Среда. 26 мая
Анника шла по узкой лесной тропинке. Дул теплый ветер, припекало солнце, было почти жарко, и Анника беззаботно шла по дорожке, так как чувствовала себя дома. Эта тропинка вела в Люккебу, на лесной хутор, где на берегу озера жила ее бабушка.
Вдруг впереди она увидела женщину, блондинку с каре, которая медленно, как будто плыла, шла между соснами. На блондинке было белое платье с широкими рукавами, такими длинными, что они едва не доставали до земли.
Потом женщина рассмеялась. У нее был звонкий, серебристый, как птичья песенка, смех. Анника вдруг все поняла, и от этого едва не лишилась чувств.
Сначала она забрала у меня мужа, а теперь хочет забрать бабушку!
Анника с криком бросилась вдогонку за Софией Гренборг. Крик громким эхом отдавался в лесу. Вот сейчас она ее догонит. Потом до Анники дошло, что она держит в руке вальтер калибра 7,65 миллиметра, заряженный израильскими пулями дум-дум.
— Стой, сука! — заорала Анника.
София обернулась, и Анника вдруг поняла, что в руке у нее не пистолет, а железная труба, железная труба, которой она убила Свена, и она подняла трубу и опустила ее на голову Софии с такой силой, что ощутила во рту привкус крови.
Но когда труба ударила женщину по виску, Анника увидела, что это не София Гренборг, а Каролина фон Беринг, и даже не она, а ангел, белые крылья которого достают почти до земли.
Она проснулась, не понимая, где находится. В окно светило яркое солнце, и его лучи падали прямо на кровать; простыни были мокрыми от пота. С улицы доносились сумасшедшие птичьи трели. Анника громко застонала и зарылась головой под подушку, чтобы отключиться от действительности.
Она лежит на кровати в своей спальне дома в Юрсхольме.
Ну да, конечно.
Она со вздохом откинула мокрую простыню. Томас уже ушел. Она это знала, ей не надо было для этого смотреть на его половину кровати. На работу он каждый день уезжал в семь часов — по его версии, чтобы избежать утренних пробок. Настоящей причиной была любовь к чудесной работе, перевесившая любовь к невыразимо заурядной семье. Во всяком случае, так казалось Аннике, когда у нее было дурное настроение.
Она натянула на себя невыразимо заурядный махровый халат и спустилась на кухню, чтобы приготовить завтрак невыразимо заурядным детям. Паркет ослепительно блестел в лучах утреннего солнца, в окна заглядывала цветущая вишня. Анника остановилась у окна, любуясь маленьким деревцем.
«Этот дом не заурядный, — подумала она. — Я должна быть счастлива. В конце концов, ведь это именно я его купила».
Она проглотила тугой ком, застрявший в горле, и поставила в микроволновую печь две кружки молока, чтобы приготовить горячий шоколад. Потом Анника поджарила ломтики хлеба и намазала их арахисовым маслом. Бананы она нарезала на тарелки и добавила к ним нарезанные кружками апельсины. Когда молоко согрелось, печь запищала. Анника раздраженно открыла печь — какое здесь все шумное! Если за окном не верещали птицы, то пищала бытовая техника. Печь на старой квартире пищала три раза, и этого было вполне достаточно. Зачем нужен четвертый бип?
Она поставила на стол тарелки с едой, кружки с горячим шоколадом и пошла будить Эллен и Калле.
С переводом детей в новый детский сад была целая проблема. Для начала попечительский совет заартачился и заявил, что дети могут начать посещать новый сад только с осени, но Анника нажала на все педали и нашла частное воспитательное учреждение, где был и детский сад, и подготовительный класс для шестилеток. Это учреждение с удовольствием набирало детей, и Эллен, и Калле легко туда попали. Группы были большими, больше, чем в городе, но зато здесь было больше простора. Что касается детей, они практически не отличались от городских детей в Кунгсхольме. Они так же ревниво оберегали свою территорию и не собирались пускать на нее чужих детей. Особенно тяжело пришлось Калле. Мальчики в группе не желали с ним играть. Но самая главная разница заключалась в том, что в группах не было ни одного иммигранта.
Она отвозила детей в сад на внедорожнике, уменьшенной копии чудовища, на котором ездил на работу Томас. Как обычно, дети начали ругаться из-за того, кто сядет впереди, и, как обычно, дело кончилось тем, что оба сели назад. Калле всю дорогу тихо плакал, и от этого плача у Анники сжималось сердце.
— Эй, как дела, Калле-Балле? — спросила она, глядя на него в зеркало заднего вида.
— Не называй меня так, глупая корова!
Анника резко затормозила и припарковала машину на обочине. Остановившись, она обернулась к сыну:
— Как ты меня назвал?
Мальчик, выкатив глаза, смотрел на мать. Резкая остановка напугала его.
— Ты первая начала, — сказал он, надувшись.
— Прости, если я расстроила тебя, назвав Калле-Балле, но я же всегда тебя так называю. Но если ты не хочешь, то я не буду тебя так называть.
— Но ты первая начала обзываться, — раздраженно повторил мальчик и попытался ударить мать.
Она поймала его руку.
— Знаешь, в чем разница? Я не хотела тебя обидеть, а ты назвал меня глупой коровой только затем, чтобы обидеть и рассердить. Разве не так?
Калле опустил голову и пнул переднее сиденье.
— Перестань пинаться и смотри на меня, — сказала Анника, умудрившись сохранить хладнокровие. — В нашей семье не принято так друг друга называть. Теперь извинись передо мной и скажи, что никогда больше не назовешь меня глупой коровой, понятно?
Мальчик посмотрел на мать. Вид у него был виноватый, губы дрожали. Казалось, он вот-вот расплачется.
— Прости, мамочка.
— Мой маленький! — сказала Анника и расстегнула ремень безопасности заднего сиденья. — Иди ко мне…
Она протащила Калле между спинками передних сидений, усадила к себе на колени и стала баюкать, нежно поглаживая по волосам.
— Ну вот, ну вот, — шептала она, — ты мой самый лучший маленький мальчик. Я люблю тебя больше, чем всех на свете мальчишек. Знаешь, как сильно я тебя люблю?
— До неба? — спросил сынишка, свернувшись на коленях Анники.
— Нет, больше, до самых ангелов! Сейчас ты пойдешь в сад, будешь петь, играть в футбол и не станешь ни с кем ссориться. У тебя все будет хорошо, ты слышишь?
Он кивнул, уткнувшись ей в грудь.
— Можно, я сяду впереди?
— Нет-нет, иди на заднее сиденье.
Мимо в опасной близости проехала какая-то женщина и раздраженно просигналила. Анника показала ей средний палец.
— А вот я никого не называю глупой коровой, — сказала Эллен.
