Глава 8
{ДЖЕЙСОН}
3,14159265358979323846264338327950288419716939937510582097494459230781640628620899862803482534211706798214808651328230. Один день, два дня, три дня, четыре дня, пять дней спустя.
Вот что я хочу сделать: я хочу взять телефон и позвонить Азе. Я хочу услышать ее голос.
– Зачем ты мне звонишь? – скажет она. – Терпеть не могу разговаривать по телефону. Напиши смс или приходи в гости. Мне долго тебя ждать? Ты уже тут? Давай, тащись сюда.
Но у Азы теперь новый номер: 66470938446095505822317253594081284811174502841027019385211055596446229489549303819644288109756659334461284756482337867831652712019091456485669234603486104543266482133936072602491. И так до бесконечности, без ответа. Набирай, набирай, набирай.
Я снова взялся за старое. Повторять, повторять, повторять. Только так, чтобы никто не слышал.
Это давняя привычка, от которой я вроде бы избавился.
Получается, что все-таки не избавился.
412737245870066063155881748815209209628292540917153643678925903600113305305488204665213841469519415116094330572703657595919530921861173819326117931051185480744623799627495.
Вообще, я знаю больше цифр после запятой. А она знает еще больше. Но когда-нибудь в процессе заучивания числа пи я дойду до того места, где остановилась она. Это будет все равно что проехать мимо нее на машине, не замечая, что она стоит у дороги и голосует. Это худшее, что можно придумать во вселенной, где все и так хуже некуда.
По ночам я не могу заснуть. Я не могу прийти в себя. Некоторые вещи я ни с кем и никогда не захочу обсуждать.
Что случилось в машине «Скорой помощи». Как фельдшер вскрыл грудную клетку Азы.
Как мы вызвали службу экстренной эвакуации, и, выбежав из машины, фельдшер стал размахивать руками, чтобы помочь вертолету совершить посадку. Я слышал, как приближается вертолет. Он летел прямо на нависшую над машиной тучу. Раздался удар. Туча загорелась. В тот день умерло еще трое: пилот и фельдшер, прилетевшие на вертолете, и наш фельдшер, пытавшийся им помочь. Но я могу скорбеть только по одному человеку. И я чувствую, что у меня скоро сдадут нервы.
Некоторые вещи… настолько ужасны!
Мы остались ждать на дороге одни. Спустя час лед покрылся достаточно толстым слоем снега, чтобы по нему можно было ехать. Тогда папа Азы сел за руль, и мы двинулись в путь. К тому моменту было уже слишком поздно.
Я ехал вместе с ней, сзади.
Все, чего я хочу с тех пор, – это впечататься головой в стенку, почувствовать ее лбом.
Если бы я сейчас был с мамами в гостиной, они усадили бы меня в кресло и голосом, полным сочувствия и тревоги, поговорили бы со мной о том, что Азы «не стало». Оказывается, это выражение я не перевариваю, как и фразу «мы ее потеряли».
За последние несколько дней я много чего потерял – просто чтобы проверить, каково это. К примеру, я то и дело теряю над собой контроль.
Я ударился головой об стенку, после чего на лбу появился синяк; я разбил окно, обмотав кулак футболкой. Этот киношный прием должен был помочь мне справиться с болью, но он не сработал.
Мне постоянно приходится выслушивать всякие банальности, которые только приводят меня в бешенство, пустые слова о судьбе, и об игре случая, и о том, что у нее была удивительная жизнь, несмотря на то что ей было лишь пятнадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать пять дней. А мне вот не кажется, что это все удивительно. Я ничуть, ничуть не удивлен.
По ночам я не сплю и пялюсь в экран.
После всего, что произошло, я все пытался найти аналогию, объяснение, которое придало бы моей потере смысл, но у меня ничего не выходило. И вот как-то раз во время ночного блуждания по просторам интернета я наткнулся на интересную идею, зародившуюся еще в 475 году до нашей эры. Эта идея принадлежала древнегреческому космологу по имени Анаксагор. В то время в математике еще не существовало понятия «ничто». Тогда в буквальном смысле не было Нуля. И поэтому Анаксагор решил по-своему интерпретировать ту самую отсутствующую вещь, то, чего не существует.
