людей во главе служб, занимающихся организацией общественных работ для безработных по всей Европе. Эти «освобожденные» американцы обустраивались здесь в качестве своего рода аристократии — большей частью доброжелательной, но темной, глубоко невежественной. Во имя свободы и милосердия они установили деспотизм, по своей жесткости почти сравнимый с гитлеровским! Пилот рассмеялся.

— И вы еще утверждаете, что причина всех бед кроется в отсутствии общественной дисциплины!

— Мой дорогой мальчик, — воскликнул старый революционер, — я выступаю за согласованную дисциплину под надзором всего общества во избежание порядков, принудительно введенных его, этого общества, частями. Что, согласитесь, совершенно разные вещи! Да вы только представьте себе, что случилось потом: американские боссы испугались до смерти, когда побежденные немцы перешли от нацизма к коммунизму, а итальянцы и большинство прочих европейских наций последовали их примеру. Дабы во что бы то ни стало остановить коммунизм, янки пришлось использовать всю мощь, все запасы своих продуктовых хранилищ. Неистово, из всех сил они проповедовали свою драгоценную, но уже отжившую свое либеральную демократию. Индивидуальная инициатива, частное предпринимательство, свобода мысли и прочие старые слоганы звучали по всей Европе, и ни одна живая душа в них не верила. Но в них верили сами американцы, которых их боссы убедили в том, что их миссия вести человечество в рай. Будучи божьими созданиями, они должны были исполнить свое предназначение. Старая, старая история! Конечно, многие американцы, должно быть, знали что все это — лицемерие, но в отношении широких слоев американского общества такой подход всегда срабатывал, так что они поддержали своих боссов, вследствие чего работа по спасению Европы в конце концов превратилась в обычное коммерческое предприятие. Вместо того чтобы снова поднять европейскую промышленность на ноги, американские заправилы ослабили ее настолько, чтобы она оказалась уже не в состоянии конкурировать с их собственной, и они смогли взять Европу под жесткий контроль, и все — из-за коммунизма.

— Все верно, — вздохнул молодой человек, — все верно. Но к чему вы ведете? Мы все знаем, что случилось. Америка, в которой, кстати, вскоре господствовали уже не финансисты, а новый правящий класс квалифицированных менеджеров и специалистов, вступила в конфликт с Россией, где правил все тот же класс, уже, впрочем, изменивший свою идеологию. Между этими двумя правящими кликами разгорелось соперничество за контроль над Европой, а также над Японией и Китаем. Американские боссы стремились к всемирной торговой империи, тогда как лидеры России были решительно настроены сразу же после возмещения убытков, причиненных войной их стране, вернуться к первоначальной политике раздувания глобальной коммунистической революции. Очень скоро, конечно же, до них дошло, что американские боссы собираются контролировать всю планету, поэтому они начали потихоньку сворачивать свои колоссальные восстановительные работы, перейдя от них к перевооружению. Тем же, разумеется, занимались и американцы. Но я по-прежнему не улавливаю ход вашей мысли…

— А вы подумайте, что все это означало с точки зрения средств к существованию, — сказал старик. — Подумайте обо всех тех социальных напастях, через которые пришлось пройти нам, в Британии, главной из которых была неизбежность войны. После Второй мировой войны в Британии сначала была предпринята отважная попытка выработать новое социальное устройство — с безопасностью, здоровьем, образованием и досугом для каждого гражданина. Но, естественно, вскоре все это было уничтожено нашими денежными кругами при помощи их старших американских братьев. Наши финансовые магнаты энергично пропагандировали «свободу», отмену введенных на период военного времени ограничений в отношении частного предпринимательства, возврат к добрым старым временам и тому подобное. Вместо того чтобы позволить правительству реорганизовать всю нашу систему производства и облегчить условия жизни, взяв курс на бережливость и в то же время доступное для всех здравоохранение, они попросту закрыли заводы, оставив без работы миллионы трудящихся. Повсюду, в любой части страны, можно было увидеть заминированные фабрики, заброшенные шахты, улицы полуразвалившихся домов, запущенные, лежащие в руинах города. Некоторые населенные пункты совершенно опустели. Те, что еще функционировали, были населены немногочисленными одетыми в лохмотья, больными, по большей части — среднего возраста, людьми, уже ни на что не надеющимися. Некоторые мальчики и девочки, которым приходилось жить среди этого преобладания взрослых, выглядели гораздо старше своих лет, суровыми и мрачными. Мы все ощущали себя не иначе как крысами, не имеющими возможности покинуть идущий ко дну корабль — как сейчас помню это тошнотворное чувство! Изо дня в день мы просыпались с осознанием того, что угодили в ловушку, так что проповедовать революцию — будь то для стариков или же для молодежи — было все равно что призывать человека, по самую шею увязшего в трясине, подняться на гору для того, чтобы полюбоваться рассветом. Система социального обеспечения распалась, свирепствовали болезни, рождаемость упала до предельно низкого уровня. Люди убивали своих детей — из жалости, а затем убивали себя. Британцы едва ли замечали распад собственной империи, так как у каждого имелись свои заботы, гораздо более серьезные. На земле царил ад, если такое вообще возможно. Всеобщее отчаяние разлагало наш моральный дух. Слишком часто надежды вспыхивали с новой силой и разбивались на части. Слишком часто земля обетованная возникала, казалось бы, совсем близко — но лишь для того, чтобы тут же исчезнуть. Стремление к свету всегда было слабым и неустойчивым, но тут оно и вовсе зачахло, словно молодое растение, над которым пронеслась слишком суровая вьюга. Падал и уровень личных отношений. В своих обычных контактах друг с другом люди становились менее ответственными и более бессердечными, менее добрыми и более злопамятными. От одного только воспоминания об этом меня бросает в холодный пот ужаса.

— И что дальше? — спросил пилот с легкой улыбкой.

— Дальше? Да вы и сами знаете. Ко всему этому добавился страх ожидаемой Мировой войны. А стратосферные ракетопланы и ядерные бомбы сулили нечто гораздо более скверное, чем прошлая война.

— Однако же, — прервал его молодой человек, — Третьей мировой войны так и не случилось. Почему? Вы забываете кое-что крайне важное. Вы забываете, что, когда обе стороны уже объявили мобилизацию, и война могла начаться в любую минуту, произошло нечто такое, что едва ли могло произойти в любой другой период истории. Как вы помните, правительственная пропаганда войны так и не стала популярной ни с одной из сторон, и в решающий момент — опять же с обеих сторон — народ решительно выступил против войны и социального роботизма. Кто был за это ответственен? Ну как же — новые «агностические мистики», разумеется. Они начали всемирную забастовку в Америке и России. Пару десятилетий назад пацифисты уже пытались остановить войну народными протестами, но потерпели полнейшую неудачу, так как условия еще не были подходящими. Однако новой группе, в которую входили не пацифисты в узком смысле этого слова, но социальные революционеры, движимые неким религиозным мотивом, условия благоприятствовали, и потому она своего добилась. Вероятно, вы слышали эту историю: готовые умереть за новую надежду, они все побросали свои инструменты, отказавшись подчиняться приказам. Должно быть, тысячи угодили за решетку, сотни были убиты. Но вскоре правительства самых разных стран обнаружили, что к мятежу присоединились и их вооруженные силы. Затем случилась Американская революция, большие перемены произошли в России. Движущей силой протестного движения — что вам, несомненно, известно — стало странное объединение летчиков, квалифицированных рабочих и… агностических мистиков. Вам едва ли знакомы эти современные святые, но именно они подняли людей на восстание и не давали ему угаснуть. Вы, конечно, помните, что где-то в глубине людских умов давно уже, многими десятилетиями, зрели перемены. Этот сдвиг, если можно так выразиться, произошел еще в годы Первой мировой войны, устойчиво прогрессировал в период между войнами, но отчетливо проявился лишь после Второй мировой войны. Нарыв назревал и прорвался у молодых бойцов, сражавшихся в этой войне, в особенности у летчиков, а также у всех угнетенных народов Европы, в оккупированных частях России и Китая, чуть позднее — и в проседающей от тяжкого бремени проблем Британии. Две очень непохожие группы, бойцы и сломленные, вновь открыли для себя силу товарищества, как русские во время из первой революции. Но на сей раз эта сила была открыта с гораздо более глубоким осознанием ее значения — столь многое произошло с момента того, предыдущего пробуждения. Она сей раз эта сила развилась в очищенное и прояснившееся стремление к свету, как вы сами это назвали; стремление к более гуманному образу жизни, рациональному уму, уважающему интересы всех и каждого цивилизованному обществу и творческому подходу во всех областях человеческой деятельности.

— В принципе — ничего нового, — заметил старик.

— О нет, кое-что новое там все же присутствовало, — сказал молодой летчик. — Этим новым была духовная любовь к подобному образу жизни как абсолютное благо, а не просто как средство достижения социального процветания. К тому же любовь эта была в некотором роде мистической, потому что хотя эти люди и не связывали себя обещанием верить в конечную реальность, а в большинстве своем и вовсе не имели отношения ни к какой организованной религии, они с полной уверенностью чувствовал^ что каким-то образом, который они не могли определить на уровне интеллекта, борьба за свет как раз таки и является истинным смыслом и целью всего сознательного существования. И поддерживая себя в жестком режиме подготовки к этой борьбе, они обнаружили — выражаясь их же словами — «мир, превосходящий всяческое понимание». Это почтительно агностическое, хотя и глубоко мистическое ощущение, разрушающее иллюзии и распространяющееся, словно огонь, от сердца к сердцу, быстро стало новой психологической установкой.

Беспокойно ерзавший на своем сиденье старик решил-таки оспорить услышанное.

— Минутку, минутку! К чему вы клоните? Это мистическое ощущение, как вы его называете, было всего лишь субъективной стороной объективного давления обстоятельств, которое и дало людям понять, что они должны сплотиться или погибнуть. Разумеется, я знаю, что ваши мистики, в большинстве своем, сделали верный выбор, встав на сторону будущих победителей, знаю, что они создали обнадеживающую, хотя и сомнительную идеологию, придали революции новый мощнейший импульс, но…

— Они играли ведущую роль в подготовке Американской революции, — сказал пилот, — что и предотвратило войну.