Когда Анника наконец развела детей по группам, она почувствовала себя совершенно разбитой. Прислонившись к машине, она смотрела на здание детского сада с болью в сердце: низкое одноэтажное здание с большими окнами, пропускавшими в комнаты море света, лужайка с турниками, лесенками, колыхающимися на ветру качелями и трехколесными велосипедами. Солнце светило ярко, но неуверенно, как это часто бывает весной; в воздухе висел томительный запах сырой земли и свежей травы, но Анника ощущала внутри только пульсирующую тревогу.
Какую страшную ответственность взвалила она на свои плечи, произведя на свет детей. Как может она гарантировать им достойную жизнь? Они часть мира, в который у нее, их матери, уже нет доступа; теперь они сами куют свою судьбу. Может быть, они уже перенесли травмы, которые окажут влияние на всю их дальнейшую жизнь, и она ничего не сможет с этим поделать.
Что сможет она сделать, если какой-то их сверстник причинит им зло? Что, если какой-нибудь опасный негодяй захочет заграбастать больше власти за их счет? Что, если какой-нибудь злодей воспользуется их верой в людей и в добро?
Конечно, все это с ними случится, как случилось с ней самой и с другими людьми. Часть этих переживаний была ужасной, и она, прожив на свете тридцать три года, до сих пор не могла понять, какой смысл был во всем этом дерьме.
«Может быть, у меня депрессия? — подумала она и тотчас устыдилась этой мысли. — Господи, как же я избалована».
Она просидела в оплачиваемом отпуске всю весну, получив возможность спокойно упаковать вещи на старой квартире и переехать в новый дом. Она начала бегать и ходить на занятия в спортзал. Не у всех есть возможность вести такую роскошную и праздную жизнь.
Вознаграждение за найденные деньги она получила три недели назад, 1 мая, как ей и обещали. Она не верила в эту удачу до тех пор, пока не вышла из банка с извещением, что на ее счет переведены 12,8 миллиона крон.
В принципе это должно было доставить ей радость, но вызвало лишь тревогу и беспокойство. Разговор с Томасом на тротуаре перед банком вышел глупым и тягостным.
— Эти деньги надо вложить, — сказал Томас. — У меня есть старые приятели, советники по вложениям; они позаботятся о том, чтобы мы получили приличные дивиденды. Я сегодня им позвоню.
— Что ты имеешь в виду под приличными дивидендами? — спросила в ответ Анника. — В каком смысле? Ты имеешь в виду торговлю оружием, эксплуатацию детского труда или?..
— Не будь посмешищем, — сказал Томас.
— …Или есть что-нибудь более соблазнительное? — закончила фразу Анника. — Может быть, это какой-нибудь подпольный завод, где рабочих держат в цепях и они не могут убежать, даже если завод загорится?
Томас, не говоря ни слова, поднял с земли портфель и пошел к такси.
Анника бросилась за ним. Ей захотелось взять его на руки, как она сделала это с Калле.
— Деньги не падают с неба! — кричала она ему в спину. — Для того чтобы они были, кто-то должен тяжело работать. Деньги, которые ты получаешь по чьему-то совету, кто-то зарабатывает в поте лица. Неужели ты этого не понимаешь?
— Все это сентиментальная чушь, — отрезал Томас, прыгнул в такси и поехал на свою обожаемую работу.
Новый дом не очень ему нравился.
Он был лучше, чем их квартира, но Томас скучал по «классическому стилю».
— Можно подумать, что ваш дом в Ваксхольме был построен в шестидесятые годы в классическом стиле, — огрызнулась тогда Анника.
Она закрыла лицо руками, подумав о том, как они с Томасом относились друг к другу.
«Когда-нибудь я все равно буду счастлива, — подумала она. — Мне просто надо собраться. Я найду, что делать, даже если мне не удастся вернуться на работу. Я подружусь с соседями и перестану вынашивать планы убийства Софии Гренборг».
Она села в машину и поехала на Винтервиксвеген.
Дом, залитый ярким солнечным светом, стоял на угловом участке — ее милый, ее собственный дом!
Она припарковалась у обочины дороги, чтобы посмотреть на дом с улицы, увидеть его так, как видят проезжающие по дороге люди.
Собственно, в доме не было ничего особенного, но он был построен из лучших материалов и удачно спроектирован. Когда-то этот участок был землей общего пользования, но правление продало его, когда возникла нужда в деньгах. Вокруг дома не сохранилось больших старых деревьев. Но предыдущие владельцы посадили на участке фруктовые деревья и несколько дубов, которые через несколько лет станут достаточно высокими.
Слева от дома находился сад с декоративными альпийскими горками. Большую часть дня он лежал в тени. Солнце освещало его только в ранние утренние часы, и Анника думала, найдет ли она какие-нибудь растения, которые могут расти в тени. Но в общем участок не давал больших возможностей для тесного общения с природой. Перед домом была маленькая цветочная клумба — не бог весть что, но главная проблема была с травой. Она была безжалостно раздавлена и вытоптана резиновыми копытами соседских машин. Люди без зазрения совести ездили по участку, сокращая путь, пока в доме никто не жил. От одной этой мысли Анника бледнела от злости. Она не могла ума приложить, что делать. Привезти грузовик чернозема? Уложить рулоны торфа? Заасфальтировать весь участок?
Она выключила зажигание и вышла из машины. Они с Томасом купили машины, как только получили деньги, и Анника была очень довольна своей лошадкой.
— Доброе утро!
Анника обернулась и увидела молодую женщину, трусцой подбегающую к ней. Рядом, словно привязанный, бежал пес без поводка. Женщина замедлила бег и остановилась рядом с Анникой. Голова была повязана лентой от пота, на плечах теплая куртка. Лицо женщины было покрыто обильным потом.
— Так вы все-таки переехали? — спросила она, широко улыбаясь.
Теперь Анника узнала ее: это была женщина, жившая наискосок от ее дома, женщина с собакой. Та самая женщина, с которой Анника познакомилась зимой.
— Да, мы уже живем здесь, — ответила она, вспомнив свое решение дружить с соседями.
— Добро пожаловать. Как вам здесь нравится?
Анника застенчиво рассмеялась:
— Пока еще не поняла. Мы только недавно распаковали вещи…
— Понимаю, что вы хотите сказать, — живо перебила ее женщина. — Я въехала сюда пять лет назад и до сих пор иногда обнаруживаю нераспакованные коробки. Зачем мы таскаем за собой весь этот ненужный хлам? Если я не скучала по этим вещам столько лет, то зачем их вообще покупала?
Анника не смогла удержать смех.
— Это верно, — сказала она, судорожно копаясь в памяти. Как зовут эту женщину? Ева? Эмма?
— Не зайдете ко мне на чашку чаю? — предложила женщина. — Или кофе? Я живу вот…
— Знаю, — сказала Анника, — я помню. С удовольствием выпью кофе, спасибо.
Эбба, вдруг вспомнила она, Эбба Романова. Наверное, иностранка. Пса зовут как-то по-итальянски.
Анника наклонилась и погладила собаку.
