«Жар-птица» – просто сказка.

История такова: в волшебном саду томится в плену прекрасная Жар-птица с огненными перьями, что светятся, как луна. Хозяин сада, Кощей Бессмертный, не отпускает ее на волю. Но однажды мимо проходил Иван-царевич. Он увидел прекрасную птицу и решил заполучить ее. Иван-царевич перелез через ограду и побежал за Жар-птицей. Когда он поймал ее, та умоляла ее отпустить – она прожила в том саду всю свою жизнь. Однако он не слушает, и ей приходится откупиться.

Жар-птица дает Иван-царевичу огненное перо и говорит, что прилетит по первому его зову.

Потом Иван-царевич влюбляется в Царевну Красу Ненаглядную и вынужден бороться за нее с Кощеем. Он достает перо и зовет на помощь Жар-птицу. Вместе они одолевают Кощея. Вот и сказочке конец, все счастливы, танцуют и смеются. А я все думаю о Жар-птице.

Внимание зрителей, как и все софиты, направлены на счастливую пару – на Царевича с невестой, которые довольные пляшут, обретя счастье. О птице, которая им помогла, забывают. Куда она делась? Улетела на волю или осталась в саду, хотя заколдованные стены пали? Умерла в одиночестве, потому что отдала слишком много перьев, ведь каждый пытался урвать у нее хоть одно, а она была слишком добра, чтобы дать отпор и сказать им: «Идите нахрен, жадные ублюдки»?

Но это просто сказочка, история для сцены.

Потому что, если бы все происходило на самом деле, птица не дала бы себя в обиду. А когда царевич достал бы то перо и призвал ее на помощь, она бы не шелохнулась.

Разве можно винить того, кто ставит свои интересы на первое место?

В балете роль Жар-птицы – серьезное дело. С ней страшно не справиться. У танцовщицы должны быть сильные ноги и отточенные вращения, она должна обладать огромной выносливостью. Эту роль следовало заслужить. Пусть на весеннем спектакле мы ставили не весь балет целиком, всего несколько сцен, но Ори, хотя ей было только пятнадцать, дали ключевую роль.

Мисс Уиллоу велела ей примерить костюм. Она настрого запретила всем шевелиться и даже дышать, когда Ори в нем вышла из гримерки. Кроваво-красная материя и прозрачные вставки на груди были расшиты блесками. Кожа на руках и спине у Ори блестела сама по себе. В жесткую пачку вшили перья, пуанты тоже выкрасили в красный.

Мой костюм был бледным, слегка голубым, цвета облака. Обычная юбка без пышной подкладки. Я, как и остальные девочки, смотрела на Ори в зеркало, и меня будто заворожили острые кроваво-красные складки ее пачки. Я воображала себя на ее месте – яркой, приковывающей взгляд.

– По-моему, смотрится пугающе, – заметила Иванна, одна из царевен, глядя на красное отражение в зеркале. – Разве Жар-птица должна быть страшной?

– Ты хотела сказать, отвратительной? – вмешалась Гэрмони. – Как шлюха, да?

Иванна кивнула, потому что с Рейчел и Гэрмони все и всегда соглашались. Они сказали, что Ори в своем прекрасном костюме похожа на шлюху, и теперь все девочки из спектакля будут видеть Жар-птицу именно такой.

Вряд ли Ори услышала. Да и слова эти предназначались не ей. Гэрмони смотрела через зеркало прямо на меня. Зеркальная Гэрмони выделывала нечто развратное языком и губами. Намекала, что ничего не забыла и что может использовать фотки или видео – что там у нее было – против меня. Когда, беззвучно спрашивала я. Когда? Она ухмылялась, облизывая губы. Она ни за что не ответит.

Впорхнула Рейчел в костюме принцессы. Странное дело, на ней он сидел лучше, чем на мне. Простенький костюм подчеркивал стройность и изящество фигурки, ей выдали тонкую золотистую диадему, которая блестела у нее в волосах. Меня никто не спросил, хочу ли я золотистую диадему в волосы.

У Ори не было диадемы, ее волосы украшал головной убор из перьев. Под перьями, овивающими голову Ори и спускающимися по спине, скрывался проволочный каркас. Когда она двигалась, перья тоже оживали, трепетали в такт ее дыханию. Я навсегда запомню ее такой – всю в красном. Не только из-за костюма.

