Владимир Аренев
Клювы и щупальца

Быть первым далеко не всегда почетно. Одно дело, если ты впервые производишь картографирование побережья Южной Америки, совсем другое, если твое судно – впервые же в истории мореплавания – сталкивается с останками исполинского головоногого моллюска. Еще хуже – если это происходит в полный штиль, когда судно дрейфует в тумане, а на борту у тебя находится молодой и дотошный натуралист.

– Хорошо, пусть вытаскивают, – отмахнулся капитан Роберт Фицрой. – Но скажите ему, Уикем: при первых же признаках разложения я велю выбросить кракена за борт. Даже мое увлечение естественными науками имеет пределы.

Разумеется, сам он не сдержался и вышел посмотреть. В конце концов, уж если и существует нечто безграничное, так это любопытство.

То, что матросам удалось вытащить из воды, выглядело довольно странно. Бугристые бурдюки черного цвета, от одного до шести футов в диаметре, с явно выраженными глазами, причем значительно более крупными, чем у обычных осьминогов. А вот щупальца оказались без перепонок и скорее напоминали длинные, тонкие, чрезвычайно прочные кнуты; росли они изо рта двумя группами, по восемь в каждой.

Однако больше всего капитана поразили клювы этих созданий – они были отчетливо видны и заставили Фицроя задуматься над тем…

– Для какой же добычи предназначен такой инструмент!.. – Дарвин уже стоял на коленях рядом с тушами и что-то помечал в своей записной книжке. – Согласитесь, капитан: чертовски напоминает клюв одного из галапагосских вьюрков… той, похожей на дубоноса разновидности… – Он закончил писать и поднялся, весьма воодушевленный.

– Сомневаюсь, что на дне океана найдется достаточно орехов, чтобы прокормить хотя бы одного дубоноса или вьюрка – не говоря уж об этих моллюсках.

– Ну, скоро выясним. – Дарвин прошелся вдоль выложенных в ряд туш, словно кухарка по мясному ряду. Сказал с предвкушением: – Уверен, хотя бы одно из этих головоногих перед тем, как всплыть, отобедало.

Фицрой – тоже недавно отобедавший – почувствовал, что все-таки, кажется, вплотную приблизился к пределам своего любопытства. Он уже намеревался пожелать натуралисту удачи и заняться более продуктивными вещами, нежели наблюдение за вскрытием, но в этот момент боцман ткнул носком в дальнюю тушу и заметил:

– А один-то, похоже, еще живой.

Оказалось – живы два, самых мелких. Каким-то чудом Дарвину удалось выторговать у боцмана пару пустых бочек. Их наполнили соленой водой и в каждую посадили по спруту. Фицрой не возражал. По его мнению, это обеспечивало хоть каким-то развлечением застрявший посреди Тихого океана экипаж. Тварей с легкой руки судового врача Бенджамина Байно назвали «баклажанчиками», пытались подкармливать выловленной рыбой, бились об заклад, который из двоих выпустит струю воды помощней и повыше.

Дарвин в первый же день вскрыл три другие туши, однако без сколько-нибудь значимых результатов. Желудки «баклажанчиков» оказались пусты. Строение тел позволяло предположить, что эти создания действительно сродни осьминогам, кальмарам и каракатицам, – но имелись различия, и существенные. Помимо упомянутого клюва, Дарвина сильно смущал мозг: он был у «баклажанчиков» несоизмеримо крупнее, чем у прочих головоногих. Вдобавок вопрос питания был отнюдь не умозрительного характера: от рыбы «баклажанчики» отказывались. Грызли ее, иногда откусывали голову или хвост, но дальше этого дело не шло.

Фицроя же во всей этой истории тревожило другое. Перед тем, как обнаружить за бортом «баклажанчиков», «Бигль» натолкнулся на что-то. Лейтенант Уикем поначалу сделал вывод явно ошибочный: заметив щупальца, предположил, будто речь идет о легендарном кракене. Но «баклажанчики» были значительно меньше кракена. Это вполне устраивало Дарвина (кракена он так запросто не сунул бы в бочку) – а вот Фицрой задавался вопросом простым и очевидным: если мы не могли столкнуться с «баклажанчиками», то с чем же тогда мы столкнулись?

Впрочем, и это казалось пустяком, когда речь заходила о делах более насущных.

– Вы уверены, что корабль не сбился с курса? – в сотый раз спрашивал преподобный Ричард Мэттьюз. – Эти изменения течений, о которых вы рассказывали… не могли ли они унести судно… ну… просто унести… А что, если мы не приближаемся к Таити, а наоборот, удаляемся от него?..

Преподобный, конечно, слегка повредился разумом после неудачной миссии на Огненной Земле. Местные жители оказались не расположены к тому, чтобы безоговорочно принять в сердца свои Слово Божье, – а вот блага цивилизации принять готовы были, именно безоговорочно и безвозмездно. В бухте Вулья, где команда оставила миссионера вместе с двумя огнеземельцами, тот пережил худшие дни в своей жизни. Стоило «Биглю» скрыться из поля зрения – и местные дикари тотчас принялись избавлять Мэттьюза от утвари, мебели, одежды и белья. Тщательно отобранные и бережно упакованные, эти предметы проделали долгий путь лишь для того, чтобы перейти во владение к созданиям, которые и понятия не имели об их истинной ценности. Что знали они о бобровых шапках и супных мисках? О чайном сервизе и тонком белом полотне? Наконец, о винных стаканах и платяных шкафах красного дерева?!

По правде сказать, капитан Фицрой несколько сомневался в душевном здоровье преподобного еще в момент погрузки всего этого миссионерского инвентаря, – однако после избавления Мэттьюза от общества упомянутых дикарей окончательно утвердился в своем мнении.

В сотый раз лейтенант Саливан пояснял, что нет никаких оснований для беспокойства. Да, в феврале в Чили случилось мощнейшее землетрясение, каковое команда «Бигля» имела возможность наблюдать в окрестностях Вальдивии. Верно, катаклизм причинил немало бед: разрушены города, пострадали острова. Из-за переменившихся океанских течений разбилось о скалы исследовательское судно «Челленджер». Однако – нет, нет и нет! – течения переменились не настолько, чтобы сейчас, спустя восемь месяцев после катастрофы, «просто унести» «Бигль» к берегам какой-нибудь Антарктиды.

