От своего дома до дома Джейка я еду практически безо всяких препятствий, кроме поворота на Кларендон-стрит. Там большой перекресток, где мне нужно свернуть налево, и нет велосипедной дорожки. Когда я снова начала ездить после трехлетнего перерыва, то выходила на тротуар и переходила дорогу вместе с пешеходами, но сейчас пересекаю три полосы движения, как настоящий профи.

Я подъезжаю к дому Джейка, опускаю подножку, слезаю с велосипеда, снимаю шлем и вешаю его на руль. Идя к дому, провожу рукой по волосам, но этот жест не имеет смысла. Я уже привыкла к стрижке, иногда она мне даже нравится, но, если только не отрастить волосы на полтора фута за ночь, мою прическу в глазах Джейка ничем не улучшить.

Я звоню в дверь и отступаю. Неуверенность усиливается, гудит по венам. Не знаю, зачем я здесь и на что надеюсь.

Щелкает замок, Джейк открывает дверь. Он выглядит как обычно: взъерошенные волосы, синие глаза, идеально облегающая футболка, показывающая отличные результаты сезонной тренировки.

– Привет, заходи.

Я инстинктивно поворачиваю к подвалу, но мы идем не туда. Джейк ведет меня в официальную гостиную, где я едва ли провела в общей сложности час с тех пор, как мы с ним три года назад начали встречаться. Я опускаюсь на кожаный диван его родителей, и мои все еще вспотевшие ноги прилипают почти моментально. Кто сказал, что кожаная мебель – это хорошо?

Когда он садится напротив, губы у него плотно сжаты, и я понимаю, что это не разговор примирения. Я жду приступа горького разочарования, но его нет.

– Значит, сейчас ты ездишь на велике? – спрашивает он.

Абсолютно не понимаю, почему изо всех возможных тем он начинает именно с этой.

– У меня нет машины, – напоминаю я ему.

А раньше меня всюду возил ты.

Он наклоняется вперед, ставит локти на колени – такая знакомая поза, что я жду обычного трепа про футбольный сезон, как было бы месяц назад.

– Как идет следствие? Купер больше ничего не рассказывает. Вы все еще под прицелом?

Про следствие мне разговаривать не хочется. Полиция меня допрашивала на той неделе пару раз, каждый раз находя новый способ спросить о пропавших из медпункта «ЭпиПенах». Как сказал мой адвокат, повторение вопросов означает, что следствие зашло в тупик, а не то, что я главная подозреваемая. Но это Джейка совершенно не касается, и я выдаю ему глупую выдуманную историю о том, как детектив Уилер на глазах у нас слопала в допросной целую тарелку пончиков.

Джейк поднимает глаза к потолку.

– Значит, в общем, они ни к чему не пришли.

– Сестра Бронвин думает, что надо бы им получше покопаться в прошлом Саймона.

– При чем тут Саймон? Он же, черт побери, мертв!

– При том, что могут появиться подозреваемые, о которых полиция пока не подумала. Другие, у которых были причины желать, чтобы Саймона не было.

Джейк досадливо вздыхает и закидывает руку за спинку стула.

– В смысле, обвиняется сама жертва? То, что случилось с Саймоном, не его вина. Если бы никто не делал мерзостей исподтишка, «Про Это» даже не существовало бы. – Он смотрит на меня, прищурившись. – И ты это знаешь лучше других.

– Это не делает Саймона ангелом, – возражаю я, удивляясь собственному упрямству. – «Про Это» обижало многих людей. Не понимаю, зачем он его так долго вел. Ему нравилось, что его боятся? Вы же с ним были друзьями детства. Он всегда был таким? Вы поэтому перестали дружить?

– Ты ведешь расследование вместо Бронвин?

Это он мне так презрительно улыбается?

– Мне любопытно не меньше, чем ей. Сейчас Саймон – центральная фигура в моей жизни.

Он фыркает:

– Я тебя пригласил не для того, чтобы ты со мной спорила.

Я смотрю на Джейка пристально, выискивая хоть что-нибудь знакомое в его лице.

– Я не спорю. Мы ведем беседу. – Но при этих словах я сама пытаюсь вспомнить, когда в последний раз не соглашалась на сто процентов со всем, что он говорил. Вспомнить не удается.

Подняв руку, я начинаю теребить сережку, почти стягивая ее и потом отпуская. Этот нервный жест пришел на смену привычке наматывать прядь волос на палец.

– Так для чего ты меня сюда пригласил?

Он морщится и отводит глаза.

– Остаточная забота, наверное. Ну, и я имею право знать, что происходит. Мне все время звонят репортеры, и это меня достало.

Звучит так, будто он ждет извинений. Но я уже достаточно извинялась.

– Меня тоже.

Он молчит, и в наступившей тишине становится слышно, как на самом деле громко стучат часы у него над камином. Я отсчитываю шестьдесят три удара перед тем, как спросить:

– Ты сможешь когда-нибудь меня простить?

Я даже не очень понимаю, какого рода прощения я сейчас хочу. Трудно себе представить, что я снова стану девушкой Джейка. Но приятно было бы, если бы он перестал меня ненавидеть.

У него раздуваются ноздри, появляется горькая усмешка.

– Как я могу? Ты мне изменила, Эдди, и соврала. Ты не та, кем я тебя считал.

Я начинаю думать, что это на самом деле хорошо.

– Я не буду оправдываться, Джейк. Я облажалась, но не потому, что не любила тебя. Наверное, я всегда думала, что тебя недостойна. И потом это доказала.

Холодный взгляд Джейка устремлен на меня.

– Эдди, не разыгрывай карту «ах-я-бедняжка». Ты отлично знала, что делала.

– О’кей. – У меня вдруг возникает то же чувство, что было на первом допросе у детектива Уилер в полиции: я не обязана вести этот разговор. Пусть Джейку доставляет удовольствие ковырять струп наших отношений, но мне – никакого. Я встаю. Кожа отлипает от моих ног с еле слышным звуком; наверняка там останутся два следа от бедер. Некрасиво, но кого это волнует? – Увидимся как-нибудь.

Я выхожу, сажусь на велик, надеваю шлем, и, как только застегиваю пряжку, убираю подножку и начинаю крутить педали. Когда сердце подстраивается под ритм езды, я вспоминаю, как оно вырывалось из груди, когда я созналась Джейку в измене. Никогда в жизни я не чувствовала себя в такой западне. Я думала, что сегодня в гостиной у меня будет такое же ощущение, пока я буду ждать его слов о том, что недостаточно хороша. Но его не было, того ощущения, и сейчас нет. Впервые за очень долгое время я чувствую, что свободна.