Джордж

В этом году мой сын Роберт женился. Они с женой позвонили мне уже из Биг-Сура, Калифорния, куда отправились в свадебное путешествие, и сообщили: на днях они ходили в ратушу Окленда и там расписались. Хотел бы я присутствовать на свадьбе? Конечно. Но они решили иначе, и это их дело, не мое. Спасибо хоть позвонили, я очень обрадовался звонку. Джой – сильная женщина, под стать моему сыну. Их не назовешь любвеобильными или страстными (по крайней мере я не заметил между ними пылкой любви), но для Роберта, на долю которого выпало столько невзгод, это большая удача. Они оба журналисты, оба вечно заняты, оба цветные, оба не пьют и не хотят детей. Роберт пишет о нарушении прав заключенных в государственных тюрьмах, а Джой одержима влиянием строительства нефтепроводов на туземные земли. Она много времени проводит в Канаде. Рассказывая о своей работе, они оба начинают орать, поэтому, когда мы беседуем по телефону или встречаемся (и то и другое происходит нечасто), я стараюсь говорить о погоде и домашних животных. Я люблю Роберта, и он меня любит, но больше десяти лет – с тех пор как умерла его мать, – он держится подальше от меня, сестер и вообще Атланты. Представляете, его сестры до сих пор не знакомы с Джой! А ведь Роберт встречается с ней уже четыре года. Впрочем, никто по этому поводу особо не расстраивается. Он всегда был для них не столько родным братом, сколько кузеном или молодым дядей, который изредка приезжает в гости. Школа-пансионат в Коннектикуте, пять месяцев по больницам, два года реабилитации в Миннесоте и, наконец, учеба в Портленде – все это мешало Роберту быть с нами, порой мы даже Рождество отмечали порознь. Сестры много слышат и знают о старшем брате (в нашем доме он часто становится предметом оживленных застольных бесед), но вряд ли считают его близким человеком.

В раннем детстве Роберт был очень беспокойный, плаксивый, а перед школой внезапно успокоился и затих. Умный, как черт, он пропустил четвертый класс и сразу поступил в пятый. При этом ему никогда не было уютно в своей шкуре, он с трудом заводил знакомства и дружил с одним-единственным мальчиком по имени Тим: они вместе играли в «Подземелья и драконы» и писали приключенческие рассказы. Тим рисовал к ним замысловатые иллюстрации: четырехруких солдат с мечами и безглазых фей. Сам Роберт никогда не показывал нам эти книжки. Мы с Кей время от времени заглядывали в них тайком, пока Роберт принимал ванну – просто чтобы быть в курсе его увлечений. Главным образом рассказы и картинки представляли собой чистый вымысел. Иногда это было что-то совсем уж жуткое, что наш семейный психоаналитик назвал бы «вымещением злости». Например, я до сих пор помню двух обезьянок-близнецов, которым откусил головы огромный летающий грифон. Если символизм непонятен, поясню: по сюжету рассказа смерть обезьян-близнецов была необходима для выживания человечества. Эти обезьяны пожирали Время, и минуты нашего мира были уже на исходе. Ничего себе история, а? Для десятилетки-то! Но восторга у вас поубавится, когда вы узнаете, что у Роберта были младшие сестры-близняшки. Они родились преждевременно, поэтому нуждались в особом уходе, развивающих занятиях и лечении – на это уходило все наше время. Однако, как мы ни были потрясены, я не помню сколько-нибудь серьезного разговора с женой на эту тему. Мы вообще никогда не обсуждали совместное творчество Роберта и Тима. И зря, это большое упущение, которых мы и так позволили себе слишком много. Но все-таки мы радовались даже такому другу, как Тим, жутковатому и нелюдимому. Эти двое вечно секретничали и часами сидели у себя в комнате, строча рассказы и беседуя на тайном языке, который мы с Кей так и не расшифровали. Быть может, эти скрытность и эскапизм были своего рода первым звонком, предупреждением о том, что произойдет с Робертом в будущем. Но родители редко смотрят дальше своего носа. В каком-то смысле все поступки и слова детей для нас – замысловатый шифр. Некоторые мамы и папы, я уверен, прекрасно справляются с переводческой задачей, но мы с женой даже не знали, с чего начать. Да у нас и так было полно забот.

Девочки требовали внимания. Когда им исполнилось три, у Кей обнаружили рак молочной железы третьей стадии. Роберту тогда было десять, и мы частенько оставляли его одного. Мне приходилось заниматься девочками, возить жену на лечение и поддерживать на плаву нашу с братом строительную фирму. Как вы понимаете, времени на баскетбол во дворе и проверку домашних заданий не оставалось. Удивительное дело, почему-то мы совсем не переживали за Роберта, то была единственная сфера нашей жизни, которая не вызывала абсолютно никаких опасений. Такой аккуратный и умный, сдержанный и тихий – мне казалось, он и не нуждается в отце. Да, было в нем что-то жутковатое, но он никогда не попадал в неприятности. Я в ту пору без конца тушил пожары, один за другим, а тут тебе ни огня, ни дыма, ни пожарной тревоги. Вот я и не обращал на него внимания. Раз не горит – значит, все хорошо, можно не волноваться.

