Часть третья. Правда или вызов

Мать наверху пытается поговорить с отцом. Флаг ей в руки. Я на диване внизу, держу в руках дешевый телефон и думаю, что написать Бронвин, чтобы она не стала меня ненавидеть. Прости, я соврал, что моя мать умерла. Не уверен, что это даст нужный эффект.

Не то чтобы я хотел ее смерти. Но я думал, что она, наверное, и правда умерла или скоро умрет. К тому же так было проще, чем говорить или думать правду. Она кокаинщица, сбежала в Орегон в какую-то коммуну, и с тех пор я о ней ничего не слышал. Поэтому, когда меня начали спрашивать, где моя мать, я врал. Когда до меня дошло, насколько хреновый это ответ, было поздно что-то менять.

Да и вообще никому не было дела. Людям было плевать, что я говорю или делаю, лишь бы наркота поступала. Кроме Лопес и вот теперь Бронвин.

Я думал было ей сказать – несколько раз, когда мы разговаривали ночью. Но не мог придумать, с чего начать. И до сих пор не могу.

Я откладываю телефон в сторону. Скрипят ступени – мать спускается, вытирая руки о штаны.

– Твой отец не в состоянии сейчас говорить.

– Это возмутительно, – отвечаю я.

Она выглядит и старше, и моложе, чем раньше. Седины в волосах больше, и они короче, но лицо не такое дряблое и морщинистое. Она поправилась, что, наверное, хорошо. Это значит, что она хотя бы ест. Она подходит к террариуму Стэна и улыбается мне коротко и нервно.

– Приятно видеть, что Стэн еще здесь.

– Да, мало что изменилось с тех пор, как мы видели тебя в последний раз, – замечаю я, закидывая ноги на журнальный столик. – Та же скучающая ящерица, тот же пьяный папаша, тот же разваливающийся дом. Только сейчас я под следствием по делу об убийстве. Может, слышала об этом?

– Натаниэль! – Мать садится в кресло, сцепляет руки перед собой. Ногти у нее обкусаны, как всегда. – Я… я даже не знаю, с чего начать. Я трезва уже почти три месяца, и все это время каждую секунду хотела с тобой связаться. Но я так боялась, что у меня не хватит сил и я снова тебя брошу. А потом увидела новости. Я приходила несколько раз в последние дни, но тебя никогда нет дома.

Я показываю на облезлые стены и провисший потолок.

– А ты была бы?

Она морщится.

– Натаниэль, прости меня. Я надеялась… надеялась, что твой отец возьмет на себя…

Надеялась она. Солидный план распределения родительских обязанностей.

– Он хотя бы присутствует.

Удар ниже пояса и не особенно высокая похвала, потому что толку от него ноль, но я не мог этого не сказать. Мать отрывисто кивает головой и хрустит пальцами. Господи, я и забыл об этой привычке, чертовски противной.

– Знаю. У меня нет права критиковать. Я не жду, что ты меня простишь. Или поверишь, что я уже не устрою такого, как было раньше. Но я наконец на лекарствах, которые действуют и не вызывают невыносимой тревожности. Только поэтому я на этот раз смогла пройти реабилитацию до конца. В Орегоне целая команда докторов помогала мне не сорваться.

– Это, наверное, очень приятно. Иметь команду.

– Я знаю, это больше, чем я заслуживаю.

Ее опущенные глаза и униженный тон выводят меня из себя. Но я отлично понимаю, что меня вывело бы из себя все, что бы она сейчас ни сделала. Я встаю.

– Это было прекрасно, но мне сейчас нужно в другое место. Ты сможешь сама выйти? Или хочешь с папой потусоваться? Он иногда просыпается около десяти.

О черт, она плачет.

– Прости меня, Натаниэль. Ты заслуживаешь намного, намного лучшего, чем мы двое. Боже мой, да я глазам своим не верю, каким ты стал красивым. И умным. Ты умнее, чем твои родители вместе взятые. Ты всегда таким был. Тебе надо бы жить в большом доме в Бэйвью-Хиллз, а не самому заботиться об этой помойке.

– Да ладно, мам, все хорошо. Приятно было повидаться. Пришли мне как-нибудь открыточку из своего Орегона.

– Натаниэль, прошу тебя. – Она встает и тянет меня за руку. Руки у нее на двадцать лет старше всего остального: мягкие, морщинистые, в коричневых пятнах и шрамах. – Я хочу тебе чем-нибудь помочь. Чем угодно. Я живу в мотеле номер шесть на Бэй-роуд. Могу я завтра позвать тебя поужинать? Когда ты все осмыслишь?

Осмыслишь. Господи. Разговаривает, как на реабилитации.

– Не знаю. Оставь мне телефон, я перезвоню. Может быть.

– Хорошо. – Она снова кивает, как марионетка, и я наверняка сорвусь, если сейчас же от нее не смоюсь. – Натаниэль, это Бронвин Рохас я видела с тобой?