— О, да, — согласился старик. — И все же…

— А также инспирировали перемены в России, которые едва не привели ко второй Русской революции. Благодаря им Россия стала цитаделью нового агностико-мистического коммунизма, та самая Россия, которая была оплотом и предыдущей разновидности коммунизма.

— Постойте! — воскликнул старик. — Пусть русские и увлекались, хотя не так уж и сильно, мистицизмом, в новом мировом порядке не было практически ничего мистического. Эти десять лет революций привели к образованию отвечающей здравому смыслу всемирной федерации социалистических государств, которая никоим образом не является чем-то напыщенным или же высокопарным.

— Вы правы, — сказал молодой человек. — Дело в том, что, если новый мощнейший импульс этой мировой революции придали агностические мистики, то собственно созданием нового порядка занимались уже профессиональные революционеры. Их работа состояла в том, чтобы успешно завершить большие экономические и социальные преобразования и обеспечить безопасность установленного режима, поэтому они сосредоточились, что мне представляется вполне разумным, на самодисциплине для своих многочисленных сторонников и предписанной дисциплине для оппонентов. Но когда новый порядок был уже твердо установлен, потребовалось нечто иное, но ваши старые воины революции, — молодой пилот улыбнулся спутнику, словно извиняясь, — этого так и не осознали. Всю мощь нового религиозного чувства, благодаря которому народ и поднялся на революцию, вы использовали лишь на словах. Для вас оно являлось лишь ободряющей порцией рома, придающей простым людям хмельной смелости. Вы не смогли понять, что то было реальное, истинное пробуждение, которое должно было породить глубокие и продолжительные изменения образа жизни всего человечества, а вместе с ними — и трансформацию и всего характера вашего нового мирового порядка.

— Да нет, почему же? Мы это поняли, — сказал старик, — и мы увидели в нем как хорошее, так и опасное. Оно напоминало первую умеренную дозу двух древних социальных ядов, индивидуализма и суеверия. Возьмем, к примеру, излюбленное словечко ваших друзей — «инструмент». Они не говорят, что индивид — это «инструмент» общественного прогресса; нет, им этого мало. Они говорят, что индивиды, вся человеческая раса в целом, являются «инструментами» для соответствия «духу». Это чистое суеверие.

— Говоря, что человечество — это инструмент, — ответил пилот, — мы говорим нечто такое, что ваше поколение почти неизбежно гонит от себя, отбрасывает, полагая лицемерием. И, конечно же, мы не можем доказать это на уровне интеллекта. Но интеллект не может это и опровергнуть. Фактически, это и не нуждается в доказательствах. Это ясно как день, как дважды два четыре. И раннему агностическому мистицизму, поглотившему вашу Новую образовательную политику, удалось открыть молодежи на это глаза. Мы, — объявил юноша с улыбкой, свидетельствовавшей о том, что его следующую ремарку не следует воспринимать как помпезную или оскорбительную, — сейчас являемся первым полноценным, неущербным, образно выражаясь, поколением и первым поколением, обладающим даром предвидения. Это, конечно, не наша заслуга, а стариков; но такие уж мы есть, и именно такими нас и следует воспринимать, а не пытаться навязать нам тривиальную дисциплину, которая была уместна в эпоху социальной незащищенности, но давно уже устарела.

Оба какое-то время молчали. Старик смотрел, как под самолетом пробегают, развертываясь перед ними и свертываясь после них, словно большая карта, зеленые луга. С этой высоты Англия выглядела почти такой же, какой была в годы его молодости, но как же изменились англичане, особенно новая молодежь!..

Вскоре, вспомнив о своем первоначальном намерении, он попросил спутника:

— Расскажите мне о себе. Помогите понять, что же вы за сверхлюди такие — нынешняя молодежь!

Пилот рассмеялся. После небольшой паузы он сказал:

— Ну, мне двадцать три года, я профессиональный летчик, студент университета. Изучаю биологию. Моя специальность — полеты птиц и насекомых. Я произвожу телекиносъемку птиц в полете и микрокиносъемку насекомых. Но вообще-то меня уже начинает все больше и больше интересовать психология, и когда я стану слишком старым для первоклассных полетов, возможно, вполне сгожусь и для какой-нибудь психологической работы. Если же нет, стану обучать летчиков. Полтора года назад я женился. Моя жена, конечно же, фактически сверхдевушка. Ей тогда было двадцать, а сейчас мы уже ждем ребенка. Она учится в Лондонском педагогическом колледже, но вот-вот переберется в их родильный дом. После родов она вернется к занятиям и педагогической деятельности — будет работать сначала на половину, а затем — на три четверти ставки. Колледж располагает своими собственными яслями и детским садом, так что помощь ей обеспечена. У нас квартира в пяти минутах ходьбы оттуда.

— Довольно-таки ранний брак, не так ли? — заметил старик.

— Не для нашего времени. И не только потому, что страна нуждается в детях, но и с индивидуальной точки зрения. Мы отдаем себе отчет в том, что без опыта продолжительного партнерства сегодня невозможно жить полноценной жизнью. Хороший брак — это микрокосм всего коллективного опыта. Конечно, если он потерпит неудачу, мы сможет расторгнуть его, признав ошибку; но неудачи он не потерпит. Разумеется, на первом месте у нас стоят другие дела, а со временем появятся и новые. Но мы на самом деле принадлежим друг другу безраздельно, поэтому решили узаконить эти отношения. К тому же мы хотим, чтобы наши дети знали: мы с самого начала были друг в друге уверены.

А моногамия-то восстанавливается, подумал старик. Странно! Единственный снобизм типичного современного молодого ума заключался в снобизме счастливых молодоженов, уже ставших родителями. Но быть уверенным друг в друге в двадцать с небольшим лет! Рискованное начинание, ничего не скажешь. И однако же… возможно, Новая образовательная политика, с ее мелочной заботой об эмоциональном развитии и новыми методами психосинтеза, действительно произвела более глубоко знающий себя и других и устойчивый в душевном отношении тип. Новая молодежь, похоже, и впрямь обладала внутренней стабильностью и гармонией, которых так недоставало молодым в его собственные ранние дни. Моногамия, когда она работает, несомненно, придает обоим партнерам нечто необычайно ценное, нечто уравновешивающее и укрепляющее. Мысленно он обратился к прошлому, вспоминая приятные, но мучительные и эфемерные моменты собственной жизни. Как поверхностно он и дорогие его сердцу люди знали друг друга! Припомнил он и свой поздний, отчаянный, бездетный брак и бурное расставание.

Самолет пролетал уже над окраинами Лондона, и внимание старика привлекло впечатляющее зрелище гигантского города, расширяющегося под ним и простирающегося во всех направлениях, чтобы постепенно раствориться затем в летней дымке. Ни малейшего дыма не наблюдалось. Каждое из видневшихся внизу зданий отчетливо вырисовывалось в лучах утреннего солнца, словно аккуратный кристаллик среди тысяч ему подобных. Все это единое целое, походившее на кристаллизированный и покрывшийся зеленой плесенью большой лоскутный ковер, в действительности состояло из множества парков, садов и длинных рядов деревьев, тянувшихся вдоль новых широких бульваров. Темза казалась яркой лентой, позаимствовавшей цвет у голубого неба. Пока самолет описывал круг, мало-помалу снижаясь, старик подмечал знакомые местные ориентиры: башню нового здания парламента (бывшие строения были разрушены в ходе волнений), древний купол собора святого Павла, громаду строений университетского колледжа. Теперь он мог различать даже машины, движущиеся по улицам. Лодки на Темзе выглядели маленькими плавунцами. Башни и шпили резко устремились вверх, когда аэроплан опустился до уровня флюгеров. Выпустив вперед лопасти винта, он покружил там и сям, словно выбирающая цветок пчелка, пока пилот выискивал подходящую посадочную площадку, после чего приземлился в специально выделенном для стоянки самолетов и уже битком набитом небольшом парке, по-прежнему называвшемся Лестер-сквер.

Так как немного времени до того момента, когда ему надлежало занять свое место среди Отцов революции, старик пробился сквозь оживленную толпу к набережной и своему любимому кафе. Во все свои редкие визиты в Лондон он поражался контрасту между современными, имеющими здоровый и свежий вид лондонцами, столь хорошо, хотя и просто одетыми, и лондонцами времен его молодости, внешний облик которых варьировался от откровенной убогости через патетическое и неудачное имитирование элегантности до вульгарной претенциозности. Теперь же даже в Ист-Энде убогость не проявлялась ни в домах, ни в одеждах. Исчезли трущобы и их обитатели. Легкий, едва уловимый контраст ощущался и между лондонцами прежними и нынешними. В сравнении с этими весьма самоуверенными и приветливыми лицами, комбинированный портрет бывших людских масс, воскрешаемый его памятью, выражал измученную, озабоченную, скрытую, иногда даже озлобленную раздражительность, в которой лишь на мгновения вспыхивало врожденное дружелюбие.