Преподобный слушал, покусывая губы и дергая скверно выскобленным подбородком. Порой даже кивал. Но явно не верил ни единому слову.

Чтобы хоть как-то отвлечь Мэттьюза от навязчивых мыслей, капитан попытался переменить тему.

– «Успехи»? – переспросил Дарвин. – Ну, в некотором роде это можно и так назвать. Я не то чтобы дрессирую… скорее наблюдаю и развиваю отдельные их привычки.

– По-вашему, эти твари умны? – уточнил художник экспедиции Конрад Мартенс. – Просто из-за того, что когда кто-нибудь подходит к бочке, они плюются водой из этой своей трубки?

– Эта трубка называется сифоном… впрочем, не важно. Вы же видели сами, Мартенс: они делают это, только когда вы стучите определенным образом по краю бочки.

Доктор Бенджамин Байно хмыкнул:

– И делают довольно метко, чего вы, Мартенс, не могли не заметить.

– Случайность! Чистая случайность! – Потом он махнул рукой и расхохотался: – Ну, или эти слизни разумны настолько, что уже понимают человеческую речь.

– И слышали, как вы о них отзывались!

– Более того – мнения своего не переменил! Уродливые твари, вдобавок чертовски подвижные. Так и передайте своим воспитанникам, Дарвин: если они будут отворачиваться или брызгать в меня водой – сдохнут раньше, чем я закончу рисунки. Хотя – что за беда, дохлых будет проще изобразить.

Дарвин помрачнел: он, очевидно, надеялся, что «баклажанчиков» удастся сохранить живыми как можно дольше. По крайней мере – до тех пор, пока «Бигль» окажется в местах, где Дарвин сумеет раздобыть соответствующие стеклянные колбы и запасы формалина.

Фицрой сочувствовал молодому натуралисту и разделял его тревоги. Более того: знал, что вопреки заверениям лейтенанта Саливана, судно… не то чтобы сбилось с курса – просто на данный момент не представляется возможным определить его точное местонахождение. Слишком густой туман, слишком давно дрейфуем…

Ночью ему приснились чертовы «баклажанчики» и даже цилиндр, правда, не стеклянный, а отчего-то металлический. Впрочем, в последнем Фицрой не был уверен. Стенки светились мягким, желтым светом, капитан словно бы плыл в этом цилиндре изнутри, а снаружи – казалось ему, – снаружи смотрели чьи-то внимательные, безразличные глаза. Глаза Великого Экспериментатора. Хозяина этого Музея.

Ровно тот же взгляд чудился ему в последующие дни – сквозь молочную густоту тумана и даже в редкие часы, когда пелена рассеивалась.

«Бигль» медленно двигался в заданном, если верить компасу, направлении. Команда изумлялась новым трюкам «баклажанчиков», Мартенс трудился над своими рисунками, Мэттьюз выказывал опасения, и только Дарвин с каждым днем все более воодушевлялся.

– Я и раньше знал, что они сообразительны… ну, точнее, их собратья. На Сант-Яго я ведь наблюдал за спрутами – как они прибегали к разнообразнейшим уловкам, чтобы остаться незамеченными. Они словно ясно понимали, что я гляжу на них! Меняли цвет, выбрасывали облако чернил, крались, будто кошка… Но эти!.. Эти, по-моему, умнее кошек и даже собак!

– С чем же вы сравните их? – посмеиваясь, уточнял Бенджамин Байно. – С обезьянами? Или, может быть, с самим человеком?

– Но вы же видели! Видели своими глазами: сегодня Улисс действовал совершенно сознательно! И Атлант – он ведь каждый день выбирается из бочки и пытается ходить, пытается справиться с тяжестью собственного тела!..

– Да это он пытается удрать от безжалостной кисти нашего микеланджело! – хохотнул доктор Байно.

– А может, наоборот: от кое-чьих не столь уж колких острот? – Мартенс кивнул Дарвину: – Что скажете – по-моему, рисунки удались на славу. Как будто этот ваш Атлант нарочно позировал. А уж когда он попытался завладеть моим карандашом!..

Все это время преподобный Мэттьюз сидел, глядя в глубины своей чайной чашки с отстраненным, полусонным выражением лица – ровно с таким, должно быть, Моисей внимал терновому кусту. К счастью, чашка от возгорания пока воздерживалась.

Однако больше капитана Фицроя волновало сейчас то, как у преподобного Мэттьюза обстоят дела с голосами.

Оторвавшись от созерцания кругов на поверхности, миссионер вскинул голову:

– Вы, господа, говорите так, словно эти твари и в самом деле разумны! Но это… это вздор! Абсурд, нелепица!

– Ну а почему нет? – Мартенс раскурил короткую, изящную трубочку и выпустил к потолку несколько пушистых колец. – Вот что, по-вашему, отличает, допустим, дикаря от пса? Ну, кроме наличия души. Привязанность к родным и близким? Способность сопереживать? Склонность к творчеству? Или, может, умение обучаться? Так если постараемся – согласитесь, эти Дарвиновы воспитанники дадут фору тем же дикарям, с которыми вы имели дело на Огненной Земле.

Фицрой слушал их спор со странным чувством: словно обсуждали его собственную неудачу. Может, так оно и есть – в конце концов, этой экспедиции могло не быть, если бы во время прошлой капитан не взял с собой в Англию нескольких туземцев. Двое мужчин, маленькая девочка и мальчик, купленный у родителей за перламутровую пуговицу. Джемми Пуговица, так он себя теперь зовет. Один из туземцев умер от оспы, трое других… капитан решил вернуть их на родину, и вот – вернул.