Вот что Анаксагор пишет о потерянном: «То, что есть, не может не быть. О возникновении и уничтожении у эллинов нет правильного мнения: ведь никакая вещь не возникает и не уничтожается, но соединяется из существующих вещей и разделяется. И, таким образом, правильнее было бы назвать возникновение соединением, а уничтожение – разделением».
Впервые мне встретилась концепция, которая меня удовлетворяла. Я попытался изложить ее Кэрол и Еве, но, послушав меня, они только забеспокоились, что я сам хочу «уничтожиться».
– Суицидальная идеация, – сказала Кэрол. – Вот что это такое. – Несомненно, у себя в голове она уже набирала номер психолога. Не то чтобы она ошибалась: в моих словах действительно читалось отчаяние.
– Признавайся, парень, подумываешь свести счеты с жизнью? – спросила Ева. Очевидно, она решила, что поговорить на серьезную тему проще всего будет полушутливым тоном.
– Со мной все в порядке, – сказал я. Она посмотрела на меня, слегка приподняв бровь.
– Ты скорбишь, и это нормально. Ты же человек, а не робот. Нам с Кэрол тоже очень плохо. Мы любили Азу. Но если тебе когда-нибудь покажется, что самоубийство – это выход, то знай: покончишь с собой, и мы придем за тобой и своими руками прикончим тебя снова. Прими это к сведению. Даже НЕ ДУМАЙ ни о каком самоубийстве. А если все-таки дурные мысли закрадутся в голову, скажи нам, и мы вместе придумаем другой выход.
– Нет, – сказал я. – Самоубийство тут ни при чем. Это вопрос чисто философский.
По выражению их лиц было понятно, что верить моим утверждениям про философию они не собирались. Может быть, они были правы. Я тогда был на грани. Я и сейчас на грани.
– Таблетки пьешь? – поинтересовалась Кэрол. – У тебя такой вид…
– Какой такой?
– Как будто ты снова взялся за старое, – сказала Ева.
Я старался не смотреть ей в глаза. Как она могла узнать, что я опять повторяю пи? Я вел себя тихо.
– Да, – ответил я. – Таблетки я пью.
Я на успокоительных – которые не помогают. Сейчас мне поможет только чудо.
Кэрол уговаривала меня записаться к психологу. Ева уговаривала сходить на йогу, которая помогла ей частично унять гнев по поводу устройства вселенной. Чтобы доказать ей, что я в курсе целительной силы йоги, а заодно пресечь дальнейшие попытки меня к ней склонить, я выполнил вполне сносную, но не слишком продолжительную позу журавля. Аза вечно высмеивала йогу и выходила из себя каждый раз, когда я делал при ней эту позу. Именно поэтому я ее и разучил – чтобы дразнить Азу.
Она, кстати, чертовски трудная не только на вид.
– Я тебя не виню, – сказала Ева, когда я согнулся всем телом, удерживаясь на одних руках. – Я тоже злюсь из-за вещей, которые не могу изменить. Йогой ничего не исправишь. Она только притупляет гнев, а проблемы, связанные с ледяными шапками, темными тигровыми питонами и поймами, никуда не исчезают…
На короткий, очень короткий миг мне стало немного легче. После этого разговора Ева больше не предлагала мне заниматься йогой.
Сейчас три часа ночи, и она снова заходит ко мне в комнату. Я под постоянным надзором.
Она ставит чашку горячего молока мне на стол. Соблазнительно. Горячее молоко – это меньшее из зол, но все-таки зло.
– Солнышко, – говорит она.
– Я занят, – отвечаю я. – Я не слечу с катушек, честное слово.
– А выглядишь так, будто вот-вот слетишь, – говорит она. – И даже если этого не произойдет сейчас, не будешь спать – все равно скоро выйдешь из строя.
– А что, если бы Кэрол умерла? – спрашиваю я. – Ты бы смогла спать? – Я сразу же сожалею о своих словах.
Ева выглядит подавленной.
– Я бы не спала годами, – говорит она.
– Ну вот, – отвечаю я. – И у меня так.
– Да, но не спать годами невозможно, – говорит она.
– Но ты же сама только что сказала, что не смогла бы заснуть годами.
– Да, сказала, – шепчет она.
– Я могу не спать по трое суток, а позавчера я спал. Каждую ночь после того, как все случилось, я спал по четыре часа, – говорю я. – Посплю завтра. А сейчас я работаю.
На самом деле я планирую похороны Азы.
