Утром она ждет его в отеле, он на это не рассчитывал. Она стоит в просторном холле, отделанном сосной, разговаривает с менеджером так, словно хорошо знакома с ним.

– Привет, – говорит Джеймс, подруливая к ним.

На нем тщательно отглаженная рубашка с открытым воротом. Она поворачивается к нему, и он видит, словно впервые, шрам на ее нижней губе. Шрам отчетливо выделяется на гладкой коже, словно капля застывшего воска, очень похоже. Он старается не смотреть на шрам.

– Вы пришли ко мне? – спрашивает он.

– Конечно.

– Очень мило с вашей стороны.

Она знакомит его с менеджером, и они говорят несколько минут по-французски, с преувеличенной почтительностью о деревне, о том, как идет застройка.

На выходе из отеля, в окружении открыток и сувениров на горную тему, она надевает очки «Рэй-Бан» в черной оправе.

Ее маленький «пежо» припаркован перед магазином, продающим традиционные eaux-de-vie.

Они подходят к машине.

Как хорошо ему знакомы эти альпийские деревни. Безукоризненно опрятные. Повсюду цветы и флажки. Горы парят в воздухе, как декорации, прекрасные и безобидные, словно пейзажи маслом. А на улицах витает дух зажиточного пригорода. Все с иголочки. Угнетающая опрятность во всем. И все же здесь что-то есть – едва ощутимое чувство, что это место живет своей жизнью. Несколько еще не испорченных улочек, думает он. Другими словами, пока есть места, на которых можно делать деньги.

Она ищет ключи, вынимая из большой кожаной сумки горсти всякой всячины, и спрашивает, как он спал.

– Идеально, – отвечает он. – Спасибо.

– Это хорошо.

Его седеющие волосы зачесаны назад волнами от высокого лба. С возрастом его кожа становится все более неровной – солнечные очки только подчеркивают это. И также в нем прибывает солидности. Он ждет, пока она отыщет ключи.

– А откуда пойдет новый télécabine? – спрашивает он.

– Вон оттуда.

Она поправляет очки и указывает за бензозаправку, по направлению ко въезду в деревню, туда, где они проезжали вчера, по улице, обсаженной липами.

– И когда его закончат?

Вопрос важен.

– К началу сезона, – говорит она.

Она нашла ключи и теперь читает сообщение, пришедшее на телефон.

– Обещаете? – настаивает он.

Она поднимает взгляд.

Он улыбается.

– Я обещаю, – кивает она.

Дорога на машине до Les Chalets du Midi Apartments занимает меньше минуты. В свете дня постройка кажется меньше, чем вчера вечером, и уже не так впечатляет. Пустырь вокруг теперь еще непригляднее, весь в сорной траве и слякотных ямах, в которых только высохли большие лужи после недавней бури, прокатившейся по долине.

Он стоит, глядя на все это, пока она разговаривает по телефону.

Возможно, она говорит с Нойером, и он пытается расслышать ее слова.

Когда она заканчивает, он чуть поворачивает голову в ее сторону и спрашивает:

– Это был босс?

– Он.

– Все в порядке?

– Да.

– Какой он из себя?

Вопрос как будто удивляет ее.

– Ну да. Какой он из себя?

– Он… – Она задумывается на секунду. – Опрятный.

– А он знает, что делает?

Она снова как будто удивлена, но отвечает:

– Уверена, что знает. А почему вы спрашиваете?

– Так, интересуюсь.

Ее английский не просто идеален: в нем слышится – в том, как она произносит отдельные слова, особенно гласные звуки, – настоящий английский акцент, некий мажорный лондонский налет.

– Должно быть, вы жили в Лондоне какое-то время, – предполагает он, улыбаясь ей в своих солнечных очках, неподвижно стоя на месте.

– Жила, – говорит она.

– Так и думал.

Он продолжает смотреть на нее. У нее миниатюрная, аккуратная фигурка. Платье доходит до середины бедер. Довольно стильно. Он думает: La belle plume fait le bel oiseau. Эта мысль заставляет его улыбнуться снова.

