Найти аэропорт оказывается труднее, чем он думал. Приходится порядочно поколесить – съехать с прямого полотна Е 42 на узкие, извилистые дороги, объезжая тракторы. Кругом холмы. День серый и влажный. Указателей меньше, чем надо бы. Оказавшись в какой-то деревне, он начинает волноваться, что в итоге может опоздать, и вдруг – он уже на месте. Вскоре он движется среди припаркованных машин, в спешке высматривая свободное место.

Он находит место.

И тогда происходит это.

Громкий противный металлический скрежет, причину которого он не сразу понимает.

А когда понимает, у него схватывает сердце.

Когда сердце отпускает, он сильно потеет.

Она поднимает глаза от журнала и улыбается.

– Извини, опоздал, – говорит он.

– Ты не опоздал. Самолет прилетел раньше.

– Все нормально?

Она убирает журнал в сумку.

– Да. Отлично. Ты, наверное, устал, – говорит она, глядя на него. – Он выглядит бледным, взволнованным. – Ты долго был за рулем.

– Вообще-то все в порядке, – говорит он. – Возможно, усталость накроет меня потом.

– Хочешь чего-то поесть?

– Ну…

Он думает об этом. Он был голоден еще полчаса назад. Он ничего не ел весь день, не считая pain au chocolat на пароме и сандвича с колбасой в Арденнах, под дождем. Но теперь он почему-то не голоден. На самом деле ему слегка нехорошо от того, что случилось с машиной Станько, с его шикарным внедорожником.

– Может, поем немного, – говорит он. – А ты ела?

– Что-то перекусила.

– Может, поем, – повторяет он.

– Хорошо. Но ты нормально себя чувствуешь? – спрашивает она, внезапно встревожившись.

– Да. Да, – отвечает он. – Отлично.

Они говорят по-английски. Для него английский почти родной. У нее уровень чуть ниже.

Он встает в очередь в какую-то точку с едой, их лишь несколько в аэропорту. Все здесь обшарпанно и обыденно. За ограждениями с предупреждающими знаками ведутся скромные ремонтные работы. Он делает заказ, на безупречном немецком – сандвич с ветчиной и двойной латте.

– Слушай, – говорит он, присаживаясь рядом с ней. – Я должен тебе кое-что сказать.

К его удивлению, она сразу настораживается. И даже кажется испуганной.

– Да? – говорит она.

– Я попал в аварию, – говорит он, снимая крышечку со стаканчика с латте. – На машине. На парковке. Здесь. Есть повреждения – краска.

Она ничего не отвечает.

– Надеюсь, твой отец не придет в ярость.

– Не знаю, – говорит она.

– Хочешь немного? – спрашивает он, предлагая ей сандвич. – Я вообще-то не голоден.

Когда она качает головой, он спрашивает:

– Как прошел полет? Нормально?

– Да, все было отлично.

– Из Катовице? – спрашивает он.

– Да.

– Сегодня мы ночуем в местечке под названием Тренфельд, – говорит он, продолжая бороться с сандвичем. – Это в паре часов отсюда на машине. Если верить картам «Гугла».

– Хорошо.

– Gasthaus Sonne, – говорит он.

И хотя она улыбается, что-то как будто тревожит ее.

– Хорошо? – произносит он.

Она опять улыбается ему, и он пытается понять, в чем дело – ему только кажется или она действительно чем-то встревожена?

– Поехали? – говорит она.

Он берет ее чемоданчик, и они идут к парковке, где она осматривает, довольно бесстрастно, большую царапину на боку новой машины ее отца.

Он театрально вздыхает:

– Видишь?

– Угу.

– Надеюсь, твой отец не придет в ярость, – говорит он снова.

Когда он идет вдоль сцепленных заграждений к автомату, чтобы заплатить за парковку, начинается дождь.

Когда он возвращается, она уже на пассажирском сиденье, смотрит прямо перед собой.

Возникают небольшие сложности с тем, чтобы выехать обратно на шоссе Е 42 по направлению к Франкфурту. Некоторое время они колесят по заваленным навозом проселочным дорогам, по унылой сельской местности.

Когда они наконец выбираются на шоссе, то первое время едут молча, словно завороженные движением дворников по стеклу, снова и снова стирающих капли дождя.

Он продолжает думать об аварии.

