Глава 31

— Покажи!

Выдержав тяжелый, подозрительный взгляд Надзеи, Ханна отдала ей склянку с отваром.

Элька лежала на постели, обложенная пуховыми подушками. По щеке ее катилась одинокая слеза.

Агата, утомленная капризами дочери, присела рядом с ней на обитый алым бархатом табурет. Медленно водя пальцем по строкам, она перечитывала в который раз письмо, привезенное из Бялого перед самым большим снегом. По мере того, как двигался по строкам палец, на душе у княгини светлело: видно, все было хорошо у сына, с княжением он справлялся умело, письма слал пусть и холодные немного, но почтительные. А как иначе должен писать молодой князь вдовствующей матери?

«Вот высохнут дороги, и тотчас уеду», — пообещала себе Агата, с тоской глядя вокруг. Покуда жива была нянька, старуха еще напоминала ей, что она госпожа и княгиня. Но едва отступили от Черны морозы, нянька как-то быстро и сильно заболела, и сколько ни колдовала над ней черная ворожея Надзея, старушка умерла несколько дней назад, сделав страшную небову служанку властительницей судьбы Эльжбеты. Да и ее, Агатиной, судьбы.

Будь воля Надзеи, никто, кроме нее, не приблизился бы к Эльке, и та словно бы рада была этому, на всех, кроме черной страшной бабы, злилась, кричала, а потом, растеряв с криком все силы, подолгу плакала и жаловалась на несчастливую судьбу.

Девки прятались по углам, только бы не позвали ко княгине. Одна Ханна терпела, словно так и быть должно. Агате самой хотелось порой, как дворовой девке, укрыться где-нибудь от дочери, выдумав срочное дело, а порой, стоило глянуть на это расплывшееся, вечно красное от слез лицо, в котором едва угадывались любимые черты, хотелось ударить Эльку, ударить крепко, чтоб слетела с нее эта гадкая скоморошья харя.

А Ханна слушала, кивала, исполняла самые глупые прихоти, и все с такой величавой гордостью, словно не она служила, а ей. Оттого Элька еще больше задорилась и даже раз приказала Ханну выпороть за какой-то пустяковый проступок, к радости черной ворожеи. Агате даже стало жаль девушку. Да только Ханна не лыком была шита, задрала подбородок и ответствовала, что князь Владислав Радомирович приказал ей заботиться о его супружнице, а вот батогов и плетей получать не приказывал, а значит, не бывать тому.

Сколько ни ругалась Элька, а никто не решился прикоснуться и пальцем к гордячке Ханне. Может, боялись князя, может, приставленного к Ханне дружинника, который помогал лекарке со снадобьями, носил тяжелые ведра, сопровождал, когда посылал князь Ханну к больным чернцам, и стал за доброе обращение так верен ей, что едва в рот не глядел. А может, боялись громадного закрайца, который пусть и не показывался подолгу, а знал обо всем, что происходит во дворце, за всем приглядывал. С тех пор как отослала Агата Ядзю к сыну, великан словно бы осерчал на всех. По первому времени все ждал, что вернется, а как понял, что прошла опала, осталась Ядвига в Бялом, и вовсе зверь зверем стал.

Агата уж и сама раскаялась, что отпустила девчонку. Сыну добро сделала, а сама осталась одна-одинешенька в чужом дому. Из хозяек в приживалки.

Раз, не удержавшись, даже написала сыну, чтоб вернул девчонку Эльке, да только Якуб словно и не видал той строки в письме, а может, писарь чернский пропустил, когда записывал с ее слов послание.

Надеялась Агата, что хоть весной вернет Якуб болтушку Ядвигу, чтоб сменила у постели Эльжбеты няньку, прими Землица ее душу.

— Что это ты туда нашвыряла? — сердито ткнула склянкой Ханне в самое лицо Надзея. Видно, никакого колдовства она не учуяла, да и едва ли распознала бы: силы маловато. А вот норову — с лихвой. Перед Элькой она все лебезила, ворковала ласково, а на всех прочих бросалась, как цепная собака.

— Травы это, матушка Надзея, — спокойно ответила словница, отцепила от своей руки пальцы ведьмы.

— Так уж и травы, — вскинула подбородок Надзея. — А ну пробуй тогда сама. А то отравишь ты своими травами нашу голубку и наследника, а мне потом на Страстную стену за тебя идти.

Ханна отпила небольшой глоток.

— Больше пей.

— Тут столько, сколько надобно, отмерено, — ответила Ханна. — Это княгине сил прибавит. Скоро солнышко в полную силу войдет, можно будет в саду гулять. Вот с этих трав силы на гулянье и появятся.