– Так что вы думаете? – спрашивает она серьезно.

Она касается пальцем шрама на губе. Она делает это периодически, просто притрагиваясь к нему на секунду.

Он обращает внимание на бурую застройку с угрюмыми окошками.

В любом случае ничего достойного внимания.

– Мило, – произносит он наконец. – Пойдемте посмотрим?

Его собственные слова, написанные еще до того, как он увидел это место. Проза на стадии застройки.

Они стоят в демонстрационной квартире.

Даже после малообещающего экстерьера он разочарован. Впечатление полного отстоя. Ламинированный пол, мебель под «ИКЕА», дерьмовые картинки на стенах. Здесь явно сэкономили – эта мысль приходит к нему, едва он переступает порог. Слишком мало пространства. Здесь ничуть не «просторно», даже в понимании агента по недвижимости. Ощущение тесноты. Никаким «вау-фактором» здесь не пахнет, не считая разве что террасы, с которой открывается вид на горы в солнечном свете.

Так или иначе продать такое будет нелегко. Не по объявленной стоимости.

Он возвращается в квартиру. Интересно, кто был советчиком Нойера? Такая экономия просто не оправдывает себя. Только если у него совсем не было денег. Но в таком случае нужно было найти других инвесторов. Никакой проблемы. Джеймс знает, где их найти, где найти денег на такие проекты. Однажды Хамфри взял его с собой на мероприятие в «Огурец» – деньги их там просто ждали, разодетые, улыбающиеся, жующие закуски.

Должно быть, Дьюти-Фри просто оставил проект без внимания. Это действительно второстепенное дело. Никакие олигархи не потянутся в эту сонную долину. Ничего похожего на Мерибель-Виллидж. Но даже если так, можно было сделать все на должном уровне. Выжать из проекта все, что можно. А теперь придется в итоге делать скидку на пятьдесят тысяч. Зачем бросать деньги на ветер? Несколько достойных предметов мебели, холодильник «Смег», немножко мрамора в ванной. Такие детали делают сделку успешной. Эти люди приходят сюда на день. Первое впечатление – все, что у них остается.

Он открывает и захлопывает дверцы хлипкого кухонного гарнитура.

Ну должен же быть хоть какой-нибудь вау-фактор.

Занавески, думает он, слово из студенческого общежития. Какой-то жуткий цветочный орнамент – полная хрень.

Она видит, что он не в восторге.

– Вам не нравится?

– Все отлично, – говорит он ей. – То есть пришлось экономить, конечно.

Он улыбается ей. И видит, что она его понимает. У нее то же ощущение.

– Кто был советником месье Нойера в этом деле? – спрашивает он и сразу добавляет, улыбаясь: – Я знаю, что не вы.

Он понимает это уже по тому, как она одевается. И подумывает, не сказать ли ей об этом. Что-то в этом роде.

Но момент упущен. Она говорит:

– Нет, не я. Не знаю, кто это был.

– Возможно, мадам Нойер?

Он говорит это как бы в шутку, и она снова повторяет:

– Я не знаю.

– А есть вообще мадам Нойер? – спрашивает он.

– Да, есть.

– Давайте тогда посмотрим остальное, – предлагает он.

Другие квартиры без мебели выглядят более привлекательно. Их пустота хотя бы предполагает какие-то возможности. Впрочем, все они будут такими же, как демонстрационная квартира. Несмотря на то, что она сказала, Нойер очевидно не знает, что делает. Ему нужна помощь. Нужен кто-то, чтобы держать его за руку. Именно на это Джеймс и надеялся – найти кого-то, кому нужна помощь.

Он подумывает, а стоит ли вообще показывать демонстрационную квартиру. Уж лучше показывать эти, пустые.