Спустя какое-то время Ева уходит. Я чувствую, что поступил плохо. Я отправляю ей смс со словом «прости» и слышу, как в коридоре жужжит ее телефон. Через секунду мне приходит ответная эсэмэска.
Не совершай самоубийство, пишет она. Это не поможет.
Порой Ева говорит именно то, что нужно. Никаких тебе «не оставляй нас» или «мы не хотим тебя потерять».
Она шлет мне еще одну эсэмэску, на этот раз с признанием.
Если *и правда* не хочешь спать, я бы на твоем месте не пила молоко. Его приготовила Кэрол.
Кэрол любит меня и очень за меня беспокоится, а еще она врач и имеет доступ к снотворным. Я убираю чашку со стола. И хотя мне надо еще кое-что обдумать, я на некоторое время выключаю верхний свет.
Должно быть, Аза сделала это где-то за неделю до смерти. При дневном свете надписи на потолке не заметно. Мамы, скорее всего, ничего о ней не знают. Я и сам не знал, пока не выключил свет впервые за долгое время через два дня после ее смерти. Светящаяся краска.
ЗДЕСЬ БЫЛА АЗА РЭЙ.
Вот только последняя буква получилась смазанной: видимо, в этот момент Аза свалилась с передней спинки моей кровати или с ней приключилось еще что-то в этом роде. Поэтому надпись выглядит так: ЗДЕСЬ БЫЛА АЗА РЭ.
С минуту я смотрю на нее и пытаюсь взять себя в руки. В голове у меня месиво из пи и всего того, что я так и не успел ей сказать.
Последние десять лет своей жизни я не закрывал рта, но нужных слов из него почему-то никогда не вылетало.
Я бы хотел установить новую, более совершенную, версию всего, что произошло прямо перед ее смертью. Отменить все это безумие, которое началось с летающего корабля и закончилось пером у нее в легком. Стереть бурю, которая поднялась, пока мы были в подвале. Ее ведь нигде больше не было. Она должна была нависнуть не над одним кварталом, а над всем городом.
Да, знаю, люди умирают. Знаю, когда они умирают, их родные думают, что произошло нечто безумное. Смерть вообще кажется нам безумием. Люди всегда относились к смерти как к чему-то особенному, им всегда казалось, что каждый умирающий – герой. Мы все хотим не просто умереть, а умереть драматично.
Я не оставляю попыток найти во всем этом смысл.
Я помню, как там, в «Скорой», фельдшер разрезал ее, будто она и не человек вовсе. Я помню, как Аза начала задыхаться, ее спина выгнулась дугой, сердце снова остановилось. Фельдшер запустил его с помощью дефибриллятора. А потом еще раз.
И тут я услышал странный звук, пение, доносившееся из ее грудной клетки. Как будто там свистела и кричала птица.
Я не сошел с ума.
Оказалось, что у нее даже пера в легких не было. Вскрытие ничего не показало.
Да, проводилось вскрытие. Результатов я еще не видел, но обязательно их заполучу. Мне нужно увидеть их, убедиться – нет, что Аза умерла, я знаю. Просто у меня такое ощущение, будто Аза куда-то сбежала, а меня с собой не позвала. Ее пальцы крепко стискивали мои, а потом вдруг расслабились, как будто она лишилась всех костей.
Когда прибыла служба экстренной эвакуации, я уже был уверен, что она мертва. И от этого происшествие с вертолетом кажется еще ужаснее.
Мы оба всегда знали, что она умрет, и с момента нашего знакомства каждый день отодвигали это знание в сторону. Никто точно не понимал, что с ней такое, и вот пару лет назад я решил, что именно я стану тем героем, который в этом разберется.
Аза не знала, что я уже несколько лет пытался разгадать, чем она больна и как ее спасти. Я тоннами читал медицинскую периодику. Научиться разбираться можно в чем угодно, лишь бы была правильная мотивация. Я изучал и старинные журналы, и даже работы, написанные в семнадцатом веке. Я запросто могу нарисовать подробную схему легкого – может быть, даже с закрытыми глазами.
Но, что бы я ни делал, я работал недостаточно быстро. Я ведь все-таки не волшебник и даже не ученый. Иногда я просто шестнадцатилетний подросток, а шестнадцатилетним подростком мне быть совсем не хочется.