О том, как легко этого могло бы не быть. Если бы только он приехал, к примеру, на несколько минут раньше или позже, он бы точно нашел другое место для парковки. Там было одно довольно рискованное пространство около входа, которое он почти занял, но решил поискать что-то получше, хотя то место, куда он решил вписаться в итоге, после нескольких минут нервозных поисков, было даже у́же.

Ему хотелось отлить. Это тоже могло сыграть свою роль – он был в нетерпении и не мог как следует сосредоточиться. И еще он устал, проголодался, и спешил, и тащился минут десять за трактором, пока искал аэропорт. В результате все эти факторы, все эти сами по себе малозначащие, пустяковые обстоятельства объединились в одном роковом моменте, поместив его именно туда и тогда – и вот произошла авария.

И что теперь будет? Ему придется заплатить за эту гребаную…

– Я должна сказать кое-что тебе, Карел, – говорит она.

Он не вполне понял ее тон, этот нажим на местоимении, забыл, что совсем недавно сам произнес такую же фразу, когда они встретились в аэропорту.

– Что?

Долгая пауза.

Он еще думает о том, во сколько ему обойдется покраска и знает ли Станько кого-то, кто сможет сделать это подешевле, и замечает, что молчание подозрительно затянулось.

– Я должна сказать кое-что тебе, – повторяет она.

И по мере того как молчание затягивается, круг вероятных признаний стремительно сужается в его сознании, пока, наконец, не остается один или два варианта.

В глубине души он понимает это, но в то же время продолжает энергично обдумывать, что делать с поцарапанным крылом.

Она либо собирается прекратить их маленький роман, эту череду беспорядочных свиданий в номерах отелей, либо…

– Ты беременна, – говорит он, выдавливая рычаг индикатора, вырываясь вперед, чтобы пробиться в туннель, полный водяной пыли.

Он надеется, что она сразу возразит ему. Но молчание не нарушается. Вокруг них уже сырой, серый мир, по краям которого перекрученные ветром деревья, заметные боковым зрением. В какой-то степени он по-прежнему думает об аварии. Но эти мысли начинают отступать куда-то, словно растворяясь в бескрайнем космосе.

– Беременна? – спрашивает он.

Бывают моменты, когда все меняется. Сколько их в жизни? Всего несколько. И вот настал такой момент. На этом поливаемом дождем шоссе где-то в Германии. Здесь и сейчас.

– Вот дерьмо, – говорит он, продолжая напряженно всматриваться в дорогу впереди.

Наконец она заговорила:

– Я так думаю. Да.

– Вот дерьмо, – повторяет он.

Теперь мысли об аварии отошли на задний план, хотя он все еще помнит об этом, как о чем-то далеком, затерянном где-то во тьме.

И где-то там же, во тьме, ему теперь видится вся его жизнь, отнятая у него.

Что ему осталось? Где теперь найти приют, когда все утекло в пустоту?

И висит там, во тьме, обломками.

Он замечает, что она содрогается от рыданий.

Для него это неожиданность.

А затем она начинает, рыдая, бить себя по лбу крепко сжатым кулачком.

– Пожалуйста, – говорит он, – прекрати.

– Останови машину, – говорит она сквозь слезы. – И вдруг орет: – ОСТАНОВИ МАШИНУ!

– Зачем? – Голос у него визгливый, испуганный. – Зачем? Я не могу… Какого хера ты творишь?

Она начала открывать пассажирскую дверцу. Ветер зашумел ей в лицо. Холодный воздух и влага сразу заполнили салон, казавшийся таким надежным и уютным.

– Ты охренела, что ли?

Она плачет еще сильнее, теперь уже с отчаянием.

– Останови машину, останови машину…

Он устремляет усталый взгляд в надвигающийся мир и внезапно перестает узнавать его.

– Почему? – говорит он. – Почему?

Она снова лупит себя по лбу, ее кулак стучит по туго натянутой бледной коже – звуки этих ударов ему невыносимо слышать.

И тут из пелены дождя выплывает освещенная стойка автосервиса «Арал» – синяя надпись «АРАЛ» в вышине – и он замедляет ход, аккуратно съезжая с дороги.

Едва машина останавливается или даже раньше, она выбирается из нее.

Он видит сквозь ветровое стекло с работающими дворниками, как она уходит, обхватив плечи руками, и в отупении пытается понять, что делать.