Он стоит у окна «пентхауса» – четыреста двадцать пять тысяч евро (без НДС) – дуплекс на самом верху здания, с видами на всю долину. Долина замыкается массой пересекающихся пиков. Целой стеной. С другой же стороны горизонт низкий.

Пол здесь еще не положен, он шагает по бетону.

– Здесь спят шестеро, так? – спрашивает он.

– Восемь, – говорит она.

– Восемь? – переспрашивает он скептически, словно журналист, берущий телеинтервью у политика.

Она говорит:

– Будет диван в гостиной.

– Верно. Ясно.

Он подходит к одному из окон. Здесь просторнее, чем в других квартирах.

– Камины были бы очень кстати, – рассуждает он.

– Возник вопрос, – говорит она, – в связи со страховкой.

– Да? – Он стоит, глядя в окно. – И все же.

Его рука на холодном стекле. По другую сторону вздымаются зеленые склоны, по сторонам долины высокие пастбища и сосновые рощи. Деревья отсюда кажутся игрушечными. Островерхие игрушечные деревья. Он смотрит на них. Все такое неподвижное.

– Окна на обе стороны – приятное решение, – говорит он.

Она ждет у двери, в соседней комнате.

– Да.

– В деревне есть магазин, где продают приличный сыр? – спрашивает он.

И снова вопрос как будто удивляет ее.

Она переспрашивает:

– Приличный сыр?

– Понтовый сырный магазин, – поясняет он, поворачиваясь от окна. – Есть такой?

– Тут есть сырный магазин, – говорит она. – Не знаю, что для вас значит понтовый.

– Уверен, знаете, – улыбается он ободряюще.

– Ну, думаю, его можно назвать понтовым.

– Много приличного сыра?

– Да, – говорит она и кивает.

– Отлично. Нам такой понадобится. Нам нужен магазин, где продают приличный сыр. Это важно для людей, с которыми мы сотрудничаем. Это для них обязательный компонент покупки недвижимости во Франции. La douceur de vivre. Сколько сейчас времени?

Она смотрит на свои часы:

– Почти без четверти одиннадцать.

– Подбросите меня наверх? – спрашивает он. – Я думаю, мне стоит осмотреть инфраструктуру сверху. Чтобы я мог хотя бы сделать вид, что знаю, о чем говорю. – Он улыбается. – А потом мы пообедаем.

Они уезжают тем же путем, каким приехали вчера, вниз по маленькой улице, обсаженной липами. Но сразу на выезде из деревни они сворачивают на дорогу, идущую крутыми зигзагами через лес. Она переключает скорости со второй на третью и снова на вторую, вписываясь в резкие повороты.

Потом они проезжают около километра по открытому пастбищу на четвертой. Солнце. Под большими навесами фермерский дом, потемневший от времени.

И еще несколько домов, настоящая деревня.

Вся эта земля – сколько она стоит? В ней целые состояния.

И снова лес. И виды на долину, теперь отступающие, иногда сквозь деревья, пока машина делает поворот за поворотом.

Вторая скорость, третья. Третья, вторая, третья. Ее тонкая загорелая рука все время в движении. Как и ее ступня в элегантной сандалии. (Ухоженные ногти, отмечает он – насыщенный розовый цвет, как внутри ракушки.)

Путь до вершины занимает двадцать минут.

– О! – произносит он, когда они берут последний участок дороги, выезжая из тени на открытое пространство.

Неожиданно много щебенки кругом, и дальше вверх, там большая застройка, не очень новая – квартиры, отель, возможно. Домики, здания. Она паркуется на свободном участке щебеночной дороги, в тени, и выключает двигатель.

Вокруг никого. Стоя в солнечном свете, он слышит дробный топот с пастбищ. А когда дует ветер, над головой тихонько поют линии электропередачи. В остальном – тишина.

– Ну, расскажите мне об этом, – просит он.

Она начинает рассказывать о горнолыжных подъемниках и лыжных трассах.