Были ли они умнее своих сородичей? Были ли… человечнее? Ведь если бы не вмешательство Фицроя, и они ходили бы нагишом, с безразличием наблюдали за страданиями собственных детей, в голодные годы убивали своих старух… Чем они лучше диких зверей? И как отнеслись бы сами к тому, что кого-то другого, не их, белый человек увез бы за море и вернул… в другом обличье. В конце концов, мать Джемми тосковала по нему в первые дни – но увидев после разлуки, лишь удивленно взглянула и ушла, чтобы заняться более насущными делами.

Кто из них счастлив сейчас: те, кто никогда не вкушал от благ цивилизации, или Джемми, Фуэгия и Йорк? И были ли эти трое счастливы прежде – в Лондоне?

– …но это, – говорил Дарвин, – в конечном счете неизбежно. Там, где преподобный Мэттьюз потерпел поражение, рано или поздно высадится другой миссионер! В конце концов туземцы поймут, для чего предназначены все наши супницы, подсвечники и простыни. И как следует носить башмаки.

– И что такое огнестрельное оружие, – добавил доктор Байно. – А главное: почему им следует его бояться.

– Все это пустое, – отмахнулся художник. – Даже если они поймут или просто учуют опасность, которую несет их нынешнему укладу белый человек, – как смогут защититься и что противопоставят? «О, это так отвратительно: позволять старухам доживать век среди людей! Нельзя идти против законов природы!» «Мы не должны брать в рот ни капли огненной воды, поскольку она противна нашим многовековым традициям!» – Он снова затянулся, щурясь сквозь клубы дыма. – Вон, японцы устроили себе изоляцию – и чем это закончилось? Подыграли голландским торговцам-кальвинистам, только и всего. Есть вещи, которые не остановишь – все равно что голой… хм… ладонью затыкать дыру в плотине. Протекла так протекла. И с прогрессом та же история: черта с два его изолируешь. Те, кто отмечен им, неизбежно будут изменять других. Раздувать, так сказать, искры разума.

– Подумать только! Не вы ли, Мартенс, еще позавчера считали «баклажанчиков» неразумными тварями!

– Ну, в отличие от других, я умею признавать свои ошибки.

Преподобный смотрел на них, покусывая нижнюю губу. Рука дрожала, несколько капель пролилось на колени, но он даже не заметил.

Перед сном Фицрой отправился к бочкам – в который раз взглянуть на подопечных Дарвина. Атлант отдыхал, устроившись на дне и плавно помахивая щупальцами. Блестящий, похожий на крупную пуговицу глаз повернулся и уставился на капитана, потом моргнул и закрылся.

Улисс… Улисса в бочке не оказалось. Как и свой легендарный тезка, он отправился в странствие – и был обнаружен капитаном на полуюте, над каютой, которую занимали Дарвин и штурман Джон Стокс. Сейчас Стокс как раз стоял у штурвала – а Улисс распластался рядом, будто верный пес.

– Помогает тебе не сбиться с курса?

Стокс глянул на спрута:

– Присматривает за мной, не иначе, сэр.

– Надеюсь, он принесет нам удачу.

– В крайнем случае, – невозмутимо заметил Стокс, – разнообразит нам меню. Учитывая, что они ни черта не жрут, удивительно, как вообще протянули так долго. Хотя, конечно, я слышал про черепах и крокодилов, которые голодали в зверинцах месяцами.

Капитан рассеянно покивал. Некая мысль все не давала ему покоя, однако Роберт Фицрой, пожалуй, не готов был ею делиться с кем бы то ни было.

Он посмотрел на неуклюжее тело Улисса – сейчас фиолетовое, с вкраплениями алых пятен. «Баклажанчик» лежал неподвижно, только ритмично подрагивали два внешних щупальца.

«Нет, это вздор. Разумеется, вздор!»

– …настолько ли они разумны, чтобы иметь представление о, собственно, Высшем Разуме? – спрашивал тем временем, поднимаясь из кают-компании, Мартенс. – Вопрос, верно? Вопрос вопросов! – Подчеркивая свои слова, он взмахивал уже погасшей трубкой и хмурил брови.

Заметив Улисса, художник двинулся к нему. На ходу он рылся в карманах, пока наконец не извлек смятый листок и карандаш.

– Ну-ка, приятель! Повторим утренний трюк твоего друга? – Он положил перед моллюском расправленный листок и подмигнул: – Давай!

Утром Атлант на глазах изумленных матросов сам подошел к Мартенсу, когда тот в очередной раз пытался увековечить его образ для науки. «Баклажанчик» как будто позировал, когда же Мартенс присел рядом с ним на корточки, – протянул одно из щупалец и, мягко ухватив за карандаш, потянул к себе… Изумленный художник выпустил карандаш из пальцев, и Атлант принялся водить грифелем сперва по палубе, а когда Мартенс положил перед ним раскрытый блокнот – по бумаге.

То, что изобразил Атлант, сложно было назвать собственно рисунком. Скорее это были узоры сродни тем, что оставляет на обоях ребенок, завладевший кусочком угля, – и все-таки Мартенс благодаря им сделался безоговорочным симпатиком обоих моллюсков. Он был уверен, что щупальцем Атланта водила если и не осьминожья муза, то по крайней мере ясный разум. Да, пока еще примитивный, да, ограниченный – однако же разум!

– Давай, приятель! – Художник наклонился к Улиссу и протягивал на ладони карандаш. – Ты ведь не глупее своего друга, я уверен.

«Баклажанчик» чуть подался назад, меняя цвет с фиолетового на угольный. Он неуверенно выпростал одно из средних щупалец и все же взял карандаш. Помахал им в воздухе, словно разглядывал со всех сторон.

И сунул в клюв.

Раздался приглушенный хруст, Улисс приподнялся на щупальцах и заскользил вбок, оставив на палубе обломки карандаша.

– Я посрамлен, – сказал с невозмутимым выражением лица доктор Байно. – Они действительно чертовски разумны. К тому же обладают превосходным вкусом, как мы видим на примере Улисса. Он не только по достоинству оценил ваши работы, Мартенс, – он еще и уберег вас от разочарований, связанных с созданием новых.

– Или же, – тихо добавил Дарвин, – карандаш напомнил ему нечто, чем эти моллюски питаются в обычных условиях.