— Дура, — простонала с постели Эльжбета. — Не видишь, до чего меня наследник выматывает? Какие тебе прогулки? Доносить бы этакую ношу. А ты, дура…

Агате стало так тошно, что она поднялась и, вынув из рук Ханны склянку, выпила ее одним глотком. Вкус у настоя был травяной, немного пряный, с нотами земляники и хвои. Мягкое тепло разлилось в груди, словно вдохнула Агата чистый речной запах с берега Бялы.

Она подошла, тихо наклонилась к самому уху дочери и, не скрывая злости, прошептала:

— Сама дура. Высохнет сад, как миленькая выйдешь гулять. Ребенку надо. Одна Землица ведает, чем дитя за глупость твою заплатило. А будешь в постели валяться, за косу сама вытащу.

— И на Страстной стене окажешься, — зашипела Элька. — Мне мужу только слово сказать.

— А за меня вон, Ханна заступится, — ударила по больному Агата. Хоть и не любила Элька мужа, а ревновала так, что стыдоба. А черная Надзея подливала масла в огонь, рассказывая, как вызывает к себе под вечер князь Ханну «сказки сказывать» и дверь в покои запирает, а у дверей Игор караулит, как бы кто не помешал.

— Вот что, Ханнушка. Сделай-ка твоих травок еще для княгини и мне принеси. Дышится с них легче, — обратилась Агата к словнице. Та поклонилась, но не вышла. Ждала, что скажет Элька. Эльжбета поджала губы, наслаждаясь маленькой победой над матерью.

— Потом сделаешь. Сейчас охота мне сказку послушать.

— Которую? — глядя на княгиню непроницаемым взглядом, спросила Ханна. Присела на табурет, с которого совсем недавно поднялась Агата.

— Ту, что муженьку моему последнюю сказывала.

— Было то в стародавние времена… — сложив руки на коленях, заговорила Ханна.

Агата хотела возразить, но Ханна подняла на нее спокойный взгляд и едва заметно улыбнулась. И почудилось Агате внезапно, что видела она где-то эту улыбку, слышала этот напевный говор. Только слова были другие. Всплыло из памяти жалостливое «матушка» и тотчас сгинуло в круговерти былого. Темная тень накрыла Агату, тяжко стало на душе.

— Жил гневный праотец Небо в своем высоком чертоге. Ласкало его огненное золотое светило, ублажали телом белым рассыпчатым облака, а коли хотелось ему ярости своей выход отыскать, выходили против Неба бойцы-тучи, и метал в них праотец стрелы-молоньи. И никого, кроме себя, не видел он, ни к кому душой не оборачивался.

Элька махнула рукой, отсылая прочь Надзею, и та тихо вышла, бросив последний яростный взгляд на рассказчицу.

Ханна только усмехнулась. Видно, не пугали ее взгляды. За зиму похорошела словница, и теперь, глядя, как сидит она у постели молодой княгини, невольно подумала Агата, что дураком был бы зять, если б не взял, как говорят, девчонку в полюбовницы. Элька мужа к себе не подпускала, а мужику — Агата вспомнила о покойном супруге — ласка нужна. Владислав Чернский хоть и суров, а все мужик, все мужское ему надобно, а кроме того, женщина ему нужна такая, чтоб не сумел он, как Эльку, меж двух пальцев зажав, сломить. Вот как эта Ханна: магию свою не выпячивает, дело травничье знает, на злые языки внимания не обращает и гордость имеет, а главное — ни разу, сколько ни гнобили ее Элька и Надзея, не высказала травница своей обиды князю. Вот такую бы девку приставить к Эльке еще в девчонках…

И снова показалось Агате, что когда-то уже приходила ей в голову эта мысль. В точности та же, да только не помнила она, когда и как это было. Снова муторно стало на душе, тяжко, словно набежала на яркое зимнее солнышко серая тяжелая туча.

— И только случилось раз, в день, что зовем мы нынче Землицыным, — продолжала Ханна, — глянул праотец Небо вниз со своей высоты и увидел, как хорошо внизу: текут голубые реки, шумят изумрудные леса. Влюбился он в Землю и, пригрозив ей громами и молоньями, опустился к ней, чтобы сделать ее своей. Земля содрогнулась, принимая его в объятья. И от этого родились семь сыновей: Примек, Вторек, Середек, Квартек, Квиньо, Сектек и Септьо. И последняя вышла из чрева матери ясноглазая Бяла.