Слушая ее вполуха, он подходит к краю щебеночного покрытия. Склоны расходятся медленными волнами. Видна crêperie с закрытыми ставнями. Жужжание насекомых. Холодный горный ветер. И откуда-то – ленивое звучание коровьих колокольчиков, словно кто-то помешивает ложечкой чай.

Она рассказывает о лыжной школе, École du Ski Français.

Да, он тоже помнит что-то подобное. Давным-давно это было, когда он шагал на лыжах вслед за алым комбинезоном. Туманный день. Влажный снег.

Солнце светит в глаза. Ветер на коже. Руках.

Лице.

Он закрывает глаза и слышит в порывах ветра коровий колокольчик.

Жизнь так уплотнилась в последние годы. Столько всего происходит. Одно за другим. Так мало пространства. Он в самой гуще жизни. Слишком близко, чтобы разглядеть ее.

Солнце светит в глаза.

В порывах ветра коровий колокольчик.

Тепло солнца.

Ветер на коже.

Раствориться бы в этих ощущениях.

Безнадежно.

Это не шутка. Жизнь не шутка.

Он открывает глаза.

Трава колышется, поблескивает.

Она говорит:

– Восемьдесят процентов склонов смотрят на север. Особенно хорошо кататься на лыжах весной.

Вот оно. Вот его жизнь, то, что сейчас происходит.

Это все, что есть.

Она стоит рядом с ним, довольно близко.

– Да? – говорит он. – И сколько там? Длина лыжни. В километрах.

– Считая весь Гранд-Массив?

– Так или иначе.

– Около двухсот шестидесяти километров.

– Ух ты!

– Включая Флен, Морийон, Ле Карро, Сикст и Самоен.

– И они все взаимосвязаны подъемниками?

– Конечно.

– Один переход покрывает их все?

– Это можно устроить.

– Хорошо, – говорит он.

Приятно знать кое-какие факты.

На секунду он снова закрывает глаза, но очарование момента уже пропало.

Обед. Несколько признаний за пиццей. Она училась в художественной школе в Лондоне, откуда была исключена…

– Почему? – спрашивает он.

– Я влюбилась.

– Влюбились, – повторяет он. – Любовь все портит, не так ли?

– Вы очень циничны.

– Да, пожалуй, – соглашается он.

– Разве не в любви весь смысл?

– Весь смысл чего?

– Жизни.

– Я слышал об этом. И что вы сделали? – спрашивает он. – После исключения.

Она нашла работу агента по недвижимости.

И они говорят о недвижимости – он тоже занимался этим когда-то. И снова занимается теперь.

– Похоже, такова моя судьба, – говорит он.

– А вы верите в судьбу? – спрашивает она с удивлением.

– Теперь да.

– А я не верю.

– Конечно, не верите, – кивает он. – Вы слишком молоды.

Она смеется:

– Молода?

– Сколько вам?

Ей двадцать девять.

– Я бы дал двадцать пять.

– Ах, – говорит она, явно польщенная.

Он улыбается.

– А вам сколько?

– Мне сорок четыре.

– И когда вы начали верить в судьбу?

– Не знаю, – говорит он.

Ему очень нравится разговаривать с ней – в ней есть особая свежесть и прямота, – и он пытается придумать, что бы еще сказать, что-то настоящее. И произносит:

– Однажды утром я проснулся и понял, что уже поздно что-то менять. То есть по большому счету.

– Я не думаю, что когда-нибудь поздно что-то менять, – говорит она.

Он просто улыбается. И думает: «Вот такая штука с судьбой, ты только тогда понимаешь, что это судьба, когда уже поздно что-то с этим делать. Поэтому это и есть твоя судьба – просто уже поздно что-то с этим делать».

– Значит, это что-то, существующее только в ретроспективе?

– Полагаю, да.

– Тогда на самом деле этого не существует?

– Разве это следует из моей фразы? Я не знаю, – пожимает плечами он. – Я не философ.

– А вы счастливы? – спрашивает она, выдавливая кетчуп на последний ломтик пиццы.