– Тогда нам следует озаботиться поиском их родины. Колонии дикорастущих карандашей… да мы на этом сколотим целое состояние!

Они ушли, продолжая пикировку, а Фицрой подобрал и разгладил брошенный листок. Все эти линии, проведенные Атлантом… разумеется, в них не было ни малейшего смысла. Но что-то такое они пробуждали в воображении капитана.

Этой ночью он плохо спал, и снились ему линии, линии, бесконечные линии, что терялись в тумане.

Разбудил его лейтенант Саливан.

– Вы пьяны? – холодно спросил капитан. – Что значит «пропали»? Вы хоть отдаете себе отчет?..

Он говорил, одеваясь, потому что в глубине души знал: все это правда. И боялся только одного: что знает также причину, подоплеку случившегося.

– А что вахтенные? Что, черт подери, говорят вахтенные?!

– Вахтенные утверждают… – Лейтенант кашлянул. Был он бледен, по лицу катились крупные капли. – Сэр, они утверждают, будто ничего не происходило.

Капитан почти оттолкнул его, взбежал по трапу наверх. Огляделся, стискивая кулаки.

– То есть, – процедил, – совершенно ничего? Ни звука, ни движения?

– Нет, сэр.

– Иными словами, оба вельбота попросту растаяли в воздухе? В тумане?

– Один мы уже нашли, сэр. Собственно… – Саливан снова кашлянул. – Собственно, благодаря ему мы и обнаружили… пропажу… сэр.

– Надо полагать, кто-нибудь споткнулся о него на пути в гальюн.

– Нет, сэр. Вельбот плавал рядом с судном, сэр. И, сэр, постукивал о борт. Сейчас Уикем с матросами пытаются поднять его обратно.

– Сколько человек пропало? Господи, Саливан, не смотрите так, будто я проявляю невиданные чудеса прозорливости! Или полагаете, вельботы сами собой спрыгнули за борт? Да не стойте вы истуканом, всю команду живо на палубу!

– И?..

– И остальных тоже. Проверить, что еще взяли: оружие, припасы…

– Бочки, сэр. Я не стал говорить, поскольку… это мне показалось не таким уж важным… сэр.

– С моллюсками.

– Так точно, сэр!

– Где преподобный? Найдите мне Мэттьюза, немедленно.

Разумеется, его не нашли. Фицрой этому даже не удивился – а вот пропажа художника загнала капитана в тупик.

«Хотя… если преподобный вообразил, будто обязан избавить нас от моллюсков, порождений дьявола… если, допустим, Мартенс хотел спасти их и выбор был: увезти и сбросить бочки в море или попросту убить “баклажанчиков”… Нет, не сходится! Не сходится! Какой-то, Господи, бред, вздор! Не то, не то!..»

Была глухая ночь, фонари не разгоняли туман, свет словно увязал в ватных клочьях.

– Ни компаса, ни припасов – ничего не взяли, сэр.

– И ведь черта с два найдешь их, – проворчал штурман Стокс. – В такой мгле… Разве только подождать до утра – вдруг прояснится.

Фицрой кивнул ему:

– Зажечь огни, сколько можем. До утра судно продолжает дрейфовать, дальше по ситуации.

Он прошелся, заложив руки за спину. Потом кивнул, скорее самому себе. И повернулся к штурману:

– Стокс, вы за старшего.

– Сэр?

– Саливан – четырех добровольцев на весла. Припасов на сутки, запасной компас. Приготовьтесь в крайнем случае спустить ял, понадобится – будем стрелять в воздух.

– Капитан, не лучше ли дождаться рассвета… сэр?

– Намного лучше. Но если я прав, преподобный находится не в том состоянии, чтобы мы могли рисковать.

Из своей каюты на палубу поднялся Бенджамин Байно с саквояжем в руке.

– Если вы правы, – сказал он недовольно, – вам потребуется врач. Не для преподобного, так для нашего микеланджело. Вряд ли Мартенс присоединился к нему по собственному желанию. И с веслами управляться я умею, сэр.

– И я, сэр!

Фицрой покачал головой:

– Одного врача нам вполне хватит, Дарвин. А если вы беспокоитесь о судьбе ваших подопечных…

– Нет, сэр, – отрезал тот. – Я беспокоюсь о том, что видел в снах, сэр.

Кто-то из матросов – вопреки отнюдь не располагающей к этому ситуации – хохотнул. Другой пошутил по поводу снов, которые, безусловно, каждому доводится видеть, если давно не общался с дамами.

Остальные молчали. И некоторые смотрели на Дарвина со странным выражением на лицах.

– Вы ведь поняли, что я имел в виду, – уточнил натуралист, когда вельбот двинулся сквозь густой туман, прочь от «Бигля». – Вы ведь поняли, сэр.

– Берите чуть левее, – сказал Фицрой. Он полуприкрыл глаза и спросил себя, не подобное ли чувство испытывает голубь, который через полстраны летит к знакомому чердаку. Ты знаешь куда, и ничего здесь от тебя не зависит. Просто двигаешься вперед, как по ниточке. Что бы ни ждало тебя на чердаке.

– Преподобный жаловался, – неожиданно сказал Байно. Он ворочал веслом спокойно, почти небрежно. И смотрел, когда говорил, мимо капитана. – Несколько дней назад… то есть, он и раньше-то… но раньше это были обычные страхи. После Огненной Земли, вы и сами знаете, душа у него была не на месте. Поэтому, сэр, я и не обратил должного внимания.

– Это все защитная реакция, – уверенно сказал Дарвин. – Ну да, разумеется. Мне следовало раньше догадаться. Осьминоги ведь, если их напугать, выпускают чернильное облако…

– А «баклажанчики», значит, сводят людей с ума? Насылают дурные сны, так, по-вашему? – Байно покачал головой. – Не усложняйте, Дарвин. Люди просто устали… только в случае с преподобным усталость наложилась на пережитое раньше – вот и привело к чему привело.