Мама Азы задалась той же целью, что и я, но взялась за дело намного раньше. Она пыталась найти способ вылечить Азу почти пятнадцать лет, с тех самых пор, как у Азы начались трудности с дыханием. Но каждый раз, когда она направляла на испытание новый препарат, ей отвечали отказом.
О некоторых вещах, которые ее мама для нее делала, Аза даже не догадывалась. Пару месяцев назад я наткнулся на очень многообещающие данные, опубликованные лабораторией, где работает мама Азы, и решил спросить Грету об этих исследованиях. Как выяснилось, когда Аза заболела, Грета работала над одним препаратом. Он почти дошел до стадии тестирования на людях, но его посчитали бесполезным и неэффективным, и дальше этого дело не пошло. Оказалось, что Азе помог именно он.
– У меня дома была сыворотка для лечения тяжелой астмы. Я до сих пор не знаю, почему она подействовала, пусть даже слабо. Аза умирала у меня на глазах, и я решила ее использовать, – сказала мне Грета.
Что-то в этой сыворотке стало решающим фактором в борьбе с болезнью. Она все еще прогрессировала, но уже не так быстро. Все врачи сходились во мнении, что легкие, которые не могли нормально насыщать кровь кислородом, должны были убить Азу, но сыворотка, похоже, ее спасла. С тех пор, хоть это и противозаконно, Грета регулярно давала ее Азе.
Пожалуй, это был единственный случай, когда мне пришлось держать что-то важное в секрете от Азы. Ее мама умоляла меня хранить все в тайне. Она хотела и дальше работать над этим препаратом, но, если бы кто-то узнал о том, что она сделала, ее бы выгнали с работы. Мне не нравилось скрывать эту историю от Азы.
Но это уже не имеет значения, ведь Аза все равно умерла.
Я вглядываюсь в потолок, пытаясь представить себе, что происходит с человеком, когда он умирает. Уничтожение = разделение. Все, что было тобой, и все, что было ею, разлетается, как после взрыва. И рассеивается во всех остальных.
Утро. Похороны. Солнечные очки. Костюм.
Процессом выбора костюма руководила Кэрол, и в нем я чувствую себя как пугало. Рукава кажутся мне непривычно свободными – видимо, это значит, что костюм мне впору. Я привык к старому пиджаку, который достался мне от дедушки по папиной линии, – его можно носить с чем угодно. Мамы передали его мне несмотря на то, что я даже не знаком со своим отцом и не знаю, кто он такой. В этом пиджаке где-то с тысячу карманов, расположенных в самых разных местах. На каждом кармане крохотный ярлычок, на котором написано, что в нем нужно хранить. На карманах встречаются такие ярлычки, как «опалы», «камертон-дудка» или «пули». Похоже, дедушка был либо Джеймсом Бондом, либо коммивояжером.
Я бы ни за что в жизни не надел на похороны Азы костюм, если только это не тот самый костюм, но в нем мне идти запретили.
Я не могу взять себя в руки. Я не готов. Но все же я сажусь в машину и пристегиваю плотно набитую сумку к пассажирскому сиденью. Ее сиденью.
В школьном туалете я переодеваюсь. Я захожу в кабинет мистера Гримма после того, как прозвенел предупредительный звонок, и сажусь за парту.
Все на меня палятся. Весь класс одет в тщательно подобранные родителями наряды: черные платья, черные колготки, черные костюмы, выглаженные рубашки и галстуки.
Мне хочется сказать им: смотрите, смотрите. Это еще не все.
– Мистер Кервин, – говорит мистер Гримм. Мы молча смотрим друг на друга. Выражение его лица смягчается.
– Не могу вас упрекать. Снимите верхнюю часть – и можете остаться, но так я вас учить не буду.
Я кладу верхнюю часть костюма на соседнюю парту. На ней серебристым лаком написано: «Здесь была Аза Рэй». Мистер Гримм любил повторять, что заставит Азу стереть надпись, но свою угрозу так и не выполнил.
Я не думал, что это случится.
Я подозревал, что это случится.
Я знал, что так получится.
Я не знал, что так получится.
Как можно читать по памяти бесконечное число, не видя следующей цифры? Можно, и я продолжаю. 673518857527248912279381830119491298336733624406566430860213949463952247371907021798609437027705392171762931767523846748184676694051320005681271452635608277857713427577896.
