Они едут по шоссе на северо-восток, к Дрездену. При приближении к очередному городку движение усиливается. Солнце взирает с неба на пеструю суету дорожного движения на шоссе. Германия. Понедельник.

Они проснулись поздно, солнце светило сквозь занавески, словно желая, чтобы его впустили. Занавески, прогретые солнцем, дышали жаром. Они сбросили одеяло. Она плохо спала. Она была в каком-то смысле в трауре, так ему казалось. Но он не собирался говорить об этом, только не сегодня.

Прошлым вечером, после сцены на террасе, они погуляли около часа, дошли до края деревни и спустились к реке – узенькие тропки вели к деревянным пристаням, где в зеленой воде были причалены лодки. Берег на другой стороне был крутым, и на нем стояли такие же красивые дома. Над водой роились комары. Наконец, наступил вечер. Опустились сумерки.

Они неспешно вернулись в Gasthaus Sonne. Они ничего не ели.

Свет в комнате резко ударил по глазам.

– Ты всегда получаешь что хочешь, – сказала она. – Я это знаю.

– Неправда, – пробормотал он.

А сам подумал: Возможно, так и есть. Возможно, я такой.

Она стала раздеваться.

– Мне бы надо к этому привыкнуть, – сказала она. – Я знаю таких людей.

– То есть?

– Людей, которые просто плывут по жизни и всегда получают что хотят.

Она говорила тихо и не смотрела на него.

– Ты не знаешь меня, – возразил он.

– Знаю достаточно хорошо, – сказала она.

– Достаточно для чего?

Она ушла в ванную, взяв косметичку.

Он лег на мягкий матрас. Он тщетно пытался вспомнить хотя бы один незначительный случай во всей свой жизни, когда бы не получил того, чего хотел. Выходило, его жизнь была действительно такой, как он хотел.

Он запланировал посетить Бамберг следующим утром, так они и сделали. Они придерживались его плана и провели все утро за осмотром достопримечательностей, как будто ничего не случилось. В романской простоте собора он внимательно рассматривал гробницы императоров Священной Римской империи.

Средние века. Вчерашние безумные сцены на обочине шоссе, между грузовиками, казались такими далекими в прозрачной атмосфере храма. Их ноги мягко скользили по каменному полу. Они шли рядом, рассматривая статуи. Он чувствовал себя здесь в безопасности. Он не хотел выходить из этого тихого места под яркое солнце, в ослепительно-белый двор.

Она все еще почти не разговаривала. За утро она едва ли что-то сказала.

Может, это действительно был конец, думал он, когда они шли по улицам Бамберга, где каждая синяя тень была полна какого-то значения.

Может, она решила – как он сам хотел вчера, поддавшись безумию, – что он ей не нравится.

Он разочаровал ее, в этом не было сомнений.

Однако обед прошел почти как всегда.

Солнечный свет ложился сквозь кроны деревьев на тихий сад, где между столиками передвигались официанты. Именно так он представлял себе это. Именно такие образы были у него в уме. А не те сцены на обочине шоссе. Безветренный сад, обнесенный стеной, тихие тени раскидистых деревьев. Именно то, чего он хотел.

Она беременна, и надо что-то делать – об этом он не желал говорить. Решение принято. Больше говорить не о чем. В какой-то момент им придется обсудить детали. Врачи. Деньги. Но до тех пор разговоры об этом могли только все испортить – изменить ее решение, – поэтому он избегал этой темы и всего, что могло напомнить о ней.

После обеда они выехали из города, чтобы посетить базилику Фирценхайлиген. Они стояли перед базиликой, и он читал буклет, взятый со стойки для туристов.

– Двадцать четвертого сентября 1445 года, – читал он, – Герман Ляйхт, молодой конюх ближайшего францисканского монастыря, увидел…

Он замолчал.

Он бы не стал читать это, если бы знал, что там дальше.

А потому продолжил скороговоркой:

– …плачущего ребенка в поле, принадлежавшем соседнему цистерианскому монастырю Лангхайма. Когда он наклонился, чтобы взять ребенка… – Он уже начал было читать следующее предложение, но увидел, что оно еще хуже. – … когда он наклонился, чтобы взять ребенка, тот внезапно исчез.

Он сомневался, стоит ли продолжать читать дальше.

Решив, что иначе будет только хуже, он продолжил. Закончив, вернул буклет на стойку.

– Зайдем внутрь? – предложил он.

А там, внутри, в этой безумной мраморной грезе зодчих, произошло нечто подобное.

Они стояли у алтаря, рассматривая статуи – все статуи были пронумерованы, рядом с ними висели таблички. И он читал их одну за другой. Читал табличку с описанием каждого из четырнадцати святых и говорил ей, кем они были и чем отличились. Примерно так:

– Святой Акакий, призывается при головных болях… Святая Екатерина Александрийская, призывается при скоропостижной смерти… Святая Марина Антиохийская, призывается при… – Но останавливаться было поздно, пришлось произнести: – …деторождении.

Ему больше всего на свете захотелось, чтобы они не приезжали сюда в этот жаркий день. Ему не нравилось барокко или что бы это ни было. И у него было чувство: что-то идет не так.

Следующим святым, прочитал он, был святой Вит, призываемый при эпилепсии.