Он пересек широкую лужайку, примыкающую к Темзе, и оказался у своего кафе, приютившегося у самой кромки воды. Оно стояло почти на том же месте, где когда-то, давным-давно, возвышалась Игла Клеопатры, теперь возвращенная на родину. Здесь он, опять же — давным-давно, будучи безработным юнцом, плевался в Темзу, одержимый презрением и яростью ко всей вселенный. Теперь, зайдя в яркое небольшое строение и опустив монетки в соответствующие отверстия автоматов, он получил кофе и кексы, после чего вышел с подносом на террасу через выходящие на реку двери. Практически единственным, что связывало его с прошлым, был купол собора святого Павла, находившегося довольно-таки далеко вниз по течению реки, но отчетливо различимого и выглядевшего серебристо-серым в условиях чистой атмосферы. Конечно, был еще мост Ватерлоо, открытый как раз таки в годы его молодости и, несомненно, являвшийся тогда предвестником нового порядка. Южный берег, раскинувшийся по ту сторону стороны почти прозрачной реки, с ее бездымными буксирами и вереница барж, прогулочными лодками и длинными обтекаемыми общественными пассажирскими судами, изменился значительно. Там, где некогда располагалось беспорядочное скопление ветхих домов, сильно поврежденных войной, теперь стояло относительно строгое строение из стекла и бетона — офис специальных представителей Всемирной федерации в Британии. Над зданием развевался большой флаг, демонстрируя белую сферу на светло-голубом фоне — почти уже легендарную эмблему лояльности человеку. Она давно уже стала фокальным символом того страстного увлечения гуманностью, которое, после стольких десятилетий трагедий и героизма, наконец поднялось в неудержимом потоке и основало Новый мир. Чуть выше по течению, там, где когда-то находился железнодорожный мост, ведущий к вокзалу Чаринг-Кросс, старик увидел — и с пару минут просто им любовался — большой новый автомобильный мост, перекрывавший реку единой лучковой арку, сооружение которой стало возможным лишь с появлением новых синтетических металлов. За мостом он разглядел уже попадавшуюся ему сегодня на глаза башню нового здания парламента.

Старый революционер имел все основания гордиться этим новым Лондоном, так как он тоже внес свой скромный, но полезный вклад в то, чтобы город стал таким, каким он сейчас являлся. Ему нравились не только новые широкие бульвары с их современными строениями, но и старые георгианские скверы. Новые архитектурные сооружения, по его ощущениям, смешались в монолитное единство с постройками былых времен, символическое единство новой жизни английского народа. И все же, пусть и немного нелогично, его одолевала тоска по старому задымленному, классовому, склонному к снобизму, филистерскому Лондону, Лондону, в котором, в конечном счете, юноши вставали на путь возмужанию без всех этих современных изнеженностей. Но пора было двигаться. После непродолжительной, уложившемся в несколько минут, прогулки он занял зарезервированное за ним место в первом ряду установленной на новой лондонской Грейт-сквер трибуны, куда для завершающей церемонии должны были подтянуться участники процессии. Он поудобнее устроился среди других старых реликвий легендарного периода, ощущая себя одновременно и почетным гостем, и своего рода выставочным экспонатом. Духовые инструменты возвестили о приближении процессии. Вскоре первая национальная колонна появилась на Грейт-сквер, обошла площадь кругом и встала на предназначенное ей место. Как и предполагал старик, то оказались китайцы, возглавившие шествие на правах старейшей мировой цивилизации. Колонна за колонной, на площадь появлялись представители всех наций.

Как обычно, каждый из национальных контингентов нес свой национальный флаг. И зачем только, подумал старик, люди продолжают цепляться за эти глупые и довольно-таки опасные местные эмблемы? Тем не менее каждая нация выставила, и на почетном месте, рядом со своим собственным флагом, простое знамя Всемирной федерации. Некоторые из участников марша были одеты в их сельскохозяйственную, промышленную или иную профессиональную униформу. Этих униформ в мире, конечно же, стало значительно больше после того, как стремление к социальной сплоченности заняло подобающее ему место в умах людей, и во время тревожного периода реорганизации мирового порядка необходимость экономии лишь усилила эту тенденцию. Но сегодняшняя процессия включала множество демонстрантов в диверсифицированных и стилизованных индивидуальных костюмах. Как всегда, национальные колонны принесли с собой инструменты или продукты своих наиболее характерных национальных сфер деятельности. Связанные в снопы хлеба, корзины фруктов, рулоны ярких тканей и шелков, научные и оптические приборы, глянцевитое электрооборудование, модели кораблей и самолетов несли на плечах либо везли на тракторах, которые сами по себе являлись экспонатами. Некоторые народы умышленно больше делали на культуру больший упор, нежели на промышленность, в частности немцы, гордо демонстрировавшие свои книги, музыкальные инструменты, картины, скульптурные композиции.

Согласно договоренности все народы должны были быть представлены в определенной, хотя и приблизительной, пропорции к их нынешней численности населения, вследствие чего среди демонстрантов преобладали смуглые, «желтые» или черные лица. Но колонны Северной Америки, Северной Европы и Европейской России наглядно показывали, что белокурый тип по-прежнему является важным фактором в человеческом сообществе.

В конце длинной процессии шли небольшие колонны трех народов-хозяев данного мероприятия — английского, шотландского и валлийского. Бурный восторг и неподдельное ликование у зрителей вызвал тот факт, что во главе каждой из этих небольших групп шагала шеренга молодых мам с грудными младенцами на руках. Позади них маршировали три шеренги детей постарше, затем няни и работники служб опеки и попечительства, за которыми следовали учителя в сером твиде, ставшем униформой всех вовлеченных в процесс образования и теперь являвшемся самой почитаемой одеждой на Острове. Потом шли Юные пионеры, мальчики и девочки, экипированные для уборки урожая, земляных работ, посадок леса и тому подобного. За ними шествовали представители университетов и технических колледжей и, наконец, всегдашние шеренги характерных для Острова промышленности и сельского хозяйства. Предоставив материнству и образованию почетное вместо в своих колоннах, британские народы продемонстрировали всему мир тот факт, что они успешно препятствуют убыли своего населения, и что вся их экономика сознательно направлена на создание образцовых будущих граждан.

Все это было восхитительно. Но не обошлась церемония и без новшества — новшества, которое (пусть оно и удостоилось аплодисментов и восторженных возгласов зрителей) возмутило старика до глубины души. Согласно официальной программе это нововведение было придумано группой молодых французских писателей и артистов; и власти, после внимательного изучения, утвердили его как «символ нового поиска индивидуальности, начавшегося во всех частях земного шара». Социальная гармония, утверждала программа, уже установлена, так что человечество может немного ослабить свою дисциплину и посмеяться над своими, с таким трудом завоеванными триумфами, не принижая, однако же, героического самопожертвования основателей Нового Мира и не подрывая лояльности его нынешних сторонников. В программе ничего не говорилось об острейшем конфликте мнений, который предшествовал официальному утверждению нововведения, конфликте, приведшем к добровольной отставке целого ряда высокопоставленных персон.

Дерзкая инновация заключалась в следующем. Некоторые национальные колонны сопровождали два или три не прикрепленных к ним индивида, задачей которых было дурачиться и так и сяк рядом с демонстрантами и даже в их рядах. Большинство колонн обошлись без этих странных сопровождающих; но помимо французов, тщательно все продумавших и исполнивших задуманное с присущей им изысканностью, это нововведение согласились принять и кое-какие другие нации, вместе являвшие собой довольно-таки странную компанию. Русские, с их склонностью к самокритике и балетным талантом, китайцы с их юмором, ирландцы, приветствующие любую возможность проявить непочтительность по отношению к власти, и англичане, чья презентация была скорее веселой, нежели тонкой, — только эти народы обнаружили в себе достаточно любопытства и силы духа, чтобы подставить себя под беспощадный огонь самокритики.

Все эти комедианты были одеты в стилизованную и экстравагантную версию какого-нибудь наряда, известного на их родине. Все, что совершенно очевидно, намеревались изобразить распущенную индивидуальность обычного человека. В своем поведении они сочетали жесты и мимику ставшего уже почти легендарным киноактера Чаплина с отличительными признаками привилегированных средневековых шутов. Порой они просто семенили, восторженно и нелепо, рядом с колонной, забегая то с одной ее стороны, то с другой, тщетно пытаясь соответствовать жестко регламентированному поведению своих товарищей; порой, словно разрываясь между чарами группы и личным влечением, они вдруг выделывали неудачный антраша, а затем сконфуженно снова переходили на шаг, пытаясь с преувеличенно восторженным видом подстроиться под общий ритм. Иногда они останавливались, чтобы пошутить с отдельными зрителями, а затем с отобразившимися на лице волнением и раскаянием поспешить вернуться на свое место. Время от времени один из них пристраивался к руководителю колонны, имитируя его полную важности осанку и военную поступь. Судя по всему, эти клоуны прошли тщательный отбор и были высококвалифицированными артистами, так как они ухитрялись подметить даже мельчайшие машинальные, назойливые или заносчивые маньеризмы предводителей и спародировать их в уничтожающем, но в то же время доброжелательном стиле. То было отчасти лестное, но иногда и сокрушительное имитирование, с которым дети зачастую воздают должное старикам, и отчасти — дружеское осмеяние, с которым взрослые могут поумерить кипучий энтузиазм молодых. И таков был их артистизм, что, несмотря на критику отдельных лидеров и всеобщее исступление, никому даже и в голову не пришло усомниться в полном принятии ими духа всего празднества.

Своей поразительной кульминации это дерзкое нововведение достигло во время завершающей церемонии, которая проходила также на Грейт-сквер. Как обычно, последние из национальных колонн поприветствовали высоких официальных лиц и проследовали на отведенное им на площади место. Знаменосцы в надлежащем порядке вынесли флаги всех наций на свободное место перед помостом, и все вместе поклонились до земли перед великим «Штандартом человечества», затем встали по стойке смирно в ожидании окончания церемонии. Один за другим главы наций поднимались на помост, отвешивали глубокий поклон президенту Мира и протягивали ему книгу, в которой были перечислены достижения каждого отдельного народа за прошедший год. Затем последовали обычные радиообращения высокопоставленных чиновников, завершившиеся речью президента Мира, в которой тот подробно разобрал современное положение дел в обществе и состояние человеческого рода в целом.