В полдень раздается звонок, который будто возвещает: «А сейчас начнется полнейший ужас». Я выхожу на улицу. Флаг приспущен. Это дело рук не школьной администрации – они об этом даже не подумали. Флаг приспустили вчера ночью, часа в три. Просто я знаком с уборщиками.
Из здания школы на улицу высыпают ученики. Многие плачут, и от этого я чувствую удовлетворение, смешанное с раздражением. По-видимому, люди думают, что если у них в школе учится умирающая девочка, то никто больше не умрет. Дескать, эта должность уже занята. Как бы то ни было, по ней льет слезы вся школа, хотя для них она была всего лишь Умирающей Девочкой, а не Азой со светящейся краской, самодельными чучелами и гигантскими кальмарами.
Чувство тревоги подтачивает меня, потребность повторить пи растет. Бывают настолько беспросветные дни, что не видно ничего, кроме тоскливого тумана, в котором кроются цифра за цифрой, слово за словом, облака из глаголов и существительных – но они не помогут повернуть время вспять.
Некоторые из нас – не будем называть имен – не плакали с того самого вечера, когда умерла Аза. Слезы хотят вылиться наружу, но если я их выпущу, то весь иссохну. Поэтому я держу их внутри.
чувство первично
а кто поглощен
синтаксисом вещей
не изведает вкус поцелуя;
Это господин Э. Э. Каммингс. Он правильно заметил про синтаксис. И как точны последние строки:
жизнь ведь не параграф
а смерть по-моему не парентеза
Неверно понимая его смысл, это стихотворение обычно читают на похоронах. На самом же деле в нем нет ничего жизнеутверждающего. Это стихи о том, что ты не можешь получить желаемое, а не о том, что смерть не такая уж страшная штука. Азе нравился Э. Э. Каммингс. Поэтому и я его полюбил.
Я выруливаю с парковки, кладу руку на гудок и начинаю сигналить. Остальные следуют за мной, сначала вся школа, а потом, когда я выезжаю на шоссе, и весь город. По крайней мере, такое у меня складывается впечатление.
Когда-то давно Аза рассказала мне, что всегда делала во время МРТ. Она представляла, что гудки и щелчки томографа – это китовые песни.
Наши машины – тоже киты, и мы друг с другом переговариваемся, используя фальшивую азбуку Морзе. (Да-да, люди, которые помнят все факты обо всем на свете, занимаются и сочинением фальшивых кодов, потому что иногда нам хочется привнести в жизнь немного хаоса. Немного контролируемого хаоса.) Автомобильные гудки сигналят то, что значилось в моем письме. Настоящую азбуку Морзе я не стал использовать еще и потому, чтобы никто не узнал о том, что я хочу сказать.
Когда я впервые в жизни увидел Азу, она сидела на полу и играла с листком бумаги, что-то из него вырезая (как я позже узнал, ножницы она украла). Я поднялся со своего коврика и подошел к ней, но не вызвал у нее никакого интереса. Она взглянула на меня, угрожающе оскалилась и вернулась к своему занятию.
Она выглядела так, будто провела зиму под замерзшим озером, а когда лед растаял, выплыла на поверхность. Я знаю, что свою внешность она терпеть не могла, и это… о, в каком глупом мире мы живем.
ТЫ НЕ ПОХОЖА НИ НА КАКУЮ ДРУГУЮ ДЕВУШКУ НА СВЕТЕ, сигналю я. Весь город вторит моим гудкам.
Я чувствую себя куклой, принадлежавшей когда-то соседской девчонке Джули. Если (эм, в качестве эксперимента) отрезать этой кукле ногу, то окажется, что внутри она полая. Как-то в детстве Аза украла ее и набила сверчками, а я приклеил ногу на место. Джули от страха не знала, куда деваться, когда ее кукла вдруг начала стрекотать.
Азу нельзя было назвать безобидной. Иногда она искоса глядела на меня, а через секунду разгадывала, как простенькую детскую загадку.
– Ну же, выкинь что-нибудь похуже, – иногда говорила она. – Выкинь что-нибудь потруднее. – Мне редко удавалось ее провести.
У ТЕБЯ ВСЕ СЕРДЦЕ ПОКРЫТО ШИПАМИ, сигналю я.