Костюмерше надо было посмотреть, как сидит убор. Ори сделала пару вращений, пожала плечами, сказала, что все хорошо, и направилась обратно в гримерку переодеться в старый купальник. Наши глаза встретились в зеркале, когда она шла мимо. Я догадалась, что ее смущает всеобщее внимание. Знаю, что она была расстроена из-за меня. Ей в общем-то не было дела до всех этих ролей и костюмов, я переживала из-за них куда больше, и Ори чувствовала себя виноватой. Она бы с радостью позволила мне вырядиться в блестки, а сама облачилась бы в костюм доярки. Думаю, она давным-давно забросила бы балет, если бы это не было единственным связующим звеном между нами.

Несмотря на все ее успехи – Ори была гибче всех, ее растяжке и подъему мы все завидовали и часами упражнялись, чтобы сравняться с ней, – никто из девочек по-настоящему ее не ненавидел. Ее нельзя было возненавидеть. Как-то она помогла Челси искать ключи и задержалась на целый час после занятий. Старшие ее тоже обожали, она была их любимицей. Принимая душ после репетиции, Ори случайно услышала, как одна из них жаловалась, что ей пришлось сделать аборт. И Ори даже мне не назвала имя этой девушки. Она бы ни за что не выдала чужой секрет. Преданность – в этом вся Ори.

И она была предана в первую очередь мне.

Мы сговорились улучить минутку и залезть к Рейчел с Гэрмони в телефоны, чтобы удалить те фотки. Надо было выяснить пароли от телефонов, потому что сами они нам бы их не сказали. Значит, следовало их обмануть или пригрозить чем-нибудь. Вот только мы ничего не могли придумать, и эти мысли не отпускали меня до начала генеральной репетиции.

Между номерами Ори нашла меня за кулисами, чтобы предупредить:

– Я слышала, они что-то затевают, но они сразу замолчали, когда меня заметили.

Меня охватила паника. Я подумала о гадкой фотке. Вдруг они подстроят, чтобы она через прожектор высветилась на всю сцену? И я сама выписываю пируэты на этом фоне, ни о чем не подозревая. Поднимаю ручки, бью ножкой и ничегошеньки не подозреваю. А зрители раскроют рты. Моя мать среди публики спрячет лицо в программку, отец закроет глаза.

На генеральных репетициях всегда выплывают неожиданные проблемы. К примеру, режиссер понимает, что хореография слишком сложна для театральной сцены, и бросается перекраивать постановку. Ни один спектакль не показывали на сцене в том виде, в каком он задумывался. Балет – живой организм, а не застывшая в янтаре муха. Он дышит, он меняется, он живет.

А я забывала о жизни ради балета.

Гэрмони с Рейчел вели себя как ни в чем не бывало. Мы репетировали на сцене, все шло хорошо, в сцене с танцующими царевнами мисс Уиллоу поставила меня в центр.

Я была настороже. Могло случиться все что угодно. Рейчел могла запустить в меня поролоновым яблоком, которыми мы перебрасывались в заколдованном саду. Гэрмони, изображающая тринадцатую царевну, которая украла сердце Иван-царевича после того, как тот хотел похитить Жар-птицу, могла сдвинуться на пару сантиметров во время арабеска и зарядить мне ногой прямо в глаз.

Но мы прогнали спектакль один раз, второй – и ничего. Пока мисс Уиллоу сидела в зале, отдавала последние распоряжения и даже пару раз улыбнулась, те двое вели себя как паиньки.

Ори станцевала соло, спутав все шаги. Она добавляла движения, вращалась там, где не надо. Улыбка сползла с лица мисс Уиллоу, однако одергивать Ори или кричать она не стала. Просто смотрела на сцену, а Ори постепенно вошла в образ, и то, что происходило, было похоже на чистое волшебство.

Я смотрела на нее во все глаза, а потом полезла в рюкзак, чтобы достать кусочек сыра. Наверное, я расслабилась и потеряла бдительность.

Записка лежала в одном из пуантов. Коди звал меня встретиться во время перерыва на заднем дворе.

Я ушла, не сказав Ори. У нее свои дела. Она блистает на сцене, а я стою за кулисами, отчаянно пытаясь сохранить чувство собственного достоинства.

Рюкзак я захватила с собой. Многие из балерин бегали в туннель-курилку за мусорным баком, по-быстрому делали пару затяжек, брызгались духами и залетали обратно, говоря, что выходили подышать свежим воздухом.