Происходящее на помосте, как и вся процессия, естественно, транслировалось по телевидению. Но завершающую церемонию решено было показать крупным планом, чтобы весь мир смог рассмотреть ее в подробностях. На этот самый момент, когда взоры всего человечества были устремлены на поднявшихся на помост мировых лидеров, и пришлось самое дерзкое из нововведений этого празднества. Среди великих мира сего каким-то образом затесался один из придворных гаеров, принц шутов, облаченный в одежды, символизирующие Обывателя. Этот индивид был в совершенно ином гриме, нежели его более скромные коллеги по ремеслу; и несмотря на искрометный юмор, во всем его перформансе чувствовалось нечто печальное, жалостное и заторможенное. По большей части он просто стоял, глядя на приветствующих зрителей представителей наций или слушая их выступления, но время от времени начинал расхаживать взад и вперед по помосту, поигрывая шутовским скипетром, к которым был привязан воздушный шарик с весьма приблизительно нанесенными на него контурами континентов. Иногда же, слушая речь, он, молча и украдкой, с отсутствующим видом, принимался имитировать жесты оратора или отходил в сторону, чтобы спародировать какого-нибудь аплодирующего сановника. Так, посредством своей деликатной и мимолетной мимики, он раскрывал уязвимые места тех политических звезд, среди которых находился. Почти все они с честью выходили из данного испытания, порой даже любезно подыгрывая шуту, но когда кому-то, после его очередного колкого выпада, не удавалось скрыть свое чувство обиды, Шут, замечая это, тотчас же переставал дурачиться и, вскинув брови, отворачивался.

Очевидно, именно это самое удивительное новшество и подействовало расслабляюще на толпу, тем более что у большинства зрителей имелись с собой карманные телевизоры, на экранах которых они могли видеть детали этих небольших драм столь же отчетливо, как и старик со своей привилегированной позиции среди Отцов революции. Он тоже реагировал на артистизм Шута, но с чувством вины, словно наслаждался чем-то тайным и непристойным. Такое потворство индивидуальному таланту — пусть оно и было восхитительным — должно было не только неизбежно подорвать авторитет тех, кого Шут высмеивал, но и привести к всеобщему ослаблению социальной фибры. Можно, конечно, было бы сказать, что только сильное правительство способно позволить себе подвергнуться подобной критике. Лишь умное правительство, и такое, которое может рассчитывать на лояльность умного и довольного населения, могло бы увидеть в случившемся источник силы, а не слабости. Более того, лишь такое правительство, которое почувствовало изменившееся настроение народов мира и пожелало определить уровень их поддержки, озаботилось бы тем, чтобы подставиться под этот невероятно эстетический комментарий. По здравому размышлению, старик вынужден был признать силу этих аргументов, но новшество попирало эмоциональную привычку того, чей рассудок сформировался в более примитивную эпоху.

Трагическому инциденту еще предстояло произойти. Он был из тех, которые показывают, за счет своей очевидной власти над собравшейся толпой, всю ту необычайную перемену, что случилась с человечеством за последние десятилетия. Раньше население ни за что бы не поняло, и уж тем более не прониклось бы им, этого имеющего столь суровое значение символа. Президент Мира подходил к кульминационной точке своей речи. Он пространно рассуждал о неслыханном улучшении жизненного уровня обычных людей во всех землях и восхвалял достижения перспективы человечества при этом новом режиме. Его, конечно, часто прерывали аплодисменты. После самой громкой из этих вспышек, и в тот самый момент, когда установилась тишина, и президент уже собирался продолжить, Шут выступил вперед, положил руку ему на плечо и мягко оттеснил оратора от микрофона. Что самое поразительное, президент, неловко улыбнувшись, уступил ему место. И никто не посмел вмешаться.

Придвинувшись к микрофону, Шут обратился к миру.

— Счастливые, счастливые существа! — сказал он, и все впервые услышали его тихий голос. — Счастливые, счастливые существа! Но смерть ходит за вами по пятам. Завоеватели мира, но песчинки среди звезд! Мы лишь искры, что вспыхивают и угасают. Если даже как вид мы и выдвинулись, произойдя столь недавно от зверей и рыб, то вскоре все равно исчезнем. После нас наша планета будем вращаться миллиарды лет, и ничто не вспомнит о нас? Тогда зачем, зачем, зачем мы здесь?

Он умолк. Над всей Грейт-сквер пронесся звук, с каким ветерок проносится над полем созревшей кукурузы. То вздохнула толпа. С минуту-другую царили тишина и неподвижность, нарушаемые лишь легким шелестом флагов и шумом хлопающих крыльев парочки голубей, опустившихся на площадь.

Затем наконец Шут заговорил снова.

— Звезды не дают ответа. Но ответ лежит внутри нас, в каждом из нас по отдельности и в нашей общности в целом; так как в нашем человеческом сознании мы видим глубже, чем через телескопы и микроскопы. И из глубин каждого из нас, и из нашего сообщества в целом, возникает стремление; каким образом, мы не знаем, но стремление неумолимое. «Живите! Живите в полную силу!» — просит оно нас. — «Знать, любить, делать — вот музыка, которую я предписываю всем моим инструментам. Пусть на ваши песчинки прольется живительный поток этой музыки, гармоничной по природе своей и гармонирующей с песней всех сфер, которую лишь я один могу слышать». — Вот что приказывает оживающее внутри нас стремление. И мы, маленькие человеческие инструменты, пусть смерть и настигнет нас неизбежно, и пусть наш вид эфемерен, мы должны подчиниться. Слабы мы, и слепы, но Невиданное наполняет нас музыкой.

И снова тишина заполнила Грейт-сквер, еще более продолжительная. Шеренги колонн и окружающие их зрители стояли неподвижно, удерживаемые Невиданным. Наконец Шут, понурив голову, исчез из виду, и президент, после некоторого замешательства, вернулся к микрофону и сказал:

— Наше празднование обнаружило неожиданную, но подходящую кульминацию. Я больше ничего не скажу, но ваши лидеры, которые также являются и вашими товарищами, поведут вас вперед, чтобы всегда звучала эта музыка, которая и есть человек.

Когда Президент сошел со сцены и удалился, толпа зароптала и вскоре потонула в океаническом громе аплодисментов. Когда наконец шум стих, многочисленные музыканты ударили по знакомым струнам, заиграв всемирный гимн, «Песнь человека», в то время как все собравшиеся встали по стойке смирно, приготовившись петь. Затем колонны, одна за другой, пришли в движение, развернулись и плавно вытекли с площади, а огромное сборище зевак рассеялось.

В глубокой рассеянности и замешательстве старик пробирался сквозь толпу по запруженным улицам, размышляя о странной сцене, которой только что стал свидетелем. К своему стыду он обнаружил, что по щекам его бегут слезы. О да, то был настоящий триумф драматического мастерства. Такая игра не могла не растрогать… Но она была опасна для духа Революции, и изысканно вероломна. Президент Мира, человек, несомненно, слишком молодой для столь ответственной должности, должно быть, заранее знал о планируемом вмешательстве. Весь этот хитрый фокус был проделан лишь для повышения его популярности. Хуже того: это было возвращение к религии, доза того древнего опия, проницательно назначенная новыми правителями. Как знать, чем это все закончится? Но в глазах его стояли слезы.

Начальная версия фантазии Стэплдона о расе «сверхлюдей» появляется в виде одиннадцатистраничной главы (в окончательной вариант романа, однако же, не вошедшей) в рукописи «Последних людей в Лондоне». В этой книге рассказчик с планеты Нептун отмечал присутствие среди «первых людей» современной эры неких физически странных, но чрезвычайно развитых психически существ, многие из которых содержались в психиатрических клиниках. Среди этих предшественников «homo superior» рассказчик особо выделяет одного (в 1935 году Стэплдон сделает его центральным персонажем своего рассказа «Странный Джон») и в общих чертах обрисовывает его историю жизни. Несмотря на то, что в ходе переделывания отдельной главы в законченный рассказ были добавлены многие детали, в «Истории Джона» сохраняется основной посыл романа: фантазию о биологической мутации вполне можно расценивать как сатирическую притчу о политике и нравственности.

За несколько лет до войны в Англии родился ребенок, уже самой природой наделенный выдающимися умственными способностями, восхитительной различительной способностью зрения и ловкостью рук, а также великолепными физическими данными. К тому же ему посчастливилось иметь эрудированных родителей, уже имевших опыт воспитания двух старших детей.

Жизненный путь этого младенца, которого я буду называть Джоном, заслуживает того, чтобы быть описанным в деталях, но здесь я коснусь лишь основных его, этого пути, особенностей. Джон быстро раскрыл пораженным родителям свой незаурядный потенциал, так как в его случае медленное развитие физического облика сочеталось с удивительной психической скороспелостью. Рассматривая его младенчество, я нахожу, что эта скороспелость фактически была обусловлена не скоростью развития, но необычайно большим размером его медленно созревающего мозга. Еще даже не научившись ходить, он уже ползал по лужайке, самостоятельно изучая биологию маргариток, червячков и жучков. Пребывая все в том же ясельном возрасте, он задавал философские вопросы и смеялся над глупыми ответами тех, кто пытались ему помочь. В восемь лет, когда он походил скорее на пятилетнего ребенка с большой головой, он отличался жизнерадостностью, веселостью и озорством тринадцатилетнего школьника, уже начиная интересоваться тем, что могло бы увлечь молодого человека разве что лет двадцати пяти, а то и постарше. Ни в одну из школ его устроить не удалось, так что родителям приходилось обучать сына дома Точнее даже будет сказать, обучался он сам, так как очень быстро проявил несгибаемую решимость следовать своим собственным наклонностям, используя отца и мать лишь в качестве ходячих справочников и библиографий. Им же, людям весьма искушенным в лучших идеях и взглядах современной цивилизации, хватило ума помогать их третьему ребенку с покорностью и заботливостью. Его способности они благоразумно не афишировали и со всей присущей им тактичностью старались не допустить его возможных конфликтов с властями или общественным мнением. Однако по мере того как шли годы, Джон все больше и больше конфликтовал с самими родителями, так как, приобретя знания, а вместе с ними и уверенность в себе, он начал повсеместно продвигать идеи, являвшиеся совершенно невыносимыми для людей обычных, и ввязываться в авантюры самого дерзкого и предосудительного свойства.

