Глава 99

Утро едва затеплилось над крышами. Первые петухи задрали головы, готовясь разорвать тишину криком. Кое-где во дворах уже звякали ведра. Медленно, гремя цепью, вышла из конуры большая лохматая собака, тихо рыкнула в блеклую туманную морось, уже то там, то здесь пронизанную широкими полосами розоватого света.

— Ребеночка застудите, матушка. Никто и не верит уже в эту дедовскую блажь. Охота отпраздновать Землицын день, так давайте велим пирогов напечь, на площади раздадим. Так ли уж надо юного князя Мирослава Владиславича в туман, в сырость из дому нести… — плачущим голосом проговорила толстая кормилица, но Агата глянула на нее строго. Спустилась с крыльца и величавым шагом прошла ко крытому возку. Кучер ежился на козлах, дожидаясь, пока женщины усядутся. Младенец-князь проснулся и заревел. Так, под рев юного Чернца и причитания няньки и поехали.

Дорога, ровная до городских ворот, за ними принялась петлять и виться. Возок прыгал, кормилица охала. Зато младенец успокоился на руках горделивой бабки, словно знал, какая роль ему уготована.

К Чернскому камню прибыли, когда уж совсем рассвело. Пешком было бы скорее, да не потащишь наследника Черны через лес по волчьим тропам. Вот и пришлось трястись в возке окольным путем.

Утонув по колено в тумане над росяной травой, Агата, осторожно ступая красными сапожками, пошла через редкий пролесок к поляне, на которой высился Чернский святой камень. Валун хмуро чернел в облаке зацветающего крестоцвета. Возле камня сидели на земле, подстелив под себя какую-то шубейку, плешивый старик да толстяк Конрад. Книжник по обыкновению что-то жевал, то и дело ныряя пухлой рукой в суму и доставая из нее съестное — то скрой хлеба, то кусок вяленого мяса, то крепкую луковицу, от которой тотчас сочно откусывал половину. Невдалеке стоял, опершись рукой на свой варварский лук, великан-закраец.

Неподалеку от Игора топтался, не зная, куда себя деть, один из слабеньких городских колдунов из дворни — лекарь.

Агата оглянулась, ища глазами Илария. Не сдержалась, вздрогнула, когда от родового камня Чернских властелинов отделилась темная высокая фигура. Иларий откинул на плечи капюшон черного разбойничьего плаща, приветливо улыбнулся той странной, чуть задумчивой кривой улыбкой, что завелась у него в обыкновении после боя с Дальнегатчинским Тадеком. Протянул руки навстречу. Агата, удержав внука левой рукой, подала манусу правую, но он не принял ее ладони — потянулся к младенцу. Агата поджала от обиды губы, но стерпела, не сказала ничего, прижала к себе внука.

— Уверен ты, что выдержит мой Мирек? Хоть и высший маг, а все при титьке еще.

— Высший маг — от рождения высший, — с сердитой убежденностью проговорил манус. — Для того, что мы делать станем, умение управлять силой не нужно, только она сама. А Мирослав — сын Чернского Владислава, все выдержит. У него кровь черная.

Иларий усмехнулся.

— Что это ты наговариваешь? — возмутилась Агата тихим шепотом. — Эленьки он сын, внук мой. Уж я постараюсь, чтоб не вырос в отца-душегуба.

Манус внимательно посмотрел в лицо княгине, словно хотел прочесть ее мысли, но не мог. Покачал головой.

— Чем больше будут нашего Мирека бояться, тем спокойней будет в Черне. Не знаю, выстою ли я, простой манус, против нового Тадеуша и его шакалов.

Он повернулся и пошел прочь, давая знак другим магам становиться в круг.

— Начинать пора. Пока жар не поспел, а то тяжело придется тем, кто посильнее. Помощница у нас сегодня есть, а с такой помощницей помоги нам Землица.

— Это кого ж нам недостает-то? — фыркнула Агата.

— Помнишь, я тебе говорил, — бросил Иларий. — Благословение Земное Черне.

Еще один темный силуэт отделился от лесной полумглы. Невысокая хрупкая фигурка вышла из тени, но глубокого капюшона не откинула, только поклонилась — сперва коротко младшим магам, потом Конраду и старику-словнику, после Агате с князем Миреком на руках, а после Иларию.

— Ему последнему. Он князь, — проговорил манус, но как-то нестрого.

Не будь это Бяла и будь они на княжеском дворе, Агата приказала бы выдать за такую дерзость плетей и дураку в капюшоне, и манусу. Но над Иларием не померк еще венец спасителя Черны, вот и потерял голову чернокудрый красавец, а Бялу… обидеть нельзя. Землица не простит.

Все семеро по знаку Илария встали вокруг камня, держась за руки. Только Бяла не торопилась, стояла поодаль, дожидаясь, пока сплетутся руки. По древнему порядку от старшего должна была идти сила к младшему, поэтому Агате пришлось передать малыша на руки старику-словнику. Тот, приговаривая что-то ласково, быстро успокоил похныкивавшего Мирослава, ловко прижал рукой к боку спеленутые ножки, взял в старческую сморщенную руку маленькую ладонь князя. Вторую ладошку, потея от страха, едва ли не двумя пальцами взял городской колдун, но Иларий глянул на него грозно — и пришлось горожанину усилить хватку, особенно когда с другой стороны его взял за руку закраец. Агата встала между манусом и книжником. Рука у Илария была ледяная, словно покойницкая, а перепачканная колбасой лапища Конрада — горячей и липкой, но Агата только задрала подбородок. Мол, надо для обряда, потерплю.