— Франческо, так? — спросила она.
Эбба Романова кивнула и почесала любимца за ухом.
— Мне надо принять душ, — сказала она. — Дадите мне пятнадцать минут?
По Винтервиксвеген она добежала до своих ворот, остановилась и исчезла за зелеными кустами.
Анника, оставшись стоять на месте, огляделась. Зимой были видны почти все соседские дома, теперь же все они были скрыты живыми изгородями и деревьями. Фасад дома Эббы и летний дом на участке лишь смутно угадывались за стеной зелени.
«Так что же мне делать с травой?» — подумала она, снова взглянув на свой участок.
— Ну и что же ты делаешь?
Она едва не подпрыгнула от неожиданности, услышав сзади недовольный мужской голос.
— Плотный человек, с пивным животом, в кепке, стоял за ее спиной и буравил Аннику неприязненным враждебным взглядом.
— В чем дело? — спросила ошеломленная Анника. — Что такого я сделала?
— Ты блокировала движение! Здесь же никто не проедет, пока твой танк стоит посреди дороги.
Анника удивленно воззрилась на свою машину, припаркованную на обочине, а потом выразительно посмотрела на пустую дорогу.
— Здесь не запрещено парковаться, — сказала она.
Человек сделал по направлению к ней несколько шагов. Из-за внушительного живота он шел переваливаясь из стороны в сторону и выворачивая наружу ступни. У него были маленькие, глубоко посаженные глаза, лицо побагровело от злости.
— Переставь машину! — зарычал он. — Это не парковка — я что-то непонятно сказал? Здесь нельзя парковаться!
— Прости, — Анника прищурилась, — но я что-то не вижу запрещающего знака…
— Ты сейчас же уберешь отсюда свою машину, потому что здесь никогда их не ставили. Это старая традиция.
Он сжал и разжал кулаки.
— Ладно, ладно. Вот черт… — досадливо произнесла Анника.
Она села в машину, включила зажигание и въехала на дорожку своего участка.
— Ну что, доволен? — спросила она и вышла из машины.
К своему удивлению, она увидела, что толстяк преспокойно идет по ее лужайке. Топча ее землю, он шел за машиной, а потом исчез на своем участке.
Это же хозяин «мерседеса», подумала Анника. Председатель Ассоциации владельцев вилл.
Эбба Романова переоделась в черные джинсы и белую блузку, подкрасила ресницы и положила на губы немного розовой помады.
— Входи, входи, — гостеприимно сказала она, распахивая дверь. — Я видела, что ты познакомилась с Вильгельмом.
— Ты видела, что он сделал? — спросила Анника. — Домой он прошел по моему участку, как по своему собственному, да еще вытаптывая траву!
— Я все слышала, — сказала Эбба. — Он очень расстраивается, если кто-нибудь паркует машину на его дороге. Он родился в этом доме и считает, что весь поселок принадлежит ему. Это настоящий юрсхольмский расист. Он терпеть не может любого, кто не может насчитать семь поколений предков, родившихся здесь.
Анника попыталась рассмеяться.
— Значит, он и тебя не любит?
— Меня он терпит, так как считает, что я происхожу из русской императорской фамилии, хотя я не имею к ней никакого отношения. Ты хотела кофе? Посиди немного, я сейчас приготовлю.
Она проводила Аннику до высоких двойных дверей и исчезла в кухне. Анника оглядела холл и была подавлена. Дом был огромным, потолки высотой больше трех метров. Убранство, насколько она могла судить, напоминало. убранство Зимнего дворца в Петербурге. Антикварная мебель, на стенах подлинники в тяжелых позолоченных рамах.
Двойная дверь вела в библиотеку, и Анника, затаив дыхание, ступила на толстый ковер. Стена справа была украшена исполинским камином в рост человека; такие камины Анника до сих пор видела только в исторических английских фильмах. Вдоль стен стояли коричневый и темно-красный диваны, покрытые разноцветными, сделанными из разного материала подушечками. Все стены были заняты встроенными книжными шкафами. Среди книг она увидела экземпляр «Кто принимает решение в вашей жизни» Осы Нильсонне. Хорошая книга, Анника тоже ее читала.
Были здесь романы, триллеры, научные книги на английском языке. Один шкаф был целиком заставлен русскими романами. Анника задумчиво провела пальцем по корешкам с тисненой кириллицей.
— Молоко, сахар?! — крикнула Эбба с кухни.
— Немного молока, пожалуйста, — попросила Анника.
На дальней стене висела темная картина под стеклом. Анника подошла ближе и принялась ее рассматривать. На портрете была изображена молодая серьезная женщина с печальными глазами. Она смотрела с полотна, повернув голову, прямо в глаза зрителю. Рот слегка приоткрыт. Совсем молодая, почти ребенок.
— Кто это? — спросила Анника, когда Эбба вошла в библиотеку, неся в каждой руке по кружке с кофе.
— Беатриче Ченчи, — ответила Эбба, взглянув на портрет. — Была обезглавлена в Риме 11 сентября 1599 года.
Она подала Аннике кружку.
— Немного молока, но без сахара…
Анника взяла кофе, не отрывая взгляда от лица давно погибшей девушки.
— Спасибо. Что она сделала?
Эбба села на один из диванов и поджала под себя ноги.
— Она убила своего отца. Папа Климент Восьмой приговорил ее к смерти. Это на самом деле очень старая картина, и, конечно, здесь не самое подходящее для нее место, но если ты заметила, на стекле находятся сенсоры и термостат, поддерживающие постоянную температуру и влажность.
— У тебя очень красивый дом, — сказала Анника, усаживаясь на диван напротив Эббы. — Ты живешь здесь одна?
Женщина подула на кофе и осторожно сделала глоток.
— Нет, с Франческо, — ответила она. Ты считаешь это вульгарным?
Анника едва не поперхнулась кофе.
— Нет-нет, что ты. Просто это немного необычно. Знаешь, такие комнаты я видела только в кино.
Эбба улыбнулась:
— Почти вся мебель досталась мне по наследству. Она принадлежала моей матери. Она умерла от болезни Альцгеймера.
— Сочувствую, — пробормотала Анника. — Это случилось недавно?
— Пять лет назад, незадолго до того, как я купила этот дом. Ей бы здесь понравилось. Я разбогатела как раз перед покупкой дома.
Анника пила кофе, не зная, о чем говорить. «Отлично, ты разбогатела, и я разбогатела». Вообще, о чем говорят за кофе в таких богатых пригородах?
— Я продала бизнес, — продолжала Эбба. — Точнее, бросила дело, которое помогла организовать. Таким образом, я получила сразу много денег, на которые не рассчитывала. Во всяком случае, в тот момент… Скажи мне, как ты проводишь время? Кажется, у тебя есть дети?
Анника поставила кружку на инкрустированный мраморный стол; действительно, она чувствовала себя не вполне в своей тарелке, сидя здесь, в такой обстановке. До переезда у нее ни разу в жизни не было таких соседей.