Вход в туннель зарос ветками. Я отвела их в сторону и скользнула внутрь.

Они успели переодеться в купальники.

– О, привет, Ви! – воскликнула Рейчел, задирая вверх ногу, якобы растягиваясь. – Ищешь кого?

– Нет, никого, – брякнула я.

Наверное, все было написано у меня на лице.

– Она не догадалась, – по-змеиному ухмыльнулась Гэрмони.

При других Гэрмони всегда говорила обо мне в третьем лице, хотя легко могла обратиться ко мне напрямую.

– Решила, что он действительно написал ей записочку, – вторила Рейчел. – Не знает, что он не будет танцевать в спектакле.

– Почему? – спросила я.

– Кто его разберет, – покачала головой Рейчел.

– Наверное, стесняется в колготках выступать, – предположила Гэрмони. – Лучше бы постеснялся с этой зажигать. – Она брезгливо указала на меня.

Обе наигранно передернулись. Гэрмони с вульгарным видом потыкала в щеку языком, а затем они отвернулись от меня и продолжили разговор как ни в чем не бывало, будто я не стояла в паре дюймов от них на пятачке размером с тюремную камеру. Как это все досадно, утомительно, не нужно! Они так и будут меня донимать на оставшихся репетициях? Или приберегли контрольный выстрел для субботнего спектакля, собираются показать всем ту фотку и растоптать меня в шаге от свободы?

Надо было развернуться и уйти, но я словно корни пустила в землю. Мне не хотелось покидать поле боя и оставлять их победительницами.

В вечерних сумерках в полумраке зарослей туннеля разыгрывался другой спектакль, только в нем не танцевали.

– Гэрмони! – сказала я.

Та продолжала нашептывать что-то на ухо Рейчел, прикрыв рот рукой.

– Рейчел! – сказала я.

Она не ответила, даже бровью не повела. Округлив губки, делала вид, что слушает бред, который ей нашептывала Гэрмони.

– Вы, обе!

Из здания доносилась едва уловимая мелодия – последняя сцена перед гибелью Кощея, перед тем как Жар-птица раскроет тайну, как можно его убить. Перед тем как все выбегут на радостный финальный танец. Ори была занята в той сцене, ее не было со мной.

– Вы, обе! Чего вы от меня хотите?

От отчаяния голос звучал, будто чужой. Жалкий скулеж. Это последнее, что я помню отчетливо.

Наверное, они ответили на мой вопрос, объяснили, почему им так весело доводить меня, словно бы тыкать палкой в полудохлого жука. Но память меня подводит. Мы говорили о чем-то – они говорили, я отвечала, потом они опять завели речь обо мне, словно меня и нет. Мы стояли в этом туннеле в носках, натянутых поверх пуантов, чтобы уберечь их от грязи, в куртках, натянутых на купальники, чтобы уберечь себя от апрельской прохлады. Гэрмони нахлобучила на пучок бейсболку, у Рейчел на голове красовалась золотистая диадема. Вот и все, что я помню. Затем в памяти всплывают только разрозненные куски.

Когда балерина выходит на сцену, любую, даже лучшую из нас, может охватить паника – вдруг кажется, что забыла весь танец. В лучах софитов танцовщица превращается в загнанное животное, вопрос в том – какое. И тут есть три варианта. Зайчиха задрожит от страха и шмыгнет в безопасность норы за кулисы. Лань остолбенеет, застынет на месте, беспомощно вскинет руки вверх. А львица, ощетинившись, покажет всем, чего она стоит. Она начнет движение, неважно, пусть па не из этого танца, какая разница – она всех одурачит, зрители ничего не заподозрят, они слишком глупы, чтобы заметить разницу.

Первым побуждением было сбежать, как зайчиха. Все эти годы я от них бегала.

Однако сидевшие во мне древние инстинкты взяли верх. Правда в том – я не хвалюсь, – что я никогда не забывала танец, выйдя на сцену. Я слишком хорошо знала, что делаю. Я могла положиться на свое тело. Мышечная память не подводит. Когда ум помрачен, начинаешь двигаться бессознательно. Руки следуют заложенной программе, подобно тому как ноги балерины сами собой вспоминают разученный танец.

Такое чувство, что я всего лишь моргнула. Когда я снова открыла глаза, она была повсюду – на земле, на деревьях, на руках…

Кровь.

Всюду кровь.