На секунду останавливается на щебеночной подъездной дорожке рядом с бензоколонкой. Убирает ногу с педали тормоза, и машина едет со скоростью пешехода, под большим навесом, защищающим насосы от дождя.

Он потерял ее из виду.

Одно из парковочных мест у магазина свободно, и он занимает его. Вырубив двигатель нажатием кнопки, он просто сидит несколько минут. Время течет медленно. Вокруг него живет своей жизнью автосервис, словно в замедленном темпе. Он смотрит на шов на гладкой оплетке руля. Возникает соблазн взять и уехать – вернуться к своей прежней жизни, которая осталась где-то там.

Но на деле это совершенно немыслимо.

Неожиданно он чувствует в глазах слезы.

Собрались там без его ведома.

Слезы потрясения.

Он заходит в магазин и высматривает ее. Маячит пару минут перед женским туалетом, на случай, если она там. Пытается позвонить ей.

Он начинает волноваться, что она могла сделать какую-нибудь глупость. Например, сесть в машину к незнакомцу или еще что-то.

Он снова за рулем, медленно движется вдоль ряда припаркованных грузовиков на обочине шоссе и видит ее. Она все так же идет куда-то. Идет целеустремленно. Должно быть, она все это время шла.

– Что ты делаешь? – кричит он из открытого окошка, двигаясь рядом с ней.

Она словно не замечает его.

Он обгоняет ее и, немного проехав, въезжает между грузовиками. Он сидит на месте несколько секунд, борясь с диким желанием просто уехать. Но вместо этого он выходит из машины, ссутулившись под дождем, и достает зонт с заднего сиденья. Зонт раскрывается над ним, и тут же он слышит, как по нему барабанят капли.

Едва заметив это – зонт очень большой, с надписью «Университет Оксфорда», – она разворачивается и идет в другую сторону.

Просто назло ему – он нагоняет ее, лишь чуть ускорив шаг, и берет за руку.

Мимо громыхает грузовик, и он увлекает ее подальше от брызг из-под колес, в узкое пространство между двумя другими грузовиками, стоящими на месте.

– Что ты делаешь? – говорит он. – Куда ты идешь?

Лицо ее неузнаваемо искажено гримасой боли и отчаяния.

Вся эта ситуация, эта жуткая сцена на стоянке грузовиков, совершенно не укладывается у него в голове.

Он ждет, пока она хоть что-то скажет.

Наконец она говорит:

– Я не знаю. Куда угодно. Подальше от тебя.

– Почему? – спрашивает он. – Зачем?

С самого начала он предполагал, что она сделает аборт, что она тоже этого хочет.

Теперь же он начинает понимать, пока еще не вполне отчетливо, что это может быть не так. Сперва это лишь предположение, которое его разум, механически прорабатывающий все возможные объяснения ее поведения, выдает ему в виде гипотезы. Она не хочет делать аборт. Она не желает делать аборт.

Вот теперь он испытывает настоящее потрясение.

Но пытается не поддаваться охватившей его панике.

Она пока еще ничего не сказала, она просто рыдает под зонтом, по которому барабанит дождь.

Он спрашивает, стараясь, чтобы в голосе звучала забота, симпатия или что-то похожее:

– Что ты хочешь делать?

– Ты не можешь заставить меня сделать аборт, – говорит она.

Он пытается понять: Может, она католичка? Истовая католичка? Все-таки она полька. Они об этом никогда не говорили.

– Я не хочу заставлять тебя делать что-то, – говорит он.

– Нет, хочешь. Ты хочешь, чтобы я сделала аборт.

Он этого не отрицает. Но ведь это не одно и то же.

Он снова спрашивает:

– Чего ты хочешь?

Она молчит, и тогда он говорит:

– Да, это так. Я не думаю, что тебе стоит оставлять… Блядь, да стой ты!

Она попыталась вырваться от него, из-под его зонта. Теперь он крепко держит ее за руку и произносит:

– Подумай об этом! Подумай, что это будет значить. Это может изгадить тебе всю жизнь…

Она кричит ему в лицо:

– Ты уже изгадил всю мою жизнь!

– Что?

– Ты изгадил всю мою жизнь, – говорит она.

– Как? – снова спрашивает он. – Как?

– Просто сказав это.

– Что?

– Что сказал.

– Что я сказал?

– Вот дерьмо, – говорит она.

На лице у него застывает маска полного непонимания.

– Тем, что сказал!

Да, он это сказал.