– Ну подумайте сами: а что, если Улисс и Атлант… если для них не в новинку находиться на суше? Они ведь становятся совершенно беспомощными. И даже чернила – как бы им помогли здесь чернила? А выпустить некое летучее вещество, которое отпугивало бы врага, – отчего нет? Как скунсы или хорьки…

– Простите, мистер Дарвин, – отозвался один из матросов, Джеремийя Филлипс. – Мы же все там были, ну, сколько раз мимо ходили, рядом стояли. Ничем таким не пахло же. Хотя, – добавил он, помолчав, – ну, если вы правы – это ж значит, нам надо какие-то повязки на лицо сделать, а? Ну, раз эти твари сумели сбить с толку не только преподобного, а даже мистера Мартенса… Я бы не хотел, знаете, остаток жизни слюни пускать и пялиться на какие-нибудь уродские развалины, которые и существуют-то лишь в моем мозгу.

Доктор, услышав эти слова, заметно помрачнел.

– Сделаем, – сказал, – повязки.

Больше он не спорил и вообще не разговаривал, и остальные тоже молчали.

Второй вельбот они догнали минут через сорок. Точнее Фицрой сказать не мог: еще на «Бигле» он обнаружил, что часы показывают какое-то невообразимое время. Видимо, вот так невовремя сломались.

Вельбот лежал, завалившись на правый бок. Весла были здесь же, на камнях, прямо в луже зеленоватой, смрадной воды. Рядом темнели перевернутые бочки. Байно присел возле одной, заглянул, подсвечивая себе фонарем.

– Повязки бы нам, – напомнил Джеремийя Филлипс. – А то, верите, мне начинает казаться… – Он оборвал сам себя и сплюнул в бурый, влажный ил.

– Пусто, – сказал, поднимаясь, Байно. Он понюхал пальцы, которыми изнутри провел по стенке бочки: – Никакого особого запаха, Дарвин.

Тот на его слова даже внимания не обратил. Подошел вплотную к Фицрою, заглянул в глаза:

– Сэр, если я прав… не исключено, что мы подвергаемся смертельной опасности. То, что я вижу… и то, что, несомненно, видите вы все… это ведь напоминает наши сны, верно? Но если мы находимся под воздействием сильных галлюциногенов…

– Это просто остров! – отрезал Фицрой. – Да и не остров, собственно, а горстка камней посреди океана. Настолько незначительная, что ее даже не отметили на картах. – Он для убедительности притопнул ногой: – Видите? Твердая, устойчивая поверхность. Если бы мы бредили и все это нам чудилось – как думаете, далеко мы ушли бы по ней?

Дарвин явно намеревался возразить, но Фицрой не дал ему и рта раскрыть.

– Сейчас мы отправимся по следам, – капитан указал на мокрые отпечатки сапог. – Найдем Мартенса с Мэттьюзом. И – так или иначе – убедим их вернуться на «Бигль». Все рассуждения о природе моллюсков и прочих материях отложим до лучших времен. К рассвету мы должны быть на борту. Уилкинсон, – обратился он к четвертому из добровольцев, – остаетесь сторожить вельботы. При малейшей угрозе стреляйте в воздух, мы придем. Если же потребуется, воздухом не ограничивайтесь, однако постарайтесь без смертельных ранений.

Следы вели в глубь этого диковинного нагромождения скал. Туман рассеивался, однако темень стояла непроглядная, и фонари не слишком-то помогали. Их свет выхватывал лишь фрагменты поверхности: застывшие под разными углами плиты, горбы, впадины. Порой то там, то здесь под наносами ила Фицрою мерещились некие узоры, но ни гармонии, ни симметрии в них совершенно не было – казалось, что в этом отсутствии даже проглядывает некая сознательная закономерность. Закономерность, какой бывают наполнены худшие, подлейшие из кошмаров.

– Пожалуй, – вполголоса произнес Байно, – вы, Филлипс, были правы. Не знаю насчет воображаемых осьминожьих выделений, но если бы повязки хоть отчасти избавили нас от здешнего смрада, – уже ради этого стоило бы их сделать. Что скажете, сэр? Мне ведь доводилось ходить на китобоях – и то, знаете, там было как-то полегче.

Действительно: казалось, сами камни источают здесь густую, маслянистую вонь. Фицрой уже готов был согласиться с Байно и задержаться, чтобы изготовить повязки…

– Смотрите, сэр, – прошептал Дарвин. Он опустил свой фонарь и знаком велел Филлипсу сделать то же самое.

Тропа уходила вниз, в каменный лабиринт из все тех же плит, расщелин, глыб, – и там, впереди, на мгновение вдруг показались два силуэта. Они шагали с трудом, странно сгорбившись и безвольно покачивая руками.

Миг – и оба скрылись за очередным нагромождением углов и линий.

Ни капитану, ни Дарвину с Байно, ни Филлипсу даже в голову не пришло окликнуть этих двоих.

– Проклятье!.. – Судовой врач оглянулся на Фицроя с беспомощным, растерянным выражением на лице. – Я до последнего надеялся, что Мартенса это не коснулось. Думал, только преподобный двинулся умом. Но… отчего?.. что они увидели такого?.. – Байно потряс головой. – К дьяволу. Не важно. Мы все равно должны… если уж не спасти – по крайней мере облегчить их мучения.

Они переглянулись.

– Попытаемся связать их, – сказал после паузы Фицрой. – Попытаемся доставить на борт. Я отвечаю за них. Но вы, если хотите, можете подождать меня здесь.

Байно опустил взгляд, стиснул кулаки. Все они понимали: если Фицрою придется идти одному, у него не останется выбора. Один он не сумеет обезвредить тех двух. Значит – только стрелять. Чтобы облегчить мучения.

– Слишком просто, – сухо усмехнулся Байно. – Этот микеланджело так легко не отделается, сэр. Попытаемся, сэр. Я слышал, бывали случаи, когда люди приходили в себя месяцы, годы спустя.

– Нам потребуется отвлечь их внимание. – Дарвин поднял фонарь, кивнул матросу. – Мы с Филлипсом пойдем в обход, не скрываясь. А вы…

– А мы, – сказал Фицрой, – дождемся, пока они вас заметят.