Кровь на линялом голубом костюме. Мы скатились в грязь, я и Гэрмони. Волосы, одежда, кожа – все перепачкалось в грязи, смешанной с кровью. Рейчел кинулась на помощь подруге, и я отшвырнула ее прочь – маленькую, невесомую. Тесный туннель, где мы оказались, не давал разойтись, скрывал нас от людей – выгляни кто-нибудь из дверей театра, ничего бы не заметил. Но и нам было не вырваться из замкнутого пространства, даже если бы и захотелось по-заячьи удрать. Мы втроем боролись на земле. Меня вел древний, кровавый и беспощадный инстинкт.

И вдруг нас стало четверо.

Восемь рук, сорок скрюченных пальцев, четыре пучка из волос… ни одного пучка, все распустились. Одна бейсболка, одна золотистая диадема. Четыре перекошенных рта, восемь сплетенных ног. Острые сучки деревьев. Рассыпавшиеся шпильки. Камни. Щебечущие в кроне птицы.

Ори оттянула меня от тела Рейчел, тряся за плечи.

– Ви, что ты наделала? Что ты наделала?

Рейчел лежала, свернувшись клубком, крошечная, как ребенок. Вся шея у нее была исполосована.

Гэрмони раскинулась на спине, устремив застывший взгляд в зеленый свод туннеля, – рот приоткрыт, нос превратился в кровавое месиво. На искромсанном животе смешались кровь и перья, красные перья, а над нами по-прежнему слышался птичий щебет, хотя внутри туннеля сгустилась тьма и самих птиц было не видно.

Рейчел внезапно села – ожила, будто зомби, схватила Ори за ногу, обтянутую красным трико – на красном кровь не видна, – но тут же рухнула на землю, разжав ладонь, к которой прилипло красное перышко. Я чуть не расхохоталась. Мне стало смешно – по сцене рассыпаны красные перья, а Рейчел позабыла вдруг все движения.

Ко мне повернулась Ори, бледная, как распростертая на земле Гэрмони.

– Отдай.

– Что отдать?

– Нож.

Она сделала шаг мне навстречу и вынула из моей руки канцелярский нож. Как он у меня оказался?

Все эти годы я снова и снова проигрываю в голове то, что произошло в туннеле. Рассказываю себе разные версии, внимательно прислушиваюсь.

Но правда в том, что это я. Это я их убила.

Наверное, Ори догадалась, что мы в туннеле, заметила, как вышли сперва они, следом я.

Она до конца отработала номер, затем извинилась и выбежала на улицу. Прямо в костюме.

После той весны больше никто не бегал в туннель на перекур. Где-то курили, но уже не там. Когда полицейские наконец убрали желтую ленту, туда сперва совали нос зеваки, а после того как любопытство унялось, туннель из сплетшихся деревьев позади городского театра опустел навсегда.

Два тела в балетных купальниках и когда-то бледно-розовых трико, лежавших на земле, усыпанной листвой и иголками, давно убрали. Если вдруг кто-то выскользнет из театра через черный ход, обойдет мусорный контейнер и шмыгнет внутрь – ничего не увидит. Никаких следов не осталось. Конечно, в листве по-прежнему щебечут птицы, но что такое птицы, они ничего не расскажут, а те трое, кто мог рассказать, мертвы.

Перед глазами у меня было все еще мутно. А когда не можешь вспомнить – додумываешь. Складываешь пазл по своему усмотрению.

Когда Ори отняла у меня нож, кусочки пазла у меня голове встали иначе.

Ори крепко держала меня за руку, будто я вырывалась. Но я застыла на месте, остолбенела, как лань.

Я не понимала, что делаю. В памяти все смешалось. Повсюду была кровь, красный заливал мне глаза. Я и она – обе в красном.

И я открыла рот. Я закричала.

– Ори, что ты наделала? Ори!

Она отступила на шаг.

– Что?

– Нет, Ори, нет! Нет, пожалуйста!

Она сжимала в руке окровавленный нож. При виде его я будто вспомнила, как она заносит руку – удар, удар, и удар! – и кишки Гэрмони вываливаются наружу – еще удар, и еще! Перед глазами мелькает лезвие, сверху несется заливистый птичий щебет.

– Нет, нет, нет, пожалуйста, нет! Ори, не надо!

Красная земля, пропитанная кровью. Красная земля, усеянная перьями. Красные перья на земле, красные перья на траве, красные перья на руках – ее и моих, красные перья повсюду.