В четырнадцать лет Джон решил, что ему предопределено сделать нечто важное, хотя что именно, он еще не знал. В любом случае, прежде всего он должен был стать независимым, в том числе и в финансовом плане. Его врожденная конституция тому определенно не благоприятствовала, но решив для себя, раз и навсегда, что он — человек уникальный, и представляющий для общества величайшую важность, он принялся преследовать личную выгоду с неумолимостью, которая шокировала бы даже самого циничного спекулянта. Описывать всю серию невероятных затей, благодаря которым этот восьмилетний с виду ребенок заработал целое состояние, я не стану — на это ушло бы слишком много времени. Эту сторону своей жизни он держал в тайне от родителей, полагавших, что во время его частых отлучек из дому, их сын невинно бродит по прилегающим холмам. Несмотря на весь его блестящий ум и поразительную проницательность, которыми он заметно выделялся на фоне ровесников, в душе он все еще оставался ребенком, жаждущим, как и все мальчишки, приключений, в результате чего эта ранняя стадия его жизненного пути чем-то напоминала осовремененную и сильно преувеличенную версию истории Робина Гуда. Несколько затейливых ночных проникновений в дома богачей принесли ему кучу драгоценностей и столового серебра. С помощью мопеда он совершил с полдюжины дерзких грабежей на большой дороге. Во время одной из ночных вылазок его планы едва не сорвал телефонный звонок владельцу дома. Когда добропорядочный гражданин наткнулся в холле на Джона с его добычей, ужасный мальчуган заметил, что, так как сейчас он занят крайне важной работой и личность его не подлежит разоблачению, ему придется убить всякого, кто встанет на его пути, хотя и сожалением, после чего застрелил изумленного мужчину и растворился в ночи.

На счету Джона было уже не менее десяти громких ограблений, когда он счел это занятие слишком рискованным и переключил все свое внимание на торговлю. Дела он, конечно же, вел крайне искусно и был чрезвычайно изобретателен. Внимательно изучив всю ту домашнюю утварь, которой пользовалась мать, он изобрел целый рад удивительно простых и полезных бытовых принадлежностей, после чего сам же их и изготовил — из дерева, металла, лозы или картона. Выправив необходимые патенты, он связался с фирмами-производителями и торговцами скобяными товарами — по почте, дабы его ребяческая внешность не породила неуместное любопытство. Некоторые из этих патентов он продал, другие сохранил за собой в надежде на будущий стабильный доход. Работал он, естественно, вручную, но очень быстро. Как-то раз даже мать Джона прикупила в местном магазинчике парочку сыновних «творений» (естественно, не догадываясь об их происхождении), чем немало его позабавила.

Вскоре он прекратил данную практику, но продолжил получать возрастающие с каждым годом роялти с прежних изобретений. От нечего делать он написал и опубликовал несколько весьма оригинальных детективных романов, правда, уже не под тем псевдонимом, которым пользовался при заключении сделок. Эти произведения стали бестселлерами, принеся ему значительное состояние, которое он приумножил, издав в виде шуточной книги слегка подкорректированное описание собственной жизни и своей уникальной натуры. Сделал он это отчасти в надежде на то, что с ним свяжутся другие, подобные ему люди, если таковые существуют. Книга была переведена на несколько языков и в свое время действительно свела его с несколькими столь же одаренными индивидами.

В шестнадцать лет — хотя выглядел он гораздо моложе — Джон пережил духовный кризис, сопровождавшийся частыми уединенными медитациями и усердной учебой. Из этой фазы он вышел спустя полгода убежденным в том, что ему предстоит сыграть важную роль в жизни не просто одной планеты, но всей вселенной. Решительно настроенный найти новую, более здравомыслящую, более совершенную человеческую породу, отныне он во всех своих поступках руководствовался исключительно этой целью. Прежде всего нужно было выяснить, есть ли вообще в этом мире подобные ему люди. Будучи абсолютно убежденным в том, что нормальный человек, настроенный как правило доброжелательно, пока все идет, как обычно, тем не менее вследствие недостатка воображения готов подвергнуть гонениям тех, кто нарушают общепринятые стандарты поведения, он постарался действовать не привлекая к себе излишнего внимания, вследствие чего не осмелился вступать в личный контакт с учеными, которые могли бы ему помочь. По почте, однако же, он навел справки о различных антропологических учреждениях — с нулевым результатом. Тогда он начал разъезжать по городам и селам Англии, выискивая столь же необычных людей, как сам. Именно так, и через свою автобиографию, он познакомился с несколькими несостоявшимися сверхлюдьми, но все они, в силу своей старости или убогости, уже не могли с пользой служить делу всей его жизни. Вскоре он нашел десятилетнего мальчика и трех девочек в возрасте от шести до двенадцати лет. Они были здоровыми и неиспорченными, и хотя дьявольской решимости Джона им явно недоставало, также, вне всякого сомнения, являлись продуктами высшей мутации. Он обсудил с ними свои, исключительной важности планы.

Немногим позднее он убедил родителей свозить его на континент — ввиду своей слишком юной внешности совершить подобное путешествие в одиночку он не мог. Объехав почти всю Европу, он обнаружил двадцать семь подходящих индивидов обоих полов в возрасте шести до семнадцати лет. С этими он поддерживал связь на протяжении двух лет, последовательно разрабатывая с ними общую стратегию. Цель оной заключалась в том, чтобы основать крошечную колонию в какой-нибудь отдаленной части земного шара, где можно было бы избежать назойливого внимания обычных людей, которые — как это уже поняли юные искатели приключений — мало того что не стали бы в чем-либо помогать этому разумному сообществу, но и вообще бы никогда не позволили ему жить в своем мире. Это должна была быть колония тройного назначения. Первым делом, конечно, следовало изобрести независимое и гармоничное общество, основанное на тщательном изучении природы тех странных существ, коим предстояло его составить. Также было предложено создать, на основе тщательного анализа, совершенно новую культуру, которая, объединив лучшие культуры Первых Людей, могла бы подойти и незаурядному интеллекту нового человеческого рода. Наконец, в надлежащее время и после всестороннего исследования биологической природы различных членов, колония должна была породить новое поколение.

Многое предстояло сделать еще на предваряющей данное предприятие стадии. Все избранные должны были подготовиться к новой жизни. Каждому следовало стать экспертом в том или ином виде деятельности, который мог бы пригодиться в колонии, и досконально изучить лучшую культуру своего родного края. Таким образом одним пришлось стать сведущими в принципах сельского хозяйства, другим — рабочими-металлистами, архитекторами, мореплавателями. Некоторые были вынуждены приобрести все возможные знания медицины и биологии. Всем пришлось ознакомиться с трудами современных мыслителей и придать их идеям новый импульс за счет интеллекта высокоразвитых существ. Особое внимание в этой связи наши искатели приключений уделили философской мысли Востока. Отчетливо сознавая все ошибки Запада, они предположили, что Восток, при всех его недостатках, не мог до конца растерять той способности проникновения в сущность, которой напрочь лишен человек западный. В силу вышесказанного некоторые из будущих колонистов были направлены в Индию и Китай для ознакомления с очень непохожими культурами этих стран и одновременно для поисков в восточных землях таких же одаренных индивидов. Джону и самому пришлось принять участие в этой столь важной работе. К этому времени он уже посвятил родителей во все, за исключением убийства, и рассказал им, что у него есть банковский счет и инвестиции на десятки тысяч фунтов. Озадаченные и испуганные, но в душе крайне гордые своим отпрыском, в конечном счете они согласились сыграть скромную, но эффективную роль в основании колонии. Прежде всего им пришлось «взять» сына с собой в турне по Востоку. Год спустя Джон вернулся, чрезвычайно впечатленный мудростью и безрассудством Индии, но слегка разочарованный тем, что ему так и не удалось обнаружить там столь же незаурядных, как он сам, особей. Впрочем, другого он и не ждал, учитывая все те трудности, с которыми пришлось столкнуться при поисках.

Когда Джону исполнилось двадцать, а выглядел он на четырнадцать, он спроектировал небольшое моторное судно, которое и было построено по его чертежам на одной из верфей, стоящих на реке Клайд. На этом катере он и дюжина ему подобных, как мужского, так женского пола, отправились исследовать южную часть Тихого океана. В результате продолжительных изысканий они все же наткнулись на подходящий субтропический островок, выкупили его часть у малочисленного местного населения и вернулись в Англию за оставшимися сотоварищами и необходимыми инструментами и материалами.

Наконец уникальная колония была основана. О ее ранних приключениях мне не следует здесь распространяться, хотя они и являют собой восхитительную эпопею, пронизанную отвагой и юмором, и одновременно наглядный пример относительной непринужденности, с коей любой высший интеллект способен преодолевать трудности (как практические, так и психологические), которые для обычного человека могут стать непреодолимой преградой. Здесь я вынужден ограничиться лишь следующим утверждением: после первоначального периода упорной работы небольшая колония превратилась в миниатюрную утопию, причем такую, в которой даже малейшая стагнация не представлялась возможной вследствие стремления к единой для всех всепоглощающей цели. Конечно, серьезного прогресса на пути к достижению этой цели — созданию новой человеческой расы и нового мира — можно было достичь лишь спустя множество поколений. Пока же колонистам приходилось заниматься кропотливым и изнурительным ручным трудом, постоянно призывая на помощь всю свою практическую изобретательность и деликатно налаживая личные отношения. Физически все члены данного сообщества являлись еще подростками, ментально же испытывали друг к другу жгучий интерес — как в их телесной форме, так и в духовной индивидуальности. Пришлось разработать кодекс сексуальной нравственности, что вызвало неизбежные страдания. Больше всего поселенцев волновали такие вопросы: в каком возрасте должно начинаться размножение? Во сколько лет наступает дряхлость? Сулит ли медленное развитие долголетие? Как бы то ни было, они постановили, что каждый из колонистов должен будет уйти из жизни, когда станет тяжким бременем для колонии и для себя самого. Впрочем, в не меньшей степени этих застенчивых, хотя и не по годам развитых молодых людей возбуждала совместная работа по использованию их выдающихся умов в процессе осмысления тех культур, которые они привезли с собой из обычного общества, и разработки основ более высокой мудрости. Они поддерживали контакт с миром отчасти через радио и литературу, отчасти — через частые путешествия, но всегда под неусыпным контролем кого-нибудь из родителей или взрослых.