— Да, двое. Эллен и Калле, четырех и шести лет. Мы много лет прожили в городе, но решили переехать, пока дети не пошли в школу. Я журналист, муж работает в Министерстве юстиции…
Она замолчала, боясь, что выглядит слишком высокомерной. Достаточно того, что Томас рассказывает всем встречным, какой важной и интересной работой он занят.
— Каким бизнесом занималась ты? — быстро спросила Анника, желая сменить тему.
— Это была биотехнологическая компания, — ответила Эбба. — Я изучала медицину, потом занялась наукой. Сразу после защиты диплома мне удалось открыть совершенно новый тип адъюванта — это вещество, усиливающее действие вакцин, — а когда я соединила его с возбудителем коровьей оспы, то получила фантастический результат. К моменту окончания докторантуры у меня уже был патент.
— О-о, — сказала Анника, не придумав в ответ ничего умного.
— Мой жених в то время учился в школе экономики, и идея начать свой бизнес принадлежала ему. Мы основали компанию. Она называлась «АДВА-Био». Ты никогда не слышала такого названия?
Анника покачала головой.
— Это было, когда началась эпидемия атипичной пневмонии. В Юго-Восточной Азии были зафиксированы первые случаи птичьего гриппа, поэтому стала востребованной разработка вакцины, — рассказывала Эбба. — Мой жених и его друг оставили учебу и повели переговоры с некоторыми многонациональными компаниями о правах на патент. Первое предложение принесло десять миллионов, второе — пятьдесят. В этот момент ребята поняли, что я им больше не нужна. С их точки зрения, я не приносила компании никакой пользы. В то время компанию оценивали в семьдесят пять миллионов долларов, больше полумиллиарда шведских крон. Они откупились от меня за 185 миллионов крон.
Анника откинулась на спинку дивана. Она еще воображала себя богатой…
— Ты была довольна, когда от тебя откупились? — спросила она.
Эбба криво усмехнулась.
— У меня, собственно, не было выбора, — ответила она. — Но теперь, оглядываясь назад, я даже рада, что так вышло. Через неделю после того, как я получила деньги, мой бывший жених и его партнеры вылетели в США для переговоров с многонациональной компанией «Ксарна». В первый же вечер было выпито так много шампанского, что мой жених, точнее, бывший жених уснул на диване в лаборатории компании. Но в этом не было никакой беды. Беда была в том, что его трезвый партнер не уснул, он болтал с учеными и директорами и выболтал им все, что касалось моей работы и моего патента. Он объяснил им, как обойтись без них. Утром им указали на дверь, не заплатив ни единого пенни.
— Никогда не знаешь, чего ждать! — воскликнула Анника.
Эбба равнодушно пожала плечами.
— Эта компания продолжала использовать альтернативный метод с теми же результатами, что сделало «АДВА-Био» и мой патент бесполезными. «АДВА-Био» обанкротилась и задолжала двести пятьдесят миллионов.
— Черт! — возмутилась Анника.
— Да, хорошо смеется тот, кто смеется последним… — с улыбкой сказала Эбба. — Еще кофе?
— Да, не откажусь, — сказала Анника, и Эбба, захватив кружки, вышла на кухню.
Анника осталась сидеть на диване. В одном ухе стояло непрерывное жужжание. Ее не покидало чувство, что ей рассказали сказку. Зачем надо рассказывать такие истории людям, которых видишь первый раз в жизни? Причем Эбба рассказывает ее не первый раз — это очевидно. Но почему она так поторопилась?
Должно быть, вся цепь событий все еще продолжает вертеться у нее в голове, поняла Анника. Наверное, она думает об этом каждый день. Эта незалеченная травма проявляется всякий раз, когда она отдыхает, бегает, может быть, принимает душ.
Как важно, подумала Анника, иметь коллектив, где ты находишься на своем месте.
Вошла Эбба с кружками кофе и тарелкой фруктов. Розовые губы расплылись в широкой улыбке.
— Сейчас я исследую пути передачи клеточных сигналов, — сказала Эбба, беря с блюда яблоко. — Я пожертвовала Каролинскому институту пятнадцать миллионов, чтобы получить возможность заняться исследованиями причин болезни Альцгеймера. Наша группа работает над этим уже три года.
— О, — почтительно произнесла Анника, — и вам удалось что-нибудь обнаружить?
— Только то, что в мозге больного нарушается баланс, — ответила Эбба, откусив еще яблоко. — По какой-то причине происходит накопление гиперфосфорилированных белков, а это означает, что белки как бы сплавляются, образуя плотные, нефункционирующие клубки. Это первая стадия болезни. Мы пытаемся понять причину этого дисбаланса, чтобы научиться замедлять или останавливать процесс.
— Было бы замечательно, если бы это вам удалось, — горячо поддержала Анника.
— Да, конечно, — согласилась Эбба. — Вам когда-нибудь приходилось видеть, как уходят больные с Альцгеймером? Это ужасно. Мама говорила на семи языках, не считая русского — своего родного языка. Она утратила все свои знания, она потеряла представление о времени, о месте, обо всем, что делает человека личностью. Мы надеемся отыскать хотя бы одно звено, которое со временем позволит нам победить эту болезнь.
— Мне кажется, что это очень далеко от того, чем ты занималась раньше, — сказала Анника.
— Не так далеко, как ты думаешь, — возразила Эбба. — Есть теория, согласно которой болезнь Альцгеймера развивается в результате воспаления. Мы знаем, что в процесс вовлечены интерлейкины иммунной системы, а сигнальные пути во всех клетках практически одинаковы…
Она замолчала и отвела взгляд.
— Болезнь Альцгеймера наследственная? — спросила Анника.
— Всего в пяти процентах случаев; в большинстве же случаев возникновение болезни зависит от чего-то другого. Конечно, целью является отыскание вакцины, позволяющей предотвратить заболевание, дать организму лекарство, которое предохранит белки от склеивания и ликвидирует дисбаланс.
— Как ты думаешь, у вас получится?
Эбба неопределенно пожала плечами:
— Получится либо у нас, либо у других. Тот, кто будет первым, получит целое состояние. В одном только Каролинском институте этой проблемой занимаются еще две группы.
— Получение частных пожертвований на научную работу становится все более распространенной практикой? — спросила Анника, только теперь поняв, что Эбба фактически не ответила на вопрос о том, удалось ли им что-нибудь найти.
— Это обычная практика, — ответила Эбба. — Только в моем отделе целый ряд проектов выполняется по поручению внешних организаций и фирм. Например, зимой мы получили один крупный заказ от американской фармацевтической компании на разработку вакцины против будущего супервируса.
— Это дело тебе должно быть хорошо знакомым, да? — спросила Анника.
Эбба промокнула уголки рта салфеткой, оставив на ней следы помады.
— Да, — ответила она, — в какой-то степени. Они хотят понять механизмы мутаций вирусов и научиться их контролировать.