– Да, думаю, счастлив. Смотря что иметь в виду. У меня нет всего, чего бы я хотел.

– Это ваше определение счастья?

– А ваше? – И, не дожидаясь ответа, добавляет: – У меня нет определения счастья. Зачем оно?

– Вы должны знать, счастливы вы или нет.

– Я не несчастлив, – говорит он и сразу задумывается, так ли это.

– Это не одно и то же.

– А вы? – спрашивает он. – Вы счастливы?

– Нет, – сразу отвечает она. – То есть моя жизнь идет не так, как я хочу.

Он думает, не спросить ли ее, как ей хочется, чтобы шла ее жизнь, что бы это ни значило. Но решает, отпив глоток воды, не спрашивать.

Они говорят о горных лыжах.

После обеда они идут вместе к Les Chalets du Midi Apartments. Аккуратные буковые изгороди, обрамляющие аккуратные улочки деревни, уже тронуты осенним румянцем.

– Вот теперь я примусь за свое дело, – говорит он.

– А мне теперь хочется это увидеть.

Он смеется.

Его вдруг охватывает странное чувство при мысли о том, что он познакомился с ней только вчера.

В долине жара. В небе ни облачка.

Он показал клиентам квартиры, и они сидят на террасе бара «Самоен» на главной площади. И вот он «делает свое дело».

На тротуаре пластиковые столы и стулья, и он следит за тем, как официантка составляет вместе два стола для их вечеринки. Затем он принимает у всех заказы.

Полетт, как он отмечает, сидит рядом с ним. Он улыбается ей:

– Порядок?

Она кивает.

И он снова возвращается к своему делу.

– Так вот, то дерево, – говорит он, выдавая с авторитетным видом сомнительный факт, который узнал только недавно, – является одним из самых старых во всей Франции. Ему, я думаю, около семисот лет.

Все поворачиваются к дереву.

Его мощный ствол два метра шириной. Сверху, на больших ветвях, поросших мхом, листва местами порыжела.

– А что это за дерево? – спрашивает кто-то.

– Липа, я думаю? – Джеймс поворачивается к Полетт.

– Да, это липа, – подтверждает она. – Она посажена знаменитым герцогом Савойским.

– Герцогом Савойским, – повторяет Джеймс. – Вся эта деревня просто полнится историей. Люблю я это место.

Кто-то вышел из-за стола и, подойдя к дереву, читает табличку.

– Тысяча четыреста тридцать восьмой! – кричит этот педант, коротышка средних лет, тыча в табличку.

Он крайне предусмотрительно одет в водоотталкивающий костюм, который сильно шуршит при движении, и прогулочные туфли с пористыми ремешками.

– Так что получается меньше шести сотен лет, – заявляет он, занимая свое место, рядом со своей не менее предусмотрительной женой.

– Ну, сущий саженец, – произносит Джеймс, под смех остальных.

Приносят напитки.

– Однако, – не унимается тип, – я не могу поверить, что это дерево – одно из старейших во Франции. Меньше шести сотен лет?

Джеймс решает игнорировать его. Он помогает официантке расставлять напитки.

– Есть же оливковое дерево, – разъясняет педант остальным, – которому, вроде бы, две тысячи лет…

Они пенсионеры, этот педант и его жена. Джеймс догадывается, что они могут подумывать перебраться сюда насовсем. Продать свою квартирку в Стоук-Ньюингтоне и получить взамен пентхаус в «Les Chalets du Midi Apartments». Они говорят на французском так же, как Дьюти-Фри – Джеймс слышал, как миссис Педант осведомилась насчет сортира – не столько с английским акцентом, как именно по-английски. Они говорят на французском по-английски. Как и Дьюти-Фри, в манере старой школы.

Джеймс передает педанту светлый альпийский лагер.

– Merci, – говорит педант, – monsieur.

– Где еще вы смотрели квартиры? – интересуется Джеймс.