Идти без фонарей оказалось проще, чем ожидал капитан. Оставшись без света, они с Байно поняли, что покрывающий камни ил словно источает сияние – гнилушное, текучее, однако же вполне достаточное, чтобы не спотыкаться об углы и выбоины.

Беглецов удалось настичь в ущелье, образованном вздыбившимися плитами. Эти двое стояли перед исполинским дверным проемом. То, что служило дверью, – некая поверхность из материала, схожего скорее с металлом, нежели с камнем, – беззвучно съезжала куда-то в глубину, двигаясь при этом словно бы по диагонали, вопреки всем законам природы.

«Стойте! – закричал Роберт Фицрой. – Ни с места!»

Но он не сказал ни слова, ни одна мышца не подчинялась его воле.

Поскольку сейчас – понял он без страха и отчаяния, разве что с легким удивлением – сейчас другая воля подчинила его себе.

Он опустился на колени, рядом встал на колени судовой врач Бенджамин Байно. И две фигуры с чудовищными горбами на спине тоже склонились перед тьмой, которая медленно потекла из дверного проема.

Смотреть на нее Фицрой не отваживался, поэтому не сводил глаз с «баклажанчиков», которые висели, обхватив плечи и шеи Мэттьюза и Мартенса. Для чего бы ни использовались в естественных условиях клювы этих осьминогов, сейчас они сжимали мертвой хваткой шеи миссионера и художника. Однако Фицрой не сомневался: те подчиняются Улиссу и Атланту вовсе не из страха. Мысли его каким-то невероятным образом вдруг оказались не то чтобы переплетены – скорее совмещены в неком едином пространстве и времени с мыслями и побуждениями Мэттьюза и Мартенса. Он ощущал физическую усталость обоих, растерянность преподобного, острое любопытство художника. Но кроме того, он проникал в мысли тех двоих, что сидели сейчас на плечах его людей.

Тех двоих, что прежде проникали в сны его команды. Тех, кто подчинил своей воле Мэттьюза и Мартенса. Тех, кто заставил вахтенных «забыть» о спуске вельбота. Тех, кто даже сейчас горевал о гибели своих собратьев во время непредвиденной катастрофы.

Тех, кто проделал невообразимый путь, дабы найти этот остров именно в эти дни.

Мысли капитана путались, сталкивались с чужими, но больше всего мешал ему мотивчик, который отчего-то вдруг решил именно сейчас вспомнить Бенджамин Байно. Одна из фривольных песенок, о красотке с кривыми ногами, мохнатыми подмышками и черными зубами – той, которая всех милей матросу, вернувшемуся из дальнего плавания. Песня эта удивительным образом прочищала мозги, и Фицрой понял вдруг, что способен пошевелить пальцами правой руки.

В этот момент краем глаза он заметил некое движение – и не сдержавшись, глянул туда. Мгла, что наползала из проема, на миг всколыхнулась – и оттуда наружу выпросталось нечто живое или по крайней мере нечто, способное передвигаться и мыслить. Если прежнее положение напоминало Фицрою нечаянное переплетение пальцами с чужой рукой, то сейчас ему показалось, будто на эти руки – его, художника, миссионера, врача и двух моллюсков – разом наступила исполинская ступня.

Мысли этого создания были просты: Голод, Боль, Ненависть. Нечто подобное, наверное, испытал бы тот, кто сумел бы заглянуть в голову раненной улитке – вот только улитка эта была размером с гору.

Восторг и предвкушение, которые исходили от головоногих, сменились изумлением, затем – паникой. Оба соскользнули со спин своих носильщиков и вскинули щупальца, клювы их клацали, но то, что вышло из проема, – Фицрой не знал, заметило ли оно вообще этих двоих.

Оно перетекло-шагнуло вперед, и волна смрада захлестнула капитана. Он закашлялся, прикрываясь рукой. Рядом вскочил на ноги Байно, в руке блестел хирургический нож.

– Хватайте! – Врач махнул рукой, и в первый миг Фицрой решил было, что тот хочет напоследок отомстить головоногим. Все это не имело ни малейшего смысла: явившееся из мрака создание поглотило бы их раньше. Их всех, без разбору.

– Спасайте преподобного! – Байно бросился к художнику, прямо навстречу волне слизистой, зловонной плоти.

И та на мгновение замерла – а после потекла куда-то вбок. Туда, откуда прозвучали выстрелы и голоса.

«Неужели Оно обратило внимание на пули или на крики?»

– Нет, – ответил на невысказанные мысли капитана Байно. – Свет! Разве вы не чувствуете?..

Теперь, когда Байно сказал это, Фицрой действительно чувствовал Его Гнев. Создание двигалось с величавой медлительностью к склону, на котором размахивали фонарями Дарвин и Филлипс.

– Быстрее, сэр! Попытаемся унести их…

– Черта с два! – рявкнул вдруг Мартенс. Он с трудом поднялся и повел плечами. Сплюнул. – Если речь о том, чтоб унести отсюда ноги, вам обоим еще придется постараться, чтобы догнать меня. Эй, преподобный, вы как?..

Мэттьюзу было хуже, чем ему. Бледный, словно мраморная статуя из собора св. Павла, он дрожал и мотал головой, из уголков рта стекали две мутные струйки слюны.

– Берите его под руки. – Проходя мимо моллюсков, Мартенс небрежно пнул ближайшего: – Ну что, наслаждайтесь теперь! Благоволейте, поклоняйтесь!

Тот судорожно взмахнул щупальцами, но даже не попытался прикрыться. Лишь выкрикивал две жалобные повторяющиеся ноты, снова и снова…

До берега добрались на удивление быстро. За спиной, во тьме, слышно было, как ступает, оскользаясь на изломанных плитах, тварь. Дарвин и Джезайя разделились и сбивали ее с толку, размахивая фонарями.

– Чертов Уилкинсон! Сбежал! Сэр, он сбежал!

– Вижу, Байно, не кричите. Но он оставил нам лишнюю пару весел и второй вельбот. Стреляйте в воздух! Дадим знать Дарвину и Филлипсу, что пора возвращаться.