— Это фирма «Меди-Тек», — сказала Анника.
Эбба удивленно вскинула брови.
— Это гигантская компания, проводящая исследования в самых разнообразных областях. Ты ее знаешь?
— Я была на пресс-конференции, — пояснила Анника. — Там был один ученый-медик, он представил проект. Он швед.
— Бернард Торелл, — сказала Эбба, и Анника кивнула. Да, это его имя.
— Очень молодой, — сказала она, — и очень умный.
— И очень неприятный, — добавила Эбба. Не знаю почему, но я ему не доверяю. Ты брала у него интервью на пресс-конференции?
Анника невесело рассмеялась.
— Последние полгода я вообще ни у кого не беру интервью. Меня, так сказать, заморозили — отправили в бессрочный оплачиваемый отпуск. Завтра у меня встреча с главным редактором. Надеюсь, он вызволит меня из ссылки.
Эбба тряхнула головой и задумчиво посмотрела на собеседницу.
— Ты не хочешь бросить работу? — спросила она.
— Не знаю, — ответила Анника, с преувеличенным вниманием разглядывая свои руки. — Мне тоже досталось довольно много денег, так что я могла бы и не работать — во всяком случае, какое-то время, но я не знаю…
— Подумай хорошенько, — посоветовала Эбба, — прежде чем принять отступные. Очень трудно смириться со своей невостребованностью.
«Да, — подумала Анника, — это я хорошо знаю по собственному опыту».
— Было бы неплохо заняться пока чем-то другим, — сказала она вслух. — Может быть, поучиться, начать собственный бизнес или стать независимым журналистом.
— Это всегда хорошо — иметь выбор, — согласилась Эбба. — Где ты работаешь?
«Пора выкладывать карты на стол, — подумала Анника. — Либо я ей понравлюсь, либо нет».
— Я работаю в «Квельспрессен», — ответила она. — Занимаюсь преступлениями и наказаниями. Иногда позволяю себе отвлекаться на знаменитостей, на политические скандалы и проявления насилия. Последней работой было освещение нобелевского банкета, но он, как ты знаешь, прошел не вполне обычно.
— Так вот откуда я тебя знаю, — сказала Эбба. — Я всегда читаю вечерние газеты, я на них выросла. Мама любила таблоиды, ей нравилось, что они не выказывают уважения к авторитетам. Она воспитывалась на газете «Правда», но перестала ее читать в двадцать лет.
— Как ей это удалось? — спросила Анника.
— Она перешла финскую границу в Карелии. Пограничники стреляли в нее, но промахнулись. Мама была уверена, что они специально стреляли мимо, — она всегда хорошо думала о людях… Тебе нравится твоя работа?
— Иногда, — искренне ответила Анника.
— Тебе никогда не хотелось писать о мире науки? — спросила Эбба. — О самих исследованиях, конечно, но с тщательным описанием учреждений, их открытий и методов.
— Как это возможно? — Анника ощутила неподдельный интерес.
— Некоторые люди готовы на все, лишь бы опередить других, — сказала Эбба, помрачнев. — Они шпионят за коллегами, воруют их результаты, публикуют их открытия, выдавая за свои. В некоторых учреждениях доходит до того, что люди запирают все свои ящики, прячут бумаги в сейф и блокируют компьютеры, выходя из кабинета на несколько минут.
— Это поразительно, — удивилась Анника.
— Ничего удивительного здесь нет, — возразила Эбба. — Слишком высоки ставки. Возьмем, например, зимний проект. Он стоит семьсот пятьдесят миллионов крон, и в СМИ об этом нет ни слова.
— Мне показалось, что по сравнению с другими затратами на науку в этой сумме нет ничего экстраординарного.
— Это верно, — согласилась Эбба, — и именно об этом я и говорю. Ты найдешь массу сюжетов, если внимательно присмотришься к научному истеблишменту.
— Неплохая идея, — сказала Анника, посмотрев на часы. — Я подумаю об этом.
— Если будет нужна помощь, обращайся. — Эбба встала с дивана. — Сегодня вечером мне надо быть в лаборатории. Если хочешь, можешь иногда приезжать. Посмотришь, что там делается.
Анника взяла со стола кружку и встала.
— С удовольствием приеду, — сказала она. — Спасибо за кофе.
Они вышли на кухню, огромную старомодную кухню с гигантскими посудными полками на стенах и с большим столом посередине.
— О, дай-ка ее сюда.
Эбба взяла у Анники кружку и пошла к посудомоечной машине. Не дойдя до нее, она остановилась и повернулась к Аннике.
— Постой, — сказала она, — если ты была на нобелевском банкете, то, значит, видела, что там случилось?
Анника потерла ладонью лоб.
— Каролина фон Беринг, умирая, смотрела мне в глаза, — сказала она. — С тех пор это снится мне несколько раз в неделю. И уже начинает надоедать.
Эбба отвернулась и поставила кружки в машину.
Андерс Шюман, стоя у стеклянной стены, оглядел помещение новостной редакции.
Этот скромный новый кабинет нравился ему гораздо больше прежнего помпезного кабинета с окном на русское посольство. Новое помещение было лучше во всех отношениях: близость к работающим сотрудникам, постоянный поток приходящих и уходящих людей, свет компьютеров в темноте. Теперь он видел реальность без прикрас, видел нечто коммерчески жизнеспособное.
Единственное, чего ему не хватало, — это русского часового у ворот посольства.
Но старик должен радоваться — хочет он того или нет, — подумал главный редактор, глядя, как по редакции вышагивает председатель совета директоров Герман Веннергрен.
— Ну, что-то тесновато, — сказал Веннергрен, когда Шюман открыл ему дверь своего аквариума.
Шюман не понял, что имел в виду Веннергрен — его кабинет, всю редакцию или собственный едва сходившийся на нем пиджак.
— Наверное, нам лучше присесть в кафетерии, — предложил Андерс Шюман. — У меня здесь нет для тебя даже стула. Но позволь, я повешу плащ на плечики…
Хм, — произнес Герман Веннергрен, отдавая главному редактору плащ и шарф. — Да, мхом ты здесь не зарастешь.
Похоже, председатель был не слишком доволен темпом перемен в газете.
— Мы запустили пробные проекты с радио и телевидением, — сказал Шюман. — Кроме того, основательно переделали наш сайт. Мы понимаем, что важно делать все быстро, чтобы руководство могло оперативно принимать решения.
«Я, кажется, использую королевское „мы“», — вдруг понял Шюман и решил продолжать в том же духе.
— Следовательно, изменения делаются не для того, чтобы перехватить инициативу у совета? — кисло спросил Веннергрен. — В конце концов, это же так трудно — отбросить то, что уже существует и работает.
Шюман достал папку с графиками и другими документами.
— Должен сказать, что реорганизация проходит намного легче, чем мы могли предполагать. Так как уплотнение коснулось всех отделов, включая и руководство, то никто — ни профсоюз, ни форум работников — не стал возражать.