Какое-то время они просто стояли в звенящей утренней тишине, вслушиваясь в трескотню кузнечиков и пересвист птиц в ветвях перелеска. Всего и перемены было, что рука Конрада стала словно бы остывать, а изрезанная шрамами ладонь мануса согрелась и стала жечь, заставляя Агату морщиться. Жар с одной стороны и холод с другой нарастали. Белые змейки силы зароились между пальцами и сперва неторопливо, а потом все скорее побежали от руки к руке, обретая цвета. Радужная лента оплела ладони, превращаясь в поток.

— Пора! — шепнул Иларий словно бы себе под ноги, но Бяла, ждавшая знака, услышала. Подошла и, прижавшись грудью к спине мануса, обняла его тонкими руками, распластав на широкой груди Илария бледные ладони.

Агата ревниво глянула на эти белые руки на темной рубашке мануса, на крепко прижатую к его спине, но все еще скрытую капюшоном голову Бялы. А потом бледные эти руки скользнули под черную ткань рубашки — к телу мануса, коснулись кожи. Агата услышала, как резко втянул черноволосый маг воздух приоткрытыми губами, прикрыл глаза. Захотелось Агате подойти, отшвырнуть проклятую Бялу, впиться в теплые губы мануса хозяйским поцелуем. Но места ревности не осталось, когда то, что и колдовством назвать нельзя, заявило о себе в полную мощь. Сила, что текла между пальцев тонким ручейком, в одно мгновение обратилась в полноводную реку. Агату словно бы отбросило назад. Княгиня почти повисла на руках, словно вплавленных жаром и холодом в ладони книжника и Илария. Манус потянул ее вверх, помогая подняться. Агата со стоном подчинилась. Ей казалось, что вот-вот лопнут ребра, разорвется грудь, из которой дикое колдовство выдавило последний воздух. Застонал рядом городской колдун. До крови закусил губу манус. Заверещал, словно его уронили, младенчик Мирек.

Но тут Бяла закричала болезненно и тонко, словно чайка, вцепилась в рубашку мануса ноготками, разрывая ткань, по расцарапанной груди Илария потекли тонкие алые струйки.

Боль схлынула, ушла, оставив зияющую тоскливую пустоту. Радуга сорвалась с рук и ударила широкой волной в камень, обвила его, раскалила, одев крестоцвет у подножия льдом. Семицветная лента свилась в тугой жгут и с тихим шелестом ушла в землю.

Агата едва держалась на ногах. Она попыталась выдернуть руку из крепкой хватки мануса, но Иларий только сжал сильнее. Она не успела рассердиться. Камень, одетый мягким светом, засиял сильнее, внутри у него словно заходили под прозрачной кожей разноцветные клубки и сгустки. На камне обозначились щели и трещины. Они росли, превращаясь в сеть, в плотную паутину. А потом из каждой трещины, из каждой щели хлынули цвета. Они словно раскрасили блеклый утренний лес, напитав каждый цветок, каждый лист. В грудь Агате ударил золотничий зеленый, заполняя ее, заставляя поднять голову вверх и захохотать от восторга и дикого, сумасшедшего счастья. Она почувствовала себя любимой — не мужчиной, не детьми, любимой матерью, которая старше всех матерей, той, что создала самое колдовской род.

— Землица-заступница, — прошептала она, чувствуя, как по щекам текут слезы умиления.

Ладони магов сами собой рассоединялись. Все опустились на землю, лелея странное благословенное чувство, подаренное обрядом. Старик прилег, положив Мирека себе на живот: малыш зашелся каким-то странным, всхлипывающе заливистым звуком, почти похожим на смех.

Бяла с глухим стоном на слабеющих с каждым шагом ногах прошла между ними, изломанная, сгорбленная, словно древняя старуха. Упала, не добравшись до камня пары шагов. Иларий вскочил, подхватил с земли Бялу, словно та была совсем невесомая, положил у подножия камня.

Агата упала навзничь на траву, уставившись в небо.

Она могла поклясться, что в этот миг земля под ними вздохнула. Раз, другой, третий.

— Это… — голос закрайца донесся словно издалека. — Что это было, Владек? Этот свет?

— Это отповедь, настоящая, не за зло, а за благо. За щедрый дар, — ответил Иларий.

«Владек. Послышалось мне. А может, перепутал закраец. После такого немудрено», — подумала Агата, глядя, как медленно плывет над вершинами маленькое легкое облачко, гонимое вечно беспокойным ветром, и чувствуя, как под спиной медленно вздымается и опадает теплая грудь земли.

Где-то рядом, в отдалении, заплакал ребенок. А может, тоже показалось. Бяла тихо поднялась, погладив на прощание камень, и, опираясь на руку Илария, пошла прочь.