– О, повсюду, правда, – отвечает мужчина, отхлебнув пива и навесив себе пенные усы. – Мы просто как бы разъезжаем по окрестностям. Ну, понимаете.

К Джеймсу обращается Арно (француз, живущий в Лондоне и приехавший сюда со своим партнером, Маркусом):

– А что вы нам скажете о горных лыжах?

– Они здесь великолепны, – говорит Джеймс.

– Вы катались? – спрашивает Арно.

После мимолетной заминки Джеймс отвечает:

– Лично я не катался, нет. В этой области у нас эксперт Полетт. Она вам все об этом расскажет. То есть я не стану вас заверять, будто это второй Вербье или что-то такое. Но здесь достаточно серьезное место. То есть, если брать весь э… Массив. Это ведь около двухсот пятидесяти километров лыжных трасс. Один билет на все. И потом Флен, там высота доходит до… двух восьмисот, двух девятисот?

Полетт говорит:

– Там две тысячи пятьсот. Плюс-минус.

– Хорошо, – говорит Джеймс примирительно.

Она тем временем отвечает на чей-то вопрос:

– Нет, снег тут всегда. Горные лыжи здесь чудесные.

И продолжает говорить о горных лыжах еще несколько минут.

Джеймс смотрит на нее – как взлетают ее брови над оправой солнечных очков, когда она старается проявлять воодушевление. Честно говоря, она немного высокопарна. Сейчас она рассказывает анекдот – что-то про лыжи, – и у нее не очень получается. Он отметил это еще за обедом. Но почему-то его трогает, как она убивает анекдоты. Слишком медленно рассказывает или что-то упускает. Просто ей не хватает беззаботности. Во всяком случае, для таких мероприятий.

И сейчас она теряет внимание публики. Кто-то по доброте душевной продолжает слушать ее с натянутой улыбкой. А кто-то откровенно игнорирует ее. Она пытается рассказывать быстрее, но это только сильнее все портит.

И вот она уже смеется сама, хотя больше никто даже не улыбается.

Вот же черт – она что-то пропустила, какую-то важную деталь, и рассказывает все по новой.

Джеймс поднимает взгляд к ветвям старой липы, в кроне которой блестит солнце.

И наконец, она добирается до конца анекдота. Анекдот окончен.

Люди не сразу это понимают, и раздается несколько сдержанных смешков.

А миссис Педант, снова занявшая свое место, хочет молока к чаю.

Полетт уходит за молоком – Джеймс в благодарность положил на секунду ладонь ей на руку, – и он начинает рассказывать о том, какие замечательные здесь места, развлекает публику, держась очаровательно и непринужденно в своей сиреневой рубашке и солнечных очках:

Во всяком случае, так ему кажется.

Он оплачивает напитки. А затем отводит всех в магазин сыров и помогает с выбором. Один или два человека решаются на покупку, избегая наиболее пахучих сортов.

На выходе из магазина он обещает:

– Мы еще вернемся сюда, если кто-то захочет купить что-то к ужину. Я знаю, некоторые проживают здесь, и мы с радостью покажем вам кое-какие чудесные местечки в деревне. Почему бы нам не встретиться здесь, на главной площади, около семи, если кто-то захочет?

Он, как всегда, играет на публику.

А затем, когда игра окончена и публика расходится по извилистым улочкам деревни, наступает знакомая эйфория, прилив энергии.

Они стоят у витрины fromagerie.

Джеймс спрашивает:

– Выпьем?

Они снова сидят на террасе бара «Самоен».

– Думаю, все прошло хорошо, – произносит он. – Что скажете?

– Очень.

– Полагаю, здесь будет как минимум одна продажа, на этом участке, – говорит он.

Она спрашивает, кого он имеет в виду.

– Арно и Маркуса, – отвечает он. – Они вполне могут клюнуть. Кстати, спасибо, что выручили меня с лыжной темой.

– Всегда пожалуйста, – говорит Полетт.

Джеймс кивает с преувеличенной признательностью, вызывая ее смех.