— Шведская ментальность, — изрек Веннергрен. — Если лишения касаются всех, то все честно и нормально.
— Именно так, — сказал Шюман, вышел из кабинета и повел председателя направо по узкому коридору. — Если хотите, могу показать… В моем бывшем кабинете уместился весь спортивный отдел!
Они остановились у открытой двери бывшего кабинета Андерса Шюмана, и председатель заглянул внутрь.
— Замечательно, — сказал он, — что вы смогли втиснуть в это пространство столько компьютеров.
— Самое главное, что все это прекрасно работает, — заметил Андерс Шюман и пошел дальше. — Слева мы ликвидировали все маленькие кабинетики и разместили на освободившейся площади отдел маркетинга. При этом мы получили совершенно неожиданное преимущество, потому что теперь отдел маркетинга стал намного теснее и успешнее сотрудничать с отделом рекламы.
— Для чего это помещение использовали раньше?
— Здесь работали корреспонденты дневной смены, — ответил Андерс Шюман. — Мы снабдили их ноутбуками и убедили работать дома. Они очень рады этому обстоятельству.
Веннергрен недовольно хмыкнул:
— Лично я предпочел бы все время иметь персонал перед глазами.
Из своего нового кабинета вышел Спикен и посмотрел на Шюмана. Он явно хотел что-то сказать.
— На завтра назначен доклад омбудсмена по проблеме безопасности на нобелевском банкете, — сказал он. — Кого мы туда пошлем?
Это бесцеремонное вмешательство в беседу руководства не вызвало у Шюмана ничего, кроме раздражения. И раздражение усиливалось от осознания того, что он не может его скрыть.
— Пошли кого считаешь нужным, — сказал он. — Собственно, это не так важно.
— Я говорил с ребятами из онлайновой версии, — не унимался Спикен. — Они даже не знают, кто такой парламентский омбудсмен.
Больше всего Шюману хотелось, чтобы Спикен сей момент провалился сквозь землю.
— Разберись в этом сам, — сказал он, а затем повернулся к Герману Веннергрену? — Там, — сказал он, — был отдел развлечений. Теперь мы сократили отделы планирования и рекламы. Видите, здесь теперь нет отдела заработной платы, мы перевели его в левый угол. Комнату персонала переоборудовали в телевизионную студию, а в бывшей канцелярской кладовой сейчас находится режиссерский пульт. Собственно, для передач мы теперь используем площади, которые раньше просто пропадали впустую…
Герман Веннергрен недовольно посмотрел на главного редактора.
— Если честно, — сказал он, — то меня не очень интересуют вопросы использования площадей. Почему у нас нет редактора, который мог бы самостоятельно решить проблему с докладом омбудсмена?
У Андерса Шюмана запершило в горле, но он сумел подавить кашель.
— Если бы это было так просто…
Он протянул вперед руку и показал дорогу к недавно устроенному кафетерию — маленький зал за лифтом с кофемашиной и автоматом для продажи бутербродов. В углу сидело несколько сотрудников, разговаривавших по сотовым телефонам. Шюман налил кофе Веннергрену и себе и поставил чашки на шаткий кофейный столик. Открыв папку, он принялся перелистывать бумаги — документы и контракты.
— В настоящий момент я веду переговоры с несколькими коммерческими радиостанциями, имея в виду начать вещание новостей по радио и, возможно, запустить несколько ток-шоу. Сайт спроектирован так, что все, что мы вещаем, можно найти в Интернете. У нас большие планы на будущее: телевизионное вещание через широкополосный Интернет.
Герман Веннергрен снял очки.
— Все у вас есть, кроме редакторов, способных позвонить омбудсмену.
— Цифровая телевизионная сеть будет объединена с Интернетом, — продолжал Шюман, сделав вид, что не расслышал едкого замечания Веннергрена. — Это всего лишь вопрос времени. Скоро это нововведение будет во всех газетах. Что собирается делать государство с полной свободой, которую все в связи с этим получат? Что все это означает для законодательных органов? Что будет с налогами на рекламу? Вопросов возникает миллион. Но наша уникальная особенность — это сохранение базовых подходов и ценностей при выходе на прежде незанятый сегмент медийного рынка. Другими словами, мы начинаем новостное таблоидное вещание по телевидению.
Председатель надел очки и на несколько секунд задумался.
— Давай обратимся к конкретике, — сказал он наконец. — О чем, собственно, мы здесь говорим? Живой показ чего-то похожего на американские гонки на автомобилях?
— Конечно, — подхватил Шюман. — Глубоко личностные интервью, съемки известных людей скрытой камерой, скандалы и катастрофы. Природные бедствия и пожары, детский плач в каждой передаче, скрытая сторона жизни политиков, любовные похождения звезд. Показ изнанки таких событий, как конкурс Евровидения. Но уникальным фактором нашего нового предприятия, по моему мнению, является личностный подход. Люди высказываются, делятся своим жизненным опытом — великим и малым.
— Понятно, — кивнул Веннергрен и тяжело вздохнул. — Я уже предвижу возражения собственников. Эта сливная журналистика — не то, что нужно в данный момент.
— Нет, — возразил Шюман, — то, что им нужно в настоящий момент, — это сто миллионов на ликвидацию ущерба от финансовой катастрофы, постигшей наших коллег из утренних газет.
— Возможно, — сказал председатель, — тебе стоило бы осторожнее подбирать слова. Ты же понимаешь, что сейчас не ты стоишь во главе списка их любимцев.
— Они этого и не скрывают, — коротко заметил Шюман, изо всех сил стараясь не показать горечь, сквозившую в его словах.
Герман Веннергрен снова снял очки и подался вперед. Шюман даже рассмотрел поры кожи на крыльях его носа.
— Я понимаю, — сказал Веннергрен, — что ты разозлен на человека, писавшего статью о ТВ «Скандинавия». Я объяснил семье, что у тебя, собственно говоря, не было иного выбора. Если бы ты сказал «нет», она просто отнесла бы статью в другую газету. По крайней мере, теперь мы можем управлять процессом и сохраняем высокий моральный дух.
Он откинулся назад, отчего слишком тесный пиджак едва не затрещал по швам.
— Кстати, что с ней? Последнее время я не вижу ее имени в выпусках газеты.
— Она в отпуске, — ответил Шюман, не вдаваясь в детали относительно его условий.
— Отлично, — сказал Веннергрен, вставая. — Есть надежда, что этот отпуск продлится вечно?
Если бы Шюман не знал своего шефа, то он бы поклялся, что Веннергрен улыбается. Но вероятно, это была игра света. Герман Веннергрен никогда не улыбался.
— Я разберусь с этим вопросом, — пообещал Андерс Шюман.
— И найди человека, который способен взять интервью у парламентского омбудсмена, — произнес на прощание Герман Веннергрен.