Она снова рыдает, безутешно, под нависшей над ней кабиной грузовика. По капоту грузовика стекают капли. Он видит, как они висят, эти белые капли. Они дрожат, и некоторые срываются, когда налетает порыв сильного ветра. Одни падают. Другие – нет. Просто дрожат. Он говорит, чуть отпуская ее дрожащую руку, желая, чтобы эта жуткая сцена на стоянке грузовиков скорее закончилась:

– Я сожалею. Я сожалею, что сказал это.

Машина очень плавно катится по бесконечной щебенке. Шины что-то шепчут. Вокруг тишина. Никому из них как будто нечего сказать. И даже непогода стихла. На протяжении нескольких километров легкий туман сходит с шоссе, и постепенно становится сухо.

Жемчужно-серый день.

В Майнце они переезжают Рейн.

Майнц известен ему как город, в котором Гутенберг изобрел печатный станок и тем самым положил конец Средневековью; так, во всяком случае, утверждалось на семинаре в Университете Болоньи, который он посещал несколько лет назад: «Средние века: Подходы к вопросу о дате завершения». После семинара его попросили написать введение к сборнику докладов.

Он отмечает, что думает сейчас об этом – о дате завершения Средних веков – когда они проезжают по мосту Вайзенау через Рейн, воды которого – цвета хаки – мерно плещутся по обе стороны.

А дальше началась современность.

Современность, никогда особенно не интересовавшая его. Современность – то, что происходит сейчас.

И началось это здесь, в Майнце.

И здесь же пришел конец Римской империи – отсюда легионы пытались смутить суровым взглядом племена на другой стороне межевого канала, где сейчас стоит завод фирмы «Опель» в Рюссельсхайме, а чуть дальше расположился Франкфуртский аэропорт, настоящий аэропорт, огромное поле, тянущееся вдоль дороги целых пять минут.

И когда аэропорт скрывается из виду, вокруг снова мрачнеет.

Что было сказано за последний час?

Ничего.

Ничего не было сказано.

Сосновые леса на склонах холмов начинают обступать их на восточной стороне Майна. И туман.

Что ж, вот оно. Темные сосновые леса, клонящиеся по обеим сторонам шоссе. По ветровому стеклу растекаются клочья тумана.

Наконец он первым нарушает молчание:

– Когда ты это поняла?

– Несколько дней назад, – отвечает она. – Я не хотела говорить тебе по телефону.

– Не хотела.

Проходит еще несколько минут, и он спрашивает:

– А это от меня? Ты уверена, что это от меня? Я должен спросить.

Она молчит.

– Ну, я ведь не могу этого знать, ведь так? – говорит он.

Вопреки ожиданию, они занимаются сексом в Gasthaus Sonne в Тренфельде. Они всегда так делают – спешат к намеченному месту, чтобы поскорее раздеться. Они всегда так делают, и сейчас они делают это по привычке, не зная, чем еще заняться, когда они вдвоем в гостиничной комнате. На этот раз, однако, он не старается доставить ей удовольствие. Ему хочется, чтобы она в нем разочаровалась. Если так произойдет, думает он, она может решить, что не хочет этого ребенка. Он делает все по-быстрому, напористо, почти грубо. И когда затем видит ее слезы, он чувствует себя ужасно и сидит на унитазе, обхватив голову руками.

У них ушел час, чтобы в тумане найти Тренфельд – деревню с высокими фахверковыми домами на крутом склоне над Майном. На каждом втором доме табличка с надписью Zimmer Frei. Есть и несколько «настоящих» гостиниц – с местами для парковки у фасада и тропинками к реке на заднем дворе – как раз в одной из таких они и сняли комнату.

Он сказал ей, когда они пробирались через туман, что она не должна считать, если она решит оставить ребенка, то они непременно будут вместе. Это далеко не обязательно. Вовсе нет. Просто он считает честным сказать ей об этом.

Она ничего не ответила.

За последние два часа она вообще почти ничего не говорила.

А затем она произнесла:

– Ты не понимаешь.

Переезжая через окутанный туманом перекресток, он спросил:

– Чего я не понимаю?

– Что я люблю тебя, – бросила она сухо.

Ну, она бы сказала это в любом случае, подумал он, разве нет? Однако его руки крепче сжали руль.

Указатель у дороги сообщил им, что они приехали в Тренфельд.