Фицрой промолчал о том, что он лишился того ощущения, которое вело его к острову. Искать «Бигль» придется самим, наудачу, – но сейчас у них имелись проблемы посерьезней.

Дарвин и Филлипс не замедлили явиться, оба были запыхавшиеся и изрядно напуганные.

– Вы обратили внимание? Похоже, мы имеем дело с уникальным…

– Господи, Дарвин, это в конце концов непорядочно! Мы тут все едва не передохли от страху, а вы, похоже, в полном восторге, – ну так хотя бы держите его при себе. На весла, на весла, что вы стоите?! Даже это ваше «уникальное» пошевеливается бодрее вас.

Они отплыли, когда тьма на горизонте уже начала рассеиваться, таять. Остров исчезал вдали – увы, не так быстро, как им бы хотелось. В сумерках было видно, как то, что явилось из древних подземелий, входит в воду и плывет за ними, с неожиданным и пугающим проворством.

– Гасите чертовы фонари! Э-э-э… Вы уж простите, капитан, что я распоряжаюсь…

– Заткнитесь и гасите. И берегите дыхание.

– Есть, сэр! Сэр! Смотрите, а это что ж, вонючка Уилкинсон? Он, не иначе! Эй, сукин ты сын, ну что, далеко ушел, а?

– Заткнитесь и гребите, Мартенс!

Они видели второй вельбот и Уилкинсона, который работал веслами как ополоумевший. И хотя старались изо всех сил, не сумели уйти достаточно далеко. Видели то, что случилось с ним через некоторое время. Когда его настигла тварь с острова.

Покончив с Уилкинсоном, она отправилась за ними – плыла, вздымая с каждым взмахом исполинских конечностей волны, то выныривая над поверхностью, то погружаясь с головой. Все шестеро без устали работали веслами, поэтому вынуждены были смотреть на Него. Лишь Мэттьюз сидел спиной к корме и дрожал, обхватив себя руками.

Именно он, как ни странно, первым заметил то, что случилось. Возможно, его связь с «баклажанчиками» была более крепкой и после бегства с острова не оборвалась до конца. Преподобный задрожал и обернулся – и тотчас они увидели, как из серых сумерек, оттуда, где был остров, в небо ударил яркий луч света. Предследовавшее вельбот создание нырнуло и тут же, под водой, совершило плавный разворот, а затем двинулось обратно.

– Дважды, трижды болваны, – спокойно сказал Мартенс. Он взмахнул головой, как будто хотел вытряхнуть из ушей попавшую туда воду. Или, подумал Фицрой, чьи-то мысли.

«Бигль» они отыскали спустя примерно полчаса – или это он их отыскал, уж как посмотреть. Поскольку преподобный до сих пор не пришел в себя, Фицрой не без угрызений совести все списал на его расстроенную психику. Не было никакого острова, а были погоня в ночи, невнятная потасовка на двух вельботах, геройски погибший Уилкинсон. Бочки, канувшие вместе с любимцами команды в пучину.

Уже через несколько дней преподобному сделалось лучше. Он начал вставать с койки, охотно ел, с интересом разглядывал окружающий мир – так, словно видел его впервые, – однако же по-прежнему молчал. Фицрою Мэттьюз напоминал сейчас Джемми Пуговицу в самые первые дни путешествия мальчика на «Бигле».

Жизнь между тем текла своим чередом, и судно двигалось по некогда установленному курсу, отклонившись от него не столь уж существенно, если сделать поправку на туман и штиль, и прочие превратности путешествия. Все вернулось на круги своя: Байно обменивался остротами с Мартенсом, тот корпел над очередными набросками, Дарвин вел дневник и пристально изучал запрыгнувших на палубу летучих рыб… И только Мэттьюз с некоторым отстраненным любопытством скитался по судну, подолгу задерживаясь то на капитанском мостике, то в столовой, подбирая там и здесь какой-то мусор, из которого пытался как будто соорудить нечто осмысленное – или, точнее, казавшееся ему таковым. Порой он приходил в каюты и сидел, с рассеянной улыбкой наблюдал за Дарвином, Мартенсом, Фицроем, лейтенантом Уикемом…

– Боюсь, – однажды заметил натуралист, – преподобный вернулся в своем развитии к тем благословенным временам, когда он был младенцем. Такое ведь случается, доктор Байно?

– Ну, если разум не справляется с тем, что узнал и пережил… – Врач отвечал нехотя, как будто речь шла о вещах, в которых он не был до конца уверен.

– А не может ли то же самое произойти с человечеством, – тихо спросил Дарвин. – Столкнувшись с некой истиной… испытав чудовищное потрясение…

Фицрой с почти удавшейся ему небрежностью отложил читанный уже трижды альманах и поднялся.

– Это вы к тому нашему давнему разговору о прогрессе? Ну да, если бы древние египтяне или ассирийцы вдруг оказались на своих верблюдах посреди, допустим, Лондона, – они бы, наверное, в первый момент опешили. Но быстро изыскали бы объяснение: что-нибудь про ад или рай, каким они его себе представляли.

– А если бы они поняли, куда попали на самом деле? Что это их будущие, их потомки?.. Или… если бы мы с вами увидели Ноя, Адама, Каина?

– Пустой разговор, – отрезал Байно. – К чему эти домыслы? Что вы хотите сказать, Дарвин?

– Я думаю о моллюсках, которых мы подобрали. О том, зачем они стремились так попасть на тот остров.

– Господи, Дарвин, – засмеялся Фицрой, – они никуда, ровным счетом никуда не стремились. Вас там не было, но мы-то видели. Они… это просто какой-то яд, который они впрыснули Мартенсу и преподобному: один пришел в себя быстрее, другой… увы. Все наши тогдашние шутки о разуме… ну, вы же не принимаете их всерьез? Разумны, как всякий высокоорганизованный хищник, но не более того. Впрыскивают яд, вынуждают дельфинов или мелких китов плыть, куда им нужно, в какую-нибудь пещеру, и там пожирают. Вот и весь разум.