Анника стояла на кухне и чистила картошку, когда услышала, как открылась и закрылась входная дверь.
— Привет, — бросила она через плечо.
Ответа не было.
Она положила картофелечистку на стол и прислушалась.
— Томас? — окликнула она громче. — Это ты?
Ответа по-прежнему не было.
Ее охватила тревога. Анника сделала несколько неуверенных шагов к двери.
— Кто здесь? — спросила она. — Кто?
Дверь в гардероб под лестницей была приоткрыта, и был слышен стук плечиков в шкафу. Анника подбежала к двери и рывком ее распахнула. В прихожей по полу ползала какая-то блондинка и что-то искала.
Аннике потребовалось около двух секунд, чтобы узнать Анну Снапхане. Анника облегченно рассмеялась, чувствуя, как расслабились ее плечи.
— Черт тебя возьми! Ты меня страшно напугала. Что ты здесь ищешь?
Анна подняла голову и снизу вверх посмотрела на подругу.
— Привет, деревенщина. Хочу найти туфли, которые ты у меня брала, пока я не забыла. Они здесь или в спальне?
— Какие туфли? На шпильках? — удивленно спросила Анника. — Я же отдала их тебе, когда ты ходила в «Бешеную лошадь».
Это было больше полугода назад, когда Анна еще пила.
Анна прекратила поиски и задумалась.
— Вот черт, — выругалась она. — И правда. Помнится, в тот вечер у них сломались оба каблука и я их выбросила. Эта «Бешеная лошадь» гнусный притон. Никогда туда не ходи!
Она встала и отряхнула с одежды несуществующую пыль.
— Можно, я одолжу у тебя вот эти? — спросила она, показывая на недавно купленные ковбойские сапоги.
Анника перестала улыбаться.
— Знаешь, я сама их еще ни разу не надевала, — сказала она.
— Ладно, забыто, — кивнула Анна и бросила сапоги на пол.
— Нет, нет, возьми, они мне не очень-то и нужны. Я все равно почти все время сижу дома…
Анна несколько секунд раздумывала, потом подняла сапоги.
— Это чертовски любезно с твоей стороны, — сказала она улыбаясь. — Знаешь, мне ведь приходится переодеваться в перерывах между лекциями. Я же не могу перевоплощаться в одной и той же одежде. Газетчики начнут надо мной смеяться.
Она восхищенно уставилась на сапоги.
— Какие они красивые. Нет, это настоящая удача, что у нас с тобой один размер.
— Не хочешь остаться на обед? — спросила Анника, возвращаясь к раковине. — У меня сегодня запеченная картошка, стейк и чесночный хлеб.
— Ты совершенно невежественна и не знаешь, что надо есть, — упрекнула подругу Анна, обходя первый этаж — кухню, столовую и гостиную, слитые в одно помещение.
— Так ты остаешься? — настаивала Анника.
— Нет, спасибо, — ответила Анна. — Я стараюсь придерживаться более здорового питания. Мне надо похудеть. Мой агент хочет сделать несколько фотоснимков для новых постеров, а камера добавляет человеку лишние пять килограммов. Ты знала об этом?
— Как это вообще возможно? — спросила Анника, бросив картошку в комбайн, чтобы нарезать ее на дольки. — Если это так, то, значит, что-то не в порядке с объективом — она не воспроизводит перспективу или что-нибудь еще в этом роде. Подай мне, пожалуйста, сливки.
— Это нечестно, — нахмурилась Анна. — Вот ты худая, хотя и ешь каждый день весь этот жир с углеводами. Кстати, где мужчина, который спасет всех нас от террористов?
— Естественно, на поле брани, — усмехнулась Анника. — Я, кстати, думала, что это он пришел… Где Миранда? У Мехмета?
Анна Снапхане огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что дома нет детей, и спросила, понизив голос:
— Ты что-нибудь слышала о Софии Гренборг?
Анника водрузила на комбайн воронку с картошкой и включила его.
— Почему я должна о ней слышать?! — крикнула она, чтобы перекрыть грохот комбайна.
Анна взяла сырую картофелину и задумчиво откусила от нее кусок.
— Может быть, у него теперь другая! — прокричала она в ответ. — Стоит им начать, как они уже не могут остановиться…
Картофельные ломтики высыпались на дно емкости, и Анника выключила комбайн. Картошку она уложила на противень. Не говоря ни слова, полила картофель приправой, положила сверху нарезанный кружками лук и чеснок, посыпала тертым сыром и полила сверху сливками.
— Я боялась, что он снова тебя обидел, — тихо сказала Анна. — Кстати, как твои ангелы? Ты не ходила к психотерапевту?
— Ангелы? — переспросила Анника и сунула противень в духовку.
— Тебе надо непременно обратиться к психотерапевту, — сказала Анна Снапхане. — Поверь мне, иногда они творят чудеса. Я, например, научилась видеть мир в совершенно новом ракурсе. Теперь мне понятны старые образчики моего прежнего поведения. Ты можешь на минуту сесть? Ты даже не сказала мне, что думаешь о моих лекциях.
Анника сполоснула руки, вытерла их кухонным полотенцем и села на диван.
— Я лишь бегло просмотрела новую версию, — сказала она. — Я знаю, что обещала, но вся последняя неделя была просто сумасшедшей. Дети пошли в новый детский сад…
Анна протестующе выставила вперед руки.
— Все это я знаю, — поспешила объяснить Анника, — я обещала и обязательно помогу тебе написать лекцию, но я же не предполагала, что ты придешь сегодня.
— Но что ты думаешь о том, что я уже написала?
Анника, отведя взгляд, стала осматривать кухню.
— Мне понравилось, но эта лекция похожа на все предыдущие.
— Я так и знала! — торжествующе воскликнула Анна. — В этом проклятом агентстве постоянно ноют о новизне.
— Разве они и раньше не хотели чего-то принципиально нового? — спросила Анника. — Чтобы у тебя было больше заказов? Если это так, то думаю, тебе следовало бы начать с чистого листа. Подумай, о чем еще ты могла бы сказать. Тебе есть из чего выбрать…
Анна во все глаза уставилась на подругу.
— Что ты имеешь в виду, говоря о заказах? Ты считаешь, что я востребована?
— Конечно считаю, — ответила Анника. — Может быть, я неудачно выразилась, но думаю, что агентство и само…
— И ты туда же! Неужели ты не понимаешь, что мне нужен хотя бы один безусловный союзник?
— На следующей неделе я к тебе приеду, и мы все сделаем вместе, — торопливо проговорила Анника. — Когда ты свободна?
На несколько секунд Анна задумалась.
— На следующей неделе я реально сильно занята, — сказала она. — Может быть, во вторник вечером?
— Отлично, значит, в это время я и приеду. Как вообще твои дела? Как тебе квартира?
Анна рассеянно посмотрела на потолок.
