Они встречаются в «Джокере». Ханс-Питер и Дамьян уже там. Прошло несколько недель. За это время Мюррей почти не показывался на людях, хотя Мария его как будто бы простила – не возражала, чтобы он тихо сидел в «Уморни путнике», пусть она по-прежнему и не разговаривала с ним. И с Хансом-Питером он тоже почти не виделся. Ханс-Питер красил квартиру Марии, закрашивал флуоресцентный оранжевый чем-то более спокойным, не вызывающим ассоциации с мигренью.

Мюррей берет из рук Матвея бокал «Пана» и садится к Хансу-Питеру и Дамьяну за столик у входа, под зеркалом.

– Живьели!

Это единственное хорватское слово, какое он знает.

Он снимает шарф. По равнине движется холодный фронт, подмораживая землю по утрам, но ближе к полудню земля оттаивает и блестит влагой.

– Ну, так, – говорит он, садясь.

– Ну, так, – произносит Ханс-Питер, на лице у него следы краски.

Дамьян молчит. Он смотрит телевизор – там показывают матчи Лиги чемпионов без звука.

– Мы тебя почти не видим теперь, Мюррей, – говорит Ханс-Питер.

– Да, – говорит Мюррей. – Я сижу дома.

– Ясно.

– Конец месяца, – поясняет Мюррей. – Сам понимаешь.

Конец месяца, с деньгами туго. Ханс-Питер понимает. Он кивает.

– Как ты? – спрашивает он.

Вопрос как будто задан неспроста. Мюррей смотрит на него с подозрением.

– Нормально. Полагаю.

– Ты почти не выходишь на улицу?

– Нет. Я же сказал. Сижу дома.

– Ясно. – Ханса-Питера похоже, что-то беспокоит, и он говорит: – Я рассказал Дамьяну о твоей ситуации.

– Моей ситуации? Какой ситуации?

– Твоей… Твоей жизненной ситуации.

– Что это значит? – Мюррей смотрит на Дамьяна, который смотрит футбол. – О чем вы?

– Дамьян думает… – говорит Ханс-Питер и смолкает.

– Что он думает?

– Он думает, что возможно… Возможно…

– Возможно что?

– …Возможно, ты проклят, – заканчивает мысль Ханс-Питер.

Мюррей издает сдавленный смешок.

– Чего?

Ханс-Питер обращается к Дамьяну, который по-прежнему смотрит футбол – «Реал-Мадрид» против кого-то.

– Ты разве так не думаешь?

– Возможно, – говорит Дамьян, не поворачиваясь. – Я не знаю. Возможно.

– У тебя была та же проблема, я думаю, – говорит ему Ханс-Питер.

– Да.

– О чем вы тут, мать вашу, говорите? – спрашивает Мюррей.

Ханс-Питер не желает оставлять эту тему.

– Конечно, звучит непривычно.

– Я был жертвой, – говорит Дамьян, – пять лет. Жертвой проклятия.

Сам факт того, что это говорит Дамьян, шиномонтажник, человек, который даже в такой момент не может отвлечься от футбола, не позволяет Мюррею просто взять и отмахнуться от этой идеи как от полной чуши, как он, несомненно, сделал бы, будь тут один Ханс-Питер.

И все же он спрашивает:

– Вы прикалываетесь?

Дамьян не знает такого слова по-английски и поворачивается к Хансу-Питеру, который тоже его не знает.

– Вы не пургу несете? – удивляется Мюррей. – Это не шутка?

– Это не шутка, – говорит Ханс-Питер.

Дамьян объясняет серьезным тоном:

– Я тебе скажу, пять лет я был жертва. Ладно. Везде для меня полная хрень. Потом я иду к одна леди. Сильная леди.

Мюррей пытается понять.

– Какая еще, на хрен, леди?

– Здесь, в городе.

– Она тут довольно известная, – вставляет Ханс-Питер, – я думаю.

– Я слышу о ней, – говорит Дамьян. – Я иду. Иду к ней. Платил ей пять сотен кун. И она помочь мне. Она убрать это от меня.

– А, чушь собачья. – Мюррей кривится в усмешке. – Пять сотен кун?

Дамьян, похоже, не настроен шутить на этот счет или хотя бы мириться с таким отношением. Похоже, реакция Мюррея кажется ему неуважительной.

– Это недорого, – говорит он. – Чтобы убрать проклятие.

– Это не так уж много, – соглашается Ханс-Питер. – Пятьдесят евро?

– И кто же тебя проклял в таком случае? – Мюррей хочет знать.

– Кто меня проклял? – Дамьян пожимает плечами. Этот вопрос ему как будто малоинтересен. – Я не знаю. Это невозможно знать.

«Реал-Мадрид» забивает красивый гол.

– Ты правда веришь в это? – спрашивает Мюррей.

– Я верю в это, да. Я верю в это.

Дамьян заметил что-то интересное на экране и снова обращает на него все свое внимание.

– Покурим? – предлагает Ханс-Питер.

Они с Мюрреем стоят снаружи, под мокрым навесом. На площади темно и сыро. Фонтанчики не работают. Голуби сгрудились высоко на карнизах, над темными окнами. Кроме них здесь еще один курильщик, маленький вертлявый человечек с бородкой клинышком, завсегдатай «Джокера». Они с Мюрреем кивают друг другу.

– Это же хрень? – спрашивает Мюррей. – Или что?

Ханс-Питер сунул руки в карманы своих просторных джинсов, в которых множество оттенков, как будто их сшили из разных кусков денима. Сигарета свисает у него изо рта. Он пожимает плечами.

– Я не знаю, – говорит он. – Дамьян так не думает, я полагаю.