Когда в тот первый день она ушла, я поднял с пола ее поделку. Это был бумажный корабль с мачтами, парусами и крохотными человечками, лазавшими по снастям. Под ним волнами ходило море из облаков, сделанное из свернутых в трубочку бумажек. А с палубы свисала якорная цепь из бумажных колечек и якорь, утяжеленный с помощью жвачки.
Знакомьтесь, это пятилетняя Аза.
Джейсон Кервин: поместить в папку «Закончено».
Аза Рэй Бойл: поместить в папку «Все».
Я гонялся за ней, выкрикивая алфавит в обратном порядке, но я и не думал, что она будет слушать. Она единственный человек во всем мире, который заставлял меня чувствовать себя отставшим.
Она снова взглянула на меня, на этот раз, кажется, с жалостью, и я переключился на греческий алфавит. Не то чтобы я умел читать по-гречески – для этого я был слишком мал. Кэрол разучила со мной фонетическую версию, и я запомнил названия букв, как слова песни. Мне показалось, что у нее в глазах вспыхнула искорка интереса, но она только вздохнула, вырвала из блокнота еще один лист и принялась вырезать.
– Я работаю, – сказала она с осуждением.
Я посмотрел на бумажные фигуры у нее в руках.
А-а, модель вселенной. Когда она закончила, я поднял с пола Сатурн и задумался над тем, что же со мной творится.
Тогда я и понял, что просто не выдержу, если она и дальше не будет знать, кто я такой.
В тот же день у Азы случился сильный приступ кашля, и ее увезли на «Скорой». Я видел, как ее загружали в машину, и попытался залезть туда следом за ней.
Еву и Кэрол вызвали в садик, и из-за моей чрезмерной впечатлительности у нас троих были неприятности. Чрезмерная впечатлительность = Привычка Периодически Бешено Трясти Головой В Приступе Отчаяния.
Я так и остался тем парнем, который гоняется за машинами «Скорой помощи», но на этот раз меня хотя бы пустили в салон. Мне еще повезло.
Никогда не понимал политику больниц, которые запрещают друзьям сопровождать больных во время госпитализации. Это не что иное, как жестокость. Дважды, чтобы попасть внутрь, мне приходилось говорить, что я ее брат. Мои мамы знают, что у меня есть фальшивые документы, где указана фамилия Рэй.
Когда дело касается одержимости, не им меня судить. Мои мамы познакомились из-за того, что Ева семь месяцев жила на секвойе в гамаке. Кэрол пригласили провести оценку психического и физического здоровья Евы. Кэрол стояла у подножия секвойи и влюбилась в Еву, пока общалась с ней через мегафон, а Ева влюбилась в Кэрол. Ни одна из них так и не смогла объяснить мне, почему это произошло. Я видел фотографии. У Евы волосы заплетены в косы, облеплены грязью, и из них торчат иголки. Кожа у нее такая темная, что сливается с корой дерева. Кэрол выглядит как обычно. В те годы Кэрол гладила всю свою одежду, даже джинсы, и никак не могла понять, зачем Еве понадобилось жить на дереве.
Насколько я могу судить, они все еще влюблены друг в друга, как будто познакомились совсем недавно.
И это я-то потерял голову? Думаю, мамы восприняли мою одержимость Азой как действие закона кармы. Они вспомнили, как их собственные родители схватились за голову, услышав об их отношениях.
И вот, посмотрев на нас с Азой, они сами схватились за голову, но запретить нам общаться не смогли.
Обычные люди в свободное время смотрят телевизор, а она читала о криптографии и изучала морские узлы. Мы постоянно соревновались, кто кого сильнее удивит очередной никому не известной причудой. Мы вели счет, и я выигрывал, но всего на один балл.
И вот в прошлом году она записалась на конкурс талантов. Выйдя на сцену, она включила запись с битбоксом и начала издавать престранный свист.
Я сидел в зале и помирал.
После выступления она подошла ко мне и спросила: «Как у тебя с сильбо?» – а потом расхохоталась. Оказалось, что сильбо – это свистящий язык с Канарских островов. Тот раунд она выиграла, но в конкурсе так и не победила. До сих пор не знаю, что она тогда свистела – переводить она отказалась.
У кладбища я сворачиваю налево и строюсь за обшарпанной голубой машиной, в которой едут родители Азы и Илай.
Я сигналю: И КАК ТОЛЬКО Я МОГ ПОСТОЯННО ЗАБЫВАТЬ, ЧТО ТЫ НЕИЗЛИЧИМО БОЛЬНА?