— Вчера вечером было собрание жильцов, — сказала она. — Вино, канапе, всякое прочее дерьмо. Выбрали нового председателя, какого-то фон барона с третьего этажа. Он бриолинит волосы и носит шелковый галстук. Честно говоря, живущие там люди ничего дальше своего пупа не видят. Наверное, там так же плохо, как и здесь.
У Анники заныла шея.
— Я сегодня пила кофе с соседкой напротив, — поведала она. — Женщина нашего возраста, продала свою биотехнологическую компанию за много миллионов и теперь исследует болезнь Альцгеймера в Каролинском…
— Какая прелесть! — воскликнула Анна. — Значит, вы можете сидеть на кухне, пить кофе и мериться своими банковскими счетами. Ты предоставила нам, роющимся на городских свалках червям, чудесную возможность приезжать сюда и дышать чудесным свежим воздухом.
Она хрипло рассмеялась, и Анника нервно сглотнула.
— Мне надо закончить готовку, — сказала она, вставая.
— У тебя есть пакет? — спросила Анна, поднимая с пола сапоги.
Анника вытащила пластиковый пакет из ящика кухонного стола.
— «Норденс», Международная торговая ассоциация, Юрсхольм, — прочитала Анна надпись на пакете. — Что с тобой, Анки? Неужели ты забыла, как всю жизнь отоваривалась в кооперативных магазинах?
Анника обернулась к Анне Снапхане, прислонилась к столу и скрестила руки на груди.
— Почему ты стала такой злой? — тихо спросила она, и Анна перестала смеяться.
— Злой? — с притворным удивлением переспросила она. — Что ты имеешь в виду? Ну что ж, с подругой надо по-честному. Об этом я говорю в своих беседах: не надо концентрироваться на себе, важна самокритика. Человек не обязательно должен быть центром всеобщего внимания.
Анника почувствовала, что краснеет.
— Ты неправильно меня поняла, — сказала она. — Я бы с удовольствием осталась в городе, но для детей было лучше, чтобы перед началом школы…
— Думаю, тебе стоит обосновать свое решение, — сказала Анна. — Тебя никто не заставлял переезжать в район с самой высокой плотностью миллионеров на гектар и с самыми низкими ставками налогов в стране. Ты сделала это для кого-то или это была твоя потребность?
Анника хотела ответить, но не могла найти подходящих слов.
В этот момент в дверь позвонили.
— Убери машину! — кричал снаружи мужской голос. — Нельзя парковать машину на улице — неужели это так трудно понять?
— О нет, только не это, — побледнев, простонала Анника. — Где ты припарковала машину?
У Анны Снапхане округлились глаза.
— Перед домом. А что?
— Эта дорога не место для парковки! — кричал Вильгельм Гопкинс. — Открой дверь!
— Я тебя очень прошу, — сказала Анника, — отгони машину. Это сосед, он каждый раз страшно злится, когда кто-нибудь блокирует движение на дороге.
— Но я ничего не блокирую, — возразила Анна. — Я припарковала машину чуть ли не на тротуаре…
Звонок продолжал трезвонить, так как Гопкинс не убирал палец с кнопки. Анника бросилась к входу и открыла дверь.
На пороге высилась массивная фигура Вильгельма Гопкинса.
— Если это повторится еще раз, я позвоню в полицию! — взревел он.
— Это моя подруга, — принялась оправдываться Анника. — Она сейчас уедет.
Анна подошла к двери, отодвинула в сторону Аннике и, насмешливо глядя на мужчину, грубо выругалась.
— Как ты все это терпишь? — спросила она у подруги.
Пакет с сапогами висел на ручке двери. Анна взяла его и направилась к машине.
Мужчина сделал два шага навстречу Аннике, и она отступила в дом.
— Это моя подруга, она же не знала…
— Это все такие люди, как ты, — хрипло произнес Гопкинс. — Я точно знаю, что ты за человек.
Анника недоуменно заморгала.
— Что?..
— Ты из тех, кто мутит воду, кто хочет все изменить, но мы здесь не любим перемен.
Мужчина смотрел на нее несколько томительно долгих секунд. Потом он повернулся к Аннике спиной, спустился с крыльца и по вытоптанной лужайке пошел к своему дому.
ТЕМА: Величайший страх.
КОМУ: Андриетте Алсель.
Как он одинок, как беспокоен, как он раним! За десять лет до смерти Альфред Нобель пишет Софи Гесс:
Когда в целом мире ты остаешься один в пятьдесят четыре года и единственный человек, выказывающий тебе свои дружеские чувства, — это слуга, которого ты содержишь, в голову невольно начинают приходить мрачные мысли…
Сильнейший страх вызывает у него не смерть, а одинокий путь к ней: он боится остаться в одиночестве, лежа на смертном одре.
Его тревожат мысли о похоронах, о том, что будет после них. Больше всего он боится, что его закопают в землю.
Брату Роберту он пишет:
Даже кремация кажется мне слишком медленной. Я бы хотел, чтобы меня погрузили в серную кислоту. Тогда все будет кончено через минуту или около того…
Конечно, у него есть друзья, но часто это его работники. Конечно, у него есть родственники, но и они работают в его компаниях. Софи Гесс вышла замуж за жокея Капи фон Капивара (и теперь они оба пишут письма с просьбами прислать им денег).
У него двое друзей в Англии — Фредерик Эйбл и Джеймс Дьюар. Они работают в его британской компании, и Альфред щедро им платит.
Однажды ему докладывают о новом патенте: кто-то в Англии зарегистрировал изобретение, в точности копирующее его баллистит.
Кто-то украл его работу.
Эти кто-то Фредерик Эйбл и Джеймс Дьюар.
Альфред отказывается в это поверить. Отказывается! Он отказывается предъявлять им иск, им — его друзьям, но у него нет выбора. Процесс длится несколько лет, и Альфред его проигрывает.
К этому времени жить ему остается всего лишь год.
Седьмого декабря 1896 года он сидит за столом на своей вилле в Сан-Ремо, в Италии, и, как всегда, пишет письма. Он всегда пишет письма. На этот раз речь идет о поставках партий пороха из Бофорса, лучшего пороха, пишет он, и в этот момент происходит несчастье, он падает, он просто падает.
Рядом нет ни друзей, ни родственников, ни коллег. Слуги переносят его в спальню; итальянский врач диагностирует апоплексический удар.
Альфред пытается говорить. Он старается что-то сказать слуге, но память его сильно нарушена. Он, великий космополит, бегло говоривший по-русски, по-французски, по-английски и по-немецки, едва помнит шведский своего детства.
Он живет еще три дня.
Три дня он, парализованный, лежит в постели и пытается заговорить.
Слуги понимают одно слово — одно-единственное слово — «телеграмма».
Они отправляют телеграмму его коллегам в далекую Швецию, но те не успевают приехать вовремя. И он умирает, умирает в два часа ночи десятого декабря, умирает так, как боялся умереть: один. И рядом не оказалось никого, кто смог бы понять его последнее слово.