Поклялась себе Землица, что защитит детей от грозного отца. Но однажды, когда Земля задремала, во двор, где играли ее дети, вошла незнакомая женщина в голубом плаще.

— Я сестра вашей матери, — сказала она ласково, — и зовут меня Смерть. Я давно хотела познакомиться с вами. У меня есть подарки для каждого от вашего Небесного отца.

— Не нужно мне, — ответил Примек, — мне довольно моего воображения. Мне не бывает скучно.

— И мне не нужно, — ответил Вторек, — мне довольно на мир смотреть да о мире рассказывать.

— И мне не нужно, — ответил Середек, — у меня две руки. Сам себе игрушек возьму.

— И мне не нужно, — ответил Квартек, — матушка дала мне колечко, не нужны мне другие игрушки.

— И мне ничего не нужно, — ответил Квиньо, — мне довольно книги, которую я читаю.

— Не нужно и мне, — ответил Сектек, — мне достаточно любой ветки, что сломаю в лесу.

— Я нашел живую скалу у реки, — отозвался Септьо, — в разговорах с ней день летит незаметно.

Только младшая дочь Бяла подошла к Смерти и сказала:

— Дай мне, тетенька, игрушек.

Улыбнулась Смерть, взяла ее на руки, подняла над головой и спросила:

— Видишь у батюшки-Неба за пазухой серебряный ножичек?

— Вижу, — ответила Бяла и протянула руку к чистому месяцу.

— Возьми его и вырежи себе игрушечки, — ответила Смерть, посадила Бялу с месяцем в руке под калиновый куст, дала ей из своей руки косточку и подошла к старшим братьям. Стала их ласкать, целовать, расспрашивать.

Проснулась мать-Земля. Запричитала зычным голосом. Подбежали к ней дети, подошла Безносая.

— Где моя доченька? — спросила Землица. — Где Бялочка? Не случилось ли беды?

Бросились братья под калиновый куст, привели Бялу к матери.

— Что ты, моя доченька, делала? — спросила.

— Сделала я себе игрушечки, — ответила Бяла, — месяцем чистым из мертвой косточки вырезала, соком калиновым алым выкрасила, в уста поцеловала…

Побежали братья в другой раз под калиновый куст искать сестрины игрушечки. Да только ничего не нашли. Разбежались человечки, расселились по всему телу матери-Земли, стали ее щипать-щекотать. Рассердилась Земля на Бялу:

— Разве затем наделила я тебя силой наравне с братьями?

Отняла Земля у дочери колдовскую силу, хотела стряхнуть с себя да сломать костяные игрушечки.

Тут упала Бяла на материнскую грудь, стала слезами заливаться, обратилась широкой рекой. И по берегам той реки тотчас расселились человечки, стали деревни да города строить.

И стала Бяла игрушечкам своим — народу, из косточки мертвой чистым месяцем вырезанному, — да братьям своим заступницей. Шумит речка, у Земли-матушки за всякого просит…

— Вот так и бывает, — плаксиво пробормотала с постели Элька. — Все детям, а о матери никто не думает. А вот как они даются, дети-то.

Агата, едва сдерживая слезы, поспешно вышла прочь. Что сделала она не так? В чем провинилась перед Землицей, что та наказала ее худшим из испытаний — невозможностью ничего изменить и никого защитить? Бездействие изматывало и злило. Долгие годы была Агата хозяйкой, и не только домом — княжеством заправляла, пока супруг охотами да бабами себя тешил.

А вот как все повернулось. Далеко осталось уже ставшее родным Бялое, и из-за Эльки не могла Агата даже на вокняжение сына приехать, помочь Якубу справиться с уделом, которому княжение Казимежа на пользу явно не пошло. Как ни старалась Агата, а не сумела толком спасти Бялое от мужа, сына от топи не уберегла, дочь — от ненавистного замужества, а внука, еще нерожденного — от дочерней глупости.

Как же так получилось, что она, сильная, смелая, мудрая, сколько ни пыталась заслонить от беды тех, кто ей дорог, ничего не сделала?

Словно солью на живую рану сыпала травница, рассказывая свою сказку.

«Да что ты ревешь? — одернула Агата саму себя. Не умела княгиня Бялого мяста себя жалеть. Дело нехитрое, да полезного мало. — Сказку слушай. Сказки самое мудрое хранят. Сама Землица за дочерью уследить не сумела, а ты, получается, хочешь мудрее праматери всего сущего быть. Не о том молишься, не о том просишь. О мудрости надо просить, а не о всесилии. Ошибки всякий совершает, да не всяк умеет исправить. Сегодня ты бессильна, а завтра все по-другому повернется…»