Роберт, должно быть, с детства это усвоил. Я давал ему очень мало любви, принимал его как должное. Он сам мылся и чистил зубы по утрам, сам одевался и насыпал себе хлопья. Вы можете подумать, что я благодарил судьбу за столь самостоятельного ребенка. Как правило – да, благодарил. Но иногда он просто сводил меня с ума. Помню одно утро: я усаживал девочек в автокресла, а Кей сидела впереди и рыдала от головной боли, побочного эффекта химиотерапии. Девочки хныкали и ерзали, пристегнуть их было совершенно невозможно. Мы опаздывали в садик и к врачу, а мой брат уже грозился продать свою половину бизнеса, если я не «возьмусь за голову», как он выражался. И вот посреди всего этого на крылечке дома тихонько сидел, скрестив ноги, Роберт. Он что-то царапал в тетрадке с черно-белой обложкой, наверняка очередной рассказ про огнедышащих черепах и древних ведьм. Происходящее его не интересовало. Помню, как я смотрел на него и бесился, что он совершенно непричастен к жизни семьи, не несет никакой ответственности, не видит трагедии. Да, обычно родители этого и хотят, но тогда мне казалось это неправильным. Я захотел ударить его, встряхнуть как следует, разрушить его спокойствие, заставить почувствовать мою боль. Звучит жутко, но в тот момент я понял, что могу его убить. Так я был зол. Меня бесила его безучастность – хотя на самом деле, конечно, безучастностью там и не пахло.

Когда Роберту исполнилось пятнадцать, мы отправили его в частную школу-пансион. Рак Кей вернулся и поразил лимфоузлы, то была уже четвертая стадия, и мы запаниковали. Девочкам к тому времени было восемь лет, и мы рассудили, что Роберту будет лучше вдали от семейных катаклизмов. Друзей здесь у него не осталось: за год до того Тим уехал учиться в «Харкнесс». Роберт хотел поехать с ним, однако мы не приняли его желание всерьез. Школа была дорогая и ютилась среди коннектикутских холмов, где мы с Кей никогда не бывали. Но прошел год, и мы оказались под осадой. Мы заверили себя, что Роберт сам хочет уехать. В ту пору мы уже на каком-то уровне понимали, что он лучше знает, как его следует воспитывать. В общем, мы отправили его учиться в «Харкнесс», ведать не ведая, что Тим стал там маленьким наркобароном.

Сейчас я не виню Тима, но тогда винил. Теперь-то я знаю, что наркоманами не становятся, а рождаются. Если не кокаин и героин в «Харкнессе», так алкоголь и таблетки в Атланте – один черт. Когда мне позвонил директор «Харкнесса» и сообщил, что Роберт лежит в коме после передозировки наркотиками, я решил, что это розыгрыш. Злая шутка. Мой сын никогда не курил и даже пива не пробовал! Он всю жизнь был отличником и играл на трубе в школьном оркестре! Домашний и тихий мальчик! Тогда директор рассказал, как все случилось: Тим, Роберт и еще один студент пошли в поход, из которого не вернулись. Их стали искать, была организована поисковая группа. А потом какая-то женщина позвонила в полицию и сказала, что из ее сарая доносятся голоса. Когда полиция прибыла на место, Роберт лежал без сознания в сарае, а два мальчика сбежали в поле за домом. «Приезжайте немедленно», – сказал мне директор, и я поехал.

После того как я приземлился в Хартфорде, поселился в мотеле и съездил в больницу к Роберту, мне стало ясно, что ситуация может измениться в любой момент. Моя сестра и мать переехали к Кей и девочкам, и мы все решили, что я должен побыть с Робертом, а потом отвезти его либо домой, либо в реабилитационный центр. Я был на грани помешательства. Помню этот странный мотель с девичьим именем, «Бетси»: скверная живопись на стенах и оранжевое мыло в душе и на раковине (не маленькие одноразовые мыльца, а здоровенные бруски, какие продают в продуктовых). Мотель явно не принадлежал ни к какой сети, было в нем что-то кустарное, домашнее. Две недели я прожил в этом чистом и тихом месте, каждый вечер гадая, как так вышло, что я сижу в комнате с расписной кроватью, а мой сын лежит в больнице на другом конце этого белого норманроквеллского городка. Лишь после того, как Роберта перевели в отделение реабилитации, я увидел свою комнату при свете дня. И тогда же познакомился с Лидией.