За рулем папа Азы. Он машет мне рукой, а потом дает несколько отчетливых гудков, используя настоящую азбуку Морзе.
НАВЕКИ. Он говорил мне, что сделает это. Я повторяю его послание, как и все остальные. Они даже не знают, что оно означает, но мы с папой Азы знаем. Ее мама и сестра тоже. Я вижу их сквозь заднее стекло: они едва сдерживаются, чтобы не разрыдаться.
Я повторяю кусочек числа пи.
Итак, вернемся к тому моменту, когда я притащился на ее пятый день рождения, думая, что мой костюм с Хеллоуина сделает меня невидимкой. В целом так и вышло. Я прошел целую милю – целую милю маленький аллигатор шел по обочине дороги – и никто меня не остановил. У меня была миссия.
Аза никому тогда не нравилась. К тому моменту она уже свыклась со своей участью: друзей нет, а на перемене даже не погуляешь. Все говорили, что она гадкая и заразная.
Мне, вообще-то, другие люди не нужны. Точнее, мне нужен только один человек, но ее больше нет, и чертчертчерт.
Я выдаю тираду из гудков: мое письмо с извинениями. Точнее, одно большое «прости».
С моей подачи семья Азы решила провести церемонию прощания у могилы, потому что прощальные слова лучше всего именно выкрикивать, что мы и будем сейчас делать.
Поднялся неистовый ветер. Люди собираются вокруг ямы, как будто из нее должно что-то вылезти, а не наоборот.
Для нас всех было так важно, чтобы Аза дожила до своего шестнадцатилетия. Почему? Что эта дата вообще означает? Ничего. Опять я сталкиваюсь с понятием «ничто». Шестнадцать даже к простым числам не относится.
Я смотрю на парней и девчонок из школы, на Дженни Грин и компанию ее друзей. В последние несколько дней многие то и дело отпрашивались с уроков, а выйдя из школы, отправлялись курить за столовую. Мы с Азой подняли бы их на смех: что за нелепость скорбеть о том, кого ты даже не любил?
К скорби Аза относилась скептически, и теперь я нахожусь в затруднительном положении: я-то думал, что тоже особо в нее не верю, но оказалось, что это не так. И вот между нами появилось еще одно различие.
Немного в стороне от остальных стоит мистер Гримм в солнечных очках и шляпе. Лицо его выглядит заплаканным.
Мамы идут позади меня. Кэрол тяжело вздыхает: похоже, она до последнего надеялась, что я не заявлюсь на похороны в таком виде.
– Неужели, – говорит Кэрол, – так трудно было прийти в нормальном костюме?
– Ты же знала, что все этим кончится, – говорит Ева. Она даже слегка улыбается.
– Я надеялась, что он одумается, – говорит Кэрол. – Я даже позвонила в прокат костюмов. Они сказали, что костюм аллигатора у них на складе.
Вот только Кэрол не знала, что у них в наличии имеется два таких костюма. Один на меня, а второй на Азу. Я хотел сделать ей на день рождения сюрприз.
– Это же похороны Азы, – говорю я. – Ей бы понравилось.
Я надеваю голову аллигатора. Ева украдкой поднимает вверх оба больших пальца, но я смотрю на Кэрол. И именно в тот момент, когда я думаю, что она ни за что меня не поддержит, она говорит «我爱你», что в переводе с китайского значит «я тебя люблю», а потом добавляет «Nanukupenda», что означает «я тебя люблю» на суахили. Когда я был маленьким, мы с ней выучили эту фразу, должно быть, на тысяче языков. Вот такая она у меня.
– И пусть от тебя один неприятности, – говорит Кэрол с надрывом в голосе, – я догадываюсь, за что ты просил прощения, и за это извиняться нет нужды. – Я и забыл, что рассказывал ей про письма с извинениями. – Ты не виноват в ее смерти. Ты же это понимаешь?
Я гляжу на нее изнутри своего костюма. Нет, не понимаю.
Мама прижимает руку к моей груди, а затем быстро идет к своему стулу.
Когда я осознал, что Аза умрет гораздо раньше меня, я стал говорить ей все избитые клише, которые говорят умирающим: «Может быть, завтра я попаду под автобус» – и так далее и тому подобное.