Странно как раз то, что именно Дамьян, а не кто-то другой, воспринимает такую хрень всерьез. Что откроется дальше – может, он еще и йогой занимается?

– То есть, – говорит Мюррей, – если по-честному…

– Может, стоит попробовать? – предлагает Ханс-Питер.

– Это же хрень? Или что?

– Это всего пять сотен кун.

– Всего пять сотен кун! Да к чертям!

– Вдруг она тебе поможет…

– По мне – что, заметно, что мне нужна помощь? – спрашивает Мюррей.

Ханс-Питер ничего не говорит.

– Абракадабра, мать твою. Она хотя бы по-английски говорит, эта женщина?

Воскресенье. Последнее, темное воскресенье октября. Даже дождь прекратился. В такой день никуда не спрячешься. Улицы. Мюррей идет по улицам. Много дней он провел у себя в квартире, среди всех этих дагерротипов, этого антикварного барахла – в огромном гардеробе все еще висят отсыревшие платья старушки, кругом сумрачная деревянная резьба, моль ползает по старой ткани, поедая бархатную подкладку, тронутую плесенью. Мертвящая атмосфера заплесневелых, выцветших кружев.

На улицах кое-где встречаются люди. Слышны какие-то звуки. Он будет так бродить, пока не стемнеет, говорит он себе, просто бродить – пусть даже он стал замечать незнакомую раньше, пугающую скованность в суставах, которая усиливается вместе с сыростью. По утрам у него ломит руки. А на каменных ступенях дома, в тишине пустого лестничного колодца, его колени пронзает боль. Ему приходится остановиться на полпути. Прислониться к стене, отдышаться.

Кое-где встречаются прохожие. Воздух наполнен влагой. Деревья почернели от воды. Палая листва облепляет извилистые улицы около главной площади. Темные окна.

Он чувствует себя покинутым всеми. Он отмечает это неожиданно – это чувство полного одиночества.

И смотрит вниз, на мокрую листву под ногами.

Уже почти стемнело.

Он вынимает телефон и стоит с минуту. А потом делает то, чего еще никогда не делал. Он звонит Хансу-Питеру.

– Привет. Это ты? – Голос его звучит глухо под голыми деревьями. – Это я, Мюррей. Чем ты занимаешься? Не хочешь выпить? Совсем нет? Ладно. Ладно. Ну, увидимся.

Он прячет телефон.

Ханс-Питер сказал, что он сейчас с какими-то людьми. Что это за люди, Мюррей понятия не имеет. Однако сам факт того, что у Ханса-Питера есть теперь какая-то общественная жизнь, не говоря о женщине, только усиливает его одиночество.

Эти люди оказываются голландскими пенсионерами, их там полно. Они все местные, населяют целую деревню в нескольких километрах от города, и они, похоже, приняли Ханса-Питера за своего. Они как раз заканчивают обед, длившийся не один час, когда прибывает Мюррей. Все они уже порядком под хмельком, эти раскрасневшиеся голландцы, шумно говорящие что-то на своем языке и смеющиеся. И Ханс-Питер естественно влился в их веселую компанию. Мюррей устраивается в самом конце длинного стола, приткнувшись с краю, и никто не обращает на него внимания, даже Ханс-Питер.

Чем дольше Мюррей там сидит, тем яснее видит: веселье не скоро закончится. Официанты приносят все новые и новые подносы с напитками – так что он наклоняется к Хансу-Питеру и говорит:

– Слушай, я пойду, ладно?

Ханс-Питер как раз опрокинул рюмку сливовицы местного разлива. Глаза его увлажнились. Разгоряченное лицо покрыто капельками пота. И он даже не пытается уговорить своего друга остаться.

Он только спрашивает:

– Ты уверен?

– Ага, уверен, мать твою, – говорит Мюррей. Он просидел здесь уже час, ни с кем не обменявшись ни единым словом. – Все равно, – продолжает он, – завтра мне надо в Осиек.

– В Осиек? Зачем?

– Посмотреть на микроавтобусы. Ну, ты знаешь.

В течение нескольких месяцев Мюррей то и дело говорил Хансу-Питеру о своем капиталовложении, о том, что транспортный сектор в этой части Хорватии недоразвит, о возможностях, которые это открывает такому человеку, как он.

– С Благо, – добавляет он.

Ханс-Питер, похоже, удивлен:

– С Благо?

– Ага, с Благо, – говорит Мюррей и, видя странное выражение на лице Ханса-Питера, спрашивает: – А что? Что такого?

– Ничего, – говорит Ханс-Питер. – Я просто думал, что Благо уехал в Германию.

Пьяные голландцы затянули хором шумную песню.

– О чем ты говоришь?

– Кто-то сказал мне… Я думаю, Благо в Германии или где-то еще. Получил там работу.

– Ты сам не знаешь, о чем говоришь, – убеждает его Мюррей. – Мы с ним завтра едем в Осиек. Нам нужно посмотреть микроавтобусы.

– Хорошо, – кивает Ханс-Питер, поворачиваясь к своим пожилым развеселым друзьям. – Просто я слышал, что он в Германии.

– Кто это тебе сказал? – едва не кричит Мюррей, заглушаемый нестройным хором.

– Кто-то сказал. Я не помню. Мне сказали, у него там работа. Он не вернется. Так мне сказали. Я не знаю.

Ханса-Питера зовут присоединиться к общему хору, и он присоединяется, в своей застенчивой манере.

Стоя на улице, на влажном ночном воздухе, Мюррей набирает номер Благо. Даже не голосовая почта – звучит женский голос, что-то по-хорватски. Он снова набирает номер. То же самое. То же сообщение. Номер не существует. Или что-то в этом роде.