И вот они здесь, на живописной улице с фахверковыми домами. Gasthaus Sonne. Холл с конторкой под низким потолком. Интернет-маршрутизатор, мигающий на стене, и узкие лестницы, по которым их проводила до комнаты улыбающаяся фрау.

Приняв душ, она увидела, что он уже на кровати, на стеганом бордовом покрывале, ожидает ее.

Позже, когда он выходит из ванной комнаты, выложенной розовой плиткой, она все еще плачет, голая, не считая покрывала, в которое она кое-как завернулась.

– Мне жаль, – говорит он, присаживаясь на край кровати.

Звучит не очень искренне, поэтому он повторяет снова:

– Мне жаль. Просто это такой шок. Для меня.

– А для меня это, по-твоему, не шок?

Она закрыла голову подушкой. Голос у нее приглушенный, в нем слезы и обида.

Он отводит взгляд от ее голых плеч и смотрит на невзрачную акварель на оранжевой стене.

– Ну, конечно, шок, – говорит он. – Поэтому мы и должны подумать об этом. Серьезно подумать. То есть… – Он пытается подобрать слова: – Тебе нужно подумать о своей жизни.

Он знает, что она амбициозна. Она тележурналист, появляется в «Новостях» на краковском телеканале, берет интервью у фермеров о засухе или у мэра какого-нибудь соседнего городка о новом досуговом центре и о том, как ему удалось добиться встречного финансирования от Европейского союза. Ей только двадцать пять, и она по-своему известна, в масштабе Кракова. (Она, вероятно, зарабатывает больше его, вдруг думает он.) Люди иногда здороваются с ней на улицах, узнают в торговых центрах. Он сам видел, как кто-то указывал на нее пальцем, когда они ехали на эскалаторе.

– Что это значит? – спросил тогда он. – Ты знаменита?

– Нет, – усмехнулась она. – Не особо.

И все же она знаменита, и ей хочется большего. Он это знает.

– Понимаешь, о чем я? – спрашивает он.

Они проводят несколько часов в темной комнате с занавешенными окнами, пока день клонится к вечеру. Ничто во внешнем мире, по другую сторону малиновых занавесок, матово отражающих дневной свет, бьющий на них с улицы, как будто не имеет значения. Сама комната кажется беременной, несущей в себе их будущие жизни в тускло-кровавом свете.

Свет все никак не уходит. Лето в самом разгаре. Вечер длится вечность.

Наконец, словно устав от солнца, смотрящего в окно, они одеваются и уходят.

На улице тепло и влажно. Они поднимаются по живописной фахверковой улице. Рядом другие прохожие совершают вечерний променад, и на террасах двух или трех гостиниц тоже люди.

Она ничего не сказала. Однако он чувствует, и чем дальше, тем сильнее, что теперь, думая об этой ситуации, она все больше убеждается, что оставить ребенка было бы неразумно. Это было бы просто неблагоразумно. А она как раз благоразумна. Он это знает. Она не сентиментальна. К своей жизни она относится серьезно. У нее есть планы на будущее, и она умеет расставлять приоритеты. Это одно из тех ее качеств, которые ему нравятся.

Он замечает автоматы по продаже сигарет, несколько автоматов, прямо на открытом воздухе. Они выглядят очень странно среди старинных, будто сказочных домов. Деревня курильщиков-психопатов. Он и сам хотел бы выкурить сигарету. Иногда, in extremis, он еще курит.

Все кажется каким-то нечетким, и в воздухе действительно туман, почти неощутимый, повисающий над улицей, по мере того как теплый вечер высасывает влагу из сырой земли.

Они садятся за столик на террасе.

Он пытается придумать тему для разговора. Стоит ли говорить о чем попало? Об этом милом месте? О высоких конусных крышах домов? О резных фронтонах? О том, какой долгий выдался у него день? О том, чем бы они могли заняться завтра?

Ни одна из этих тем не кажется ему достаточно существенной. Сейчас его волнует только одна тема – и он уже полностью высказался по ней. Ему не хочется снова повторять все это. Он не хочет, чтобы она чувствовала, что он давит на нее.

Это очень важно, думает он, чтобы она сама приняла решение, чтобы она чувствовала: это ее решение.

Они сидят в молчании какое-то время, слыша вокруг мягко льющуюся немецкую речь. В основном здесь собрались пожилые люди. Пожилые люди, приехавшие на летний отдых.

Ему любопытно, что у нее на уме.