– Пляска святого Вита, – сказал он ей. – И так далее.

Ее глаза, он был в этом уверен, задержались на Марине Антиохийской.

– Вот, – сказал он ей, отдавая буклет, – я не буду читать про всех.

И, постояв еще несколько секунд, начал неспешно двигаться по коричневым мраморным плитам, мимо розоватых колонн, опоясанных разводами, словно тучами Юпитера.

Она продолжала стоять у алтаря.

Было очень многолюдно, как на вокзале в час пик.

И повсюду шум голосов, точно ветер в лесу.

В какой-то миг он понял, что стоит перед купелью – еще одним немыслимым придатком китча, а его взгляд блуждает по ее розовым, золотым и нежно-голубым изгибам.

Рядом каменный епископ, держащий в руках собственную голову в золотой шапке.

Такая же нелепость, подумал он, как любой идол в каком-нибудь индейском или индийском капище.

Каменный епископ, держащий в руках собственную голову в золотом уборе.

Мученик. По-видимому. Ему захотелось узнать, по своей привычке все уточнять, кем был этот человек. Человек, приветствовавший забвение, или принимавший его с миром – каменный лик отрубленной головы выражал не что иное, как умиротворение – пришедшее к нему.

Забвение.

Он огляделся, ища ее.

Ее уже не было у алтаря. Она была у входа, там, где стояли вотивные свечи. Положив евро в ящик, она взяла свечу и зажгла ее от одной из тех, что горели там.

Он снова задумался, была ли она религиозна в каком-то смысле. Ее моральные нормы – насколько он мог судить о них – такого не предполагали. Или, по крайней мере, не позволяли ему думать о какой-либо ее религиозности. Когда он впервые увидел ее, она нюхала кокаин на вечеринке у Мани.

Казалось, все вокруг двигались, и только она стояла неподвижно. Она стояла неподвижно и смотрела на огонек зажженной ею свечи.

Так что же это означало?

Он хотел спросить ее об этом. И не смел. Он боялся услышать возможный ответ.

– Я предпочитаю собор в Бамберге, – сказал он, когда они спускались с холма, надеясь, что она с ним согласится – как будто это значило бы что-то.

Как будто это могло развеять тревогу, возникшую, как только они прибыли сюда, и вернуть ему спокойствие.

Она сказала, что так и думала: ему больше нравится собор.

– Тебе не интересно ничего после пятнадцатого века, – сказала она. – Верно?

– Пятнадцатый век, – сказал он, довольный хотя бы уже ее небрежным тоном, – самое позднее.

– А почему так, ты не думал?

– Я не знаю.

– У тебя должна быть какая-то идея. Ты ведь наверняка думал об этом.

– Это просто эстетическое предпочтение.

– Правда? – усомнилась она.

– Я так думаю, – сказал он. – Просто не люблю места вроде этого.

Он имел в виду Фирценхайлиген и был намерен твердо высказать свое мнение.

Когда она начала восхищаться избыточностью декора базилики, он воспринял это почти с личной неприязнью.

– Мне это просто не нравится, – сказал он. – Понятно?

Она рассмеялась:

– Понятно.

– Извини. В любом случае. Тебе это нравится. Мне – нет. Отлично.

Они ехали обратно к шоссе – несколько километров через влажные поля желтого рапса.

– Зачем ты зажгла свечу? – спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал почти безразлично.

– Я не знаю.

– Не знал, что ты религиозна, – сказал он.

– Я не религиозна.

– Тогда зачем?

– Просто мне захотелось. Это что – проблема?

– Конечно, нет. Мне просто интересно, вот и все.

– Просто захотелось, – повторила она.

– Ты ведь не веришь в Бога? – спросил он.

– Я не знаю. Нет. А ты?

Он рассмеялся, словно это было очевидно:

– Нет. Ни в малейшей степени.

И они снова выехали на шоссе, направляясь на северо-восток, к Дрездену.

После недолгого молчания он сказал:

– Я заплачу за это, разумеется. За…

Он понял, что не может произнести это слово.

Однако ему нужно было знать, что ее решение твердо.

По крайней мере, было похоже на это.

Она сказала, невозмутимо глядя на шоссе:

– Хорошо. – И через некоторое время добавила: – Спасибо.

Он подумал, что, раз уж они начали говорить об этом, может, нужно затронуть детали. Спросить, к примеру, где бы ей хотелось это сделать. Пригвоздить решение деталями. Конкретными местами. Сроками.

Молчание, пока он размышлял об этом, тянулось больше часа.

И вот они застряли в пробке на подъезде к Дрездену. В пять часов вечера. Свет бьет в ветровое стекло. Кондиционер обдувает их холодным воздухом.

Теперь, когда он чувствует, что разделался с большой проблемой, его снова начинают беспокоить проблемы поменьше. Он думает о том, что допустил просчет в своем плане на сегодня, решив ехать через Дрезден в такое время. Он должен был предвидеть это. Это было предсказуемо. (Он продвигается еще на несколько метров, с раздражением глядя на фургон впереди.) Это было невольной ошибкой.

И царапины на машине Станько – они никуда не делись, ему придется объясняться, извиняться за них.

Платить.

Еще и за это ему придется платить.