На что Аза мне ответила: «Может быть, и попадешь, вот только, серьезно, как часто люди попадают под автобус?» Затем она показала мне статистику. Оказалось, не так уж и часто.
Мама Азы бросается мне на шею. Я веду ее и Генри к нашим местам. Они так сильно опираются на мои руки, что чуть ли не виснут на мне.
Могила, в которой должны похоронить Азу, кажется мне совсем крошечной.
091736371787214684409012249534301465495853710507922796
Когда наступает моя очередь произносить речь, я снимаю голову аллигатора и читаю наизусть кусочек числа пи. После этого я начинаю лихорадочно бормотать:
– Быть может, вам известно, что люди до сих пор получают все новые и новые цифры после запятой. Я хотел подарить Азе их все. Я попытался сделать это при первой нашей встрече. Позже я обнаружил, что она знает больше цифр после запятой, чем я. Я пытался дать ей что-то бесконечное.
Все на меня палятся. Взрослые сочувственно вздыхают и щелкают языком, чем только вызывают у меня отвращение.
– Все, – говорю я. – На этом у меня все. Не волнуйтесь, со мной все в порядке.
Я всюду встречаю сочувственные взгляды. В голове у меня в бешеном ритме проносятся цифры после запятой.
Наступает черед ее родных.
Мама Азы: «Она болела, но хотела бы я вместо нее иметь здорового ребенка? Если бы этим ребенком был кто-то другой, то ни за что на свете».
Папа Азы: <не в силах произнести ни слова, мотает головой>
Мама Азы: обнимает его и дает ему листок цветной бумаги. Мне не видно, что на нем написано, но я догадываюсь, что это письмо с признаниями в любви. Судя по выражению его лица, Грета его выручила.
Илай: «В прошлом году мне подарили валентинку. Аза сказала, что она ужасная, а мне она понравилась. На самом деле Азе валентинка тоже понравилась, но она никак не хотела в этом признаться. Сейчас я подарю эту валентинку ей».
Илай достает конфетти в форме сердечек, и мы пригоршнями бросаем его в воздух. Осыпаясь, сердечки блестят и переливаются.
«Почему я не подарил Азе ни одной валентинки?» – думаю я. Я и не знал, что ей нравится конфетти. Я и не знал, что ей нравятся сердечки. Она бы меня засмеяла. Она бы сказала, что это сентиментальные сопли. Но, может быть, я…
Тревога грозит выплеснуться через край. Соберись, Джейсон.
Я выношу воздушные шарики – их несколько сотен. Создается впечатление, что мы вдруг оказались на детском утреннике и нам всем по пять лет. Только некоторые гости на этом утреннике мертвы.
Каждый берет по шарику и прикрепляет к нему записку. Еве эта затея не понравилась, потому что она против загрязнения окружающей среды. Пришлось искать шарики из биоразлагаемого материала. На короткое мгновение я чувствую, что все делаю правильно.
Дождь заметно усиливается. Часть шариков лопается, как только их отпускают, но остальные поднимаются в небо. Вот что меня всегда раздражало в воздушных шариках: у тебя в руках они большие, но стоит их отпустить, как они моментально становятся микроскопическими.
Мой шар гораздо крупнее всех остальных, потому что ему предстоит поднять в воздух толстое письмо в водонепроницаемом чехле. На самом деле это метеорологический зонд повышенной прочности, который я покрасил зеленым спреем, чтобы провести Еву. Я хотел, чтобы он как можно ближе подошел к космосу.
И тут…
Гром.
Молния.
Люди направляются к машинам, двигаясь настолько быстро, насколько позволяют приличия.
А мне-то куда идти? Аза лежит в маленьком ящике в земле.
Могила слишком маленькая, чтобы я смог туда залезть, поджать колени к груди и ждать, пока меня не засыплют землей. Но как после такого можно жить дальше?
Деревья гнутся от ветра, где-то поблизости на землю падает сломавшаяся ветка, а мамы, уже не церемонясь, пытаются увести меня с собой.
Я задираю голову и отпускаю веревку своего шара. В этот момент я замечаю проблеск чего-то…
…краешек развевающегося на ветру белого паруса и яркую вспышку света, мелькнувшую из-за туч. Я что-то вижу, я вижу тросы, угловатый нос.
Из туч к земле летит какой-то предмет, и тут я слышу голос Азы. Клянусь, я слышу ее голос.
Аза выкрикивает мое имя.
