Глава 43

Он и смотрел во все глаза, озирался, ожидая подвоха. Да только никто не кричал, не гнал, не бранил, не называл побирушкой и юродивым.

Багумил потрогал пальцами покрывало на широкой кровати, и такое оно было гладкое, чистое, что свои пальцы показались ему корявыми сучьями, землей перемазанными.

— Не Землица ли меня прибрала, дяденька? Какое тут все ласковое, трогал бы и трогал, — проговорил Дорофейка, медленно идя вдоль стен, обитых печатным тонким льном.

Бородатый спаситель их только улыбался, показывая крупные желтоватые зубы.

— Успеешь еще натрогаться, мальчонка, — проговорил он глухо, но без раздражения, с теплом. — Тут жить станете.

— А не сгонят нас, добрый человек? — недоверчиво проговорил Багумил. — Ну как вернется хозяин, и нам попадет, да и тебе не поздоровится.

Бородач запрокинул голову и захохотал, так что Багумил испугался, в рассудке ли спаситель или попятился с ума, пока дорога его по лесам крутила.

— Мой это дом, старик, мой. Никто тебя отсюда не сгонит, покуда я жив, а я живучий! — Он с какой-то отчаянной гордостью задрал рукав и показал плотную белую сеть шрамов.

— Стой, — тихо сказал мальчик, подошел, словно кто вел его прямо на эту изуродованную руку. Коснулся пальцами. — Вот повезло тебе, дяденька.

— В чем это мне повезло, малец? — Голос бородача звучал уже грозно, и захотелось Багумилу накинуть на рот Дорофейке свою шапку, чтоб лишнего не сказал. А то бородатый хозяин как позвал, так и на дверь укажет, да сапогом добавит, чтоб шустрее выметались.

— Письмена на руке у тебя такие красивые. Песня складная. Отдай ее мне. Я петь стану, а дяденька Багумил денежку просить.

Дорофейка вертел головой, глядя по верхам пустыми бледно-голубыми зрачками. Щербатый рот его приоткрылся в улыбке. Уж представил Багумил, как ударит его бородач за глупые слова по этим губам, по глазам цвета опаявшего неба.

— Не будете вы с этой поры просить, понял? — сердито сказал бородач. — Хочешь, так пой, хочешь, на службу тебя определим, да только хватит побираться. Под моим вы теперь крылом.

Дорофейка нахмурился, уловив в голосе приютившего их хозяина угрозу. Только пес один все понял, заколотил толстым хвостом по полу. Даром что на ноги подняться пока не мог, лежал, где положили, а слопал, как здоровый, миску супа с потрохами и теперь смотрел на бородача ясными, почти человечьими глазами.

— Хоть о чем на руке-то у меня написано, малец? — примирительно сказал хозяин.

— О силе богатырской, о дороге дальней, что ведет, ведет, да выведет в чистое поле. А в поле том рать стоит несметная. Рать несметная, зубы железные. Над той ратью радуга тянется, да только радугу ту об колено богатырь клейменый переломит. От него да к нему дорога ведет. Ведет, ведет да выведет в чисто поле…

Голос Дорофейки набирал силу, звенел, плыл, словно лодочка из сосновой коры по весеннему половодью.

Багумил ловко поймал мотив и подхватил низким надтреснутым голосом:

— Ведет, ведет да выведет в чистое поле…

— Эк, хорошо поют, — шепнула от двери толстая стряпуха, держа в руках большое блюдо пирогов. — Одно слово, хозяин вернулся. Сразу и песни в дому. Убогоньких привечает, страдалец наш. Всякий болезный другого поймет и приютит.

— Да только недолго петь-то станут, — зашептал кто-то из слуг за ее спиной. — Говорят, в княжеском терему княгиня с зимы как собака блоху всю дворню грызет. Тотчас певунов у нас на княжеский двор переманят. Голосок-то до чего хорош…