– Вот ведь черт! Он застал меня врасплох, когда спросил, катался ли я на лыжах.

– А как насчет Ноттбаров? – спрашивает она.

Ноттбары – это господин и госпожа Педанты.

– Они? – Джеймс делает кислую мину. – Нет. Не думаю. Я не уверен насчет степени их серьезности. Я бы на них не ставил.

И они принимаются перемывать косточки Ноттбарам – в какой-то момент Джеймс встает и подбегает к древней липе, пародируя господина Ноттбара, и тычет пальцем в табличку.

Подходя обратно к столику, за которым смеется Полетт, приложив чуть согнутый палец к губам, он решает, что спиртное слегка ударило ему в голову. Слегка вспотев, он усаживается на место и смотрит на часы.

– Еще по одной? – предлагает он.

Она кивает, и он делает знак официанту.

Семь часов. Никто не появился. Они двадцать минут ждут в ранних сумерках. Затем Джеймс говорит:

– Что ж… Похоже, разжиться сыром к ужину желающих нет. А вы не хотите купить что-нибудь? Или вам пора отчаливать?

Они заканчивают вечер в ресторане на одной из узких улочек, ответвляющихся от главной площади, между высокими каменными домами.

Только после ресторана, после еды, савойского вина и дегустации скандинавской тминной водки местного разлива он догадывается спросить:

– Вы ведь не думаете сесть за руль?

– Нет, – отвечает она. – Конечно, нет.

– Так что вы думаете делать?

Они стоят на темной улице.

– Я не знаю.

Вопрос остается открытым, пока они идут по направлению к его отелю. На плечах у нее его куртка – резко похолодало с того времени, когда они принялись за еду. В их деловые отношения закрался флирт.

К примеру, она разрешила ему потрогать ее шрам на губе. (От щепки из-под мопеда, пояснила она, ей тогда было четырнадцать.) Этот шрам в какой-то момент, когда они сидели на террасе бара «Самоен», начал привлекать его внимание. Он то и дело смотрел на него, как только они принялись за еду.

Он слегка коснулся его кончиком пальца и спросил, как бы про себя, каково было бы поцеловать его. И хотя она не сказала ему: «Почему бы не попробовать?» – у него возникло ощущение, что она была бы не против.

Она лишь взглянула ему в глаза своими карими глазами, и он отметил, какие они у нее большие и искренние, и предложил перейти к дижестиву.

Все это время они общались на французском. После того как были выпиты первые пол-литра «Мондёз», он настоял, чтобы они перешли на французский. И тогда он вынужден был объяснить, почему он так хорошо говорит по-французски – его отец жил во Франции, когда сам он ходил в школу, и все школьные каникулы он тоже проводил во Франции, в Париже или на юге. И она спросила его – с игривым блеском серьезных глаз, – не было ли у него гомосексуального опыта в пансионе в Англии, и он ответил, что не было. Все эти разговоры, сказал он ей, о том, что в английских пансионах это обычное дело, не более чем миф. И тогда она рассказала ему весьма пикантную историю о своем сексуальном опыте с одной женщиной, отчего у него пересохло во рту, и он подлил им еще вина.

Чего она не спросила у него, так это, был ли он женат или состоял ли в серьезных отношениях, и он также избегал этой темы.

Она, как выяснилось, была матерью-одиночкой. Отец ее сына проживал в Норвегии.

И вот после второй порции скандинавской тминной водки и одного десерта на двоих они оказались на улице, под звездами, на которые они смотрели, запрокинув головы к небу.

Ему пришло на ум, что этот эпизод со шрамом – она ведь сама предложила ему потрогать его, – был приглашением к поцелую. (Она тем временем стояла рядом, подняв лицо к небу, и слегка дрожала.) И он, ощущая у себя в крови вино с водкой, уже вознамерился поцеловать ее.

Секунду он чувствовал, что сейчас поцелует ее. А потом понял: нет.