– Да, – отвечаю я, и она улыбается. – А что?

– Да просто… если ты теперь с ней, значит, мы не слишком сильно тебя испортили.

– Я не с ней. Может быть, ты вспомнишь, что мы оба подозреваемся в убийстве? – говорю я и как следует хлопаю дверью, делая себе же хуже, потому что, когда она снова слетит с петель, чинить ее придется мне.

Оказавшись на улице, я не знаю, куда податься. Беру мотоцикл и еду в центр Сан-Диего, но по дороге, передумав, выезжаю на шоссе I-15 и просто еду на север. Через час я останавливаюсь, чтобы заправиться. Смотрю на телефон, нет ли сообщений. Ничего. Надо бы позвонить Бронвин, узнать, что было в участке. Но с ней, впрочем, все будет хорошо. У нее дорогой адвокат и родители, которые сторожевыми псами встанут между ней и всяким, кто захочет ей навредить. Да и что я ей, черт побери, скажу?

Я убираю телефон и еду почти три часа, пока не выезжаю на широкую пустынную дорогу, обрамленную точками колючих кустов. Хотя уже поздно, здесь, вблизи пустыни Мохаве, жарче, и я останавливаюсь, подъезжая поближе к юкке, чтобы снять куртку. Единственные каникулы с родителями я провел в девять лет, в поездке по кемпингам. Я все время ждал чего-нибудь плохого: что развалится наш древний автомобиль, что мать начнет вопить или рыдать, или отец перестанет шевелиться и разговаривать, как всегда бывало, когда он перебирал. Но все прошло почти нормально. Они держались друг с другом так же напряженно, но ссорились гораздо меньше. Мать была в режиме хорошего поведения – может, потому, что любила эти короткие извилистые деревья, которые повсюду росли. «Первые семь лет жизни юкка просто торчит вертикальным стволом, без ветвей, – говорила мать, когда мы гуляли. – Пройдет много лет, прежде чем она зацветет. И каждый ветвящийся ствол прекращает расти после цветения, так что получается сложная система мертвых участков и новой поросли». Иногда я думал об этом, гадая, что еще в ней могло остаться живым.

Обратно в Бэйвью я возвращаюсь за полночь. Я думал ехать по I-15 всю ночь, пока не рухну от изнеможения. Пусть мои родители как-нибудь проведут свою, с позволения сказать, семейную встречу без меня. Пусть полиция Бэйвью меня найдет, если захочет снова со мной разговаривать. Но именно так поступила бы моя мать. Так что в конце концов я вернулся, проверил телефоны и ответил на единственное пришедшее сообщение – насчет вечеринки в доме Чеда Познера.

Когда я приезжаю, Познера нигде не видно. Я усаживаюсь у него на кухне, держа банку пива и слушая, как две девицы болтают и болтают о какой-то передаче, которую я не видел. Это скучно и не отвлекает мои мысли ни от внезапного появления матери, ни от вызова Бронвин в полицию. Одна из девиц начинает хихикать.

– А я тебя знаю. – Она тычет пальцем в мою сторону. Потом хихикает громче и кладет ладонь мне на живот. – Ты был в передаче «Следствие ведет Мигель Пауэрс», правда? Один из тех четверых, которые вроде кого-то убили? – Она довольно пьяна и пошатывается, наклоняясь ближе. Похожа на многих девушек, бывающих у Познера на вечеринках: симпатяшка, которую тут же забываешь, стоит отвернуться.

– Боже мой, Мэллори! – говорит ее подруга. – Как это грубо.

– Это не я, – отвечаю я. – Я лишь похож на него.

– Врешь! – Мэллори снова пытается ткнуть в меня пальцем, но я отступаю, и она не достает. – Ну, я-то не думаю, что это ты. И Брайанна не думает, правда, Брай?

Подруга кивает.

– Мы думаем на ту, которая в очках. Такая упакованная стерва.

Моя рука, лежащая на бутылке, напрягается.

– Я же тебе сказал, это не я. Завязывай тему.

– Ж-ж-жаль, – протягивает Мэллори, склоняя голову и роняя блестки с глаз. – Не будь таким занудой. Спорим, я тебя развеселю? – Она сует руку в карман и вынимает мятый пакетик с маленькими квадратиками. – Пошли с нами наверх, побалдеем?

Я колеблюсь. Я сейчас готов сделать практически все, чтобы выбраться из собственной головы. Есть такой способ у семьи Маколи. И все уже думают, что я именно такой. Практически все.

– Не могу, – бросаю я, вытаскиваю свой одноразовый телефон и начинаю проталкиваться сквозь толпу.

Не успеваю я выйти, как он звонит. Взглянув на экран и увидев номер Бронвин – хотя звонить может только она, – я чувствую огромное облегчение. Как будто я замерзал и кто-то завернул меня в одеяло.

– Привет, – произносит Бронвин, когда я отвечаю на звонок. Голос у нее далекий, тихий. – Можем сейчас поговорить?