Очень скоро колония вошла в серьезный конфликт с внешним миром. Первый тревожный звоночек прозвенел, когда рядом с островом пошло ко дну некое трамповое судно, снесенное ветром в сторону от обычных морских путей после отказа крыльчатого движителя. Пока экипаж отчаянно пытался выбраться на берег в условиях бурного моря, колонисты продумывали план действий. Если бы эти моряки спаслись и вернулись домой, они вполне могли проболтаться про кучку подростков, живущих на острове без взрослого контроля, совокупляющихся сколько душе угодно и уже рожающих детей. Быстро принятое решение было единогласным: никто из судовой команды не должен выжить. Всех тех, кому удалось вскарабкаться на скалы, колонистам пришлось перестрелять.

Спустя несколько месяцев один из британских военных кораблей, инспектировавший удаленные владения Короны, с удивлением обнаружил остров, населенный не только туземцами, но и белокожими детьми странной наружности. Сначала капитан корабля предложил колонистам незамедлительно доставить их на родину, но те убедили его отплыть без них и ограничиться всего лишь докладом об увиденном. Шокированное британское правительство сумело предотвратить утечку данной информации в прессу, опасаясь скандальных публикаций о детском разврате на своей территории. В спешном порядке, с предписанием возвратить всех детей домой, к острову был направлен новый корабль. К удивлению властей судно вернулось без них. Из сбивчивых и путаных показаний капитана присутствовавшие на его перекрестном допросе сделали вывод, что лидер колонистов обладает буквально-таки гипнотическим даром убеждения.

Тем временем в самой колонии шли острые и беспокойные дебаты касательно возможных путей выхода из сложившейся ситуации. На их взгляд, их положение во многом напоминало положение первых поселенцев, очутившихся в населенных хищными животными джунглях, с той лишь разницей, что в данном случае хищники располагали ружьями и довольно-таки рудиментарной силой воображения. Словом, колонисты решили, что какая бы экспедиция ни прибыла на остров, они пока довольствуются одними лишь призывами к ее воображению. В надлежащее время прибыл новый корабль. Ее командир не был расположен шутить с ними шутки, но допустил ошибку, когда согласился осмотреть колонию перед ее эвакуацией. Он и сопровождавшие его офицеры вернулись на судно в крайне расстроенных чувствах: этим великим детям удалось убедить их, что, исполнив полученный приказ, они совершат преступление против чего-то чрезвычайно ценного, пусть они и не представляют себе это «что-то» со всей ясностью. Нарушив приказ, капитан вывел корабль в открытое море и вернулся домой без колонистов. На родине его ждал военный трибунал, после которого он застрелился.

К несчастью для колонии, об этой небольшой проблеме британского правительства узнала русская разведка. Там сочли, что спасение молодых людей от притеснений британского империализма могло бы иметь пропагандистскую ценность, в соответствии с чем была направлена экспедиция с предложением основать колонию на одном из русских островов в северной части Тихого океана. Проведав про этот маневр, британское правительство решило действовать быстро и энергично. На остров, арестовать детей, был послан более непоколебимый, более суровый офицер. Он обнаружил в гавани торговую шхуну, а на берегу, куда он высадился во главе небольшого отряда матросов, — большевистских шпионов, пытающихся насильно увезти детей.

Джон и его спутники прекрасно понимали, что, стоит им угодить в лапы любой из этих групп весьма заурядных субъектов, стоящих гораздо ниже их по уму и развитию, как можно будет навсегда забыть не только о свободе, но и о разработке подходящих для их природы социального устройства и культуры, — они будут постоянно, на каждом шагу, вызывать у своих хозяев раздражение. В целом русские внушали больше надежды, нежели британцы, так как русские намеревались восстановить колонию, но та несомненно попала бы под жесткий большевистский контроль. В любом случае было ясно, что британцы их не отпустят, но поднявшись на борт британского судна, они фактически тотчас же стали бы пленниками, возможно, даже навечно. Похоже, их грандиозная авантюра подходила к концу, и теперь им оставалось только одно: рассказать миру свою историю и завершить ее столь драматичным образом, чтобы на нее невозможно было не обратить внимания. Так она соединится с познаниями обычных людей, и если, что представляется вероятным, природа когда-нибудь произведет другие высшие мутации, эти их духовные преемники извлекут пользу из их участи.

В то время как британский корабль вставал на рейд, Джон и его друзья рассказывали русским о своем предприятии, подтверждая его документами. Когда, в сопровождении матросов, явился британский капитан, Джон попытался воздействовать на него, как и на его предшественников, всей силой своего убеждения. Капитан прервал его на полуслове и приказал арестовать всю компанию, включая русских. Колонисты тут же по-выхватывали пистолеты, пригрозив, что убьют себя, если к ним кто-нибудь хотя бы даже прикоснется. Двое матросов подошли к ближайшему пареньку. Тот пустил себе пулю в лоб. Матросы попятились, но капитан рявкнул на них, и они ринулись на одну из девочек, дабы отобрать у нее оружие, но опоздали: она вышибла себе мозги. Джон снова пустил в ход свою гипнотическую, дьявольскую силу убеждения. Капитан отдал новый приказ об аресте, но, что-то неободрительно бормоча себе под нос, матросы не решались сдвинуться с места. Тогда капитан сам сделал пару шагов в направлении Джона. Стоявшая рядом с ним девушка застрелилась. Капитан попятился, матросы уже открыто роптали, выражая протест. Вступив в переговоры с Джоном и остальными колонистами, капитан предложил им отправиться на корабль мирно, своим ходом, — никто, по его словам, не желал им вреда. Ответ Джона привел моряков в еще большее волнение. В ярости капитан выхватил автоматический пистолет, прострелил руку стоявшего рядом с ним мальчика, не позволив тем самым тому воспользоваться своим оружием, и схватил паренька. Точным выстрелом Джон снес мальчугану полчерепа. Тогда капитан решил применить новый метод. Выставив часовых у дверей строения, он вернулся на корабль и по радио связался со своим правительством, описав в закодированном сообщении текущее положение и запросив дальнейших инструкций. Ответ был следующим: живыми или мертвыми, но доставьте детей обратно.

По возвращении на берег с другой группой матросов, более бесчувственных, он с удивлением обнаружил, что один из часовых отошел в сторону, позволив детям сбежать. Он поспешно поймал их со своими новыми моряками. Какого же было его изумление, когда бывшие часовые, наплевав на дисциплину, окружили его, вступившись за детей! Он приказал заключить их под стражу. Что до этих странных подростков, то удерживать их в заключении представлялось уже практически невыполнимой задачей. После некоторых колебаний он решил положить конец всей этой скандальной истории. Заявив детям, что у него имеется приказ: вернуть их любой ценой, живыми или мертвыми, он снова распорядился арестовать их. Повторилась недавняя драма. Когда еще семеро подростков застрелились, включая молодую маму, убившую одним выстрелом себя и своего еще не родившегося ребенка, среди матросов (выбранных за их бесчувственность) поднялся недовольный ропот. Теперь уже и капитан явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он не смог придумать ничего другого, как увести всех своих солдат на корабль вместе с арестованными русскими «шпионами». Забрав стоявшие на причале шхуну и моторную яхту, он объяснил по радио правительству, что не может исполнить полученные указания вследствие мятежных настроений команды, и вышел в море.

Похоронив своих мертвых, колония вернулась к обычной жизни, прекрасно осознавая, что добытые столь дорогой ценой победы не могут отстрочить конец навсегда.

Между тем изумленным британским властям не терпелось уничтожить колонию до того, как Россия раздобудет конкретные доказательства скандала. Легкий намек нужным людям — и к острову, «для торговли», подошел один пользовавшийся дурной славой пароход. Вскоре, однако, выяснилось, что отнюдь не торговля является его истинной целью: к берегу с него причалили несколько шлюпок с бандитами и убийцами всех рас и национальностей, судя по внешнему виду. На сей раз колонистам пришлось применить оружие не против себя самих, но против захватчиков — с тем эффектом, что последние вынуждены были погрузиться обратно в шлюпки и выйти в море.

Последовал месяц передышки, во время которой заметно сократившейся колонии удалось укомплектовать радиопередающую станцию и начать рассказывать по радио свою историю. К несчастью, история эта оказалась столь невероятной, что те немногие, кто ее услышали, сочли ее дурной шуткой. Уже на вторые сутки трансляции власти позаботились о том, чтобы весь этот фантастический вздор был заглушен другими станциями.

Наконец к острову подошел более крупный корабль, и куча вооруженных пулеметами головорезов высадилась на берег. Джон и его друзья отступили в небольшую, ими же и построенную крепость, откуда за счет своего скудного боезапаса на протяжении трех дней отбивали атаки противника. Но в конечном счете, когда у каждого их выживших осталось всего по одному патрону, они застрелились.

Так, как и во всех прочих случаях биологической истории, более развитый вид не устоял перед более приспособленным к выживанию в условиях современной ему среды.

Одно из наиболее лиричных автобиографических эссе Стэплдона объединяет воспоминания и предвидения в то философской, то страстной фантазии об идентичности, времени, любви и судьбе. Написанное Стэплдоном незадолго до его шестидесятилетия, «Суть» выдает страх перед старостью и дряхлостью, отходя от творчески неприемлемого объятия желаемого личного бессмертия. В отчаянной борьбе за прямоту и честность, глубоко неуверенный в самом себе, автор вторит призыву шекспировского короля Лира: «Кто может рассказать мне, кем я стал?» Отмечая различия между собой и женой («ты» во второй половине «Сути»), Стэплдон развивает в микрокосме собственного брака свою любимую тему «личности-в-обществе» и одну из своих излюбленных метафор: симбиоз. Слегка исправленная часть «Сути», впервые напечатанного в 1945 год в некой малоизвестной газете, годом позже вошла в качестве одной из «интермедий» в роман «Из смерти в жизнь».

Я! Я! Я!

Но какой он, этот «я», на самом деле?