– Но сны, которые мы видели? И рисунки – их рисунки ведь напоминали остров, я это потом понял!

– Или, – вмешался Байно, – нафантазировали себе. Задним числом о чем только не догадаешься!.. Это я вам сейчас как медик, поверьте.

– Но вы не можете отрицать их сходства: «баклажанчиков» и… той твари, что выбралась из двери. А вы, Мартенс? Вы со мной согласны?

Художник, все это время сидевший с каменным лицом, извинился и вышел вон.

– Господи, – сказал Байно, – это был какой-нибудь разросшийся слизняк или другое неведомое науке беспозвоночное. И выбралось оно из пещеры. Из пещеры, Дарвин, не из двери, побойтесь Бога! Что до сходства – ну, ваши вьюрки вон тоже похожи друг на друга: две лапы, два крыла, один клюв. Так и у этих: щупальца, глаза, голова… Клюв тоже. – Байно хохотнул. – Но все же различий, согласитесь, много больше.

– Клюв, да… – пробормотал Дарвин. – Клювы… и щупальца…

Он поднялся и вышел из кают-компании – очень похожий сейчас на Мэттьюза, каким тот стал после возвращения. Несколько следующих дней Дарвин пребывал в задумчивом состоянии, что-то писал на отдельных листах, перечеркивал, хмурился.

Фицрой наблюдал за ним с тревогой – однако скоро понял, что это лишь очередная страсть, охватившая естествоиспытателя. Новая идея, не более того.

Ничего, что было бы на самом деле связано с островом.

Лгать оказалось легко и просто. Капитан даже сам не подозревал, насколько. Фицрой открыл для себя это очевидное правило, почти закон природы: «Чем больше ты напуган, тем проще врать».

Впоследствии он не раз следовал ему – пусть и с переменным успехом. Сложнее всего оказалось сражаться с Дарвином, когда тот – видимо, после длительных, серьезных сомнений – все же осмелился обнародовать свою теорию о происхождении видов. Впрочем, возможно, дело было не в сомнениях, а в поисках доказательств, которые он мог привести; вряд ли Дарвин рискнул бы писать в своей книге о других клювах, тем более – о щупальцах, эволюционировавших за столько лет.

Фицрой был неутомим. Сперва под псевдонимом «Senex», затем публично он выступал против Дарвина, в действительности же – против перспектив, которые учение натуралиста открывало перед человечеством. По совести говоря, он не мог обвинять Дарвина в неосмотрительности: в ту ночь на острове натуралист с Филлипсом были слишком далеко и не подпали под воздействие моллюсков. Дарвин лишь догадывался – а Фицрой точно знал, зачем те искали остров. Зачем явились из далеких глубин космоса в цилиндрическом летательном аппарате, на который случайно наткнулся «Бигль».

Паломничество – вот что было причиной их появления. Паломничество к далекому первопредку, моллюсковому Адаму, а может, и богоспруту, своеобразному Христу, заточенному в глубоководной темнице эоны назад. Они явились узреть живую святыню – и в панике осознали, сколь велика разница между ними и их пращуром. Насколько они чужды друг другу.

Дарвин был много сообразительней и прозорливее Фицроя: он своим умом догадался о том, что капитан после той ночи твердо знал. Живые организмы со временем, под воздействием внешней среды, неизбежно изменяются, – и Фицрой мог лишь предполагать, как воспримет человечество это откровение.

Но и его борьба с Дарвином была тщетной попыткой отвлечься от еще более чудовищной истины – капитан понял это много позднее. Когда услышал первые разговоры о возможности беспроводной радиосвязи и сообразил, что мог мастерить преподобный Мэттьюз до того, как однажды ночью сознание его окончательно прояснилось. Некий странный прибор, безделица, игрушка, над которой все насмехались, – что сделал он с этим прибором… или, точнее, – что сделал тот, чье сознание даже после смерти головоногого тела осталось, будто кукушонок в гнезде, под черепным сводом Мэттьюза. Тот, кто счел необходимым продублировать сигнал, отправленный с острова другим своим собратом. Тот, кто умер не раньше, чем убедился: сделано все возможное.

«Нет, – думал Фицрой, – нет страшнее безбожника, чем истово веровавший, но в вере своей разочаровавшийся».

Он искал способ предупредить других о своих догадках, но понимал: сам же лишил себя всякой опоры. Высмеивая Дарвина. Отрицая очевидное. Замалчивая то, о чем молчать не следовало.

Невозможно остановить прогресс, но задержать его – под силу даже одному человеку. И порой последствия этой паузы могут оказаться роковыми. Как для тех дикарей, что не желали смириться с истиной, принесенной им преподобным Мэттьюзом и Джемми Пуговицей.

Капитан Роберт Фицрой покончил с собой 30 апреля 1865 года, в возрасте шестидесяти девяти лет. Перерезал себе горло бритвой, не в силах справиться с мыслью о том, что мог предупредить катастрофу, остановить тех, кто рано или поздно снова явится на Землю. Прилетят уже не для того, чтобы совершить паломничество, – но чтобы уничтожить ее и само воспоминание о своей оскверненной, развенчанной святыне.

Когда капитан умирал, в ушах его стояло непрерывно повторяющееся, жалобное чередование двух нот, плач двух брошенных существ, которые осознавали свое одиночество и мысленно взывали к тому, кто некогда был божеством их народа. «Кту́лла, кту́лла, кту́лла, кту́лла», – слышал он – как слышал тогда, удирая к вельботу.

Фицрой надеялся, что никому больше на Земле не доведется услышать эти звуки.

До первой вспышки на поверхности Марса, которую зафиксирует французский астроном Жавель, оставалось четверть века. Двадцать семь лет – до публикации книги Персиваля Лоуэлла, в которой тот выскажет предположение о существовании на Марсе жизни.

Пятьдесят шесть лет – до момента, когда грузовое судно «Бдительный», отклонившись от курса, отыщет тяжеловооруженную яхту «Сигнал» из новозеландского Данидина с единственным выжившим моряком, норвежцем Густавом Йохансеном.