Он окинул взглядом темную улицу. Было очень тихо. Она же по-прежнему смотрела в небо.

И тогда он спросил:

– Вы ведь не думаете сесть за руль?

И едва сказав, он понял, что это звучит как приглашение – так, словно он очень хочет, чтобы она осталась на ночь в деревне.

Она опустила лицо и посмотрела прямо на него хмельным взглядом:

– Нет. Конечно, нет.

– Так что вы думаете делать?

– Я не знаю.

– Вы не знаете?

Она покачала головой.

Еще один момент: вино и водка поют в его крови.

Ничего больше не говоря, они направились к его отелю.

Этот вопрос касался его не меньше, чем ее. В любом случае он почти не сомневался, что было у нее на уме.

Однако в резком свете холла эта мысль вдруг показалась ему глупой. Какой-то неудобоваримой. Возникла некоторая заминка.

– Полагаю, нужно снять вам номер, – услышал он свой голос.

И она после секундного колебания кивнула.

И вот он стоит у конторки и просит для нее номер.

А сейчас он у себя, сидит на кровати.

И снимает носки.

Он устал, это правда.

И все же…

Могло быть хорошо.

Он снимает носки и испытывает печаль от упущенной возможности.

Просто ему не хотелось прикладывать для этого какие-либо усилия. Именно перспектива усилия, пусть даже минимального усилия, делала всю ситуацию, когда они стояли в холле, привлекательной.

Вот его друг Фредди приложил бы необходимое усилие. Уж Фредди приложил бы. Фредди поведал ему с гордостью при их последней встрече о том, как играл на пианино в джазовом квинтете в Уэльсе, и после выступления его пригласила выпить к себе за столик одна пара, мужчина и женщина. Женщина была вполне симпатичной, сказал Фредди, так что он принял приглашение, и они хорошо выпили и закинулись амфетамином, после чего его зазвали в гости, где вскоре стало ясно, зачем он был им нужен. Фредди должен был отыметь эту телку, пока ее муж смотрел на них и дрочил. Спасибо амфетамину, это длилось целую вечность, сказал Фредди. Ушел он от них только днем.

В этой истории было что-то жалкое, думает Джеймс, стягивая носки.

Фредди было сорок пять.

Пробавлялся он тем, что играл на пианино на свадьбах и на вечеринках в барах. И спал на чужих диванах.

– А тебя это не беспокоит? – спрашивал его Джеймс.

– Что?

– Твоя жизнь.

– А что с ней не так?

Джеймсу пришлось задуматься, чтобы сформулировать вопрос точнее. В итоге он сказал:

– Да, ладно. Ерунда.

Фредди был не столь счастлив и не столь доволен своим положением, как пытался показать. Дело не в том, что он ощущал себя как та стрекоза из басни, которую ждала суровая зима. (Хотя так и было.) Все обстояло проще. Он хотел, чтобы на него равнялись. Ему нужен был статус. В двадцать пять он добивался статуса безумными сексуальными подвигами – они обеспечили ему зависть ровесников. Теперь его слава поблекла. Ему еще случалось пробуждать зависть у ровесников, несомненно. Тем не менее им уже не хотелось быть им. У него не было денег, а женщины, которых он цеплял теперь, были по большей части не такими уж хорошенькими.

Джеймс смотрит на себя в зеркале, пока перемещает во рту жужжащую электрическую зубную щетку.

На лице у него мертвящая вялость. Сплошное безразличие. Он смотрит на свое лицо так, словно оно чужое. И ощущает определенную дистанцию между собой и этим лицом в зеркале. Неновый свет – ромбовидная лампа на стене – не обнадеживает его. Он слегка пьян. Возможно, чуть больше, чем слегка. Это лишнее. Он выключает зубную щетку, закрывает ее на секунду колпачком. И думает о том, что скажет Нойеру утром – что он должен был быть здесь, а не валандаться со своими помощниками.

Это не шутка.

Жизнь – это вам не гребаная шутка.