В мимолетный миг со мной случается нечто, но лишь на мгновение. Со мной, со мной, со мной! Но какой он — я? Мои пальцы поигрывают карандашом. Я поймал их на этом. Теперь они остановились, словно виноватые школьники. Я ли это играл, или же только мои пальцы? В данный момент меня мучает головная боль, моя собственная, так как никто не может разделить ее со мной. Мне хочется пройтись по холмам, но вместо этого я должен ехать в город. Я хочу то одного, то другого, и я делаю то одно, то другое, но какой он — я?

Одни говорят, что я — всего лишь пожизненная непрерывная цепь всего того, что случается со мной, и что делаю я сам; последовательный ряд динамических изображений, пробегающих по киноэкрану, каждое из которых состоит из тысячи статичных картинок, хотя медленный взгляд зрителя и смешивает все это в движение и жизнь. Но какой он — этот я, для которого данные смешение и движение и происходят? Являюсь ли я всего лишь экраном, всего лишь отдельным человеческим телом, с поросшей волосами головой и вздернутым носом? Странно, что тело способно улавливать мгновение и распознавать пролетающую птицу, развевающийся флаг, взрывающуюся бомбу!

Другие утверждают, что я — продолжительный (и несомненно — вечный) дух, обитающий в этом теле. По их словам, именно потому, что я — дух, именно потому, что я не являюсь продуктом времени, я и способен удерживать прошлое и настоящее вместе, ощущая движение и изменение, сохраняя в пределах моего исчезновения все мои прошлые «теперь», навсегда минувшее настоящее. Дым от моей сигареты плавно, чуть колышась, устремляется вверх, потом распускается в сплетенные струи клуба. Все это я волшебным образом удерживаю внутри моего «сейчас».

Но как же сам я, мое подлинное «я»? Могу ли я быть уверенным, что я есть нечто большее, нежели небольшой дымок сознания, тянущийся за не совсем еще угасшим телом? Когда огонь потухнет, не станет ли это моим концом?

Но как-то же я отсчитываю дни, измеряю года! Вчерашние голоса, вчерашние приветствия и споры теперь эхом отдаются в моей памяти. Если вернуться назад, отойти от разрывов бомб нашей нынешней войны, то я помню разрывы снарядов другой войны, теперь уже ставшей частью истории. Возвращаясь в еще более отдаленное прошлое, я вспоминаю, как был школьником в Итоне, с заляпанным чернилами отложным крахмальным воротничком и страстно увлекавшимся коллекционированием различных моделей кораблей. Стал ли бы, сегодняшний я, носить этот воротник, увлекаться коллекционированием? Безусловно, то был совсем другой человек, чьи впечатления я так или иначе унаследовал, словно старый фотоальбом, полный невероятных дядюшек, тетушек, дедушек, бабушек и прочих прародителей, выряженных так, будто их фотографировали на каком-то маскараде. Я сегодняшний страсти к судомоделизму не питаю; меня интересует философия, люди и прочие высокие проблемы. И тем не менее даже теперь, уже совсем седой, когда я вижу, как мальчишки управляют своими изящными или безвкусными судами в парковом озере, я всегда останавливаюсь, чтобы понаблюдать за ними. Тот ребенок все еще живет во мне; я был и остаюсь тем ребенком. Да, и даже еще большим ребенком. Я, и никто другой, будучи совсем еще малышом, оставил мокрое пятно на колене какого-то нянчившегося со мною в викторианской гостиной посетителя. О да, это был я, потому что я это помню.

Очень скоро, если только какой-нибудь несчастный случай или же судьба не оборвет внезапно мою жизнь, я, которого интересуют главным образом человек и космос, утрачу контроль над моим взрослым мышлением и погружусь во второе детство. Высокие темы окажутся мне не по силам. Я стану делиться воспоминаниями с окружающими и повторять мои анекдоты. Моего слабого запала будет хватать лишь на сердечность и сон, да еще на ту пищу, которую я смогу переваривать. Чтобы я, да стал столь жалким созданием? И однако же я несомненно таковым стану; так как это тело, некогда сосавшее молоко, а теперь уже вышедшее из поры расцвета и уже начинающее мало-помалу разрушаться, удерживает свое прошлое в своем вечно исчезающем настоящем. Я и есть эта идентичность, тела и познания.

Идентичность? Какая идентичность проявляется во мне пусть хотя бы на одно-единственное мгновение, не говоря уж о целой жизни? Я всегда в ссоре с самим собою. Я жажду вызова, но цепляюсь за безопасность. Я хочу сосредоточить все мои силы на какой-нибудь великой задаче — и однако же то и дело растрачиваю себя по мелочам. Я решительно настроен быть ответственным гражданином, но в то же время полон не меньшей решимости избежать всяческой ответственности. Я желаю участвовать в жизни сплоченного сообщества, но ревностно защищаю мою собственную индивидуальность и все делаю один, без какой-либо поддержки. Я непоколебимо посвящаю себя духовной дисциплине и высокой религии, но остаюсь непримиримым скептиком; да, и я прикрываюсь цинизмом, избегаю труднопреодолимых проблем, приятно провожу время.

Похоже, я всего лишь утоптанная арена, на которой вот уже полувека денно и нощно сражаются сотни гладиаторов и диких зверей, и ни те, ни другие не могут одержать победу. В один момент мне кажется, что мною всецело владеет чудовищный голод, в другой — страх, в третий — интеллект, или молчаливое почитание, или неприкрытое похабство. Ни один из этих притворщиков не является мною в большей степени, чем какой-то другой. Даже мой эгоизм, этот могущественный командир, с его буйной бандой разбойников, даже он на самом деле не есть я.

Естественно, он — не я, так как я уже пробуждаюсь. Я, истинный и основной я, прихожу в движение и пробуждаюсь. И как я смеюсь над всей этой ерундой! Ведь сейчас я уже наверняка знаю, что вокруг этой арены и гладиаторов, над ними, есть нечто более похожее на меня, чем любой из них. И сами они, уже одним только актом неповиновения, будут иногда вынуждены признать, пусть и нехотя, что именно я — я! — являюсь их законным правителем. Так как я более пробудившийся, нежели они, более проницательный. Я постоянно и самостоятельно, и в полной мере, желаю того же, что они, с этими их шорами на глазах, ищут столь гипнотически, столь пристрастно, столь противоречиво.

Тогда какой же я на самом деле? Безусловно, я постоянно стремлюсь к тому, чтобы стать полноценным духом; я желаю осознавать, любить, создавать; желаю делать все это со всей добросовестностью. Когда разыгрывается аппетит, я, основной я, желаю непривязанности, философской отчужденности. В самый кризис и буйство любовной близости позвольте мне спокойно контролировать действо! Точно так же, когда мною овладевают великие абстракции и универсальные принципы, я. истинный я, желаю в полной мере ощущать мимолетный миг в его открытии ближайшей или удаленной реальности. Позвольте мне в любых обстоятельствах быть в полной мере осведомленным о каждом многообразном, происходящем со мной. Позвольте наслаждаться интонациями голоса и всеми их смысловыми изысканностями. Позвольте не пропустить ни радугу на крылышке мухи, ни темные глубинные течения моих собственных желаний, ни грозовой разряд, выявляющий судьбоносную историческую картину или же ужас далекого поля боя. Даже если эти события причинят мне боль, позвольте мне не пропустить их сущность. Позвольте оказаться достаточно сильным для того, чтобы выдержать ее и внимательно изучить. Даже если это убьет меня, позвольте до конца видеть ее ясно и беспристрастно, потому что я, настоящий я, хочу неизменно (но как же неэффективно!) воспринимать реальность такой, какая она есть в действительности, — как во всей ее космической форме, так и в сердце электрона; как в структуре человеческого общества, так и в сердце человека; как в Иисусе Христосе, так и в странном Гитлере, мучителе и мученике.

Но быть просто осведомленным недостаточно само по себе. Я хочу еще и верной оценки: ненавидеть, где действительно надлежит ненавидеть, любить, где должно любить, почитать, где следует почитать. Я ненавижу жестокость уличного мальчишки по отношению к коту, но я не стану ненавидеть самого сорванца. Я ненавижу гитлеровские массовые пытки, но не самого Гитлера, бездушие финансиста, но не самого этого человека. Я люблю полет ласточки и сама ласточка; случающийся у мальчугана проблеск нежности и самого мальчугана. И я, истинный я, всегда буду почитать то, что для краткости называю Духом, этот источник всего чистого познания, всей любви и всего смелого творчества. Но я также поприветствую — просто потому, что должен — без бунтарства ужасное Иное, по-видимому, скрывающееся за громадностью и запутанностью космоса, за звездными потоками и фасетками глаза пчелы, за обширной конечностью пространства и тайной скачка электрона; то столь чуждое нам Иное, которое, судя по всему, порождает как свет, так и тьму, как Дух, так и его врага.

Но даже с этим запутанным приветствием в сердце я хочу бороться за один лишь Дух, и изо всех моих сил, постепенно, к сожалению, убывающих.

Мне противостоит великая реальность, громадная и завуалированная. Ее сердце не обнажается в электроне, как не проявляется в гигантском танце галактик и ее форма. Но есть одно познание, которое, как мне кажется — о, лишь кажется! — приближает меня к ней и обеспечивает ее понимание. Похоже (хотя, возможно, мне это лишь почудилось), я дохожу до нее в любви, и тогда у меня возникает уверенность, что даже темное, чуждое нам Иное обладает духовным началом. Телескопы, микроскопы и толстые книги по социологии рассказывают о многом, но поверхностно. Внутреннего контакта я достигаю лишь в общности с другим живым индивидом, так как наша связанность сокровенна. Каждый из нас является для другого посланником из отдаленной реальности, радушно принятым в цитадели своего «я»; воспринимаемым ангелом всегда недостижимого Бога. По крайней мере, так это все мне представляется. Безусловно, я не должен в это верить, потому что поверить в это — значило бы предать целостность интеллекта; но в то же время я должен быть справедливым по отношению к тому острому, настойчивому ощущению, что в любви я приближаюсь к сути вещей.