– О чем ты думаешь? – спрашивает он.

– Почему ты выбрал это место?

– Почему?

Он не ожидал такого простого, заурядного вопроса.

– От аэропорта не слишком далеко, – говорит он. – Не хотелось ехать сегодня дальше. Это было по пути. Гостиница показалась приличной. Ну, вот. Приличная?

– Отличная, – говорит она.

Он поворачивает голову, оглядывая улицу, и говорит:

– Здесь не очень интересно, я понимаю.

– Поэтому мне здесь нравится.

Это у них тоже общее – интерес к неинтересным местам.

– Я не хотел бы остаться здесь на неделю или дольше, – говорит он.

– Я бы тоже, – соглашается она.

Впрочем, почему бы и нет? Он находит немало хорошего в этом месте. Здесь чисто. Тихое благоденствие. Отделенное холмами от всего мира. Очевидно, здесь мало что происходит. Даже магазинов нет – или, возможно, есть где-то один, который открыт только по утрам в будние дни (кроме среды). Отсюда, предположительно, и автоматы с сигаретами. Может быть, занимай он должность преподавателя в Вюрцбургском университете, в двадцати минутах по шоссе отсюда, он бы и сумел как-то здесь устроиться…

Цепочка абсурдных мыслей.

Какая-то нелепо-эскапистская.

Нелепая эскапистская фантазия – вот что это такое.

Фантазия о том, чтобы спрятаться в таком месте, где ничего не происходит.

Она делает еще один глоток персикового сока. Она пьет персиковый сок, хотя это не обязательно что-то значит – она ведь пьет его не регулярно.

– И теперь, – говорит она, – мы никогда не забудем его.

Звуки вокруг как будто стихают, и вокруг них образуется плотное беззвучное пространство. Он слышит собственный голос как бы со стороны:

– Почему мы никогда не забудем его? – Как будто ему не ясно, что́ она имела в виду.

И когда она ничего не отвечает, он пытается понять, борясь с волной паники: Это ее способ сказать мне об этом?

Он не хочет, чтобы она чувствовала, что он давит на нее.

Испытывая панику, он говорит:

– Пожалуйста, не принимай сейчас решения, о котором ты впоследствии можешь пожалеть.

– Не волнуйся за меня, – бросает она.

Они сидят за столиком, слыша крики стрижей в нестерпимо белом небе.

– Просто… – говорит он. – Пожалуйста. Ты знаешь, что я думаю. Я не буду повторять тебе это снова.

И не проходит минуты, как он говорит все это снова – все, что он сказал в гостинице.

О том, что они еще недостаточно знают друг друга.

О том, как это скажется на ее жизни. На их совместной жизни.

А в глазах у него трусливое отчаяние.

– Прекрати, пожалуйста, – просит она, отворачиваясь. – Прекрати.

На ней солнечные очки, так что он не видит ее глаза.

– Мне жаль…

Она снова начинает плакать; одинокая слеза скатывается по ее лицу.

– Мне жаль, – повторяет он в смущении.

На них начинают поглядывать.

Теперь он точно облажался, думает он. Его рука тянется к ее руке, но замирает в воздухе.

Его будто лишили защитной оболочки, словно сняли слой краски с картины, обнажив все ужасы, скрытые под ним.

– Мне просто нужно знать, – произносит он.

– Что тебе нужно знать?

Это кажется очевидным.

– Что произойдет?

– То, что ты хочешь.

– Это не то, чего я хочу…

– Нет, хочешь.

– Я не хочу, чтобы ты это делала просто потому, что я так хочу…

– Я делаю это не просто потому, что ты этого хочешь.

Это похоже на пробуждение после кошмара, когда ты видишь, что в твоей жизни ничего не изменилось, все как раньше. И звуки возвращаются к нему. Как будто он вынырнул из-под воды.

– Хорошо, – говорит он и берет ее руку в свою. – Хорошо.

Не нужно показывать, как он счастлив. И на самом деле, к его удивлению, он вдруг чувствует привкус печали, где-то глубоко внутри, словно остаточный след печали на безупречно голубом небосклоне его разума.

Она опять плачет, сдерживая рыдания, пока он держит ее руку и пытается не обращать внимания на пенсионеров, которые теперь уже открыто разглядывают их, как если бы в этом месте, где ничего не происходит, вдруг устроили уличный балаган.

Но ведь это не так.