Из двух миллиардов человеческих существ большинство находятся за пределами моего воображения. Они просто пятнышки или предвестники на моем горизонте, в лучшем случае — полезные либо пагубные вещи, доступные моему восприятию, но непроницаемые для моего воображения. Некоторые, хотя и очень немногие, конечно же, становятся для меня частично живыми, сталкиваются со мной как человеческие особи. Эти — мои знакомые, и среди них есть такие, которых я ощущаю как врагов, потому что они противятся моим заветным желаниям, или же потому, что от них «фонит» антенна моего разума, или же потому, что они слишком приставучие. Но другие, опять же, очень немногие — вы, мои настоящие друзья, живете более основательно в моем воображении, как и я — в вашем. Несмотря на наши различия и шероховатости, мы более глубоко ощущаем, что мы — заодно, будь то в наших скрытых корнях или в наших цветах (а может, и в том, и в другом); будь то в наших безотчетных потребностях или же в наших самых продуманных целях (а может, и в том, и в другом). Наши различия, наши прекрасные различия забываются, пока мы живем в гармонии в наших корнях или же в наших цветах.

А ты, ты, та единственная и неповторимая, которую я люблю больше всех? Даже ты в действительности чрезвычайно далека от меня, ты, мой дорогой центр другой вселенной. Пусть ты — и самое ближайшее из всего, что меня окружает, иногда ты все же озадачивающе далека. На протяжении скольких десятилетий мы сливаемся в радостном, живительном, нерасторжимом симбиозе! И однако же даже сейчас иногда я не знаю, что ты чувствуешь, о чем думаешь. Ты склонна к действию, я — к созерцанию; ты — к реагированию на ту незначительную частность, которая нуждается в твоих услугах, я (и фатально!) — к всеобщему и обширному. Несмотря на то, что наши умы чаще всего движутся в одинаковом ритме, словно слившаяся в танце пара, иногда мы все же отдаляемся друг друга на расстояние вытянутой руки, или же сбиваемся с ноги, или же разлетаемся в стороны, разрубленные каким-то внезапным разногласием. Сколько раз я говорил тебе: «Поторапливайся, нужно успеть на поезд», а ты отвечала: «У нас еще куча времени»; или я: «Ну вот, уже опоздали», а ты: «Поедем на следующем». (Даже в Аду ты была бы оптимисткой!) Но в итоге, конечно же, благодаря некой черной магии, которую ты всегда была вынуждена применять в подобных случаях, на поезд мы успевали и сидели бок о бок молча, ожидая, пока он тронется.

Наше несходство то и дело уязвляет, даже бесит; но это не так и важно. В конечном счете оно — безусловно обогащение, мучительное, но в итоге приятное участие каждого в своеобразии другого.

Даже в самом остром разногласии, когда я причиняю тебе столь сильную боль, разве мы не становимся более реальными друг для друга? В конце концов мы срослись еще более прочно. Вследствие этого разлада мы теперь знаем друга лучше, любим друг друга сильнее. Теперь мы более тесно и нерушимо «мы».

Конечно, каждый из нас по-прежнему «я», а другой — «ты», далекий центр другой вселенной, но все больше и больше, и теперь неразрушимо, мы оба вместе — тоже «мы», единственный, хотя и наделенный двумя разумами центр общей для нас обоих вселенной. Вы видим мир вместе. Теперь уже ни один из нас не смотрит на него лишь в одиночестве, с одним-единственным восприятием, исключительно как на изображение с равномерным фоном. Теперь мы видим его во всех подробностях, стереоскопически. С нашим общим бинокулярным зрением каждый смотрит на все вещи с наших двух отличающихся точек зрения.

Наше своеобразие столь же драгоценно, как и наш союз, а наш союз — как наше своеобразие. Без глубокой гармонии, в наших корнях и в наших цветах, разве смогли бы держаться вместе? И как бы мы возбуждали, «зажигали» друг друга без нашего различия?

Ничто в моем мире не идентично чему-то из твоего мира. Цветы, поэмы, люди — все они в наших мирах разные. Вот, к примеру, «краснота» — разве она для меня то же самое, что и для тебя? Вероятно, во многом — да, так как мы все же схожие организмы; но, возможно (как знать?) твое «красное» это то, что я называю «зеленым». Какая разница? Это различие вечно будет несущественным для нас, раз уж оно незаметно. Но справедливость, красота, правда и хорошая шутка имеет значения, которые мы можем разделить друг с другом, и — как выяснилось — никогда не будут идентичными для нас обоих. И пусть у нас есть общие друзья, они никогда не являются для нас одними и теми людьми. Хотя друзья каждого — это друзья обоих, друг, любовник одного также и неизбежно — возможный антагонист другого. Пренебрежение этими нашими различиями, неуловимо преследующими нас на каждом шагу, внезапно выступающими вперед или огнем преграждающими дорогу, может привести к катастрофическим последствиям. Слепая любовь — это уже не любовь.

Мы действительно навсегда особые, навсегда разные, навсегда в какой-то мере противоречивые; но с несовпадением даже более гармонизированном в этом «мы», которое является для каждого из нас чем-то значительно большим, чем «я»; возможно, даже еще большим. Как центры познания мы остаемся бесконечно индивидуальными; но участвуя в нашем «мы, каждое «я» пробуждается до более широкого, богатого «я», чье главное сокровище — уже не «я», но «мы». И потому «я» без «тебя» есть лишь нечто изорванное и косматое, убогое и полуслепое, всего лишь фантом, чье воплощение имеет смысл только в «нас».

Это драгоценное «мы», которое мы постигли вместе, этот сплоченный союз в различии, это сообитание и общность двух духовных начал, никогда не расщепится на этой планете. Рано или поздно один из нас умрет, после чего наше «мы», даже не сомневаюсь, какое-то время еще будет жить в оставшемся в живых как нечто дорогое сердцу, но уже не развивающееся. Когда умрет и другой, оно исчезнет из этого мира.

Некоторые нас уверяют, что мы снова встретимся в чудесном раю, где будет жить вечно и счастливо. Может быть, может быть. Каким-то странным и изощренным образом, слишком сложным для объяснения, это утверждение может оказаться правдой; но правдой лишь в качестве притчи, а не в привычной для всех нас манере успевания на поезд, собирания дров для костра, готовки, стирки, словом, всего того, что представляет собой тот единственный уровень жизни, который имеет хоть какое-то значение для меня и тебя. Нет! Давай не будем цепляться за бессмертие, торжественно обещать ему наши сердца. Нам так много всего было дано — может, не стоит просить большего? Давай не будем настаивать на вере в это только потому, что нам этого хочется. Давай лучше допустим, что если смерть — это действительно конец, то оно и к лучшему. Давай будем готовы к внезапному разрыву связующего звена от смерти одного из нас или же его медленному распаду от дряхления нас обоих. Давай предвкушать вечный сон. Когда мы устали, сон — это конечное блаженство. Спящие, мы пребываем вместе в одной постели; и когда мы умрем, мы по-прежнему и навеки будем вместе в одной и той же маленькой вселенной, хотя, возможно, и спящие крепким сном. Но быть может, в конечном счете, умирает лишь дорогое и привычное «я» каждого, и в нашей аннигиляции нечто жизненно важное и вечное расправляет крылья и устремляется в свободный полет.

Тогда уж наша любовь действительно примет самый что ни на есть завершенный вид.

Но даже если смерть — абсолютный конец нас, наша любовь все равно не была напрасной, так как она оставила небольшую яркую отметину в существующем мире — в наших детях, друзьях и всем том, чему мы малодушно служили. Более того, даже если она эфемерна, она также, до известной степени, и вечна — в том смысле, что всегда существует во вселенной. Когда все звезды станут холодными круглыми камушками, это «мы», этот маленький цветок, столь яркий и столь недолго живший среди звезд, останется навсегда, будет жить вечно, хотя и в прошлом. Так что, в некотором роде, мы все же получим нашу неотъемлемую частицу вечности.

Но что оно означает, это великое слово — «вечность»? Не является ли оно лишь ложным символом, не имеющим какого-либо значения в реальности, но обладающим предательской властью над нашими сердцами; простым амулетом, за который цепляются обреченные на смерть, испуганные люди, представ перед «расстрельной» командой? Или же это истинный, хотя и смутный, знак для той реальности, до которой человеческий мозг едва ли дотянется, даже если встанет на цыпочки? Является ли временной коридор неполной, внутренне противоречивой и иллюзорной видимостью той вечной действительности, которую человеку никогда не постичь? Кто знает? Уж точно не мы!

Но одно мы все же знаем наверняка. Наша любовь означает нечто возвышенное, так как «я», открывающий вместе с «тобою», в качестве «нас», более полноценную жизнь, открываю также и то, что каждый пробудившийся «я» во всех галактиках и на протяжении всех эпох живет жизнью, в которой его «я» всегда превращается в «мы» — будь то с одним возлюбленным, или же с несколькими близкими друзьями, или же в сплоченном коллективе коллег по работе, или же в гармоничном мире, или же (как знать?) во всеобъемлющей космической республике. А быть может (как знать, как знать?) — и в каком-нибудь мистическом союзе непритязательного индивида с неким скрытым, всепроникающим «Ты». Такой, безусловно, и является цель — в малом или же в большом, в доме, бригаде рабочих, компании, городе, всеобщем братстве; или же, возможно, если правы праведники, в смерти отдельного духа, переходящей в некую великую жизнь Бога.

Но сколько миллионов во всех землях, во всех мирах так и не достигают этой консумации! Им недостает не только возвышенного блаженства мистического, но даже дружеской любви. Либо в душе, вследствие собственной извращенной натуры, либо в силу разрушающих обстоятельств, но они обречены на одиночество, и именно из-за этой их внутренней опустошенности, или же из-за тех страданий, которые причиняет им варварский мир, они затаптывают друг друга, словно скот, в панике уносящийся из горящего леса.

Ужасны — и непонятны для нас — неисповедимые пути темного Иного.